|
193. В. А. Жуковскому (стр. 3). Впервые напечатано в «Русском Архиве» 1870 г., ст. 1176 — 1177; подлинник (на бумаге без вод. зн.) — в Гос. Публичной Библиотеке, в бумагах Жуковского.
«таинственных приметах в жизни Пушкина», С. А. Соболевский рассказывал, — конечно со слов самого поэта или его близких: «Пушкину давно хотелось увидаться с его Петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться туда; но как быть? В гостинице остановиться нельзя — потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно —огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на квартиру Рылеева, который вел жизнь не светскую, и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге — собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с Тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское — еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. — Распоряжение поручается другому. Наконец, повозка заложена, — трогаются от подъезда. Глядь! в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч — не под силу суеверному Пушкину: он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. «А вот каковы бы были последствия моей поездки», прибавлял Пушкин. «Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд и следовательно попал бы к Рылееву прямо на совещание (13 декабря). Меня приняли бы с восторгом; вероятно я забыл бы о Вейсгаупте [см. ниже, стр. 133], попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые». «Об этом же обстоятельстве», прибавляет Соболевский, «передает Мицкевич в своих лекциях о Славянской литературе и вероятно со слов Пушкина, с которым часто видался (Pisma Adama Mickiewicza, изд. 1860, IX, 293)» («Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1386 — 1387). В известной статье «Прогулка в Тригорское» М. И. Семевский в свою очередь передает любопытный и живой рассказ одной из дочерей П А. Осиповой о том, как у них в деревне было получено известие о декабрьском восстании: «Осень и зиму 1825 года мы мирно жили у себя в Тригорском. Пушкин, по обыкновению, бывал у нас почти каждый день, а если, бывало, заработается и засидится у себя дома, так и мы к нему с матушкой ездили... .... повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. под. нужные для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он, в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать, — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, — всюду разъезды и караулы, — насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно, не помню. На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился-было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием, Пушкин отложил свою поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице арестах, что окончательно отбило в нем желание ехать туда... Брат Пушкина, Лев, как рассказывал потом отец его, в день ареста Рылеева поехал к нему; отец случайно узнал об этом, стал усердно молиться, страшась, чтоб сын его также не был бы взят. И что-ж? Льва Пушкина понесли лошади, он очутился на Смоленском и когда добрался к Рылееву, тот был уже арестован и квартира его запечатана» («Прогулка в Тригорское» — «С.-Петерб. Ведомости» 1866 г., № 157; ср. Анненков, «Пушкин в Алекс. эпоху», стр. 310 — 311; о Льве Пушкине в день 14 декабря см. в заметке Н. О. Лернера по поводу рисунка Пушкина, изображающего Кюхельбекера и Рылеева (или Пущина?) в день восстания, — в «Былом» 1924 г., № 25, стр. 3 — 8, а также в показании Кюхельбекера в издании Центрархива: «Восстание декабристов», т. II, 1926, стр. 173 — 180).—В. И. Даль передает подобный же рассказ, с приурочением его ко времени несколько более раннему, — ко дням, предшествовавшим 14-му декабря, но также с указанием на дурные приметы и на зайца, заставившего Пушкина вернуться (Л. Майков, «Пушкин», стр. 420 — 421); свидетельство Соболевского приводит с полною верою и М. П. Погодин в своей книге «Простая речь», изд. 2, 1874 г., отд. II, стр. 24 — 25; князь П. А. Вяземский также слыхал об этом происшествии от самого Пушкина (К. Я. Грот, «Пушкинский Лицей», С.-Пб. 1911 г., стр. 107); ср. «Стар. и Нов.» кн. XIX, стр. 6 — 7; см. еще у В. Вересаева, «Пушкин в жизни», вып. II, стр. 36 — 37. Для братьев Пушкиных дело обошлось благополучно и они арестованы и привлечены к делу не были; однако, старший из них, поэт, был долго не уверен в том, что́ его ожидает; поэтому-то он и счел за лучшее в это именно время уничтожить свои записки (см. выше, в письмах № 105, 106, 122, 135, 177, 178 и ниже, № 211) о чем впоследствии очень жалел: в «Родословной Пушкиных и Ганнибалов» он писал (1830 г.): «В конце 1825 г., при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь свои тетради, которые могли замешать имена многих, а может быть и умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере: я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства». О Записках Пушкина см. у Анненкова: «Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 308 — 310.
«Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь, как я люблю твою музу и как дорожу твоею благоприобретенною славою: ибо умею уважать поэзию и знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то-есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый — это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное.
— Извини эти строки из катихизиса. Я люблю и тебя и твою Музу и желаю, чтобы Россия вас любила» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 340). Жуковский был прав, говоря о духовной близости Пушкина и декабристов: подробный просмотр их показаний, сделанный П. Е. Щеголевым, доказал, что имя Пушкина фигурировало, в совершенно определенном псвещении «либерального» писателя, в ответах многих и многих членов Тайного Общества, данных ими Следственной Комиссии на вопрос о том: «с которого времени и откуда заимствовали они свободный образ мыслей, то-есть, от общества ли, или от внушения других, или от чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно» и кто вообще «способствовал укоренению в них сих мыслей» (П. Е. Щеголев, «Пушкин», С.-Пб. 1912, стр. 230). «Таким образом у членов Следственной над декабристами Комиссии уже под влиянием одних этих ответов должно было сложиться определенное впечатление о Пушкине, как об опасном и вредном для общества вольнодумце, рассевавшем яд свободомыслия в обольстительной поэтической форме. С такою же определенною репутацией человека политически неблагонадежного и зловредного должен был войти поэт и в сознание одного из деятельнейших членов упомянутой Комиссии — генерал-адъютанта А. Х. Бенкендорфа; такое же представление сложилось о нем и у Николая I, — как известно, ближайшим и внимательнейшим образом наблюдавшего за ходом следствия и за показаниями привлеченных к нему и входившего во все подробности дела» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925, стр. 3 — 4; ср. заметку В. Ѳ. Саводника: «Политический донос на Пушкина» — «Русск. Арх.» 1904 г., кн. II, стр. 135 — 140.) «Произведения Пушкина сыграли немалую роль в развитии оппозиционного настроения декабристов», говорит В. И. Семевский: «но, в свою очередь, некоторые из членов Тайного Общества имели серьезное влияние на его политическое и общественное миросозерцание: в Царском Селе и Петербурге П. Я. Чаадаев, И. И. Пущин и Н. И. Тургенев, в Кишиневе — В. Ѳ. Раевский, переписка с А. А. Бестужевым и Рылеевым, которых он знал лично, также имела значение в жизни Пушкина. Пестель произвел на нашего поэта сильное впечатление. Кроме названных лиц, Пушкин был дружен или лично знаком с следующими членами Тайного Общества: В. К. Кюхельбекером, кн. С. П. Трубецким, Н. М. Муравьевым, Ил. Долгоруковым, Луниным, Якушкиным, М. Ѳ. Орловым, В. Л. Давыдовым, кн. Волконским, Я. Н. Толстым, А. И. Якубовичем, Ѳ. Н. Глинкою, Охотниковым, И. П. Липранди и П. С. Пущиным, с лицейским товарищем Вольховским, П. Х. Граббе и вероятно Корниловичем» («Политические и общественные идеи декабристов», С.-Пб. 1909, стр. 230 — 231). Уже незадолго до решения участи декабристов и казни пятерых из них тайный агент III Отделения И. Локателли доносил (в июне 1826 г.), что в обществе «все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не привлечен к делу заговорщиков» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», Лгр. 1925, стр. 19). — Вопрос о Пушкине и декабрьском движении и декабристах еще не разработан окончательно; из прежних статей на эту тему см. А. Н. Пыпин, Характеристика литературных мнений; В. А. Мякотин, Из истории русского общества, С.-Пб. 1906, изд. 2, стр. 235 — 256, — об отношениях Пушкина к некоторым декабристам; А. Л. Слонимский, Пушкин и декабрьское движение — Соч., ред. Венгерова, т. II, стр. 503 — 528; см. также «Пушк. и его соврем.», вып. XIII и XIV — статьи П. О. Морозова и Д. Н. Соколова о «шифрованном» стихотворении Пушкина, в котором он говорит о декабрьском движении; Б. М. Эйхенбаум: «Пушкин-поэт и бунт 1825 г.» — «Вестн. Знания» 1907 г., № 1. С. М. Волконский («О декабристах», Пгр. 1922, стр. 43 — 46) правильно говорит, что в отношениях, сближавших Пушкина с декабристами, есть некоторая недоговоренность, своего рода драматическое молчание с обеих сторон: с одной стороны — поручение, данное членами Тайного Общества Сергею Григорьевичу Волконскому завербовать Пушкина в члены Общества, такие стихи Пушкина, как «Арион», в котором поэт прямо заявляет о своей близости к декабристам, — послания Пущину («Мой первый друг, мой друг бесценный» и «В Сибирь» («Во глубине Сибирских руд»), а с другой — отзыв о Пушкине декабристов И. И. Горбачевского (см. Записки и Письма, под ред. Б. Е. Сыроечковского, М. 1925, стр. 359, 360), И. Д. Якушкина и М. А. Бестужева, полупризнание Пущина Пушкину и т. под. См. еще статью Д. Д. Благого: Миф Пушкина о декабристах — «Печать и Революция» 1926, кн. IV, стр. 5 — 23 и кн. V, стр. 15 — 33. Новая литература по этому вопросу указана в книжке Н. М. Ченцова: «Юбилейная литература о декабристах». Редакция Н. К. Пиксанова, М. 1927, изд-во Коммунистич. Академии, № 22, 35, 212 л, 226 п, 305 — 319 а.
