Керн. Дельвиг и Пушкин

<А. П. КЕРН>

ДЕЛЬВИГ И ПУШКИН

Вы не можете себе представить, как барон Дельвиг был любезен и приятен, особенно в семейном кружке, где я имела счастие его часто видеть. Вспоминая анекдот о Пушкине, где Александр Сергеевич сказал Прасковье Александровне Осиповой в ответ на критику элегии: «Ах, тетушка! Ах, Анна Львовна!» ¹: «J'espère qu'il est bien permis à moi et au baron Delvig de ne pas toujours avoir de l'esprit»^*1 — не могу не сравнить их мысленно и, припоминая теперь склад ума барона Дельвига, я нахожу, что Пушкин был не совсем прав: нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность — всем светом признанную и неоспоримую, — он точно не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен, — в таком же смысле, как и Фигаро восклицает: «Ah! qu'ils sont bêtes les gens d'esprit!»^*2 Дельвиг же, могу утвердительно сказать, был всегда умен! И как он был любезен! Я не встречала человека любезнее и приятнее его. Он так мило шутил, так остроумно, сохраняя серьезную физиономию, смешил, что нельзя не признать в нем истинный великобританский юмор.

Гостеприимный, великодушный, деликатный, изысканный, он умел счастливить всех его окружающих. Хотя Дельвиг не был гениальным поэтом, но название поэтического существа вполне может соответствовать ему, как благороднейшему из людей.

Его поэзия, его песни — мелодия поэтической души. Помните романс его:

Прекрасный день, счастливый день!

И солнце, и любовь?

Пушкин говорил, что он этот романс прочел и прочувствовал вполне в Одессе, куда ему его прислали. Он им восхищался с любовью, которую питал к другу-поэту. Он всегда с нежностью говорил о произведениях Дельвига и Баратынского ². Дельвиг тоже нежно любил и Баратынского, и его произведения. Тут кстати заметить, что Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях и до того был недалек в грамматике, что однажды спросил у Дельвига в серьезном разговоре: «Что ты называешь родительным падежом?» Баратынский присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, а тот всегда поручал жене своей их переписывать; а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: «Пиши только до точки». А точки нигде не было и даже в конце пьесы стояла запятая!

Мне кажется, Дельвиг был одним из лучших, примечательнейших людей своего времени, и если имел недостатки, то они были недостатками эпохи и общества, в котором он жил. Лучший из друзей, уж конечно, он был и лучшим из мужей. Я никогда его не видала скучным или неприятным, слабым или неровным. Один упрек только сознательно ему можно сделать, — это за лень, которая ему мешала работать на пользу людей. Эта же лень делала его удивительно снисходительным к слугам своим, которые могли быть все, что им было угодно: и грубыми, и пренебрежительными; он на них рукой махнул, и если б они вздумали на головах ходить, я думаю, он бы улыбнулся и сказал бы свое обычное: «Забавно!» Он так мило, так оригинально произносил это «забавно», что весело вспомнить. И замечательно, что иногда он это произносил, когда вовсе не было забавно. Я с ним и его женою познакомилась у Пушкиных, и мы одно время жили в одном доме ³ фокусника. Входя к нему, он, указывая на свою жену, сказал: «Это жена моя»; потом, рекомендуя в шутку меня и сестру мою, проговорил: «Это вторая, а это третья». У меня была книга (затеряна теперь), кажется, — «Стихотворения Баратынского», которые он издавал; он мне ее прислал с надписью: «Жене № 2-й от мужа безномерного Б. Дельвига». Он очень радушно встречал обычных своих посетителей и, — всем было хорошо близ него: On était si à son aise près de lui! on se sentait si protégé!^*3..У меня были «Северные цветы» за все почти годы с надписью бароновой руки.

