Пушкинъ и поэзiя.
Поэзiя, поэтъ, муза. — Классическая и романтическая поэзiя. — Русскiй языкъ и словесность.
Пушкинъ рано созналъ себя поэтомъ. Въ пьесе: «Къ Сестре» (1814) онъ говорилъ, обращаясь къ фантазiи: «... тобою одной я награжденъ! Тобою пренесенный къ волшебной Иппокрене и въ келье я блаженъ!» Въ «Городке» (1814) звучитъ еще неуверенная, но уже тревожащая юношу мысль: «Какъ знать? и мне, быть можетъ, печать свою наложитъ небесный Аполлонъ; сiяя горнимъ светомъ, безтрепетнымъ полетомъ взлечу на Геликонъ. Не весь я преданъ тленью; съ моей, быть можетъ, тенью полуночной порой сынъ Феба молодой, мой правнукъ просвещенный, беседовать придетъ, и мною вдохновенный на лире воздохнетъ». «Безвестный въ мiре семъ поэтъ» рано созналъ, что онъ «возросъ поэтомъ» (Бат., 1817), что ему «жребiй вынулъ Фебъ» (Жук., 1817) и ему дана «лира отъ боговъ, поэту даръ безценный» («Мечтатель»). Юноша-поэтъ уже сознавалъ, что «еще не генiя печать, охота смертная на рифмахъ лепетать» (А. А. Шишкову, 1816). «Страшися участи безсмысленныхъ певцовъ, насъ убивающихъ громадою стиховъ («Къ другу-стихотв.», 1814). «Страшись безславiя!» (Ibidem). Его увлекаетъ не столько слава сколько страхъ этого «безславiя»: «Послеетитъ («Посл. къ Горчакову»). Его уже тревожитъ вопросъ: «мои летучiя творенья въ потомстве будутъ ли цвести?» («Подражанiе»); въ пьесе Илличевскому прямо высказывается та же мысль: «Ахъ, ведаетъ мой добрый генiй, что предпочелъ бы я скорей безсмертiю души моей безсмертiе моихъ творенiй». «Взыскательный художникъ» рано сказался въ Пушкине. Быстро миновало время, когда онъ «шутя стихи кропалъ» и гордился быстрой легкостью труда («я мигомъ трудъ окончу свой», «Моему Аристарху»). Юный Пушкинъ не только позналъ «сладострастье высокихъ мыслей и стиховъ» (Жук., 1818), умелъ «въ минуту вдохновенья небрежно стансы намарать», но и «жечь свои творенья». Еще «съ младенчества духъ песенъ въ насъ горелъ», вспоминаетъ поэтъ («19 окт., 1825»). «На слабомъ утре дней златыхъ» муза осенила певца, преклонясь предъ детской колыбелью» («Мечтатель», 1815) и «въ помыслахъ носился юный умъ» («Сонъ», 1816). Ср.: «Къ сестре» (1814) и Батюшкову (1815). «И мне богини песнопенья еще въ младенческую грудь влiяли искру вдохновенья и тайный указали путь» (Дельв., 1817). Въ углахъ лицейскихъ переходовъ являться муза стала мне. Моя студенческая келья, доселе чуждая веселья, вдругъ озарилась! Муза въ ней открыла пиръ своихъ затей» («Евг. Он.», VIII, 3, проп.). Для него ясна печальная судьба поэтовъ, которыхъ мимо катится «фортуны колесо». «Ихъ жизнь рядъ горестей, гремяща слава — сонъ» («Къ другу-стихотв.»). Но более всего онъ боится прослыть «метроманомъ», собой умножить «поэтовъ гре» («Къ Дельвигу»). Онъ хорошо помнитъ заветъ Батюшкова: «будь каждый при своемъ», и въ «Посланiи къ Горчакову» высказываетъ желанiе говорить «своимъ складомъ, вместо того, чтобы «вследъ Державину парить». Въ «Бове» еще определеннее высказывается то же желанiе, чтобы его «поняли отъ малаго до великаго». «Дудка», которую «въ дни резвости златыя» подарилъ поэту «веселый сынъ Эрмiя» («Къ Батюшкову») сменяется «семиствольной цевницей» («Муза», 1821). Ср. «Евг. Онег.», VIII, 1—5. «Разгов. книг. съ поэтомъ». О поэте и его назначенiи, См. «Чернь» (1828). «Поэту» (1830); «Родословная моего героя», XI, XII: «ветру и орлу и сердцу девы нетъ закона. Гордись! таковъ и ты поэтъ, и для тебя закона нетъ». «Исполненъ мыслями златыми, не понимаемый никемъ, передъ кумирами земными, проходишь ты унылъ и немъ. Съ толпой не делишь ты ни гнева, ни нужды, ни хохота, ни рева, ни удивленья, ни труда. Глупецъ кричитъ: куда, куда? Дорога здесь! Но ты не слышишь, идешь, куда тебя влекутъ мечтанья тайныя. Твой трудъ тебе награда: имъ ты дышешь, а плодъ его бросаешь ты толпе, рабыне суеты». Ср. «Чернь», «Поэту», «Египетскiя ночи» (См. въ «Словаре»: Чарскiй). «Настоящее место писателя, есть его ученый кабинетъ», для него необходимы «независимость и самоуваженiе» («Вольтеръ»). Главное условiе для поэта — «свобода» («Разговоръ книг. съ поэтомъ»). «Истинная жизнь» слова — «мысль», а не наружныя формы («Мысли на дороге», II), однако, при разделенiи поэзiи на роды (классическая, псевдо-классическая, романтическая поэзiя), Пушкинъ считаетъ главнымъ родовымъ признакомъ не духъ, а форму.
Къ роду классической поэзiи Пушкинъ относитъ те стихотворенiя, коихъ формы известны были грекамъ и римлянамъ, или коихъ образцы они намъ оставили. Следственно, сюда принадлежатъ: эпопея, поэмы дидактическая, трагедiя, комедiя, ода, сатира, посланiе, ироида, эклога, элегiя, эпиграмма и баснь. Если же вместо формы стихотворенiя будемъ брать за основанiе только духъ, въ которомъ оно написано, то никогда не выпутаемся изъ определенiй. Гимнъ Пиндара духомъ своимъ, конечно, отличается отъ оды Анакреона, сатира Ювенала отъ сатиры Горацiя, «Освобожденный Іерусалимъ» отъ «Энеиды» — все они однако-жъ принадлежатъ къ роду классическому» («Мысли на дороге», II). Определяя псевдо-классическую школу поэтовъ, Пушкинъ замечаетъ, что цель и усилiя ея представителей, «напоминаютъ школу нашихъ славяно-руссовъ». «Люди, одаренные талантами, будучи поражены ничтожностью французскаго стихотворства, думали, что скудость языка была тому виною и стали стараться пересоздать его по образцу древняго греческаго (Ронсаръ, Жодель, Дюбеллэ), «Мысли на дороге», II.
Пушкинъ былъ неудовлетворенъ существовавшими понятiями о романтизме. «Все (даже и ты) имеютъ у насъ самое темное понятiе о романтизме (Вяз., 1825). «Сколько я не читалъ о романтизме — все не то» (Бест., 1825). «Такъ онъ (Ленскiй) писалъ темно и вяло (что романтизмомъ мы зовемъ, хоть романтизма тутъ ни мало не вижу я; да что намъ въ томъ?» «Оне», VI, 23). «Наши критики не согласились еще въ ясномъ различiи между родами классическимъ и романтическимъ». Пушкинъ («Мысли на дороге», II) считаетъ определенiемъ самымъ неточнымъ романтизма, когда къ нему «относятъ все», что, по мненiю критиковъ, ознаменовано «печатью мечтательности и германскаго идеологизма», или основано на предразсудкахъ и преданiяхъ простонародныхъ. Пушкинъ для различiя классической поэзiи отъ романтической считаетъ необходимымъ брать за основанiе не духъ, а форму произведенiя (См. выше, поэзiя классическая) и къ романтической поэзiи относитъ те роды произведенiй, которые «были неизвестны древнимъ, и те, въ коихъ прежнiя формы изменены, или заменены другими».
