Т***, Кирилла Петровичъ («Арапъ Петра »). — См. Т***.
Т***, «»). — Жена Кирилла Петровича. Слушая «похвалы старине» и порицанiе «новейшихъ обычаевъ» (во время обеда у Ржевскаго), «сидела, какъ на иголкахъ; языкъ у нея такъ и свербелъ, наконецъ, она не вытерпела» («скромность почиталась тогда необходимой принадлежностью молодой женщины»), и, обратясь къ мужу, спросила его съ кисленькой улыбкой, что находитъ онъ дурного въ ассамблеяхъ?».
«»). — «Отрокъ стройный». «Я беденъ — но могучъ и молодъ, мне трудъ легокъ. Я удалю отъ нашей сакли тощiй голодъ», говоритъ Т. отцу своей невесты. «Ты голову преклонишь къ его могучему плечу, свою потерю имъ заменишь, говоритъ Галубу о Т. старикъ, которому Галубъ поручилъ сделать воспитаньемъ» изъ сына «храбраго чеченца». «Одинъ и сиръ живу давно я», признается Т. «Среди родимаго аула онъ какъ чужой; онъ целый день въ горахъ одинъ молчитъ и бродитъ. Такъ въ сакле пойманный олень все въ лесъ глядитъ, все въ глушь уходитъ. Онъ любитъ по крутымъ скаламъ скользить, ползти тропой кремнистой, внимая буре голосистой и въ бездне воющимъ волнамъ. Онъ иногда до поздней ночи сидитъ печаленъ подъ горой, недвижно въ даль уставя очи, опершись на руку главой». Въ ущелье скалъ, где прорванъ каменистый берегъ и путь открытъ на Дарiалъ», онъ «слушалъ Терекъ». «Онъ дикость прежнюю хранитъ», «въ мечтаньяхъ своеволенъ». Съ юношами онъ «забавъ наездничьихъ не делитъ, верхомъ не мчится вдоль стремнинъ, изъ лука звонкаго не целитъ». По словамъ отца Т. не научился «какъ шашкой добываютъ злато» (онъ пропускаетъ одинокаго торговца армянина и бежавшаго раба отца и даже убiйцу брата, т. к. убiйца былъ одинъ, израненъ, безоруженъ»), «онъ только знаетъ безъ трудовъ внимать волнамъ, глядеть на звезды»... Любви «не властный превозмочь», онъ пилъ огонь отравы сладкой». «— Благослови любовь мою». «Тебе я буду сынъ и другъ послушный, преданный и нежный, твоимъ сынамъ кунакъ надежный, а ей — приверженный супругъ»... — говоритъ Т. отцу невесты. — «Ты не чеченецъ, ты старуха, ты трусъ, ты рабъ, ты армянинъ!» проклинаетъ Галубъ Т., забывшаго «долгъ крови».
«»). — Пленный шведскiй офицеръ, жившiй въ доме Ржевскаго въ тесной каморке «съ однимъ окошечкомъ».
«Имелъ летъ 50 отъ роду; правая нога была у него прострелена подъ Нарвою, и потому была не весьма способна къ менуэтамъ и курантамъ, зато левая съ удивительнымъ искусствомъ и легкостью выделывала самыя трудныя па». Его ученица — Наталья Гавриловна — «славилась на ассамблеяхъ лучшею танцовщицей». На стене «каморки» Т. виселъ старый синiй мундиръ и его ровесница треугольная шляпа; надъ нею тремя гвоздиками прибита была «лубочная картина, изображающая Карла XII верхомъ». «Пленный Т.» «въ колпаке и китайскомъ шлафроке» услаждалъ скуку зимняго вечера, наигрывая на флейте старинные шведскiе марши».
«»). — После выкупа Антона Тимофеева и Петрушки Еремеева, приказчикъ, по словамъ горюхинскаго летописца, «хотелъ сковать Леху Тарасова, но тотъ бежалъ въ лесъ».