В альбоме моем (сделанном для портрета Веневитинова, подаренном мне его приятелем Хомяковым после его смерти) Дельвиг написал мне свои стихи к Веневитинову: «Дева и Роза»  ⁴. Я уже говорила вам, что в это время занимала маленькую квартиру во дворе (в доме бывшем Кувшинникова, тогда уже и теперь еще Олферовского). В этом доме, в квартире Дельвига мы вместе с Александром Сергеевичем имели поручение от его матери, Надежды Осиповны, принять и благословить образом и хлебом новобрачных Павлищева и сестру Пушкина Ольгу ⁵. Надежда Осиповна мне сказала, отпуская меня туда в своей карете: «Remplacez moi, chère amie, ici je vous confie cette image pour bénir ma fille en mon nom»^*4 Я с гордостью приняла это поручение и с умилением его исполнила. Дорогой Александр Сергеевич, грустный, как всегда бывают люди в важных случаях жизни, сказал мне шутя! «Voilà pourtant la première fois que nous sommes seuls. — Vous et moi». — «Et nous avons bien froid, n'est-ce pas?»— «Oui,vousavez raison, il fait bien froid — 27 dégres»^*5 — а сказав это, закутался в свой плащ, прижался в угол кареты, — и ни слова больше мы не сказали до самой временной квартиры новобрачных. Там мы долго прождали молодых, молча прогуливаясь по освещенным комнатам, тоже весьма холодным, отчего я, несмотря на важность лица, мною представляемого (посаженой матери), оставалась, как ехала, — в кацавейке; и это подало повод Пушкину сказать, что я похожа на царицу Ольгу. Несмотря на озабоченность, Пушкин и в этот раз был очень нежен, ласков со мною... Я заметила в этом и еще в нескольких других случаях, что в нем было до чрезвычайности развито чувство благодарности: самая малейшая услуга ему или кому-нибудь из его близких трогала его несказанно. Так, я помню однажды, потом, батюшка мой, разговаривая с ним на этой же квартире Дельвига, коснулся этого события, т. е. свадьбы его сестры, мною нежно любимой, сказал ему, указывая на меня: «А эта дура в одной рубашке побежала туда через форточку». В это время Пушкин сидел рядом с отцом моим на диване, против меня, поджавши по своему обыкновению ноги и, ничего не отвечая, быстро схватил мою руку и крепко поцеловал: красноречивый протест против шуточного обвинения сердечного порыва! Помню еще одну особенность в его характере, которая, думаю, была вредна ему: думаю, что он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым старанием ему нравиться, чем истинным глубоким чувством любви. Это была в нем дань веку, если не ошибаюсь; иначе истолковать себе не умею! Un bon mot, la repartie vive^*6 всегда ему нравились. Он мне однажды сказал, — да тогда именно, когда я ему сказала, что не хорошо меня обижать, — moi, qui suis si inoffensive^*7, выражение ему понравилось, и он простил мне выговор, повторяя; «C'est réellement cela, Vous êtes si inoffensive»^*8, — и потом сказал: «Да с вами и не весело ссориться; voila Votre cousine, c'est toute autre chose: et cela fait plaisir, on trouve à qui parler»^*9 Причина такого направления — слишком невысокое понятие о женщине, опять-таки — несмотря на всю его гениальность, печать века. Сестра моя сказала ему однажды: «Здравствуй, Бес!» Он ее за то назвал божеством в очень милой записке ⁶. Любезность, остроумное замечание женщины всегда способны были его развеселить. Однажды он пришел к нам и сидел у одного окна с книгой, я у другого; он подсел ко мне и начал говорить мне нежности à propos de bottes^*10 и просить ручку, говоря: «C'est si satin»; я ему отвечала «satan»^*11, а сестра сказала шутя: «Не понимаю, как вы можете ему в чем-нибудь отказать!» Он от этой фразы в восторг пришел и бросился перед нею на колени в знак благодарности. Вошедший в эту патетическую минуту брат Алексей Николаевич Вульф аплодировал ему от всего сердца. И, однако ж, он однажды мне говорил кстати о женщине, которая его обожала и терпеливо переносила его равнодушие ⁷«Rien de plus insipide que la patience et la résignation»^*12

Приятно жилось в это время. Баронесса приходила ко мне по утрам: она держала корректуру «Северных цветов». Мы иногда вместе подшучивали над бедным Сомовым, переменяя заглавия у стихов Пушкина, например: «Кобылица молодая» мы поставили «Мадригал такой-то...». Никто не сердился, а всем было весело ⁸. Потом мы занимались итальянским языком ⁹, а к обеду являлись к мужу. Дельвиг занимался в маленьком полусветлом кабинете, где и случилось несчастье с песнями Беранже, внушившее эти стихи:

Хвостова кипа тут лежала,

А Беранже не уцелел:

За то его собака съела,

Что в песнях он собаку съел (bis).

Эти стихи, в числе прочих, пелись хором по вечерам. Пока барон был в Харькове, мы переписывались с его женой, и она мне прислала из Курска экспромт барона:

Я в Курске, милые друзья,

И в Полторацкого таверне

Живее вспоминаю я

О деве Лизе, даме Керне!¹⁰

Я вспомнила еще стихи, сообщенные мне женою барона Дельвига, сложенные когда-то вместе с Баратынским.

Там, где Семеновский полк,

В пятой роте, в домике низком

С Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они.

За квартиру платили немного,

В лавочку были должны,

Дома обедали редко.

Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,

Шли они в дождик пешком.

В панталонах триковых тонких,

Руки спрятав в карман (перчаток они не имели),

Шли и твердили шутя:

Какое в Россиянах чувство!

А вот еще стихи барона: пародия на «Смальгольмского барона», переведенного Жуковским:

До рассвета поднявшись, извозчика взял

Александр Ефимыч с Песков

И без отдыха гнал от Песков чрез канал

В желтый дом, где живет Бирюков.

Не с Цертелевым он совокупно спешил

На журнальную битву вдвоем;

Не с романтиками переведаться мнил

Но во фраке был он, был тот фрак заношен,

Какой цветом, нельзя распознать,

Оттопырен карман, в нем торчит, как чурбан,

Двадцатифунтовая тетрадь.

................................

................................

Его конь опенен, его Ванька хмелен,

И согласно хмелен с седоком.

Бирюкова он дома в тот день не застал:

Он с Красовским в цензуре сидел,

Где на Олина грозно Фон Поль напирал,

Где ..... улыбаясь глядел.

Но изорван был фрак, на манишке табак,

Ерофеичем весь он облит;

Не в журнальном бою, но в питейном дому

Был квартальными больно побит.

Соскочивши на Конной с саней у столба,

Притаяся у будки, он стал,

И три раза он крикнул Бориса-раба,

«Подойди-ка, мой Борька, мой трагик смешной,

И присядь ты на брюхо мое;

Ты скотина, но, право, скотина лихой.