в Главном Штабе, но уже 17 января, вследствие доклада Следственной Комиссии, были освобождены с очистительными аттестатами, как непричастные к Тайному Обществу, при чем Александр Раевский 21 января пожалован был в звание камергера и затем назначен чиновником особых поручений к Новороссийскому генерал-губернатору гр. М. С. Воронцову; см. «Архив Раевских», под редакцией Б. Л. Модзалевского, т. I, стр. 264 — 272; «Алфавит декабристов», под редакцией Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Лгр. 1925, стр. 160, 383 и 384 — 385.
— О майоре В. Ф. Раевском, «первом декабристе», см. в т. I, письмо № 29 и объяснения к нему там же, стр. 235, а также материалы, опубликованные Ю. Г. Оксманом в журн. «Красный Архив» 1925 г., кн. VI, стр. 297 — 314, и в сб. «Атеней, кн. III, стр. 5 — 7 и 26 — 28.
Ивановича Пущина, женатого на Авдотье Ивановне Козляниновой, он воспитывался в Пажеском Корпусе (Ф. фон-Фрейман, «Пажи за 185 лет», С.-Пб. 1897, стр. 863), из которого выпущен был в ноябре 1802 г. прапорщиком в л.-гв. Семеновский полк; с ним он участвовал в кампаниях 1805 и 1812 гг. и в сражениях при Аустерлице и Бородине, в 1813 г. произведен был в полковники, в 1816 году назначен командиром Охотского пехотного полка (в дивизии М. Ф. Орлова), а затем, произведенный в генерал-майоры (1 мая 1818 г.). — бригадным командиром в 16 дивизии того же М. Ф. Орлова, с которым был в приятельских отношениях. Военное начальство его ценило («малый редкий, умный, честный, усердный, словом прекраснейший», «офицер деятельный и полезный службе», «исполнительный и усердный» — «Сборн. Имп. Русского Истор. Общ.», т. 73 и 78; сдержанный отзыв П. Д. Киселева см. в «Русск. Стар.« 1890 г., № 1, стр. 122). Кишиневский приятель Пушкина, В. П. Горчаков, с своей стороны свидетельствует, что «обязательное обращение Павла Сергеевича Пущина, его образованный ум и постоянная любезность в коротком обществе невольно сближали с ним многих», и что «Пушкин, как знакомый, нередко навещал Павла Сергеевича» («Москвитянин» 1850 г., № 7, Отд. I, стр. 196 — 197), хотя, по свидетельству И. П. Липранди, «неоднократно подсмеивался над ним» («Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1258); Вигель дает о Пущине двусмысленный отзыв, утверждая, что он «не имел никакого мнения, а приставал всегда к господствующему», что он был обыкновенною посредственностью: «никогда, бывало, ничего умного не услышишь от него, никогда ничего глупого он не скажет. Он был в числе тех людей, которых иногда называют, но о коих никогда не говорят» (Записки, ч. VI, стр. 115, ч. VII, стр. 183). По показанию декабристов Н. И. Комарова и князя С. П. Трубецкого, Пущин состоял членом Союза Благоденствия, но отошел от него и участия в Тайном Обществе не принимал, так что и к следствию не привлекался, хотя и попал в «Алфавит декабристов» (см. «Алфавит» под редакцией Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, 1925, стр. 158 и 382; В. И. Семевский, «Политические и общественные идеи декабристов», С.-Пб. 1909, стр. 313 — 321). В июне 1821 г., при образовании в Кишиневе масонской ложи «Овидия», Пущин был избран управляющим ложею (vénérable) (см.