«»). — Исправникъ, высокiй и толстый мужчина, летъ пятидесяти, съ краснымъ носомъ и въ усахъ, «съ охриплымъ голосомъ». «Веселый» человекъ и «замысловатый чиновникъ». По отзыву Троекурова, «не промахъ, не розиня»: онъ бы деньги съ Дубровскаго взять-то бы взялъ, да и самого не выпустилъ. Таковъ былъ «обычай» у Т. Г. Объявляя крестьянамъ Кистеневки «решенiе *** уезднаго суда, отпускалъ острыя шутки и хохоталъ. Увидя молодого Дубровскаго «крякнулъ». На вопросъ Дубровскаго (что это значитъ?) ответилъ: «мы прiехали вводить во владенiе Кириллу Петровича Троекурова и просить иныхъ прочихъ убираться по-добру, по-здорову». — Кто тамъ смелъ ротъ разинуть! сказалъ грозно исправникъ», обращаясь къ крестьянамъ. — Баринъ вашъ Кирилла Петровичъ Троекуровъ... слышите ли, олухи?» — Да, это бунтъ! закричалъ исправникъ: гей, староста, сюда!» — «Отыщи сей же часъ, кто смелъ со мною разговаривать; я его! Когда же толпа двинулась на него, бросился «въ сени» и заперъ «за собою дверь». Сгорелъ въ доме Дубровскаго.
«Капит. »). — «Широкоплечiй» кучеръ тройки, на которой Пугачевъ съ Гриневымъ ехалъ въ Белогорскую крепость. «На дороге Т. «затянулъ унылую песню».
«Евг. »). — «Старшая дочь» Лариныхъ, еще «девочка» на взглядъ Онегина; ужъ «не дитя», по мненiю матери, «никто-бъ ее назвать прекрасной не могъ»; она «не привлекаетъ очей красотою и свежестью румяной». При появленiи ея въ московскомъ театре «не обратились на нее ни дамъ ревнивые лорнеты, ни трубки модныхъ знатоковъ». На балу въ Москве она сидитъ, «не замечаема никемъ». — У нея «прелестныя плечи», «прелестные пальчики». «Московскiя кузины» находятъ, что она «очень недурна», хотя и «бледна и худа». «Бледный цветъ ея» и «видъ унылый» подмечаетъ и Онегинъ.
». Московскiя «девы» считаютъ Т. «что-то странной, провинцiальной и жеманной». Сама она боится поездки въ Москву; боится «на судъ взыскательному свету представить ясныя черты провинцiальной простоты и запоздалые наряды, и запоздалый складъ речей! Московскихъ франтовъ и цирцей привлечь насмешливые взгляды! О, страхъ! нетъ, лучше и верней въ глуши лесовъ остаться ей»... Татьяна «уездная барышня», «бедная», «простая», «несмелая», «смиренная», «верила преданьямъ простонародной старины и снамъ, и карточнымъ гаданьямъ и предсказанiямъ луны». «Таинственно ей все предметы провозглашали что-нибудь, предчувствiя теснили грудь. Жеманный котъ, на печке сидя, мурлыча, лапкой рыльце мылъ: то несомненный знакъ ей былъ, что едутъ гости. Вдругъ увидя младой двурогiй ликъ луны на небе съ левой стороны, она дрожала и бледнела; когда жъ падучая звезда по небу темному летела и разсыпалася, тогда въ смятенье Таня торопилась, пока звезда еще катилась, желанье сердца ей шепнуть. Когда случалось где-нибудь ей встретить чернаго монаха, иль быстрый заяцъ межъ полей перебегалъ дорогу ей — не зная, что начать со страха, предчувствiй горестныхъ полна, ждала несчастья ужъ она». Что жъ? тайну прелесть находила и въ самомъ ужасе она». — После крещенскаго сна ее долго «тревожитъ сновиденье. Не зная, какъ его понять, мечтанья страшнаго значенье Татьяна хочетъ отыскать». Она «дней несколько потомъ все безпокоилась о томъ». «Ея любимецъ» — «Мартынъ Задека, глава халдейскихъ мудрецовъ, гадатель, толкователь сновъ». «Онъ отрады во всехъ печаляхъ ей даритъ и безотлучно съ нею спитъ». Библiотека ея состоитъ изъ «полки книгъ», съ произведенiями Ричардсона, Руссо, г-жи Коттэнъ и т. п. — французскихъ романовъ [Т. «по-русски плохо знала, романовъ нашихъ не читала и выражалася съ трудомъ на языке своемъ родномъ»]. Полка пополнялась «кочующими купцами», привозившими въ «забытое селенье» разрозненную «Мальвину», «Мартына Задеку» и т. п. Татьяна жила «въ глуши лесовъ», «въ глуши забытаго селенья» и ей дорогъ былъ этотъ «милый, тихiй светъ» съ его «жизнью полевою». Ей дороги «свои роща и луга», и «дикiй садъ», и «свои цветы», «уединенный уголокъ, где льется светлый ручеекъ»; «знакомыхъ горъ вершины, знакомые леса, мирныя долины». — «Она любила на балконе предупреждать зари восходъ». «Русская душою, сама не зная почему», она любила русскую зиму съ ея холодною красою». Когда было решено ехать въ Москву, «вставая съ первыми лучами теперь она въ поля спешитъ», прощается, озирая ихъ умиленными очами». «Ея прогулки длятся доле. Теперь то холмикъ, то ручей остановляютъ поневоле Татьяну прелестью своей; она, какъ съ давними друзьями, съ своими рощами, лугами еще беседовать спешитъ»... «Простите, мирныя места! Прости, прiютъ уединенный! Увижу-ль васъ? — «Прости и ты, моя свобода», — говоритъ она, уезжая — «и слезъ ручей у Тани льется изъ очей». Въ Москве Тане «нехорошо на новоселье». Утромъ «садится она», по обыкновенiю, «у окна». «Предъ нею незнакомый дворъ, конюшня, кухня и заборъ». На балу «ей душно»... «Мысль ея далече бродитъ: забытъ и светъ, и шумный балъ»... «Она мечтой, стремится къ жизни полевой, въ деревню, къ беднымъ поселянамъ»... Беседы въ гостиныхъ кажутся ей «безсвязнымъ, пошлымъ вздоромъ»; все въ людяхъ здесь «бледно и равнодушно». Когда Т. стала «княгинею N» — внешнiй видъ ея совершенно изменился. Въ ней «нельзя было найти и следовъ Татьяны прежней». «Съ головы до ногъ никто бы въ ней найти не могъ того, что модой самовластной въ высокомъ лондонскомъ кругу зовется vulgar». «Она была не тороплива, не холодна, не говорлива, безъ взора наглаго для всехъ, безъ притязанiй на успехъ, безъ этихъ маленькихъ ужимокъ, безъ притязательныхъ затей... Все тихо, просто было въ ней. Она, казалось, верный снимокъ du comme il faut»... Изъ «бедной» «уездной барышни», «смиренной, несмелой и простой», она стала «неприступною богиней роскошной царственной Невы», «величавой, небрежной законодательницей залъ». Когда она входитъ «на балъ» — «толпа колеблется и по зале бежитъ шопотъ». «Къ ней дамы подвигаются ближе, старушки улыбаются ей; мужчины кланяются ниже, ловятъ взоръ ея очей; девицы проходятъ «тише предъ ней по зале». Сама Т. ценитъ мненiе света: когда «влюбленный» Онегинъ сталъ «следовать за ней, какъ тень» и писать письма, она не выдала ничемъ «на лице ея» можно было прочитать «следъ боязни тайной, чтобъ мужъ иль светъ не угадалъ проказы слабости случайной, всего, что мой Онегинъ зналъ». — Т. «твердо вошла въ свою роль». Однако, все же это была лишь «роль». Въ «, », «съ мечтами, съ сердцемъ ». «Мне Онегинъ, говоритъ она Е—ю, «пышность эта, — что въ нихъ? Сейчасъ отдать я рада всю эту ветошь маскарада, весь этотъ блескъ, и шумъ, и чадъ за полку книгъ, за дикiй садъ, за наше бедное жилище, за те места, где въ первый разъ, Онегинъ, видела я васъ, да за смиренное кладбище, где нынче крестъ и тень ветвей надъ бедной нянею моей».
«мечтательницей милой». «Задумчивость» была ея «подругой отъ самыхъ колыбельныхъ дней». Въ детстве «детскiя проказы ей были чужды». «Когда няня собирала для Ольги на широкiй лугъ всехъ маленькихъ ея подругъ, она въ горелки не играла, ей скученъ былъ и звонкiй смехъ, и шумъ ихъ ветреныхъ утехъ». «Куклы, даже въ эти годы, Т. въ руки не брала, про вести города и моды съ ней разговоровъ не вела». «Ея изнеженные пальцы не знали иглъ; склонясь на пяльцы, узоромъ шелковымъ она не оживляла полотна». «Ея сердце пленяли страшные разсказы зимою въ темноте ночей». — «Она ласкаться не умела къ отцу и матери своей». Ставъ после княгиней, она вспоминаетъ въ беседе съ Онегинымъ не ихъ могилы, а кладбище, где лежитъ ея «бедная няня».