Поэтъ, для котораго рифма была звучная подруга вдохновеннаго досуга, вдохновеннаго труда», («... рифмы запросто со мной живутъ: две придутъ сами, третью приведутъ, «Дом. въ Кол.», I), признавалъ, что «рифмъ въ русскомъ языке слишкомъ мало». Одна вызываетъ другую. Пламень неминуемо тащитъ за собою камень. Изъ-за чувства выглядываетъ непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудной и чудной, верной и лицемерной и проч.». «Думаю, что современемъ мы обратимся къ белому стиху» («Мысли на дороге», VII).
«Исключая теетъ еще ни словесности, ни книгъ», писалъ Пушкинъ въ 1824 г. («О причинахъ, замедлившихъ ходъ нашей словесности»). Ср. «Альбомъ Он.», 7. «Проза наша еще такъ мало обработана, что даже въ простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъясненiя понятiй самыхъ обыкновенныхъ, такъ что леность наша охотнее выражается на языке емъ известны (Ibid., «О предисловiи Лемонтэ»). «Давно ли стали мы писать языкомъ общепонятнымъ? убедились ли мы, что славянскiй языкъ не есть языкъ русскiй и что мы не можемъ смешивать ихъ своенравно? («Мысли на дороге», III). «Русскiй метафизическiй языкъ находится у насъ еще въ дикомъ состоянiи. Дай Богъ ему образоваться на подобiе французскаго (яснаго, точнаго языка прозы, т. е. языка мыслей). Вяз., 1825. Ср. «О причинахъ, замедл. ходъ нашей слов.». Но этотъ языкъ Пушкинъ считалъ «гибкимъ и мощнымъ въ своихъ оборотахъ и средствахъ», «переимчивымъ и общежительнымъ въ своихъ отношенiяхъ къ чужимъ языкамъ («О Мильтоне»). «Я не люблю видеть въ первобытномъ нашемъ языке следы европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота ему более пристали» (Вяз., 1823 г.).
«Оно ограничилось только переводами и кое-какими подражанiями, не имевшими большого успеха». (Ср. «Альбомъ Онегина», 7). «Поэзiя осталась чужда влiянiю французскому; она более и боле» («Мненiе Лобанова»). Высказанная Бестужевымъ мысль, что «у насъ не», встречаетъ горячiй отпоръ со стороны Пушкина: «литература у насъ кой-какая есть, а критики нетъ» (Бест., 1825). Позднее «О литер. критике», Пушкинъ писалъ, возвращаясь къ тому же вопросу: «произведенiя нашей литературы, какъ ни редки, но являются, живутъ и умираютъ, не оцененныя по достоинству», потому что у насъ не».
«Состоянiе же критики, пишетъ Пушкинъ въ другомъ месте («Крит. Зам.»), «само по себе доказываетъ степень образованности всей литературы вообще». «Какъ наша словесность съ гордостiю можетъ выставить передъ Европою «Исторiю» Карамзина, несколько одъ, неесколько цветовъ элегической поэзiи (ср. «Рославлевъ»), такъ и наша критика можетъ представить несколько отдельныхъ статей, исполненныхъ свее явились отдельно, въ разстоянiи одна отъ другой, и не получили еще веса и постояннаго влiянiя. Время ихъ еще не приспе» (1830). «Критика еще находится у насъ въ младенческомъ состоянiи. Она ре» («Мненiе Лобанова»). Ср. «Мысли на дороге», II).