Смирнова-Россет А. О.: Смерть Пушкина (старая орфография)

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ

"Одинъ изъ парижскихъ журналовъ напечаталъ "Легенды о поэтахъ". Въ нихъ говорится обо всехъ великихъ генiяхъ: все они страдали, все испытали несправедливость современниковъ, общества и правительствъ. Некоторые томились въ тюрьме, были оклеветаны или не поняты, другiе умирали въ бедности. О Пушкине не упомянуто, а между темъ, нетъ ничего поэтичнее его жизни и смерти. Меня оскорбляло и возмущало несправедливое отношенiе къ нему общества, поэтому я не говорю о немъ, я молчу съ теми, которые его не понимали,-- но образъ его сохранится въ насъ чистымъ и недосягаемымъ для клеветы".

(Письмо А. О. Смирновой къ князю Петру Вяземскому, 1837 г.).

лишь имена, которыя она зачеркнула, темъ более, что оба эти имени не представляютъ никакого историческаго интереса; притомъ-же, по обычаю, установившемуся съ незапамятныхъ временъ, женскiя имена всегда устраняются, когда идетъ речь о дуэли. Что касается мужчинъ, то ихъ имена связаны съ историческимъ событiемъ; темъ хуже для техъ, которые поступали тогда дурно. Я добавлю даже, что недоброжелательство къ вдове Пушкина (и мертвымъ его не перестали преследовать въ лице жены!) побуждало некоторыхъ защищать противника поэта и клеветниковъ его жены. Противникъ, очевидно, долженъ былъ принять вызовъ; онъ съ легкимъ сердцемъ поставилъ себя въ эту необходимость въ то время, какъ самое родство его съ Пушкиными предписывало ему придерживаться менее легкомысленнаго, более осмотрительнаго и честнаго образа действiй. Когда Дантесъ былъ объявленъ женихомъ Catherine Гончаровой, Пушкинъ взялъ назадъ свой первый вызовъ. Въ этихъ первыхъ переговорахъ съ его стороны участвовало двое секундантовъ: сэръ Arthur Magennis, секретарь англiйскаго посольства,-- человекъ тогда уже весьма солидный, серьезный, спокойный и уважаемый,-- и мой дядя. Клементiй Россетъ. Они уладили дело съ секундантомъ Дантеса, д'Аршiакомъ, секретаремъ французскаго посольства, безукоризненнымъ джентльменомъ, съ которымъ дядя мой былъ очень друженъ.

Вскоре по городу распространилась сплетня, нароставшая, какъ снежный комъ; говорили, будто Пушкинъ взялъ обратно вызовъ изъ трусости. Между темъ, онъ, подобно Грибоедову и Лермонтову, отличался замечательною храбростью, спокойнымъ, холоднымъ мужествомъ, и имелъ много дуэлей въ Кишиневе.

Въ то время дуэли были очень часты, даже между военными, несмотря на не отмененные еще драконовскiе законы Екатерины II и Александра I. Пушкина забрасывали анонимными, русскими и французскими ругательными письмами, упрекали въ трусости. Сэръ Arthur Magennis захворалъ и отказался отъ роли секунданта; онъ сказалъ моему дяде, что , желая навязать ему вызовъ, и что усилiя ихъ, по его убежденiю, не приведутъ ни къ чему. Я нашла записку моего дяди, Клементiя Россетъ, въ которой сказано: "Magennis опротивела эта травля; онъ, наконецъ, сказалъ мне: "значитъ, они хотятъ довести его до крайности, добиваются его смерти или желаютъ навлечь на него гневъ Царя. Это - гнусность" (sic.).

секундантовъ. Онъ ответилъ этимъ письмомъ на все клеветы и циркуляръ.

Вотъ записки моей матери, писанныя заграницей].

"Мы страшно потрясены. Третьяго дня мой мужъ вернулся изъ канцелярiи поздно, въ сопровожденiи Николая Киселева. Какъ только они вошли, меня поразили ихъ изменившiяся лица. Я знала, что ожидали прибытiя курьера, и подумала, не случилось-ли чего съ заболевшею Императрицею. Они хотели подготовить меня; мужъ сказалъ мне, что Пушкинъ опасно раненъ на дуэли съ Дантесомъ. Однако Николай показался мне такимъ взволнованнымъ и бледнымъ, а Киселевъ былъ такъ смущенъ, что я догадалась: все уже кончено. Курьера отправили на третiй день после катастрофы. Графъ Петръ {Паленъ, посолъ.} получилъ извещенiе отъ самого Нессельроде и прочелъ имъ письмо. Киселевъ, кроме того, получилъ отъ брата письмо, уже съ некоторыми подробностями. Императрица не забыла обо мне: она поручила Нессельроде предупредить моихъ братьевъ объ отправленiи курьера. Добрая графиня Н. пишетъ мне объ этомъ и обещаетъ сообщать другiя подробности о дуэли съ каждымъ изъ посольскихъ курьеровъ, нашихъ и французскихъ. Она говоритъ, что знаетъ, какъ глубоко мы будемъ огорчены. Мне жаль Nathalie, ея положенiе должно быть ужаснымъ: бедняжку преследовали клеветой два года, я притомъ-же она совсемъ не понимала своего мужа.

Ни одна изъ разряженныхъ подругъ, мненiемъ которыхъ она такъ дорожила въ своемъ наивномъ, не лишенномъ провинцiализма тщеславiи, не могла дать ей хорошаго совета. Она не доверяла друзьямъ своего мужа; ее возстановляли противъ нихъ, даже противъ г-жи Хитрово, уверяя, будто Пушкинъ былъ влюбленъ въ нее, хотя она приходилась почти ровесницей его теще! Ея милыя подруги разносили все сплетни о ней и даже постоянно чернили ее, въ особенности XX и XXX, завидовавшiя ея красоте. XX делала это потому, что была влюблена въ Дантеса, XXX - потому, что все восхищались стройностью Nathalie, потому что у нея нетъ ни такого стана, ни такихъ плечъ. Обе оне красивы, но Nathalie на балу затмевала ихъ. И все это стоило жизни человеку! Бедная Nathalie не была ни хитрою, ни тонкою кокеткой; она передавала Пушкину все пошлости, которыя ей расточали, и это невыразимо мучило его; она воображала, что это - верхъ чистосердечiя, ей не приходило въ голову самой водворить дерзкаго въ приличныя границы. Сколько разъ мой мужъ просилъ ее не передавать Пушкину всехъ расточаемыхъ ей глупостей, убеждалъ ее, что это раздражаетъ мужа, что жене следуетъ самой давать некоторые уроки; она досадовала на него, не обращала вниманiя на его советы. Она говорила, что Николай всегда держитъ противъ нея сторону Пушкина,-- это была одна изъ ея фантазiй; но, что-же делать, у несчастной такъ мало сообразительности! Николай никогда не говорилъ съ нимъ объ его жене, и я также, кроме техъ случаевъ, когда онъ самъ начиналъ разговоръ о ней.

Юлiя З. {Жена H. В. Зиновьева, урожденная Батюшкова, сестра поэта.} написала мне несколько негодующихъ строкъ; она выражается со своею обычною резкостью: "Вотъ къ чему ведетъ то, что принято называть невиннымъ кокетствомъ. Выходя замужъ, надо посвятить свое кокетство мужу, оно неуместно съ вальсерами. Вы разделяете мое мненiе, дорогая Alexandrine, но мы обе съ вами слывемъ ,-- я, потому что некрасива, а вы, потому что прекрасны и исполнены ума и потому что къ вамъ не смеютъ обращаться съ пошлыми комплиментами,-- вы, и безъ помощи мужа, умеете датъ отпоръ, пристыдивъ нескромныхъ. Мой мужъ взбешенъ и, вместе съ темъ, огорченъ. Какъ будетъ потрясенъ Баратынскiй! Онъ снова уехалъ, и не присутствовалъ при этой трагической драме, прологомъ которой послужила серiя безыменныхъ гнусностей". Я отошлю это письмо княгине Зинаиде {Волконской.} въ Римъ. Она дастъ его прочесть Гоголю.

Ослепленiе Nathalie привело, въ итоге, къ дуэли и смерти ея мужа. Я серьезно сожалею о ней; мы, друзья Пушкина, должны оказать ему последнюю дружескую услугу, поддержавъ его вдову, такъ какъ светское общество, которое она такъ любила, отшатнется отъ нея съ того дня, какъ она перестанетъ блистать на маленькихъ балахъ при дворе и въ изящныхъ салонахъ. Какъ ненавистенъ мне этотъ безпечный светъ съ его насмешливостью, этотъ светъ, где посредственность всегда права, где сплетники всегда находятъ потворствующихъ слушателей. Г-жа Нессельроде написала мне несколько сочувственныхъ строкъ, въ которыхъ, между прочимъ, говоритъ: "Вотъ, куда ведетъ издевательство, этотъ вульгарный, ненавистный тонъ, заслуживающiй презренiя, высмеивающiй все - честь мужа, жены, матери, добивающiйся скандала. Я жалею васъ и Смирнова: вы лишились друга. Со времени вашего отъезда Пушкинъ, при каждой встрече со мною, говорилъ о васъ".