Н. К. Кульман, К истории масонства в России — «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1907 г., кн. 10 (и отд. отт.) и П. Е. Щеголев, К истории Пушкинской масонской ложи — «Голос Минувшего» 1908 г., кн. 5 — 6, стр. 517 — 520; ср. «Русск. Стар.» 1907 г. № 3, стр. 642), в которую вступил и Пушкин (принятый в масоны 4 мая), и майор В. Ф. Раевский. К этому, приблизительно, времени относится стихотворное полу-шутливое «послание» Пушкина к Пущину, в котором поэт иронически называет Пущина именем известного тогда испанского генерала и революционера Квироги:
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Хвалю тебя, о верный Брат!
О Каменщик почтенный!
«В масонской ложе, где Пущин был «мастером», говорит П. О. Морозов: «вероятно бывали иногда разговоры о возможности в России вооруженного восстания и революции в роде Испанской и Греческой» (Соч., изд. Акад. Наук, т. III, стр. 53). Агентурные донесения о Кишиневе и ложе «Овидия» были причиною того, что ложу эту в конце того же года было предписано закрыть, Пущин, в связи с этим, 30 марта 1822 г. был отставлен от службы, а вскоре, 1 августа 1822 г., последовал указ о закрытии всех лож в России и запрещение учреждать их впредь. Пушкин, однако, заблуждался, думая, что указ 1822 г. был вызван деятельностию именно Кишиневской ложи: тут не было причинной связи, а лишь некоторая зависимость этих событий в общем политическом положении вещей. К тому же, по словам С. А. Соболевского, пребывание Пушкина в масонстве было весьма непродолжительно и по другой причине: веря предсказанию гадалки Кирхгоф о том, что ему следует бояться белой лошади, белой головы или белого человека, Пушкин сознательно отстранился от масонства и не вступал ни в какое другое тайное общество: «Это всё-таки вследствие предсказания о белой голове», — говорил он Соболевскому: «Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и самое масонство получили от Адама Вейсгаупта направление, подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним? Weiskopf, Weishaupt — одно и то же» («Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1386). — Затем П. С. Пущин, переехав, после отставки, в Одессу, где генерал-губернатором тогда был граф А. Ф. Ланжерон (также масон, — см. «Русск. Стар.» 1907 г., № 3, стр. 660), женатый на сестре его жены (рожд. Брюммер, по первому браку Аркудинской — см. «Русск. Арх.» 1897 г., кн. II, стр. 19), хотел уехать за-границу, но не получил на то разрешения и после смерти отца, вступив, 4 мая 1824 г., в наследство, поселился в родовом Опочецком имении — селе Жадрицах, по соседству с Пушкиным. В бытность в Кишиневе, по словам И. П. Липранди, Пушкин, как мы указывали выше, «неоднократно подсмеивался над Пущиным» (что видно и из послания к нему, приведенного выше), — и это, быть может, послужило поводом к несколько неприязненному, во всяком случае неблагосклонному отношению его к поэту. Когда судьба сделала их соседями по Опочецкому уезду, Пущин, не скрывая, давал о Пушкине неодобрительные отзывы, которые, дойдя до высшей государственной полиции, послужили поводом к посылке, в июле 1826 г., в Опочецкий уезд, для собрания сведений о Пушкине, специального агента — А. К. Бошняка; он посетил Пущина в его селе Жадрицах и выведывал у него о поведении поэта, но ничего определенно-предосудительного от Пущина не узнал (см. подробнее в статье А. А. Шилова: К биографии Пушкина — «Былое» 1918 г., № 2, стр. 67 —77 и у Б. Л. Модзалевского: «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925). Впоследствии Пушкин, по просьбе П. А. Осиповой, письменно обращался к Пущину по поводу ее тяжбы с ним, в начале 1830-х г.г. (см. «Былое» 1906 г., № 12, стр. 235, зам. Н. О. Лернера), но письмо это до нас не сохранилось. Дневник Пущина, веденный им в 1812 году, во время похода, когда он был капитаном л.-гв. Семеновского полка, напечатан в сборнике: «Отечественная война 1812 года». Собрал С. П. Аглаимов. Исторические материалы Лейб-Гвардии Семеновского полка. Полтава, s. a., стр. 1 — 85; там же помещен и его портрет. Пущин умер в Одессе в 1865 году («Алфавит», стр. 382). Рассказами Пущина о Пушкине из времен Кишиневской жизни поэта пользовался К. П. Зеленецкий для своей статьи «Сведения о пребывании А. С. Пушкина в Кишиневе и Одессе и примечания к описанию Одессы, помещенному в «Евгении Онегине» («Москвитянин» 1854 г., № 9, отд. V, стр. 1 — 16).