И скотство по нутру мне твое».

Вскоре после того, как мы читали эту прекрасную пародию, барон Дельвиг ехал куда-то с женой в санках через Конную площадь; подъезжая к будке, он сказал ей очень серьезно: «Вот, на самом этом месте соскочил с саней Александр Ефимович с Песков, и у этой самой будки он крикнул Бориса Федорова». Мы очень смеялись этому точному указанию исторической местности. Он всегда шутил очень серьезно, а когда повторял любимое свое словцо «забавно», это значило, что речь идет о чем-нибудь совсем не забавном, а или грустном, или же досадном для него!.. Мне очень памятна его манера серьезно шутить, между прочим по следующему случаю: один молодой человек преследовал нас с Софьей Михайловной насмешками за то, что мы смеемся, повторяя часто фразу из романа Поль де Кока, которая ему вовсе не казалась так смешною. Нам стоило только повторить эту фразу, чтобы неудержимо долго хохотать. Эта фраза была одного бедного молодого человека (разбогатевшего потом) взята из романа «La maison Blanche». Молодой человек в затруднении перед балом, куда приглашен школьным товарищем, знатным молодым человеком; весь его туалет собран в полном комплексе, недостает только шелковых чулков, без которых невозможно обойтись; у него были одни, почти новые, да он ими ссудил свою возлюбленную гризетку …., швею в модном магазине. Она пришла на помощь, чтобы завить волосы своему приятелю, но, увы, относительно чулков объявила, что чулки эти даны ею взаймы г-же …., она тоже дала взаймы своей подруге, которая, в свою очередь, ссудила ими своего друга, а друг этот награжден от природы огромнейшими mollets^*13 и потому, надев их раз, так изувечил, что они больше никому не могут годиться. <Она> кончила свою <речь> философическим замечанием своему Robineau: «Est-ce qu'on a jamais eu un amant qui vous a redemande ce qu'il vous a prêté?»^*14 На это г-н Робино возразил комическим тоном, чуть не плача: «Quand on n'a que quinze cent livres de rente, on ne nage pas dans les bas de soie!»^*15

Не мы одни с баронессою находили юмор в этой жалостливой фразе, из наших знакомых один только помянутый выше молодой человек не видел в ней смешного. Раз он резко выразил свое удивление, что мы так долго смеемся совсем не смешному. Мы сидели в это время за обедом, и барон Дельвиг, стоя за столом в своем малиновом шелковом  шлафроке и разливая, по обыкновению, суп, сказал: «Я с тобою согласен, мой милый, je ne nage pas dans les bas de soie^*16: совсем не смешно, а жалко!»

Никогда не забуду его саркастической улыбки и забавной интонации голоса при слове «жалко!»

«Милая жена, очень трудно давать советы; спекуляция Петра Марковича может удаться или же нет; и в том и в другом случае будете раскаиваться (если отдадите имение). Повинуйтесь сердцу, — это лучший совет мой...»

Записка его жены, в год женитьбы Александра Сергеевича, — именно в тот год, когда мы ездили на Иматру и я с ними провела лето в Колтовской, у Крестовского перевоза¹¹. Я уехала в город прежде их, когда мне представился случай достать выгодную квартиру. Вскоре, кажется, в конце августа, она мне писала: «Лев уехал вчера, Александр Сергеевич возвратился третьего дня. Он, говорят, влюблен больше, чем когда-нибудь. Однако он почти не говорит о ней. Вчера он привел фразу — кажется, г-жи Виллуа, которая говорила сыну: «Говорите о себе только с королем, и о своей жене — ни с кем, потому что всегда есть риск разговаривать с кем-нибудь, кто знает ее лучше вас».

Действительно, в этот приезд Пушкин казался совершенно другим человеком: он был серьезен, важен, как следовало человеку с душою, принимавшему на себя обязанность счастливить другое существо...

Таким точно я его видела потом в <другие> разы, что мне случалось его встретить с женою или без жены. С нею я его видела два раза. В первый это было на другой год, кажется, после женитьбы. Прасковья Александровна была в Петербурге и у меня остановилась; они вместе приезжали к ней с визитом в открытой колясочке, без человека. Пушкин казался очень весел, вошел быстро и подвел жену ко мне прежде (Прасковья Александровна была уже с нею знакома, я же ее видела только раз у Ольги одну). Уходя, он побежал вперед и сел прежде ее в экипаж; она заметила, шутя, что это он сделал оттого, что он муж. Потом я его встретила с женою у матери, которая начинала хворать: Наталия Николаевна сидела в креслах у постели больной и рассказывала о светских удовольствиях, а Пушкин, стоя за ее креслом, разводя руками, сказал шутя: «Это последние штуки Натальи Николаевны: посылаю ее в деревню». Она, однако, не поехала, кажется, потому, что в ту же зиму Надежде Осиповне сделалось хуже, и я его встретила у родителей одного. Это было раз во время обеда, в четыре часа. Старики потчевали его то тем, то другим из кушаньев, но он от всего отказывался и, восхищаясь аппетитом батюшки, улыбнулся, когда отец сказал ему и мне, предлагая гуся с кислой капустою: «C'est un plat écossais»^*17, — заметив при этом, что он никогда ничего не ест до обеда, а обедает в 6 часов. Потом я его еще раз встретила с женою у родителей,   

незадолго до смерти матери и когда она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, и Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражал ласку к жене и ласку к матери¹². Он при этом ничего не говорил... Наталья Николаевна была в папильотках: это было перед балом... Я уверена, что он был добрым мужем, хотя и говорил однажды, шутя, Анне Николаевне, которая его поздравляла с неожиданною в нем способностью себя вести, как прилично любящему мужу: «Ce n'est que de l'hypocrisie»^*18. Вот еще выражение века: непременно, во что бы то ни стало казаться хуже, чем он был... В этом по пятам за ним следовал и Лев Сергеевич.