Бедный, милый Искра! Угасла эта прелестная искра. Какъ тяжело умирать въ 37 летъ, когда жизнь еще такъ полна и столько обещаетъ въ будущемъ. Читая письма, мой мужъ, наконецъ, разрыдался какъ дитя. У Киселева прерывался голосъ, когда онъ читалъ намъ письмо Павла Дмитрiевича, который утверждаетъ, что виновниками этой катастрофы были, во-первыхъ, завистники, во-вторыхъ, сплетники, клеветавшiе ради удовольствiя позлословить, и наконецъ, трое наиболее виновныхъ, игравшихъ одновременно роли главныхъ действующихъ лицъ и орудiй. Онъ виделъ Государя 28-го числа, и былъ пораженъ его мрачнымъ и раздраженнымъ видомъ. Въ присутствiи Киселева, принесли записку отъ Арендта съ известiями о Пушкине. Его Величество сказалъ Киселеву: "Онъ погибъ; Арендтъ пишетъ, что онъ проживетъ еще лишь несколько часовъ, и удивляется, что онъ борется такъ долго. Что за удивительный организмъ былъ у него! Я теряю въ немъ самаго замечательнаго человека въ Россiи". На лице Государя отражалось такое огорченiе, что Киселевъ удивился,-- онъ не думалъ, что Государь такъ высоко ценитъ Пушкина.

Меня очень тронуло посещенiе графа Палена. Онъ - не русскiй, но преданъ Государю и сочувствуетъ нацiональной утрате, такъ какъ это человекъ цивилизованный въ истинномъ смысле этого слова.

строкъ изъ сочиненiй Пушкина, но женщина съ умомъ и сердцемъ, несмотря на свою внешнюю холодность, съ сочувствiемъ говорила со мной объ этомъ неучастiи,-- а между темъ, она имеетъ такъ мало общаго съ Россiей и вовсе не отличается слабостью къ литературе. Она читаетъ только французскiя и англiйскiя газеты и пьесы Скриба. Козловскiй {Князь Козловскiй, отставной дипломатъ, оставилъ записки. Онъ былъ очень остроуменъ, несмотря на весьма преклонный возрастъ: онъ состоялъ секретаремъ посольства въ Париже еще при Людовике XVI, вместе съ Куракинымъ, который жилъ во Францiи до революцiи и, вторично, во времена Наполеона (въ 1810--1811 гг.).} также навестилъ меня, и, хотя онъ все еще живетъ точно въ прошломъ веке, былъ весьма огорченъ этимъ событiемъ.

Прибыло трое курьеровъ, доставившихъ мне письма отъ Жуковскаго, который въ отчаянiи, отъ огорченнаго и негодующаго Вяземскаго, не менее опечаленнаго и возмущеннаго Вiельгорскаго, моихъ братьевъ и графини Нессельроде, съ новыми подробностями о Геккерене.

Государь отказался удостоить его прощальной аудiенцiи. Онъ послалъ курьера въ Лагэ и потребовалъ чтобы Геккерена отозвали; онъ даже написалъ королеве.

Сесиль Фредериксъ и Марiя Эльмитъ написали мне, Sophie Карамзина написала Николаю. Я получила письмо отъ великаго князя и письма изъ Зимняго дворца. Последними прибыли письма отъ Одоегскаго и А, Тургенева, вернувшагося со Святой горы; онъ провожалъ тело Пушкина, такъ какъ Nathalie была слишкомъ потрясена и разстроена, чтобы ей можно было разрешить эту поездку. Она много плачетъ, терзается упрекаетъ себя за то, что не поняла намеренiя посредствомъ клеветы поразить ея мужа; она обвиняетъ себя за легкомысленность, сожалеетъ, что не согласилась уехать на годъ въ деревню, когда Пушкинъ желалъ этого. Nathalie поняла, наконецъ, какова цена всемъ ея добрымъ прiятельницамъ и какую роль заставилъ ее сыграть Дантесъ.

Княгиня Вяземская не отходила отъ нея, отнеслась къ Nathalie въ высшей степени внимательно; она утешаетъ ее и, вместе съ темъ, даетъ советы на будущее время, такъ какъ молодая, очень красивая вдова, безъ особенныхъ средствъ и даже связей, окажется въ весьма затруднительномъ положенiи. Она проживетъ срокъ своего траура у брата, въ деревне; этого пожелалъ Пушкинъ, который сказалъ ей даже, чтобы она вторично вышла замужъ. Онъ добавилъ: "только не за негодяя". Nathalie не разслышала этихъ словъ, Пушкинъ прошепталъ ихъ сквозь зубы.

въ роде Фамусовскихъ, внушили ей представленiе, что быть женой писателя унизительно и что ихъ приглашаютъ ко двору только ради ея красоты. А между темъ ихъ приглашали именно изъ вниманiя къ Пушкину, такъ какъ есть не мало красавицъ, помимо Nathalie, и притомъ более блестящихъ, разговорчивыхъ и прiятныхъ, чемъ она. Бедная женщина убедилась, что Государь сделалъ такъ много именно для и для его вдовы. Онъ не сталъ бы платить долги за кого-либо другого, не заботился-бы такъ объ обезпеченiи участи вдовы и детей. Во всехъ письмахъ проявляется одно и то-же чувство: Россiя лишилась своего славнейшаго украшенiя, по вине трехъ роковыхъ личностей, приведенныхъ неисповедимою судьбоювъ Россiю и сплотившихся здесь. Дантесъ прiехалъ въ Россiю искать счастья, подобно столькимъ другимъ иностранцамъ; все его достоинства ограничивались красивою наружностью, хотя, въ кавалергардскомъ мундире, онъ представлялъ изъ себя красавца-мужчину довольно зауряднаго типа,-- и уменьемъ хорошо танцовать, говорить рискованныя остроты, двусмысленности и плоскiе каламбуры, которыми изобилуютъ некоторыя французскiя пьесы, пленять дамъ шутками въ стиле Vaudeville'я и Palais-Royal, а товарищей - казарменными анекдотами. Дантесъ былъ дурно воспитанъ, весьма предпрiимчивъ и дерзокъ, когда его не держали на известномъ разстоянiи. Старый Геккеренъ отличался цинизмомъ поседелыхъ развратниковъ прежнихъ временъ; онъ постоянно злословилъ и сплетничалъ. Товарищи по дипломатическому корпусу не любили его.

Андрей Карамзинъ прiехалъ и сообщилъ намъ подробности, передавъ слухи и все, что произошло до и после этого въ салонахъ. Онъ, между прочимъ, сказалъ мне, что Дантесъ питалъ спасительный ужасъ ко мне и къ графине Фикельмонъ, такъ какъ она обошлась съ нимъ крайне пренебрежительно, когда онъ осмелился повторить въ ея присутствiи весьма рискованный анекдотъ. Я сказала, что каламбурами блистаютъ только остряки кулисъ и кафэ, после того, какъ Дантесъ отпустилъ ихъ съ полдюжины; онъ слышалъ мои слова. Поэтому онъ терпеть не могъ меня и Долли Фикельмонъ.

"Посещенiе Мицкевича очень тронуло моего мужа. Когда онъ пришелъ, у насъ былъ Киселевъ. Одетый весь въ черное, онъ показался мне несколько театральнымъ. Онъ приказалъ доложить о себе: "Мицкевичъ, другъ Пушкина". Николай вышелъ встретить его. Они пожали другъ другу руки, Мицкевичъ сказалъ мне по-французски: "Я узналъ, что вы были его друзьями, и пришелъ оплакать съ вами великаго славянскаго поэта". Онъ хвалилъ Пушкина; я разсказала ему, что покойный часто говорилъ мне о немъ, что онъ не забывалъ его. Мицкевичъ ответилъ мне: "Онъ прислалъ мне стихи, которые я храню, какъ драгоценность. Политика разъединяла насъ, но поэзiя сблизила. Кончина его составляетъ огромное несчастiе для русской литературы, для русской мысли. Мне передавали, что императоръ горячо чувствуетъ это и сожалеетъ о немъ". Николай ответилъ ему: "Въ такой-же степени, какъ вернейшiе друзья Пушкина". Разговоръ прервался, и я представила Киселева; обменявшись съ нимъ, изъ учтивости, несколькими словами, Мицкевичъ обратился къ намъ: "Я пришлю вамъ нумера журнала Le Globe, въ которомъ я напечатаю статью. Мне было-бы прiятно, если-бы многiе изъ друзей Пушкина прочли эту статью, въ томъ числе и Баратынскiй, съ которымъ я былъ близокъ. Мне хотелось-бы, въ особенности, чтобы ее прочли въ Москве, где я жилъ въ большой дружбе съ русскими писателями и познакомился съ покойнымъ". Киселевъ сказалъ ему: "Пришлите нумера m-me Смирновой, мы отошлемъ ихъ въ Петербургъ съ курьеромъ, я позабочусь объ этомъ. Притомъ-же Смирновъ также служитъ въ посольстве".