— «Безверие» Пушкина обнаружено было в перехваченном на почте письме его от первой половины марта 1824 г. (см. выше, т. I, № 77, 108 и ниже, № 195, 196, 201, 206), которое и послужило одним из поводов к ссылке Пушкина в деревню.
... — Карамзин.
«Жуковский не писал стихов на смерть Государя», — сообщал Пушкину Плетнев в феврале 1826 г: «а для выпуска в Институте, которые однакож посвящены воспоминанию об императоре покойном» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 325). Эти стихи — «Хор девиц Екатерининского Института на последнем экзамене по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня»: в них, после упоминания об императрице Марии Федоровне, Жуковский писал об Александре I:
Был у нас другой хранитель,
Он уж взят на небеса,
Небеса его обитель.
Он невидимо над нами,
По для нас невозвратим.
*
небесной сени,
Где таишься ты от нас,
Удалившийся наш гений!
Будь сопутник ей незримый,
Снова мир ей возврати.
«подсвистыванием» своим Александру I Пушкин разумеет, конечно, прежде всего, — свой известный «Noël» 1818 г. («Ура! в Россию скачет Кочующий деспот»...), а затем эпиграммы, из коих, однако, с достоверностью может быть приписана Пушкину только одна — 1824 года: «Воспитанный под барабаном...»; что касается других, то они только предположительно приписываются Пушкину:
|
|
Сказал деспот: «мои сыны, |
«Мнимый Пушкин в стихах и изображениях», С.-ПБ. 1903; стр. 31 — 33, и Н. О. Лернер, Из псевдо-Пушкинианы — «Пушк. и его соврем.», вып. XVI, стр. 56 — 59).
Пушкину же приписывается эпиграмма на смерть Александра:
Всю жизнь провел в дороге —
«Евгения Онегина» он выразился об Александре:
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой...
«Борисе Годунове» чувствуются некоторые отражения взгляда Пушкина на Александра I («Источники и замысел «Бориса Годунова» — в сборнике: «Пушкин. Статьи и материалы». Под ред. М. П. Алексеева, Одесса. 1925, стр. 17 — 19). С юных лет Пушкин привык смотреть на Александра I без особливого благоговения, ибо жизнь в Царском-Селе, бок-о-бок с царским семейством, часто ставила его в непосредственную близость к нему (ср. «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 24). Так, по свидетельству однокашника Пушкина, барона М. А. Корфа- «в бытность нашу в Царскосельском Лицее (1811 — 1817), мы, дети, знали все частные дома в Царском-Селе, которые посещал Александр, и, с тем вместе, все тамошние сердечные его связи, которые, если и не выходили из границ внешнего приличия, то не могли, однако-же, оставаться тайною для общества» («Русск. Стар.» 1903 г., № 1, стр. 32). Полу-презрительное, неблагожелательное отношение к Александру, как человеку, сохранилось в Пушкине навсегда. Так, один из агентов тайной полиции, поэт и драматург С. И. Висковатов, пскович родом, в феврале 1826 г. доносил своему шефу следующее: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин, по высочайшему в бозе почившего императора Александра Павловича повелению определенный к надзору местного начальства в имении матери его, состоящем Псковской губернии в Опочецком уезде, и ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича, он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: «Наконец не стало Тирана, да и оставший род его недолго в живых останется!!» Мысли и дух Пушкина бессмертны; его не станет в сем мире, но дух, им поселенный, на всегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», Лгр. 1925, стр. 14 — 15; см. еще статью Н. Н. Фирсова в Сочинениях Пушкина, ред. Венгерова, т. VI, стр. 245 — 246).