Я теперь опять обращусь к Дельвигу, припоминая все это время: и как он был добр ко всем и ласков к родным, друзьям и даже только знакомым! Вскоре после возвращения из Харькова он или выписал к себе, или сам привез, — не помню, — двух своих маленьких братьев, 7 и 8 лет. Старшего, Александра, он называл классиком, меньшего, Ивана, — романтиком и таким образом представил их однажды вечером Пушкину. Александр Сергеевич нежно, внимательно их рассматривал и ласкал, причем барон объявил ему, что меньшой уже сочинил стихи. Александр Сергеевич пожелал их услышать, и маленький Дельвиг, не конфузясь нимало и не гордясь своей ролью, медленно и внятно произнес, положив свои ручонки в обе руки Александра Сергеевича:

Индиянди, Индиянди, Индия!

Индиинди, Индиинди, Индии!

Александр Сергеевич погладил его по голове, поцеловал и сказал, что он точно романтик. Где-то он теперь? Как бы мне хотелось на них взглянуть! Вспоминая о Дельвиге, я невольно припоминаю еще многое о Пушкине, и, разбирая записки Дельвига, сохранившиеся у меня, нашла еще несколько записок Пушкина. Это относится к тому времени, когда он узнал о смерти моей матери и о тесных обстоятельствах, вследствие которых одна дама, принимавшая во мне большое участие (а именно Елизавета Михайловна Хитрово) переписывалась со мною, хлопотала о том, чтобы мне возвратилось имение, проданное моим отцом графу Шереметеву¹³. Я интересовалась этим имением по воспоминаниям моего счастливого детства, хотя и в финансовом отношении оно не могло быть не интересно, потому что иметь что-нибудь или не иметь ничего все-таки составляет громадную разницу.

Не воздержусь умолчать об одном обстоятельстве, которое завело меня на эту мысль выкупить «Не узнаете меня, ваше превосходительство?» — сказал он, поклонившись в пояс. «Извини, голубчик, не узнаю тебя, припомни мне, где я тебя видела». — «А я из вашей вотчины, ваше превосходительство, я помню вас, как вы изволили из ваших ручек потчевать водкой отца моего и жить тогда в нашей чистой избе, а в другой, чистой же, ваш батюшка и матушка». — «Помню, помню, мой милый, — сказала я (хотя вовсе его-то самого не помнила). — Так ты пришел со мной повидаться, — это очень приятно!» — «Да кроме того, — сказал он, — я пришел просить вас, нельзя ли вам, матушка, откупить нас опять к себе; мне пишут мои старики: сходил бы ты к нашей прежней госпоже, к генеральше такой-то, да сказал бы ей, что вот, дескать, мы бы рады-радешеньки ей опять принадлежать, что по ревизии теперь в двух селениях прибавилось много против прежнего, — что мы и теперь помним, как благоденствовали у дедушки их, у матушки и у них самих потом; скажи ей, что мы даже согласны графу Шереметеву внести половинную цену за имение и сами на свой счет выстроим ей домик, коли вы согласны нас у него откупить опять».

Это предложение было так трогательно и вместе так соблазнительно, что я решилась его сообщить Елизавете Михайловне Хитрово вскоре после кончины матери моей, и она по доброте своей взялась хлопотать.

Вот первая записка ее:

«Вчера утром я получила ваше хорошее письмо, сударыня, я бы тотчас приехала Вас навестить, но серьезная болезнь дочери меня задержала. Если Вы свободны приехать ко мне завтра в полдень, я с большой радостью Вас приму. Ел. Хитрово»¹⁴.

Вследствие этой-то записки Александр Сергеевич приехал ко мне в своей карете и в ней меня отправил к Хитровой.

2-я записка Хитрово, написанная рукою Александра Сергеевича. Вот она:

«Дорогая г-жа Керн, у нашей малютки корь, и с нею нельзя видеться, как только моей дочери станет лучше, я приеду вас обнять» а ее рукой — Ел. Хитрова.

Опять рукою Александра Сергеевича: «У меня такое скверное перо, что г-жа Хитрова не может им пользоваться, и мне выпала удача быть ее секретарем».

Следует еще одна записочка от Елизаветы Михайловны Хитровой ее рукой: «Вот, моя дорогая, письмо Шереметева — скажите мне его содержание. Я собиралась вам нести его сама, но, на мое несчастье, идет дождь. Е.Хитрова».

Потом за нее еще рукою Александра Сергеевича об этом неудавшемся деле:

«Вот ответ Шереметева. Желаю, чтобы он был благоприятен — г-жа Хитрова сделала все, что могла. Прощайте, прекрасная дама. Будьте спокойны и довольны и верьте моей преданности».

Самая последняя была уже в слишком шуточном роде, — я на нее подосадовала и тогда же уничтожила. Когда оказалось, что ничего не могло втолковать доброго господина, от которого зависело дело, он писал мне (между прочим):

«Раз вы не могли ничего добиться, вы, хорошенькая женщина, то что уж делать мне — ведь я даже и не красивый малый... Все, что могу посоветовать, это снова обратиться к посредничеству...»

Меня это огорчило, и я разорвала эту записку. Больше мы не переписывались и виделись уже очень редко, кроме визита единственного им с женою Прасковье Александровне. Этой последней вздумалось состроить partie fine^*19, и мы обедали вместе все у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и ее сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только в памяти одно его интересное суждение. Тогда только что вышли повести Павлова, я их прочла с большим удовольствием, особенно «Ятаган». Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоинства. Пушкин сказал: «Entendons-nous^*20»¹⁵.

Теперь я себе припомнила несколько его суждений о романах: он очень любил Бульвера, цитировал некоторые фразы из «Пельгама» в то время, когда его читал. Вследствие чего мне показался замечателен случай, что его напечатали в той же книжке «Библиотеки», где и «Воспоминания». Еще я помню (это было во время моего пребывания в одном доме с бароном Дельвигом): тогда только что вышел во французском переводе роман Манцони: «I promessi sposi» («Les fiancés»)^*21; он говорил об них: «Je n'ai jamais lu rien de plus joli»^*2216.

Возвратимся к обеду у Дюме. За десертом («les 4 mendiants») г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошел в нашу комнату un peu cavalièrement^*23 и спросил: «Comment cela va ici?»^*24 и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе. Барон Дельвиг очень любил такие эксцентрические проделки. Не помню во все время нашего знакомства, чтобы он когда-нибудь один с женою бывал на балах или танцовальных вечерах, но очень любил собрать несколько близко знакомых ему приятных особ и вздумать поездку за город, или катанье без церемонии, или даже ужин дома с хорошим вином, чтобы посмотреть, как оно на нас, ничего не пьющих, подействует. Он однажды сочинил катанье в Красный Кабачок вечером на вафли¹⁷. Мы там нашли тогда пустую залу и бедную арфянку, которая, вероятно, была очень счастлива от фантазии барона. В катанье участвовали только его братья, кажется, — Сомов, неизбежный, никогда не докучливый собеседник и усердный его сотрудник по «Северным цветам», я да брат Алексей Вульф. Катанье было очень удачно, потому что вряд ли можно было бы выбрать лучшую зимнюю ночь — и лунную, и не слишком холодную. Я заметила, что добрым людям всегда такие вещи удаются, оттого что всякое их действие происходит от избытка сердечной доброты. Он, кроме прелести неожиданных удовольствий без приготовлений, любил в них и хорошее вино, оживляющее беседу, и вкусный стол; от этого он не любил обедать у стариков Пушкиных, которые не были гастрономы, и в этом случае он был одного мнения с Александром Сергеевичем. Вот, по случаю обеда у них, что раз Дельвиг писал Пушкину:

Друг Пушкин, хочешь ли отведать

Дурного масла и яиц гнилых, —

Так приходи со мной обедать

¹⁸.

Вот все, что осталось в моей памяти в добавление к тому, что вам уже сообщила прежде. При этом присоединяю некоторые записки; может, они понадобятся вам.

Примечания

• Анна Петровна Керн (1800—1879) — вдохновительница одного из шедевров лирики Пушкина «К**» («Я помню чудное мгновенье...»), адресат ряда его шуточных стихов, многолетняя корреспондентка поэта — принадлежала к богатому и многочисленному роду Полторацких (из которого происходил ее отец, П. М. Полторацкий) и к семье тверских помещиков Вульфов (родом из которого была ее мать, Е. И. Вулъф). Облик будущей мемуаристки вырисовывается достаточно определенно из сохранившихся биографических материалов; счастливое детство, омрачаемое тяжелым, деспотическим нравом отца, с детских лет развивавшаяся любовь к чтению, юность, проведенная в родительском доме в Лубнах, раннее, неудачное замужество (по настоянию отца, А. П.  в возрасте семнадцати лет была выдана замуж за пятидесятидвухлетнего бригадного генерала Е. Ф. Керна, грубого солдафона, не сумевшего внушить юной жене ни любви, ни уважения). С трудом преодолеваемое отвращение к мужу, необходимость жить вместе с ним в провинциальной армейской среде, душевная пустота, заполняемая чтением чувствительных романов, — развивая в молодой женщине стремление к иной, полнокровной жизни, подготовляют ее разрыв с мужем и определяют ее жизненный путь, исполненный превратностей и разочарований, но богатый интересными событиями и встречами. Желанную свободу Керн смогла получить, однако, лишь в начале 1840-х гг. (после смерти Е. Ф. Керна). В 1842 г. она вышла замуж вторично за А. В. Маркова-Виноградского, с которым прожила долгую, счастливую, хотя и исполненную материальных лишений жизнь.