Мицкевичъ поблагодарилъ меня, всталъ и сказалъ мне все еще въ несколько приподнятомъ тоне: "Сударыня, я благодарю васъ за оказанный мне прiемъ. Поверьте, что славянскiй польскiй поэтъ оплакиваетъ славянскаго русскаго поэта". Николай и Киселевъ пожали ему руку, и мой мужъ проводилъ его. Когда я протянула руку Мицкевичу и сказала ему: "Во имя памяти о нашемъ общемъ друге, благодарю васъ за посещенiе и ваше сочувствiе", онъ поцеловалъ мою руку и ответилъ: "Его смерть является утратой для всехъ славянскихъ народовъ, и я представляю ихъ въ эту минуту". Несмотря на некоторую театральность въ манерахъ, онъ былъ искренно тронутъ. У Мицкевича красивое, грустное лицо, въ которомъ сквозитъ что-то болезненное. Въ немъ нетъ естественности Пушкина. Я такъ привыкла къ простоте Жуковскаго и Пушкина, что впечатленiе мое, быть можетъ, неосновательно. Каждый народъ и каждый отдельный человекъ выражаетъ свои чувства соответственно своему характеру, и русскiе, вообще, проще, чемъ поляки. Во всякомъ случае, эта дань вниманiя къ нашему дорогому Искре, къ нашему бедному Искре, тронула-бы его. Видитъ-ли онъ все, что происходитъ въ этомъ мiре? Смерть - ужасная загадка; живое существо, мыслившее, действовавшее, страдавшее, внезапно исчезаетъ, мы ничего не знаемъ о немъ, когда то, что было самою сущностью его, оставляетъ тело и исчезаетъ, какъ падучая звезда. Ужасъ смерти для живущихъ состоитъ именно въ полномъ неведенiи объ участи души ,-- техъ, которые покоются, die haben vollendet"!

Я получила длинное письмо отъ Алины Дурново; она пишетъ мне, но обыкновенiю, безъ фразъ: "Я сожалею, что вы лишились Пушкина, потому что дружба съ человекомъ, подобнымъ ему, есть одна изъ редкихъ радостей въ жизни. Я жалею Смирнова,-- онъ утратилъ друга, котораго такъ высоко ценилъ своимъ столь добрымъ, столь рыцарскимъ сердцемъ, своимъ патрiотизмомъ. Я слишкомъ люблю васъ, чтобы могла завидовать вашей дружбе съ Пушкинымъ, а между темъ, дружба съ нимъ была достойна зависти. Я рада, что вы далеко отсюда, потому что ваше сердце, какъ и ваша душа, были-бы возмущены. Наши изящные салоны не пропустили случая проявить свою низменность, пошлость и ограниченность. Меня пригласили на вечеръ къ Императрице; гостей было довольно много. Она говорила со мной о васъ, какъ и каждый разъ, когда меня видитъ, и сказала мне, что написала къ вамъ. Она даже добавила: "ее такъ огорчитъ смерть ея поэта".

Говорили о Пушкине", видя, что Ихъ Величества жалеютъ о немъ и хвалятъ его, те самые люди, которые не далее какъ накануне клеветали на него и яростно злословили противъ него, придали своимъ лицамъ соответствующее случаю выраженiе; мне противно было смотреть на ихъ притворство. Искренно оплакиваютъ утрату Пушкина, считая его гордостью Россiи, во дворце и у вашего вернаго друга, великаго князя Михаила Павловича - оплакиваютъ въ такой-же степени, какъ друзья поэта и все те, кто не принадлежитъ къ числу пошлыхъ льстецовъ или модинковъ (fashionables) безъ мозговъ, безъ сердца, считающихъ себя цивилизованными, потому что не знаютъ родного языка, полагающихъ все свое изящество въ нарядахъ, жилетахъ, дорогой мебели.

кто поступалъ хорошо и кто выказалъ свою гнусность.

Произошло еще нечто любопытное; некоторыя личности, видя отношенiе Государя къ покойному и его вдове, сделали вдругъ открытiе, что Пушкинъ былъ великимъ человекомъ. Принялись расхваливать его передъ лицами, которыя могли передать объ этомъ во дворце,-- пошли даже дальше, стали делать визиты вдове, не принимающей никого, кроме самыхъ близкихъ знакомыхъ и родни; стали наведываться къ княгине Вяземской, также не принимающей, потому что она проводитъ целые дни у m-me Пушкиной, нервное разстройство которой внушало одно время опасенiя: съ ней постоянно делалось дурно. Теперь она несколько оправилась. Стали посещать графиню Вiельгорскую; она своимъ суровымъ видомъ сразу дала понять, что не скажетъ ни слова объ этихъ визитахъ въ Зимнемъ дворце. Она мне разсказала подробности о двухъ посещенiяхъ съ остроумiемъ, котораго я не знала въ ней, такъ какъ она не словоохотлива. Она нежно любитъ васъ".

"Я пошлю это письмо въ Римъ, для Гоголя; я отправлю его княгине Зинаиде Волконской, она также прочтетъ его съ интересомъ".

"Я получила еще письма отъ Вяземскаго и Плетнева, вместе съ книгой "Современника", въ которой помещенъ некрологъ. Мне пишутъ, что Пушкинъ оставилъ много превосходныхъ вещей; Плетневъ напечатаетъ ихъ въ журнале,-- онъ продолжаетъ издавать его. Жуковскiй прислалъ мне "Ундину", съ посвященiемъ; она издана 29-го января, въ день рожденiя Жуковскаго и смерти Пушкина, вдвойне знаменательный для обоихъ друзей. Вiельгорскiй собирался устроить 29-го обедъ въ честь новорожденнаго. Государь немедленно приказалъ Жуковскому собрать все бумаги Пушкина, опасаясь, чтобы оне не затерялись или чтобы ихъ не украли, среди наплыва посетителей. Графъ Бенкендорфъ вмешался въ это дело. Онъ послалъ двухъ чиновниковъ составить опись для полицiи; они перенумеровали каждый листъ,-- точно бумаги о какихъ-нибудь административныхъ делахъ. Манiаки бюрократiи! Онъ написалъ довольно резкое письмо Жуковскому, действовавшему на основанiи приказанiй, лично полученныхъ отъ Его Величества; Государь сказалъ ему: "Возьми и опечатай ихъ твоею печатью, я тебе поручаю ихъ". Бенкендорфъ воспользовался предлогомъ, будто это необходимо для детей; опека должна знать, что будетъ напечатано. Опекуномъ назначенъ Строгоновъ; онъ, конечно, знаетъ, что Жуковскому бумаги доверены Государемъ и что Плетневъ напечатаетъ ихъ. Но Бенкендорфъ сваливаетъ все на Строгонова и приписываетъ самому Государю распоряженiя, которыхъ они вовсе не делали. Это темъ более неосновательно, что Его Величество печатаетъ на свой счетъ собранiе прежнихъ и еще не изданныхъ сочиненiй Пушкина, Строгоновъ знаетъ объ этомъ, потому что онъ опекунъ. Но цензоръ Катонъ остался до конца вернымъ какой-то антипатiи, которую питалъ къ Пушкину съ 1826 г. Блудовъ однажды сказалъ при мне: "Государь призвалъ Пушкина, не посоветовавшись съ графомъ Бенкендорфомъ, воображающимъ, что съ нимъ следуетъ совещаться по всякому делу. Въ качестве шефа жандармовъ, онъ хотелъ распространить свою опеку даже на самого Государя". Catherine Мещерская написала мне еще разъ. Она не стесняется, думаетъ и говоритъ безъ околичностей, выражаетъ свои чувства прямо въ лицо.

письменнаго извиненiя. Соллогубъ поступилъ тогда, какъ следуетъ; затемъ, вообразивъ, что окажется очень полезнымъ Пушкину и что эта услуга вернетъ ему расположенiе поэта, онъ снесъ ему гнусный циркуляръ, окончательно истощившiй терпенiе Пушкина. Соллогубъ сказалъ ему, что циркуляръ разосланъ по всему городу; между темъ, все, получившiе его, скрыли это отъ Пушкина. Онъ-же получилъ два экземпляра,-- одинъ присланъ по почте, другой - принесенъ неизвестнымъ, передавшимъ конвертъ швейцару. Это былъ кто-то не русскiй: швейцаръ, увидевъ французскiй адресъ, заговорилъ съ неизвестнымъ. Тотъ ответилъ по-французски: "Господину Пушкину", и ушелъ. Совершивъ свой подвигъ, Соллогубъ уехалъ въ Москву. Какъ жаль, что онъ не отправился туда до этого злополучнаго дня! Трудно себе представить более взбалмошнаго человека; кроме того, онъ хвастунъ. Ему нельзя отказать въ некоторомъ остроумiи, но характеръ у него посредственный, сердце тщеславное и въ душе нетъ ничего возвышеннаго. Отецъ его чудакъ, старый кутила, дурной мужъ, но сердце у него гораздо лучше, чемъ у сына".

"Я получила письмо отъ Гоголя изъ Рима. Онъ въ отчаянiи, и пишетъ мне: "Мое солнце угасло". Я не думала, что онъ такъ глубоко любитъ Пушкина, какъ человека, помимо благоговенiя къ его генiю. Николай напишетъ ему обо всехъ подробностяхъ, потому что я слишкомъ разстроена, чтобы писать письма; я спишу, однако, для него несколько строкъ изъ писемъ, полученныхъ мною изъ Зимняго дворца и отъ Великаго Князя, потому что онъ очень скроменъ и не разгласитъ о нихъ. Николай приготовитъ для него копiи съ наиболее интересныхъ изъ полученныхъ нами писемъ, или-же пошлетъ ихъ ему для прочтенiя, если не успеетъ переписать, такъ какъ теперь онъ очень занятъ въ посольстве, вследствiе отсутствiя Медема".