— Не дождавшись ответа Жуковского на это письмо свое, Пушкин просил Плетнева узнать у него о своем освобождении (см. ниже, письмо № 195)
194. Барону А. А. Дельвигу «Полярной Звезде на 1861 г.», Лонд. 1861, стр. 96, затем — у Анненкова, «Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 312, и в «Вестн. Европы» 1881 г., № 1, стр. 11 — 12; подлинник (на бумаге без водяных знаков) в Рукоп. Отделении Библиотеки Академии Наук.
— Об Александре Николаевиче Раевском и об его отношении к делу 14 декабря см. выше, в объяснениях к предыдущему письму № 193, а также «Алфавит декабристов», под ред. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Л. 1925. — По словам Ф. Ф. Вигеля, Раевский «на друзей конституции, в том числе на зятя своего Орлова, смотрел с величайшим пренебрежением».
«Пожалуй», говорит Н. О. Лернер: «Вигель не слишком преувеличивает; это видно из рассказа кн. С. Г. Волконского (Записки, 1902, стр. 410), что Раевский, «человек хитрый и осторожный, поставил Орлову условием женитьбы на его сестре выход из тайного общества. О том же говорит и уверенность Пушкина в его непричастности к делу. На допросе Николай Павлович сказал Раевскому: «Я знаю, что вы не принадлежите к тайному обществу, но, имея родных и знакомых там, вы всё знали и не уведомили правительство. Где же ваша присяга?» Раевский смело и гордо ответил: «Государь! Честь дороже присяги: нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может существовать еще». Только глубокое убеждение, что следствию придраться не к чему, могло придать Раевскому такую смелость. Николай предложил ему вернуться на службу, — Раевский отказался, но так как царю хотелось показать обществу, что, карая преступников, царская рука изливает щедроты на невинных, он велел выдать Раевскому очистительный аттестат, пожаловал камергерский ключ и опубликовал рескрипт на имя отца, где было сказано: Я первый душевно радуюсь, что дети столь достойного отца совершенно оправдались» (Соч., ред. Венгерова, т. III, стр. 530). Пушкин вскоре сам прочел этот рескрипт в № 27 «Русского Инвалида» от 2 февраля 1826 г. (стр. 109) и узнал, что указом от 26 января 1826 г. генерал Раевский был назначен Членом Государственного Совета (см. «Архив Раевских», т. I, стр. 272). Отвечая на тревожный вопрос Пушкина, Дельвиг писал ему в начале февраля: «Милый мой Пушкин, до тебя дошли ложные слухи о Раевском. Правда, они оба в Петербурге, но на совершенной свободе. Государь говорил с ними, уверился в их невинности и, говорят, пожал им руку и поцеловал их. Отец их сделан Членом Совета» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 323).
«Русском Архиве» 1870 г., ст. 1366 — 1367; подлинник (на бумаге без вод. зн.) — в Гос. Публичной Библиотеке, в бумагах Жуковского; запечатан перстнем-талисманом на черном сургуче.
