ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА к Д.
Из Азии переехали мы в Европу* на корабле. Я тотчас отправился на так называемую Митридатову гробницу (развалины какой-то башни) ; там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи — и только. Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы... «Вот Чатырдаг»,— сказал мне капитан. Я не различил его да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-даг... и кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск и воздух полуденный...
В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию неаполитанского lazzarone <см. перевод>. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря — и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество. Вот всё, что пребывание мое в Юрзуфе оставило у меня в памяти.
Я объехал полуденный берег, и путешествие М. оживило во мне много воспоминаний; но страшный переход его по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По Горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была берёза, северная берёза! сердце мое сжалось: я начал уже тосковать о милом полудне, хотя всё еще находился в Тавриде, всё еще видел и тополи и виноградные лозы. Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они:
брата руку занесла; На сих развалинах свершилось Святое дружбы торжество, И душ великих божество Своим созданьем возгордилось. . . . . . . . . . . . . . . Чадаев, помнишь ли былое? Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имя роковое Предать развалинам иным? Но в сердце, бурями смиренном, Теперь и лень и тишина, И в умиленье вдохновенном, На камне, дружбой освященном, Пишу я наши имена.
В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes <см. перевод>. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат.
NN почти насильно повел меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище,
но не тем В то время сердце полно было: лихорадка меня мучила.
Что касается до памятника ханской любовницы, о котором говорит М., я об нем не вспомнил, когда писал свою поэму, а то бы непременно им воспользовался.
Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему?
* Из Тамани в Керчь.
Переводы иноязычных текстов
Примечания
"Путешествие по Тавриде" прочел я с чрезвычайным удовольствием. Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время, как и И. Муравьев- Апостол. Очень жалею, что мы не встретились. Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для поверки оных потребны обширные сведения самого автора. Но знаешь ли, что более всего поразило меня в этой книге? — Различие наших впечатлений. Посуди сам».
археологических разысканий. В частности, обратили на себя внимание Пушкина рассуждения Муравьева о том, что знаменитый храм Девы был расположен не там, где в 1820 г. находился Георгиевский монастырь, как думали ранее, а значительно восточнее, в районе Аюдага. Именно эти рассуждения Пушкин называет «холодными сомнениями» в стихотворной части письма.
В черновом тексте после упоминания Митридатовой гробницы следовало: «воображение мое спало, хоть бы одно чувство, нет —». После слов «объедался виноградом» следовало: «там я тотчас привык к природе полуденной и наслаждался ею со всем равнодушием природного неаполитанца. Холодность моя посреди прелестей природы досаждала** и смешила». Последняя фраза зачеркнута. После слов «влюбленного хана» в черновом тексте следует: «К *** поэтически описал мне его и называл la fontaine des lar mes». Только в беловом тексте Пушкин заменил мужской род женским, согласно тексту поэмы.