Я все еще не могу привыкнуть къ мысли, что все, въ самомъ деле, кончено, что Пушкинъ умеръ, и мы больше не услышимъ его голоса, его радостнаго смеха. Онъ былъ такимъ живымъ, полнымъ такой могучей жизни. Я вспомнила его слова, сказанныя мне: онъ уверенъ, что умретъ молодымъ и что судьба задержитъ его въ Петербурге. Николай вспомнилъ о прощанiи въ Кронштадте. Пушкинъ вторично вернулся бегомъ, обнялъ его, поцеловалъ мою руку и сказалъ мне: "Notre Dame de bon secours, помолитесь за бедныхъ грешниковъ". Затемъ онъ отошелъ, обернулся и крикнулъ намъ: "Не поминайте грешника лихомъ!" Теперь все это вспоминается такъ живо. Николай сказалъ, что онъ отдалъ-бы все на свете, чтобы быть въ то время въ Петербурге; Киселевъ заметилъ ему: "А я очень радъ, что тебя тамъ нетъ, ты убилъ-бы Дантеса и старика Геккерена". Признаюсь, я также рада, что живу не въ Петербурге, потому что съ моею привычкой высказываться я стала-бы, наконецъ, дерзкою со всеми, поддерживавшими барона Геккерена и Дантеса. Я всегда избегала этого стараго барона, злословящаго, распространяющаго сплетни и скандалы, и чувствовала антипатiю къ Дантесу, находя его крайне пошлымъ. Его каламбуры и двусмысленности отзываются такимъ дурнымъ тономъ. Николай также питалъ отвращенiе къ отцу и сыну и никогда не говорилъ съ ними; у меня какъ-будто было какое-то предчувствiе присланнаго подъ двумя конвертами; во второмъ конверте лежали циркуляры {На 2-мъ конверте значился адресъ: "г. Пушкину", (письмо было оставлено открытымъ) и второй экземпляръ для г. Клементiя Россетъ - двойной конвертъ, въ разсчете, что Клементiй Россетъ передастъ циркуляръ Пушкину.}. Клементiй отнесъ пакетъ Вяземскому, который также получилъ экземпляръ, надписанный темъ-же почеркомъ; пасквили были разосланы по всему городу. Вяземскiй разсказалъ объ этомъ великому князю, который милостиво сообщилъ Клементiю, что его исполненный сердечной деликатности и такта образъ действiй доставилъ удовольствiе Государю. Соллогубъ воображалъ, что отличится, отнеся гнусный циркуляръ къ Пушкину; поэтъ еще разъ засвидетельствовалъ свою дружбу къ моему брату, не пригласивъ его снова въ секунданты. Секундантовъ порицаютъ за то, что они допустили столь опасную дуэль, но мой мужъ, Киселевъ и Андрей Карамзинъ говорили вчера, что нельзя воспрепятствовать противникамъ драться серьезно, если таково ихъ желанiе; странно только, почему Дантесъ выстрелилъ такъ скоро, если было условлено, что противники должны стрелять одновременно? Тутъ что-то не совсемъ ясно. Киселевъ говоритъ, что вместо того, чтобы дать сигналъ, снявъ шляпу, следовало считать до трехъ, после чего должны были последовать выстрелы. Во Францiи, при дуэляхъ на шпагахъ, говорятъ: "Начинайте, господа!" Когда былъ убитъ Сенъ-При, Николай былъ его секундантомъ. Сенъ-При промахнулся; противникъ его прицеливался очень долго. Николай сказалъ мне: "Я любилъ Сенъ-При, какъ брата, а Пушкина, какъ никогда не любилъ другого человека, и лишился обоихъ одинаково трагически. Онъ въ отчаянiи; что касается меня, то мне кажется, что погибла целая прекрасная полоса молодости,-- притомъ-же, съ нимъ сошло въ могилу столько произведенiй, ему оставалось сказать еще такъ много, такъ много! Онъ умеръ 37-ми летъ, какъ Байронъ, и такъ-же, какъ последнiй, испыталъ всю ненависть посредственностей,-- но онъ былъ несравненно выше Байрона по столь развитому въ немъ нравственному чувству, но великой прямоте своей совести. Онъ всегда относился къ себе строго,-- даже къ своимъ юношескимъ проделкамъ.

Дипломатическiй корпусъ поступилъ безукоризненно. Фикельмонъ и Барантъ лично прiезжали справляться о здоровьи Пушкина. Лаваль и его жена также выказали себя съ хорошей стороны; Полетика сообщилъ объ этомъ Клементiю. Аркадiй посетилъ де-Мзстра; старый графъ Ксавье возмущенъ поведенiемъ части общества, защищающей Геккерена и въ особенности Дантеса, любимца дамъ. Аркадiй пишетъ мне: "Имъ придется обойтись безъ его каламбуровъ и водевильныхъ остротъ". Catherine Мещерская сделала бурную сцену XX; она сказала ей: "Теперь вы довольны, вы также клеветали на Nathalie, кокетничали съ Дантесомъ и сыграли дурную роль по отношенiю къ ней. Она вамъ передавала неприличныя] выходки этого дурно воспитаннаго господина, а вы разглашали ихъ, чтобы погубить ее. Это низко". XX была ошеломлена, по поделомъ ей: она, въ самомъ деле, сыграла низкую роль.

Врачи поражены силой и энергiей Пушкина. Арендтъ (хирургъ Его Величества) сказалъ доктору Спасскому (домашнему врачу Пушкина) и Далю (также врачу и автору разсказовъ за подписью "Казакъ Луганскiй"), что Пушкину оставалось прожить не дольше 5 минутъ после полученiя раны; онъ могъ сделать выстрелъ, дойти до кареты и прожить столько времени, лишь благодаря своей силе воли. Аркадiй присутствовалъ при этомъ разговоре; Арендтъ сказалъ въ заключенiе: "Великолепная натура, mens sana in corpore sano". Да, онъ могъ-бы жить. Невольно спрашиваешь себя, почему Господь отозвалъ его, а Дантеса оставилъ въ этомъ мiре.

Онъ умеръ убитымъ, какъ Грибоедовъ, только последнiй погибъ подъ кинжалами фанатиковъ, восточныхъ варваровъ, а Пушкинъ палъ отъ руки мнимо-цивилизованнаго выходца съ запада, авантюриста, прiехавшаго искать счастья въ Россiи, потому что не нашелъ для себя карьеры на родине. Онъ даже выдавалъ себя за шуана! Онъ привезъ съ собой некоего маркиза или графа Тена, определившагося въ полкъ; этотъ также назвался шуаномъ, между темъ, пришлось его выслать, потому что онъ оказался шулеромъ. Соболевскiй написалъ Николаю несколько словъ изъ Варшавы, извещая о своемъ прiезде; онъ пораженъ катастрофой: "Я радъ,-- пишетъ онъ,-- что не былъ тамъ, потому что побилъ-бы стараго Геккерена и Дантеса. Мне давно уже хотелось проучить Дантеса, онъ держался слишкомъ нахально. Государь выдавалъ ему пенсiю изъ собственной шкатулки, а онъ, повидимому, воображалъ, что оказываетъ великую честь Россiи, нося русскiй мундиръ. Этотъ военный плясунъ, этотъ офицеръ навощенныхъ паркетовъ въ мужскомъ обществе выделялся казарменнымъ тономъ, изображалъ изъ себя рубаку, а съ женщинами былъ дерзокъ. Такого тона не потерпели-бы въ русскомъ офицере, но прекрасныя дамы находили его пленительнымъ, потому что онъ острилъ по французски и говорилъ рискованные каламбуры. Я не понимаю, что могло нравиться въ немъ и почему Catherine Гончарова влюбилась по уши въ этого паркетнаго полотера (sic)?"

"Соболевскiй прiехалъ; это обрадовало насъ, онъ такъ любилъ Пушкина. Онъ обедаетъ у насъ почти каждый день, затемъ уходитъ навестить m-me Свечину и возвращается окончить вечеръ у насъ. Сколько воспоминанiй возродилось въ насъ,-- и какъ грустны все они, потому что все это прошло, миновало безвозвратно. Чемъ больше времени проходитъ, темъ глубже чувствуемъ мы невознаградимость утраты. Прiехавъ сюда, я послала Пушкину съ курьеромъ книгу и выбрала для рождественскаго подарка. Мне обещали доставить другiя книги, и сегодня утромъ книготорговецъ прислалъ мне ихъ; когда я раскрыла пакетъ, глаза мои наполнились слезами".

Д'Аршiакъ выказалъ много такта; онъ доставилъ письма, которыя ему поручили передать намъ, въ канцелярiю. Николай, находившiйся тамъ, пожалъ ему руку и сообщилъ все, что намъ писали объ его образе действiй. Д'Аршiакъ ответилъ: "Я исполнилъ свой долгъ; зная, что Дантесъ - французъ, я не могъ отказаться быть у него секундантомъ. Въ качестве секретаря посольства, я оказался въ темъ более затруднительномъ положенiи, что долженъ былъ утаить это отъ моего начальника. Меня огорчаетъ, что я замешанъ въ эту катастрофу, потому что я глубоко уважалъ Пушкина. Де-Барантъ, расположенiе котораго къ поэту мне было известно, въ отчаянiи. Онъ чрезвычайно опечаленъ. Де-Барантъ поручилъ мне передать письма вамъ и т-ше Смирновой, но я не решился явиться къ ней: мне кажется, что мое присутствiе будетъ для нея тягостнымъ". Николай уверилъ его, что я хочу его видеть и разспросить у него о подробностяхъ.