— Стих. Ал. П. — вышедшее в Петербурге, 30 декабря 1825 г. (но с пометою на титуле 1826 года), издание «Стихотворений Александра Пушкина»; книжка набиралась по рукописи, в сентябре 1825 г. сданной в цензуру и ею разрешенной, а затем пересланной Пушкину на новый просмотр, при чем поэт ряд стихотворений исключил совсем (см. ниже), два прибавил и сделал незначительную перестановку. Книжка была отпечатана в Типографии Департамента Народного Просвещения и заключала в себе XII страниц, занятых оглавлением и заявлением от издателей, и 192 страницы текста 99 стихотворений, расположенных по жанрам (17 элегий, 24 «разных стихотворения», 21 эпиграмму и надпись, 12 подражаний древним, 16 посланий и 9 подражаний Корану), и примечаний к ним; новых произведений, т.-е. впервые появлявшихся в печати, было 47, — т.-е. почти половина. Цена книги была назначена 10 рублей и напечатана она была в количестве 1200 экземпляров. — В «Северной Пчеле» от 7 января 1826 г. (№ 3, стр. 1, в отделе «Новые Книги») было помещено полное оглавление издания и затем прибавлено: «Ограничиваясь на первый случай объявлением о выходе в свет сей книги, мы надеемся вскоре поговорить подробнее в Сыне Отечества о достоинстве сих стихотворений в отношении к изобретению, Поэзии и слогу. Нам кажется, чем большее внимание обращает на себя сочинение, тем более обязаны Литераторы излагать публично свои мнения, для очищения вкуса, указания образцов, которым должно следовать, и недостатков, которых должно избегать. В таком случае простительнее ошибаться, нежели молчать или говорить противу своей совести». — Все заботы об издании «Стихотворений» легли на Плетнева, который, в подробном письме от 26 сентября 1825 г. (см. Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 293 — 298) представил Пушкину точное оглавление сборника, утвержденное Жуковским; из этого оглавления видно, что Плетнев и Жуковский предлагали включить в него 20 элегий, 27 «разных стихотворений», 22 эпиграммы и надписи, 11 подражаний древним, 17 посланий и 9 подражаний Корану, — всего, следовательно, 106 пиес; но Пушкин из первого отдела вычеркнул 3 пиесы, из второго — 4, но одну прибавил, из третьего вычеркнул 2 и прибавил одну, к четвертому прибавил одну, из пятого выбросил одну, а шестой оставил без перемен. — На обложке книги был напечатан эпиграф из Проперция: (II 10, 7) «Aetas prima canat Veneres, extrema tumultus» (т.-е. «В раннем возрасте воспевается любовь, а в позднейшем — смятения»; первую, немного измененную половину этого стиха Пушкин впоследствии привел в наброске одной из начальных строк Восьмой главы «Евгения Онегина»). Книжка вышла в разгар розысков по делу 14 декабря, а потому, когда Плетнев «принес эту книжку Карамзину (тогда уже больному), тот, взглянув на заглавный листок, воскликнул: «Что вы это сделали! Зачем губит себя молодой человек!» — «Автор разумеет под словам tumultus — смятения душевные», — отвечал Плетнев» («Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1366, примеч.). История этого издания изложена в статье М. К. Клемана в «Пушкинском Сборнике памяти проф. С. А. Венгерова», Лгр. 1923, стр. 4 — 11; ср. еще у Б. В. Томашевского в его книге: «Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения», Лгр. 1925, стр. 6 — 10 и 110.
— На молчание друзей Пушкин жаловался и в середине февраля (см. следующее письмо, № 196).
— «Две строчки не-религиозные» находились в письме Пушкина от первой половины марта 1824 г. (см. выше, в т. I, № 77; ср. еще в письмах № 108, 193, 196, 201, 206).
«Молодой наш Царь» — Николай I.
«Стихотворений», прося прислать «Годунова», уговаривая поскорее издавать «Онегина» и сообщая о болезни Карамзина и Гнедича.
— Томительное состояние духа Пушкина объясняется сложностью тогдашних его переживаний, близких к тому, что испытывал и его друг, князь Вяземский, который в своей «Исповеди» (1828) так передает свое настроение в период времени после 14 декабря: «Сей день, бедственный для России, и эпоха, кроваво им ознаменованная, были страшным судом для дел, мнений и помышлений настоящих и давнопрошедших. Мое имя не вписалось в его роковые скрижали. Сколь ни прискорбно мне было, как русскому и человеку, торжество невинности моей, купленное ценою бедствия многих сограждан и в числе их некоторых моих приятелей, павших жертвами сей Эпохи, но, по крайней мере, я мог, когда отвращал внимание от участи ближних, поздравить себя с личным очищением своим, совершенным самими событиями. Мне казалось, что я, в глазах Правительства отъявленный крамольник, бывший в приятельской связи с некоторыми из обвиненных и оказавшийся совершенно чуждый соумышления с ними, выиграл решительно мою тяжбу. Скажу без унижения и без гордости: имя мое, характер мой, способности мои могли придать некоторую цену моему завербованию в ряды недовольных, и отсутствие мое между ними не могло быть делом случайным или от меня независимым. Но, по странному противоречию, предубеждение против меня не ослабло и при очевидности истины; мне известно следующее заключение обо мне: отсутствие имени его в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других...» (Соч., т. II, стр. 96 — 97). Так же думали, вероятно, и о Пушкине, имя которого было замешано в деле лишь косвенным образом (См. П. Е. Щеголев, «Пушкин. Очерки», С.-Пб. 1912, стр. 230 — 236).