«Дика, », хотя одарена «сердцемъ пламеннымъ и нежнымъ». «Долю» свою она считаетъ «». , — пишетъ она Евгенiю; — . ». «Теченье сельскаго досуга услаждаетъ ей» только «задумчивость мечтами». «Ей рано» стали нравиться романы. ». Днемъ она «бродитъ» съ ними «въ саду» или «въ тишине лесовъ»; ночью заветный «томъ лежитъ у нея подъ подушкой». Это были, по большей части, устаревшiе уже въ то время романы, въ которыхъ «пламенный творецъ, свой слогъ на важный ладъ настроя, являлъ намъ своего героя, какъ совершенства образецъ. Онъ одарялъ предметъ любимый, всегда неправедно гонимый, душой чувствительной, умомъ, и привлекательнымъ лицомъ. Питая жаръ чистейшей страсти всегда восторженный герой готовъ былъ жертвовать собой, и при конце последней части всегда наказанъ былъ порокъ, добру достойный былъ венокъ». Таня «влюблялась въ обманы» этихъ романовъ — въ «Вольмара», «Грандисона», «Малекъ-Аделя», и ей мечтался свой герой «совершенства образецъ». — «Ты въ сновиденьяхъ мне являлся... незримый ты мне былъ ужъ милъ, твой чудный взоръ меня томилъ, въ душе твой голосъ раздавался давно»... Незримый «герой» «говоритъ съ нею въ тиши» въ высочайшiя минуты жизни, — когда она въ молитвахъ услаждаетъ тоску волнуемой души, когда она «помогаетъ беднымъ». — «Вся жизнь моя была залогомъ свиданья вернаго съ тобой», пишетъ она «герою». Его «посылаетъ ей Богъ»: «то въ высшемъ суждено совете, то воля неба», веритъ Т. Подъ влiянiемъ чтенiя «давно ея воображенье, сгорая негой и тоской, алкало пищи роковой; давно сердечное томленье теснило ей младую грудь; душа ждала... кого-нибудь... «И дождалась». — «Герой» явился: — Онегинъ», жившiй совершеннымъ «анахоретомъ», неожиданно прiехалъ къ Ларинымъ. «Пошла догадка за догадкой»: «все» стали «Татьяне прочить жениха». Т. «слушала съ досадой такiя сплетни, но тайкомъ съ неизъяснимою отрадой невольно думаетъ о томъ; и въ сердце дума заронилась: пора пришла — она влюбилась... Открылись очи; она сказала: это онъ». Въ письме же къ Онегину сама Т. разсказываетъ такъ: «ты чуть вошелъ — я вмигъ узнала, вся обомлела, запылала и въ мысляхъ молвила: вотъ онъ!» — «Онъ!» «Для мечтательницы милой облеклись въ единый образъ» и «Малекъ-Адель, и де-Линаръ, и любовникъ Юлiй Вольмаръ, и Вертеръ, мученикъ мятежный, и безподобный Грандисонъ» — все это въ одномъ Онегине слилось. — «Вообрази, я здесь одна», «молча гибнуть я должна» (См. выше). пишетъ Т. своему «герою». «Судьбу мою отныне я тебе вручаю, передъ тобою слезы лью, твоей защиты умоляю». — «Въ это самое мгновенье не ты-ли, милое виденье, въ прозрачной темноте мелькнулъ, приникнулъ тихо къ изголовью? Не ты-ль съ отрадой и любовью слова надежды мне шепнулъ? Кто ты, мой ангелъ-ли хранитель или коварный искуситель?» — «Я знаю, ты , — хранитель мой» Это «онъ»! «Въ милой простоте» Т. «не ведаетъ обмана и веритъ избранной мечте». И вотъ, «теперь и дни и ночи и жаркiй, одинокiй сонъ, — все полно имъ; все деве милой безъ умолку волшебной силой твердитъ о немъ. Докучны ей и звуки ласковыхъ речей, и взоръ заботливой прислуги. Въ унынiе погружена, гостей не слушаетъ она и проклинаетъ ихъ досуги, ихъ неожиданный прiездъ и продолжительный присестъ». — «Теперь съ какимъ она вниманьемъ перечитываетъ «сладостный романъ. Съ какимъ живымъ очарованьемъ пьетъ обольстительный обманъ!» «Она бродитъ съ опасною книгой въ тишине лесовъ, одна» и «воображаетъ себя героиней своихъ возлюбленныхъ творцовъ — Кларисой, Юлiей, Дельфиной». Везде ея воображенью представляются «прiюты счастливыхъ свиданiй». Она «въ ослепительной надежде блаженство