Онъ пришелъ къ намъ на следующiй вечеръ. Киселевъ былъ при этомъ. Д'Аршiакъ разсказалъ намъ, что Пушкинъ во время дуэли поражалъ своимъ мужествомъ и спокойствiемъ, что онъ во всемъ этомъ деле выказалъ чрезвычайный тактъ и рыцарскую простоту, исполненную достоинства. Онъ былъ очень серьезенъ, сосредоточенъ, какъ человекъ, рискующiй жизнью; въ немъ не было ни тени притворной беззаботности, разсчитанной, чтобы придать себе видъ похрабрее. Д'Аршiакъ сказалъ въ заключенiе: "Это былъ великiй характеръ. Я не знаю русскаго языка, не читалъ ни одной строки изъ его сочиненiй, я только находилъ его остроумнымъ, даже въ поверхностномъ разговоре, и прекрасно воспитаннымъ. Де-Барантъ сказалъ мне, что въ Россiи, кроме Императора, никто не заинтересовалъ и не поразилъ его въ такой степени, какъ Пушкинъ. Я понялъ, что мне следуетъ оставить мой постъ, не дожидаясь даже пока меня отзовутъ. Мой начальникъ тотчасъ послалъ курьера въ Парижъ, такъ какъ секунданты везде являются жертвами законовъ противъ дуэлей, въ особенности-же, если одинъ изъ противниковъ убитъ. Я дорожилъ своимъ постомъ и сожалею, что мне пришлось покинуть страну, въ которой меня приняли такъ радушно и где мое имя останется причастнымъ къ нацiональному трауру". Вяземскiй справедливо написалъ мне, что д'Аршiакъ человекъ учтивый и благородный. Мы не произнесли больше ни слова о Дантесе; онъ также не упомянулъ о немъ. Д'Аршiакъ не былъ съ нимъ близокъ, будучи человекомъ довольно серьезнымъ. Онъ вручилъ намъ въ высшей степени сочувственныя письма отъ Баранта и другихъ секретарей своего посольства, а также отъ дипломатовъ англiйскаго посольства. После дуэли, д'Аршiакъ не выезжалъ въ светъ; после того, какъ Пушкинъ умеръ, а Дантеса посадили подъ арестъ, онъ счелъ более приличнымъ не показываться; но онъ посетилъ Вяземскихъ и Нессельроде. Къ остальнымъ онъ завезъ лишь визитныя карточки. Вотъ это настоящiй тактъ!

Вяземскiй, воспользовавшись французскимъ курьеромъ, прислалъ намъ стихи Лермонтова на смерть Пушкина, Стихи превосходны,-- они насъ тронули, очаровали. Мой мужъ, не находившiй Лермонтова симпатичнымъ, восторгался даже больше, чемъ я; онъ не ожидалъ, что Лермонтовъ напишетъ такъ хорошо. Sophie Карамзина написала ему все подробности по делу объ арестахъ и дуэли и какъ, наконецъ, все это завершилось ссылкой Лермонтова на Кавказъ.

Ioseph пишетъ мне, что Лермонтовъ прославился необычайно; въ полку товарищи не любили его, теперь-же онъ сталъ центромъ. Великiй князь былъ очень добръ къ нему; если бы онъ самъ не разгласилъ о своемъ намеренiи вызвать на дуэль Баранта (сына), сделали-бы видъ, что ничего не знаютъ, но онъ заявилъ, что убьетъ француза, Какой безумецъ! Хотя д'Аршiакъ и Дантесъ французы, но разве можетъ это служить основанiемъ къ нападенiю на Баранта, отецъ котораго именно выказалъ столько сочувствiя къ Пушкину? Андрей Муравьевъ также написалъ Николаю. Онъ очень любитъ Лермонтова; онъ прислалъ намъ прелестные стихи, написанные сосланнымъ у него въ доме. Фикельмонъ пишетъ мне, что его теща пожелала, чтобы ей представили Лермонтова, после появленiя его стиховъ; она прочла ихъ, рыдая. "Верная Элиза" обожала Пушкина.

"Записки А. О. Смирновой", полученныя въ феврале 1893 г. отъ покойной О. Н. Смирновой издательницей "Севернаго Вестника", Л. Я. Гуревичъ, для напечатанiя въ журнале, были временно прекращены печатанiемъ въ виду невыяснившагося вопроса, кто будучи наследникомъ О. Н. Смирновой, имеетъ право на полученiе гонорара за печатаемыя "Записки". Но после дважды сделанной въ газете "Новое Время" публикацiи, съ приглашенiемъ въ редакцiю законныхъ наследниковъ О. Н. Смирновой, мы считаемъ себя, по прошествiи полу-года, въ праве продолжать прерванное печатанiе "Записокъ", съ новымъ приглашенiемъ для разсчета по гонорару лицъ, имеющихъ надлежащее удостоверенiе въ утвержденiи ихъ законными наследниками О. Н. Смирновой.

Мицкевичъ прислалъ намъ несколько NoNo Глобуса со своей статьей "другъ Пушкина". Это есть мненiе одного поэта о другомъ, но съ некоторыми заблужденiями, съ некоторыми политическими предразсудками. Соболевскiй, читая ее, сказалъ: Мицкевичъ покинулъ родину 9 летъ тому назадъ, Ледевель и Товiанскiй забрали его въ свои руки; этотъ последнiй фанатикъ и имеетъ слишкомъ большое влiянiе на поэта. Соболевскiй сказалъ, что даже у г-жи Свечиной, где никто и двухъ строчекъ Пушкина не читалъ, эта смерть произвела сильное впечатленiе. Она пришла навестить меня, узнавъ, что мы были близки съ нимъ, а такъ какъ она читала некоторыя стихотворенiя (она читала преимущественно религiозныя и они понравились ей; она читала даже "Полтаву"), то высказала очень верныя сужденiя о Пушкине. "Въ его стихотворенiяхъ, по крайней мере въ техъ, которыя я, знаю, чувствуется sursum corda, и это направляло его талантъ даже тогда, когда онъ былъ очень молодъ. Листъ музыкальная тень. Онъ очень слабаго здоровья. Листъ безпокоится объ немъ. Леве-Веймеръ, который жизнь свою проводитъ у Голынскихъ, написалъ статью въ "Dйbats"; она хороша, за исключенiемъ несколькихъ мелкихъ ошибокъ въ подробностяхъ. Мериме просилъ позволенiя быть мне представленнымъ для того, чтобы поговорить о Пушкине, и Соболевскiй привелъ его ко мне.

"Телескопе" Надеждина и французскiй текстъ философскихъ писемъ. По-русски это выходитъ довольно вяло. Соболевскiй заметилъ, что философскiй языкъ нужно еще создать, прежде чемъ писать на немъ. А пока-что величайшимъ философомъ является Мужикъ, который довольствуется темъ, что говоритъ ничего и авось при всехъ жизненныхъ невзгодахъ, не будучи при этомъ "Jean qui rit". Гуссара-Брута и Алкивiада-Чацкаго "якобинецъ, франкъ-массонъ". Соболевскiй говорилъ еще, что ни Мужикъ, ни Папа никогда не будутъ читать "Телескопа" Надеждина, и Петербургскiе вечера, которые Чаадаевъ только перефразировалъ въ своихъ письмахъ, но Мужикъ объявилъ, что благодать возвратилась на небо после собора Никона, что церковь государственная и есть антихристъ, и что раскольники идутъ несколько дальше Чаадаева. Онъ заключилъ: "Сознаемся, m-me фонъ-Визинъ, что тяжело слыть франкъ-массономъ и якобинцемъ, когда идеи свои заимствуешь у J. de Maistre и печатаешь ихъ у Надеждина. Темъ более, что эти письма читали какiе-нибудь 500 усердныхъ человекъ, которые читаютъ все журналы". Я отвечала: "Тяжело, да, но я думаю, что это сделаетъ Чаадаева более известнымъ, а Пушкинъ говорилъ мне какъ-то разъ, что онъ счастливъ тщеславiемъ. Онъ очень любилъ Гуссара Брута и Алкивiада, не будучи съ ними близокъ". Соболевскiй заметилъ: "Это правда, въ Чаадаеве есть тщеславiе ума. Онъ былъ въ восторге, когда получилъ письмо отъ Пушкина по поводу его статей и послалъ мне копiю съ него". Я спросила: "Что-же Пушкинъ говорилъ ему объ нихъ?" Соболевскiй отвечалъ: "Пушкинъ сожалелъ, что Чаадаевъ напечаталъ ихъ по-русски и не посоветовавшись съ нимъ. Онъ опровергалъ его взгляды на русскую исторiю, но какъ вы можете себе представить, онъ не спорилъ и не вдавался въ теологiю, онъ только объявилъ, что мы не взяли у византiйскихъ грековъ ихъ ребяческую казуистику. Онъ сказалъ, что русское духовенство было достойно уваженiя до Феоеана Новгородскаго. Вы достаточно хорошо знаете Пушкина, чтобы понять, что то довольно сильное выраженiе, которое онъ употребилъ, говоря о папстве ("мерзости папства"), относилось къ нравамъ духовенства и къ преследованiямъ, и не касалось Церкви, такъ какъ служители ея часто очень плохо служили ей. А такъ какъ всякiй абсолютизмъ одинаково отвратителенъ Пушкину, ясно, что абсолютизмъ жандарма, Кромвеля-пуританина, Робеспьера-якобинца, французскаго короля Солнца или римскаго папы одинаково противенъ ему. Онъ одинаково не одобрялъ костровъ св. инквизицiи, какъ и костровъ Генриха VIII и его милыхъ дочерей, Ивана Грознаго и Феодора Алексеевича. Онъ одобрилъ то чувство, которое заставило Чаадаева констатировать упадокъ нравственности и отсутствiе собственнаго достоинства въ обществе". Тогда я сказала: "Въ этомъ онъ былъ правъ, и мне кажется несомненнымъ, что люди, которые каждый день служатъ обедню и въ нее, имеютъ более нравственнаго достоинства и смысла; а таковые у насъ еще существуютъ. Но отецъ Наумовъ сказалъ мне однажды, что у нашего духовенства являются иногда протестантскiя мысли и онъ приписываетъ это Феоеану Новгородскому. Я разсказала это Пушкину, который записалъ это. Онъ объявилъ мне, что после того, что онъ опишетъ жизнь Петра Великаго, онъ будетъ изучать исторiю нашей церкви и попроситъ разрешенiя разсмотреть новгородскiе, троицкiе, кiевскiе, суздальскiе архивы и все, что есть въ монастыряхъ, если всего этого не съели крысы, такъ какъ монахи не занимаются ими и объ архивахъ заботятся одни только архiереи". Тогда Соболевскiй сказалъ: "Чаадаевъ долженъ былъ-бы сказать более или менее. Онъ не констатировалъ, что еще съ Алексея Тишайшаго и великаго патрiарха - его друга, церковный и государственный вопросъ поднялся повсюду, только мы всегда на целый векъ опоздаемъ. Въ конце концовъ, французскiе короли, галликанскiе, были очень непокорными сынами церкви, какъ и некоторые англiйскiе короли, и императоры. Иванъ IV деспотъ, отрубавшiй головы, не смелъ войти въ церковь, когда былъ въ связи съ Василисой Мелентьевой, а царь Алексей издавалъ законы въ пользу церкви. Въ своемъ Уложенiи онъ запретилъ назначать безграмотныхъ священниковъ; это бросаетъ новый светъ на состоянiе образованности белаго духовенства XVII в., того, которое было въ сношенiяхъ съ простымъ народомъ. И вотъ почему Петръ въ своемъ законодательстве такъ заботился о попахъ и монахахъ. Никонъ такое-же необыкновенное явленiе въ свою эпоху въ Россiи или, лучше сказать, въ московскомъ государстве, какъ и Петръ I после него. Образованныхъ архiереевъ и монаховъ этого времени можно по пальцамъ пересчитать: Симеонъ Полоцкiй, Туптало, который былъ святой, Петръ Могила, Стефанъ Яворскiй, Феофанъ, который былъ совершенная противоположность тому, что называется святымъ, Феофилактъ Лапатинскiй - вотъ эти ученые, бывшiе даже своего рода Расинами московскаго государства; они писали религiозныя драмы.