  впечатление, отразившееся позднее в стихотворении, обращенном к ней. Мимолетной встрече было суждено стать началом долголетних отношений, поддерживаемых родственными связями Керн (приходившейся по матери племянницей П. А. Осиповой) с тригорскими друзьями поэта, а после переезда в Петербург (где, порвав с мужем, А. П.  начала самостоятельную жизнь) ее знакомством и дружбой с родителями поэта и семьей Дельвига. Страстное, хотя и кратковременное увлечение Пушкина Керн, относящееся ко времени ее приезда к П. А. Осиповой в Тригорское (в июле и октябре 1825 г.), сменилось в 1827—1829 гг. чувством менее бурным, постепенно перешедшим в дружеское расположение, которому в немалой степени способствовал живой, общительный и доброжелательный характер Керн, а также ее тесная дружба с баронессой С. М. Дельвиг и сестрой поэта О. С. Пушкиной (Павлищевой). Живя в Петербурге сначала у Н. О. и С. Л. Пушкиных, затем в близком соседстве с Дельвигами, а позднее на их квартире и летней даче (см.: А. И. Дельвиг. Мои воспоминания, т. I. М., 1912, с. 74), Керн в эти годы постоянно общалась с Пушкиным, была осведомлена о его литературных занятиях, творческих планах (и даже о переживаемых им увлечениях), относясь с величайшим уважением и неизменным интересом ко всему, связанному с жизнью поэта. Круг петербургских знакомых Керн в эти годы очень широк: Крылов, Веневитинов, О.Сомов, М.Глинка, А. В. Никитенко — вот далеко не полный их перечень. Современников привлекало в ней не только женское обаяние и удивительная красота, но и заинтересованность современной литературной жизнью, искусством, образованность, вкус. Альбомы Керн (к сожалению, не сохранившиеся) заключали в себе автографы Пушкина, Дельвига и др. В ее присутствии звучали их стихи, импровизации Мицкевича, музыка Глинки. После смерти Дельвига и женитьбы Пушкина (1831) тесные связи Керн с литературно-художественной средой распались: отношения с Пушкиным постепенно пошли на убыль. В 1830-е годы Керн вышла за пределы круга близких друзей поэта, хотя, постоянно общаясь с родителями поэта и Осиповой, она продолжала изредка встречаться и с ним, несколько раз прибегая к его помощи и советам. В 1832 г. Пушкин помогал ей в деловых хлопотах, связанных с выкупом имения. В 1836 г., испытывая материальные затруднения. Керн снова обращалась к поэту, желая заручиться поддержкой Смирдина в издании ее перевода из Ж.Санд (XVI, 51). Обращение к переводу не было случайным у Керн: еще в юности она делала попытки переводить с французского. Так называемый «Журнал отдохновения» (дневник 1820 г.) наполнен выписками из мадам де Сталь, Ж.-Ж.Руссо, Стерна, в ее собственных переводах. Склонность к литературной работе особенно благотворно скажется в дальнейшем, когда в конце 1850-х годов она обратится к жанру литературных мемуаров. Обширный круг литературно-художественных знакомств, длительное общение с Пушкиным и Дельвигом сделали Керн весьма осведомленной мемуаристкой, а блестящая память и незаурядное литературное дарование сказались уже в первой ее работе — «Воспоминаниях о Пушкине».

  Широко используя здесь также подлинные материалы, бывшие в ее распоряжении (письма, записки, альбомные записи Пушкина), Керн сумела создать мемуары большой научно-познавательной и литературно-художественной ценности. Достоверность и точность сообщаемых ею фактов и событий из жизни Пушкина сочетаются в них с живостью изложения, тонкой наблюдательностью, пониманием огромного значения Пушкина для русской культуры, умением передать неповторимое обаяние его личности.

  строгую достоверность даже самых мелких сообщений мемуаристки. В изложении истории своих отношений с Пушкиным она соблюдает такт и меру: приведенные ею документы (письма поэта к ней, стихи, ей посвященные) говорят сами за себя. Керн избегает касаться интимных подробностей этих отношений (как и вообще касаться сложной сферы семейной жизни Пушкина), и это придает ее воспоминаниям особую сдержанность и весомость. Возвращаясь мысленно к годам своей молодости. Керн прекрасно осознавала, какую огромную ценность имеют все, даже мельчайшие подробности жизни Пушкина, она бережно сохраняет их и доносит до своего читателя. К этой теме она обращалась не только в мемуарных статьях, специально посвященных Пушкину («Дельвиг и Пушкин», «Воспоминания о Пушкине, Дельвиге и Глинке»), но и в своих письмах к Анненкову (как опубликованных, так и оставшихся в рукописи), в «Трех встречах с императором Александром Павловичем», — многократно возвращаясь к одним и тем же эпизодам, уточняя их и прибавляя новые подробности. Взятые в совокупности, воспоминания А. П. Керн о Пушкине являются ценнейшим документальным источником для изучения его биографии и дают необыкновенно живое и непосредственное представление о пушкинском облике.

  «Воспоминания о Пушкине» впервые были напечатаны без указания имени автора в «Библиотеке для чтения» вместе с четырьмя французскими письмами Пушкина к Керн (1859,  т.154, №3, с. 111—144). Эти материалы доставил в редакцию П. В. Анненков, помогавший Керн в ее работе. После их выхода в свет Керн в письме к Анненкову от б июня 1859 г. исправила ряд неточностей и дала несколько дополнений, рассчитывая со временем издать свои «Воспоминания» особой брошюрой.