Во всякомъ случае Чаадаевъ не понялъ Петра Великаго и его целей. Необходимо было набросить плащъ на нашу варварскую наготу, и начать дело съ матерiальной стороны, или даже съ технической, въ стране, которая не имеетъ ни армiи, ни правильнаго войска, не имеетъ настоящей администрацiи, въ стране, где ревизiя вызвала ужасъ, где подати не собирались и где петицiи шли въ бездонную кадку Думы. Мы однажды говорили объ этомъ съ Пушкинымъ и онъ сказалъ мне: "Прежде всего надо освободить крепостныхъ. Я предвижу, что летъ черезъ 30 на святой Руси произойдетъ замечательная эволюцiя, и даже раньше, если Государь освободитъ крестьянъ. И эта эволюцiя не будетъ носить политическiй характеръ, какъ на западе. Однажды я говорилъ Вел. Кн. Михаилу, что Романовы величайшiе революцiонеры; онъ отвечалъ мне, что я правъ, такъ какъ важнейшiя перемены въ Россiи были сделаны ими, и въ особенности Петромъ I. Но если мы облечемся въ парламентаризмъ англiйскихъ лордовъ (sic), или начнемъ пустомелить, какъ французскiе доктринеры (sic), то изъ всего этого у насъ выйдетъ только бухарскiй халатъ". Тогда-же онъ, Пушкинъ, сказалъ мне: "Если Вяземскiй и Плетневъ написали стихи по поводу отъезда М-me Фонъ-Визинъ, повторите ей, что ея верный Сверчокъ думаетъ объ ней еще больше ихъ и не питаетъ никакой надежды увидеться съ ней на цветущихъ лугахъ Сены, а потому пусть она возвращается какъ можно скорее къ сырымъ лугамъ Невы". Увы! мы не увидимся съ нимъ более... По прошествiи месяца Брутъ-Чацкiй былъ освобожденъ. Соболевскiй прозвалъ его отшельникомъ съ Басманной. Мы только что на берегахъ Невы читали l'Ermite de la Chaussée-d'Antin! Соболевскiй передалъ намъ еще одну изъ своихъ беседъ съ Пушкинымъ по поводу писемъ Чаадаева, во время которой онъ повторилъ ему: "После освобожденiя крестьянъ у насъ будутъ гласные процессы, присяжные, большая свобода печати, реформы въ общественномъ воспитанiи и въ народныхъ школахъ также. Все это придетъ свыше и это и будетъ эволюцiя. Нужно будетъ подумать также и о духовенстве, уничтожить сословiе священниковъ, одно это эмансипировало-бы духовенство, такъ какъ священниками делаются не имея къ этому действительнаго призванiя. Церковь должна быть активна и воинственна, такъ какъ она должна действовать, но для того чтобы действовать, нужно быть свободнымъ и иметь апостольское и евангельское призванiе. Римская церковь располагаетъ громадной силой въ своихъ религiозныхъ орденахъ, а наши монахи перестали даже заниматься наукою. Некогда они были единственными образованными людьми, а теперь, за небольшимъ исключенiемъ, сделались самыми темными. Наше белое духовенство слишкомъ пассивно, оно воображаетъ, что, отслуживъ обедню, оно сделало все. Прежде у насъ были епископы и монахи, очень полезные и деятельные въ политической жизни. Ведь жандармы ничего не имеютъ общаго съ символомъ веры и не съ ихъ помощью обратятъ раскольниковъ". Соболевскiй прибавилъ: "Вы знаете Пушкина, онъ кончаетъ всегда колкостью, въ которой всегда кроется великая истина, глубокая и оригинальная мысль, онъ мне впоследствiи сказалъ: "Лютеранинъ графъ Бенкендорфъ, шефъ жандармовъ, кажется мне не вполне подходящимъ борцомъ за православiе" (sic).

Николаю, Соболевскому, Киселеву, все те, которыя я подучила изъ дворца, отъ Цецилiи Фридериксъ, отъ моихъ братьевъ, подтверждаютъ то, что мы думали. Наступило некоторое спокойствiе после свадьбы Екатерины Гончаровой и Дантеса, и это спокойствiе обмануло отчасти ожиданiя литературной клики: Греча, Сенковскаго, Булгарина. К. Булгаковъ убежденъ что русскiя письма были написаны какими-то третьеразрядными писаками, которыхъ Соболевскiй называетъ ". гостинодворскими музами". Пушкинъ получалъ подобныя и раньше, и когда Соболевскiй уезжалъ,-- онъ показалъ ему одно изъ нихъ, въ которомъ онъ узналъ милые когти Фиглярина. Но французскiя письма иного происхожденiя: они вероятно изъ техъ болотъ, въ которыхъ наслаждался Хромоногiй и вдохновлены отчасти его ненавистью за прозвище данное ему Пушкинымъ. Онъ уверялъ, что это помешало С. Л--ой выйти за него замужъ, что просто смешно, такъ какъ она уже сходила съ ума но своемъ муже, я была ея повереннымъ и Николай воспользовался своей близостью съ А. Б., чтобы часто приглашать его. Эта чета говорила, что мы ихъ повенчали. Б. долго не решался, такъ какъ она очень богата, а онъ совсемъ нетъ; она некрасива и онъ боялся, чтобы не сказали, что онъ женился изъ-за денегъ. А Хромоногiй не имелъ никогда ни малейшей надежды ей понравиться. Онъ съ большимъ умомъ поддерживаетъ разговоры, чемъ Б., но онъ преимущественно желченъ и золъ. Б. красивый малый, прiятный и добрый, джентльменъ во всемъ. Хромоногiй искалъ денегъ и онъ много получилъ отказовъ, съ техъ поръ какъ желаетъ жениться. Онъ весь полонъ ненависти. Впрочемъ, многiе этому способствовали; женщины сплетничали, а мужчины такiе же сплетники, какъ и женщины. И это петербургское глумленiе надъ мужьями, за женами которыхъ ухаживаютъ! Они заимствовали этотъ жанръ, думая, что это сделаетъ ихъ вполне французами, такъ какъ во Францiи смеются надъ обманутыми мужьями со времени Сганарелля. Но Пушкинъ не одного теста со Сганареллемъ, а его хотели прославить рогоносцемъ. Екатерина Мещерская очень хорошо определила весь этотъ мiръ и все ответственности. Соболевскiй сказалъ намъ: "Государь показалъ себя такимъ, каковъ онъ всегда. Монархъ совершенно русскiй, когда уместно быть таковымъ, онъ никогда не притворяется москвичемъ (le Moscvitisme), что теперь входитъ въ такую моду и угрожаетъ намъ". Я сказала: "это будетъ такъ называемый поворотъ назадъ, онъ будетъ полезенъ, если его не преувеличатъ. Государь чувствуетъ какъ настоящiй русскiй, какъ патрiотъ, и онъ доказываетъ это всегда, когда это необходимо. Я съ 1826 г. заметила, что онъ интересуется русской литературой гораздо больше, чемъ наше высшее общество. Въ 1827 г. онъ говорилъ мне о Пушкине съ восторгомъ. Представьте себе, что въ первый годъ моего пребыванiя при дворе онъ говорилъ со мной о Плетневе. Марiя Феодоровна сказала ему, что я любимая ученица Плетнева. Государь говорилъ со мной объ Ламартине, Державине, Крылове, Карамзине и Батюшкове, сожалея о его безнадежномъ положенiи; онъ посоветовалъ мне въ 1827 г., чтобы я у Жуковскаго спросила совета по поводу моего чтенiя русскихъ книгъ - о томъ, что можетъ молодая девушка прочесть въ новейшей русской поэзiи. Онъ очень жалелъ о Грибоедове, читалъ Илiаду Гнедича, жалелъ о Дельвиге и говорилъ объ немъ съ Пушкинымъ. Я знаю одну подробность о поэтахъ-декабристахъ; Василiй Перовскiй разсказалъ ее Жуковскому, который сообщилъ ее по секрету Пушкину и мне. Когда схватили бумаги Рыдеева, Одоевскаго, Кюхельбекера и Бестужевыхъ-Рюминыхъ, полицiя отложила отдельно литературныя рукописи, Бенкендорфъ сохранилъ ихъи отдалъ ихъ Государю только черезъ несколько месяцевъ после окончанiя процесса. Государь прочелъ ихъ. Мне кажется, что Рылеевъ напечаталъ Войнаровсiсаго около 1825 г., Думы - раньше, но Государь не былъ знакомъ съ ними. Онъ говорилъ съ Жуковскимъ о поэтахъ-декабристахъ, жалея о томъ, что не зналъ, что у Конрада Рылеева такой талантъ и что даже Бестужевы поэты. Онъ даже сказалъ Жуковскому, что дума о царевиче Алексее очень хороша и Олегъ тоже, что дума объ Анне Іоановне слишкомъ фантастична и что Пушкинъ гораздо лучше понялъ Мазепу и Карла ХИ и что Войнаровскiй былъ только авантюриста, но что въ этой поэме есть прекрасные стихи. Онъ хвалилъ стихотворенiя Рылеева и Одоевскаго. Тогда Жуковскiй далъ ему копiю со стихотворенiй, написанныхъ ими въ крепости, и которыя очень Государя. Онъ сказалъ ему тогда: "Я жалею, что не зналъ, о томъ, что Рылеевъ талантливый поэтъ; мы еще не достаточно богаты талантами, чтобы терять ихъ".

Позднее мы все подумали, что поэтому онъ и послалъ Одоевскаго на Кавказъ, вместо того, чтобы оставить его на все время въ Сибири,-- Мой мужъ сказалъ мне: "разскажи же подробности, которыя тебе сообщилъ Василiй Перовскiй о томъ, что происходило между старымъ, канцлеромъ Лопухинымъ и Государемъ по поводу приговора. Ты хорошо сделала-бы, если-бы записала это; это историческiй фактъ!" Я когда-то подъ секретомъ разсказала объ этомъ Пушкину и Жуку.

смертной казни: это Бенкендорфъ убедилъ другихъ, что такъ - необходимо для примера. Когда Государь прочелъ приговоръ, онъ нахмурилъ брови и сказалъ... "Офицеровъ не вешаютъ, ихъ разстреливаютъ" и зачеркнувъ слово повиситъ"Ваше Величество, Вы начинаете царствовать, 19 человекъ - это много". Государь вычеркнулъ слово разстрелять

Тогда канцлеръ сказалъ ему: "Ваше Величество, первые 5 этого списка должны быть подвергнуты смертной казни, они главари, одинъ изъ нихъ даже солдатъ подговаривалъ, комиссiя имела доказательства и Ваше Величество имеетъ объ этомъ рапорты". Государь подчеркнулъ пять первыхъ именъ и поставилъ "разстрелять" сбоку. Для остальныхъ 14 онъ поставилъ "во 2-ю категорiю". Если бы Лопухинъ сказалъ: "Рылеевъ талантливый писатель Государь вычеркнулъ бы его имя; въ начале списка были: Пестель, Муравьевъ-Апостолъ и Каховскiй, повесили-бы только этихъ трехъ. Лопухинъ былъ человекъ стараго времени и не читалъ новыхъ поэтовъ, онъ даже не зналъ ихъ именъ. Старики одного Державина считали поэтомъ. Когда принесли приговоръ, вся комиссiя была изумлена и черезъ Бенкендорфа снова былъ посланъ приговоръ въ новой редакцiи и еще разъ поставлено слово "повесить". Государь долго не решался, ему не хотелось вешать офицеровъ, поступать съ ними, какъ онъ говорилъ, какъ съ ворами. Бенкендорфъ жаловался даже на то, что Государь такъ долго противился закону, высшей коммиссiи! Въ то же время Бенкендорфъ очень хорошо велъ себя во время допросовъ, онъ былъ очень вежливъ и изысканъ съ осужденными, а все члены комиссiи не были вежливы,-- въ этомъ надо отдать справедливость графу Бенкендорфу. Соболевскiй заметилъ: "Совершенный европеецъ. Онъ вежливъ, но его вежливость бываетъ иногда наглой; это выводило Пушкина изъ себя. Но онъ часто отвечалъ ему той-же вежливостью". Соболевскiй прибавилъ: "Кюхельбекеръ былъ всего строже наказанъ, такъ какъ онъ въ Динабурге, а Батенiсовъ, сибирякъ, въ Шлиссельбурге. Я спрашиваю, почему его не послали съ другими въ рудники; это менее ужасно, чемъ казематъ". Мой мужъ отвечалъ, что онъ слыхалъ, что его нельзя туда сослать; такъ какъ у Батенкова вся семья въ Сибири, то нашли, что онъ спасся бы тамъ, ему дали бы возможность бежать. Что касается Кюхельбекера, то думаютъ, что у него были враги въ комиссiи. Пушкинъ много думалъ о немъ и хотелъ въ одинъ прекрасный день испросить у Государя полупомилованiе - ссылку въ Сибирь. Онъ говорилъ мне: "Въ тотъ день, когда одна изъ моихъ поэмъ очень понравится Государю, я поговорю съ нимъ о моемъ бедномъ Кюхельбекере". Соболевскiй сказалъ мне: "Ценитъ ли Государь стихотворенiе Жуковскаго?" Я отвечала: "Да, и когда и ему прочитала стихи Пушкина по поводу этого стихотворенiя, онъ сказалъ мне: "Запишите это въ альбомъ Императрицы, это лучшее, что когда мне было сказано объ ея ".

Софи Борхъ написала мне, что некоторые такъ возмущены, что негодуютъ на Нессельроде за то, что они продолжаютъ принимать Геккеренъ, до техъ поръ пока онъ не будетъ отозванъ. Это смешно и Вяземскiй ошибается, думая что графиня Нессельроде и канцлеръ враждебно относились къ Пушкину. Совершенно напротивъ, такъ какъ она очень независима отъ всехъ кликъ и светскихъ партiй, а онъ человекъ образованный. Какъ жена министра иностранныхъ делъ она должна была принимать Геккерена до конца. Дантесъ никогда не переступилъ порога ихъ дома; онъ не подходилъ къ этому корректному салону, это не Нессельроды распространили сплетни, ничто не можетъ быть такъ мало на нихъ похоже. Вяземскiй не любитъ графини Нессельроде и онъ приписываетъ ей то, чего нетъ. Я хочу написать ему. Онъ долженъ былъ-бы прочесть письма, которыя я теперь имела отъ нея.

Верная Элиза волнуется, отыскивая автора этой гадости и была поражена темъ, что программа одного венскаго концерта имеетъ тотъ-же типъ. Тамъ есть даже ошибки, которыхъ въ Париже не сделали-бы и кроме того это типъ, уже вышедшiй изъ моды во Францiи. Элиза хочетъ, чтобы Медемъ разузналъ, кому въ Петербургъ типографъ отослалъ циркуляры, но это невозможно, такъ какъ это могло сделать посольство, у котораго есть курьеры, и типографъ могъ не знать для кого это было. Баронъ Геккеренъ принималъ курьеровъ и могъ быть отправителемъ, безъ посредства почты. Русская полицiя ничего не нашла, но почта получала пакеты, другiе были переданы швейцарамъ неизвестными личностями. На похоронахъ Пушкина Элиза такъ рыдала, что у нея по возвращенiи сделался нервный припадокъ и принуждены были ее уложить.

Софи Карамзина написала Николаю, что га-me Хитрово хотела

Одинъ Бенкендорфъ былъ хорошо осведомленъ и такъ какъ Государь сказалъ ему: "Я хочу знать автора этой мерзости", онъ долженъ былъ все ему открыть, но слишкомъ поздно; такъ какъ одного его слова было-бы достаточно для того, чтобы изгнать Дантеса за границу, онъ не былъ такъ полезенъ полку, этотъ танцоръ, этотъ каламбуристъ, и его легко было выселить изъ Петербурга безъ всякой церемонiи.