  Воспоминания написаны в форме письма к Е. Н. Пучковой (адресат установлен А. М. Гординым, см.: А. П. Керн. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1974. с. 429).

  «Дельвиг и Пушкин», обнаруженные и опубликованные Б. Л. Модзалевским (ПиС, вып. V, с. 140—157), представляют собой большой отрывок из письма А. П. Керн к П. В. Анненкову, в котором мемуаристка сообщила новые факты и сведения о своем знакомстве и общении с Пушкиным и Дельвигом. Не предназначенные для печати, эти воспоминания посвящены по преимуществу петербургским впечатлениям Керн, и в особенности периоду наибольшей близости мемуаристки к литературно-художественной среде Петербурга, группировавшейся вокруг Пушкина и Дельвига (1827—1829). Являясь вполне самостоятельной работой, имеющей целью обрисовать по возможности полно личные и литературные отношения Пушкина и Дельвига, эти воспоминания позднее были использованы мемуаристкой при работе над новой статьей «Воспоминания о Пушкине, Дельвиге и Глинке», которая была опубликована в журнале «Семейные вечера» (1864, № 10, с. 679—683).

  Другое письмо А. П. Керн к П. В. Анненкову — от 6 июня 1859 с, представляющее собой отклик на выход из печати ее «Воспоминаний о Пушкине» и содержащее важные дополнения, связанные как с пребыванием Керн в Тригорском, так и с кругом Осиповых-Вульф, — концентрирует внимание на личности П. А. Осиповой, связанной с поэтом длительными дружескими отношениями. Несмотря на то что Керн нередко выходит здесь за хронологические пределы этих отношений, ей удается воссоздать атмосферу широких умственных интересов, царивших в Тригорском и объясняющих, в частности, тягу Пушкина к этой высококультурной семье, выдвинувшей позднее авторов ценных воспоминаний о поэте (А. Н. Вульфа, М. И. Осипову и Е. И. Осипову-Фок).

  Это письмо (в извлечениях с большими неточностями) впервые было напечатано Л.Майковым (Пушкин«Academia», 1929. В настоящем издании этот текст дополнен и уточнен по подлиннику письма.

• ДЕЛЬВИГ И ПУШКИН

  (Стр. 401)

  А. П. Керн. Воспоминания. Дневники. Переписка, с. 49—56. С проверкой по автографу (ИРЛИ

• ¹ «Элегия на смерть Анны Львовны» (тетки поэта, умершей 14 октября 1824 г.) была написана Пушкиным совместно с Дельвигом во время пребывания последнего в Михайловском в апреле 1825 г. Она вызвала раздражение у родных поэта, отзвук которого сказался и на отношении к элегии П. А. Осиновой. Реплика Пушкина, приводимая мемуаристкой, имеет в виду участие Дельвига в создании элегии. Характерно, что этот эпизод опущен в «Воспоминаниях о Пушкине, Дельвиге и Глинке», в чем, несомненно, сказалась общая тенденция мемуаристки сглаживать в своих печатных выступлениях острые углы в отношениях Пушкина и его родных.

• ² Начальные строчки «Романса» Дельвига (1823), появившегося в «Полярной звезде на 1824 год». Ознакомившись с этим альманахом, Пушкин в письме к его издателю А. А. Бестужеву назвал Дельвига «молодцом». Развернутая оценка творчества Баратынского, которого Пушкин считал «одним из первоклассных наших поэтов», дана в рецензии Пушкина на поэму «Бал» (XI, 74), в статьях «Стихотворения Евгения Баратынского» (XI, 50) и «Баратынский» (XI

• ³ Об отношениях Керн и С. М. Дельвиг см.: Модзалевский, с. 230—231.

• ⁴ О стихотворении «Дева и роза» см. прим. 29 к «Воспоминаниям о Пушкине» Керн.

• ⁵ «шалостью Ольги», рассказал В. А. Жуковский в письме к А. А. Воейковой от 4 февраля 1828 г.: «Пушкина, Ольга Сергеевна, одним утром приходит к брату Александру и говорит ему: милый брат, поди скажи нашим общим родителям, что я вчера вышла замуж... Брат удивился, немного рассердился, но, как умный человек, тотчас увидел, что худой мир лучше доброй ссоры, и понес известие родителям. Сергею Львовичу сделалось дурно... Теперь все помирились» (Н. В. Соловьев. История одной жизни, т. II. Пг., 1916, с. 65). Щекотливостью ситуации объясняется поручение, данное мемуаристке матерью поэта, — от ее имени благословить молодых. Поэтому «благословение» происходило не в доме родителей поэта, а на квартире Дельвигов, где в их отсутствие жила

  Керн. Умалчивая о подробностях этой истории, она несколько смешает акценты и в собственных отношениях с поэтом, о которых он откровенно сообщал в письме к С. А. Соболевскому второй половины февраля 1828 г. (XIV, 5).

• ⁶ «Воспоминаниям о Пушкине» известна стихотворная приписка Пушкина к письму А. П. Керн (см. с. 392 наст. изд.).

• ⁷ Речь, по-видимому, идет о Е. М. Хитрово.