Вчера вечеромъ мой мужъ сказалъ мне: "Что должна испытывать несчастная Екатерина Дантесъ". А Соболевскiй отвечалъ ему: "Она до сумасшествiя влюблена въ Дантеса и обвинитъ Пушкина, у нея на глазахъ повязка. Единственная ясновидящая это Александрина Гончарова, она все таки ценила своего beau-frère, такъ какъ она самая умная изъ нихъ трехъ. M-me Nathalie до сихъ поръ пансiонерка, она жила, какъ живутъ дети, безъ размышленiй, безъ заботъ, для нея жизнь была рядомъ празднествъ, баловъ, туалетовъ, прогулокъ и какъ только ей делали ласковое лицо, она воображала, что ее обожаютъ; она поверяла эти маленькiя тайны г-же N., а эта последняя, сходившая съ ума по Дантесу, передавала ихъ ему, а потомъ разносила повсюду, чти Nathalie обожала ея beau-frère. А Nathalie, женщина, неспособная обожать кого-бы-то ни было; у нея спокойная холодная натура и если она кого-нибудь любила, то это все-таки Пушкина, котораго она любила на свой ладъ, совершенно его не понимая. Она ревновала его; онъ никогда не ревновалъ, такъ какъ онъ глубоко понималъ ее, но онъ былъ оскорбленъ той наглостью, съ которой за ней ухаживали, это оскорбляло даже вкусъ его. Онъ никогда не думалъ, что она изменила своему долгу. Ведь Вяземскiй писалъ объ этомъ твоей жене, онъ говорилъ объ этомъ своимъ друзьямъ передъ дуэлью и после нея. Онъ ни за что не солгалъ-бы въ такую минуту, онъ смолчалъ-бы, но не говорилъ-бы, если-бы сомневался въ своей жене". - Тогда я сказала: "Въ этомъ убеждены въ Зимнемъ Дворце и я знаю это изъ верныхъ источниковъ: ни одной минуты я не верила, что Nathalie изменила своему долгу. Она была она не умна, у нея нетъ светскаго такта, но женщина. Она не была создана для Пушкина, но не обманывала его, она даже передавала ему и те речи, которыя ей говорились и надъ которыми она потешалась и не представляла себе, что это раздражало его; это доказываетъ отсутствiе такта у нея и недостатокъ ума, но это доказываетъ также, что она не считала все это важнымъ. Она даже не кокетка, ея голова слишкомъ пуста и легкомысленна. Она любитъ туалеты, танцы, движенье, она скучаетъ дома, она пуста, у нея нетъ серьезнаго вкуса. Мне очень жалко ее, она должна быть въ ужасномъ состоянiи - растерявшаяся и делающая себе тысячи упрековъ, но нельзя сердиться на людей, лишенныхъ такта или ума, это не ихъ вина. Она была плохо воспитана, воспитанiемъ въ ней ничего не создали. Ея сестры, более одаренныя, сами развились немного.

писать и это доказательство его деликатности, последнее, данное имъ Государю. Онъ вероятно сжегъ все разговоры; говорятъ, что онъ сжигалъ бумаги передъ дуэлью и велелъ сжечь другiя передъ смертью.

Во всякомъ случае, я съ верностью сохранила все то, что онъ сообщалъ мне, и эти заметки я показывала только мужу моему, который есть воплощенная скромность. У Пушкина было такое деликатное чувство честности, онъ былъ такъ постояненъ въ дружбе, такъ преданъ Государю и Россiи.

Андрей Карамзинъ сказалъ мне, что мать его была безконечно тронута, когда, умирая, Пушкинъ пожелалъ ее увидать, поцеловалъ ей руку и сказалъ ей: "Благословите меня". Она сохранила спокойствiе, благословила его, а входя въ карету, разрыдалась; она сказала Софи: "Это онъ въ память отца вашего поцеловалъ мне руку; я поняла, что онъ думалъ о немъ; что мне доставило больше всего удовольствiя, это то, что онъ трагедiю свою посвятилъ памяти Карамзина; это вниманiе, которое меня очень тронуло".

что Геккеренъ больше виноватъ, чемъ Дантесъ; одни лета его налагали на него обязанность вести себя иначе. Быть сводникомъ своего прiемнаго сына (иди кого бы то ни было) и молодой женщины, повторять ей, что Дантесъ умираетъ отъ любви къ ней, боленъ, это подло! Онъ долженъ былъ-бы выдрать за уши своего прiемнаго сына, вместо того, чтобы быть темъ, чемъ его назвалъ Пушкинъ въ своемъ письме, давъ ему понять, что m-r Геккеренъ прикрывается своимъ высокимъ положенiемъ и даже родственнымъ дворомъ. Намъ прислали копiю съ письма Пушкина къ Геккерену и оно прекрасно определяегь вину этого злосчастнаго господина. И позднее онъ продолжалъ эту прекрасную роль сводника, безчестную относительно Катеринъ Дантесъ; а прiемный сынъ воспользовался родствомъ, чтобы приходить въ домъ. Пушкинъ долженъ былъ-бы выгнать ихъ всехъ изъ своего дома и увести Натали въ деревню, не обращая вниманiя на ея жалобы. Но онъ ненавиделъ патетическiя сцены. Онъ не ревновалъ, но былъ возмущенъ темъ, что творилось. Если бы у Дантеса была хоть тень порядочности, онъ прекратилъ-бы свои преследованiя; а самое скверное то, что онъ никогда небылъ влюбленъ въ Натали, онъ находилъ ее глупой и скучной; онъ былъ влюбленъ въ Н. и назначалъ ей свиданiе у Натали, которая служила ширмой въ продолженiе двухъ летъ. И страшно боялась своего beau-père (больше чемъ своего мужа) и своей семьи, такъ какъ для нея скандалъ былъ-бы концомъ всего, потому что ея положенiе въ семье было довольно затруднительное. Она очень хорошенькая, привлекательная, умная, и ея дружбу съ Натали, и эту внезапную нежность никто не понималъ, такъ какъ прежде она жестоко потешалась надъ ней. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, оне неразлучны. Натали, очень простодушная, прекрасно служила ширмой и ея мелкое тщеславiе было польщено темъ, что она была предметомъ чьей-то страсти. И повторяла ей, что это лестно. Catherine Гончарова была более прозорлива: она ненавидела И., потому что сама сходила съ ума по Дантесу, Александрина Гончарова была тоже очарована И., и Геккеренъ, который , имелъ развратное удовольствiе играть низкую роль. Это старый негодяй, человекъ безъ принциповъ, безъ чести, типъ стараго повесы XVIII в., который наслаждается всякимъ скандаломъ, насмехается надъ всемъ и вмешивается во все интриги. Если бы я была въ Петербурге, я все-бы разсказала Государю до малейшихъ подробностей, онъ потребовалъ-бы, чтобы Геккерена отозвали, отправилъ-бы Дантеса на Кавказъ, чтобы успокоить его пылъ, даже после свадьбы Catherine. Дантесъ многаго не стоитъ; онъ действовалъ какъ проходимецъ - съ нахальствомъ хлыща, съ тщеславiемъ мелкой натуры съ дурнымъ воспитанiемъ; это меньше чемъ ничего. Но настоящiе виновники Геккеренъ и Хромоногiй, такъ какъ после того, что произошло, Дантесъ долженъ былъ принять вызовъ. Но вотъ какъ онъ долженъ былъ-бы поступить после; свадьбы: онъ долженъ былъ и ответственность за это падаетъ на него одного передъ Богомъ. Все интересуются, каково будетъ супружество Дантесъ? Соболевскiй утверждаетъ, что она будетъ счастлива, такъ какъ она его обожаетъ, онъ позволитъ себя обожать, а она всегда будетъ видеть только глазами своего мужа, который постарается сохранить ее слепой до конца, Соболевскiй подучилъ письмо отъ Г. Перовскаго, который разсказываетъ ему, что Государь страшно разсердился за то, что Бенкендорфъ старался выхлопотать, чтобы Дантесъ былъ посланъ солдатомъ на Кавказъ: онъ могъ-бы тамъ драться, сделать геройскiй поступокъ и заслужить эполеты; Бенкендорфъ говорилъ даже о горе Catherine Дантесъ, которая должна будетъ покинуть семью свою. Государь очень сухо отвечалъ: "Она вышла за него замужъ по собственному выбору и жалеть нужно сестру ея". Тогда Бенкендорфъ сказалъ, что Дантесъ хорошiй офицеръ и хорошо велъ себя во время дуэли. Государь страшно вспылилъ и закричалъ: "Хорошiй офицеръ! Танцоръ! Онъ часто былъ подъ арестомъ, впрочемъ дело не въ этомъ, а въ его непорядочномъ поведенiи, недоставало только, чтобы офицеръ, который имеетъ честь носить русскiй мундиръ, былъ-бы дрянью и струсилъ-бы передъ пистолетомъ. Будетъ, я решилъ!" Перовскiй, ждавшiй очереди, все слышалъ; Государь говорилъ такъ громко и Бенкендорфъ вышелъ совсемъ смущенный изъ кабинета. "Онъ былъ посланъ обожательницами Дантеса, сказалъ намъ Соболевскiй,-- если-бы его послали на Кавказъ, все эти дамы совершили-бы путешествiе въ Пятигорскъ, и эти воды сделались-бы столь-же fashionables, какъ Баденъ-Баденъ".