• ⁸ Об участии С. М. Дельвиг в работе над корректурами альманаха «Северные цветы» см. ее письма в кн.: Модзалевский, с. 186. О.Сомов был ближайшим сотрудником Дельвига, которому позднее помогал и в редактировании «Литературной газеты». Стихотворение «Кобылица молодая» входит в цикл стихов, посвященных Олениной (подробнее см. т. II, с. 470). Возможно, именно ее имя фигурировало в веселой проделке, о которой пишет Керн, знавшая об увлечении Пушкина Олениной (см. прим. 35 «Воспоминаний о Пушкине»).

• ⁹ «Воспоминаниях о Пушкине, Дельвиге и Глинке».

• ¹⁰ Экспромт Дельвига о песнях Беранже в другой редакции приводит А. И. Дельвиг («Мои воспоминания», т. I, с. 73). Вариант, даваемый Керн, полнее и точнее (см. также: Керн, с. 286). Экспромт, сочинений Дельвигом в Курске, известен только по этим воспоминаниям. Дева Лиза — сестра Керн Е. П. Полторацкая (по мужу Решко).

• ¹¹ Керн, с. 298—314).

• ¹² Н. О. Пушкина опасно заболела осенью 1835 г. (ПиС, вып. XVII—XVIII, с. 184; см. также письмо Пушкина П. А. Осиповой: XVI, 57). Временное улучшение (в декабре 1835 г. см.: XVI«последний год ее жизни, когда она была больна несколько месяцев, Александр Сергеевич ухаживал за нею с такою нежностью и уделял ей от малого своего состояния с такою охотой, что она узнала свою несправедливость и просила у него прощения, сознаваясь, что она не умела его ценить» («Русский вестник», 1869, № 11, с. 89).

• ¹³ См. прим. 42 к «Воспоминаниям о Пушкине» Керн А. Об имениях и денежных аферах отца мемуаристки П. М. Полторацкого см. «Из воспоминаний о моем детстве» (Керн, с. 24—25; 29—30). Из трех записок Пушкина и Е. М. Хитрово к Керн (XVI, 208) сохранилась вторая из них. Судя по тому, что хлопоты по выкупу имения начались «вскоре после кончины матери» Керн, записки относятся к 1832 г. Соглашения с гр. Шереметевым, о котором хлопотала Керн, не было достигнуто (подробнее см. Письма

• ¹⁴ Письма Е. М. Хитрово, как и письма Пушкина, — на французском языке.

• ¹⁵ Обед у Дюме, о котором пишет мемуаристка, мог состояться в декабре 1834 — январе 1835 г., когда Алексей Вульф проездом из Малинников в Тригорское был в Петербурге (см. «Дневник» Вульфа, с. 378). «Три повести» Н. Ф. Павлова вышли из печати в конце 1834 г. (ценз. разрешение 2 ноября 1834 г.) и вызвали широкий общественный резонанс, обративший на себя внимание правительственных кругов. На основании собственноручной резолюции Николая I (особенное возмущение царя вызвала повесть «Ятаган», резко критикующая порядки в русской армии) книга Павлова вплоть до недавнего времени находилась под строжайшим цензурным запретом (подробнее см.: Н. Ф. Павлов. Повести и стихи. М., 1957, с. 334—339). Высокую оценку повестей Павлова Пушкин повторил в рецензии, написанной в марте — мае 1835 г., где отметил: «Три повести г. Павлова очень замечательны и имели успех вполне заслуженный» (XII«одной дамы» («книга его принадлежит к числу тех... от которых забываешь идти обедать»), Пушкин имел в виду кого-то из своих собеседниц на обеде у Дюме. Подчеркивая далее, что «талант г-на Павлова выше его произведений», Пушкин дал детальный анализ недостатков его повестей с чисто литературной точки зрения (техники, мастерства, профессионального опыта), по существу одобрив их идейную концепцию.

• ¹⁶ Интерес Пушкина к творчеству английского писателя Э.Бульвера-Литтона (в частности, к роману «Пелам, или Приключения джентльмена», 1828, о котором пишет Керн) удостоверен неосуществленным замыслом романа «Русский Пелам», над которым Пушкин работал как раз в описываемое мемуаристкой время (1834—1835). Подробнее об этом см.: П. М. Казанцев. К изучению «Русского Пелама» А. С. Пушкина. — Врем. ПК«Пельгам» появился в «Библиотеке для чтения» в одном томе с «Воспоминаниями о Пушкине» (1859, т. 154, № 4, приложения, с. 3—268). Роман Манцони «Обрученные» (1827) был сразу же переведен на французский язык (2 издания 1828 г., по одному из которых с романом мог ознакомиться Пушкин). Высокая оценка поэтом «Обрученных» подтверждалась и свидетельством С. А. Соболевского (Рассказы о П., с. 35, 98). Русский перевод романа, выполненный Н. И. Павлищевым, печатался в «Литературной газете» (1831).

• ¹⁷ О поездке в Красный Кабачок см.: Керн, с. 282; Дневник А. Н. Вулъфа, с. 197—198.

• ¹⁸ «Воспоминаниях о Пушкине, Дельвиге и Глинке» (наст. изд., с. 397).

  Раздел сайта:

  • Главная страница → Воспоминания современников, дневники, записки о Пушкине