темное зоветъ, негу жизни узнаетъ, пьетъ волшебный ядъ желанiй». Она ищетъ въ романе «и находитъ свой тайный жаръ, свои мечты, плоды »; вздыхаетъ, и , , »... «Тоска любви Т. гонитъ, и въ садъ идетъ она грустить, и вдругъ недвижны очи клонитъ, и лень ей далее ступить: приподнялася грудь, ланиты мгновеннымъ пламенемъ залиты, дыханье замерло въ устахъ, и въ слухе шумъ, и блескъ въ очахъ»... — «Я влюблена» — шепчетъ она няне. — «Сердечный другъ, ты не здорова? — Оставь меня, я влюблена» — ... И тутъ «вдругъ мысль въ ея уме родилась: она пишетъ свое «необдуманное письмо»: («Кто ей внушалъ и эту нежность и словъ любезную небрежность? Кто ей внушалъ умильный вздоръ, безумный сердца разговоръ и увлекательный, и вредный?... Я не могу понять......) Т. пишетъ письмо «стыдомъ и страхомъ замирая», страшится его «перечесть». Отправивъ письмо, она полна надеждъ и мученiй. «Бледна, какъ тень, съ утра одета, Т. ждетъ». «Но день протекъ — и нетъ ответа. Другой насталъ: все нетъ, какъ нетъ». Когда прiехалъ Ленскiй, и старушка Ларина случайно спросила объ Евгенiи, «Т., вспыхнувъ, задрожала». Услышавъ, что Онегинъ «сегодня быть обещалъ», «Т. потупила взоръ, какъ будто слыша злой укоръ». Вечеромъ «Т. предъ окномъ стояла, на стекла хладныя дыша, задумавшись, моя душа, прелестнымъ пальчикомъ писала на отуманенномъ стекле, заветный вензель О да Е. И, между темъ, , ». «Вдругъ, топотъ... кровь ея застыла... вотъ ближе... скачутъ... и на дворъ Евгенiй! «Ахъ!» и легче тени, Татьяна прыгъ въ другiя сени, съ крыльца на дворъ и прямо въ садъ; летитъ, летитъ; взглянуть назадъ не смеетъ; мигомъ обежала куртины, мостики, лужокъ, аллею къ озеру, лесокъ, кусты, сирень переломала, по цветникамъ летя къ ручью и, задыхаясь, на скамью упала». Онегинъ «прервалъ ея тяжелый сонъ» своею «проповедью». — Когда после этого онъ «подалъ руку ей», — «печально, (какъ говорится, машинально) Т. молча оперлась; головкой томною склонясь, пошла домой». — Этотъ «часъ», кажется ей еще годы спустя «страшнымъ»... — «Боже! стынетъ кровь, какъ только вспомню взглядъ холодный и эту проповедь». — Но любовь Т. не прошла: «Татьяна любитъ не шутя — «и предается безусловно любви, какъ милое дитя». «Любви безумныя страданья не перестали волновать младой души, печали жадной; нетъ, пуще страстью безотрадной Татьяна бедная горитъ; ея постели сонъ бежитъ; здоровье, жизни цветъ и сладость, улыбка, девственный покой, пропало все, что звукъ пустой, и меркнетъ милой Тани младость: такъ одеваетъ бури тень едва рождающiйся день. Увы, Татьяна увядаетъ; бледнеетъ, гаснетъ — и молчитъ! ничто ее не занимаетъ, ея души не шевелитъ». «Неожиданное» появленiе Онегина «утренней луны бледней и трепетней гонимой лани, темнеющихъ очей она не подымаетъ: пышетъ бурно въ ней страстный жаръ; ей душно, дурно, она приветствiй двухъ друзей не слышетъ, слезы изъ очей хотятъ ужъ капать; уже готова бедняжка въ обморокъ упасть» — Странный «нежный взоръ» Онегина на минуту «оживляетъ сердце» ей, но тотчасъ затемъ Онегинъ начинаетъ ухаживать за Ольгой. «Его нежданнымъ появленьемъ, мгновенной нежностью очей и страннымъ съ Ольгой поведеньемъ, до глубины души своей она проникнута; не можетъ никакъ понять своего «героя», тревожитъ ее ревнивая тоска, какъ будто хладная рука ей сердце жметъ, какъ будто бездна подъ ней чернеетъ и шумитъ... «Погибну, Таня говоритъ: но гибель отъ него любезна, я не ропщу: зачемъ роптать? не можетъ онъ мне счастья дать». Смерть Ленскаго не убила ея любви. Наоборотъ, «въ одиночестве жестокомъ», после отъезда Ольги, «сильнее страсть ея горитъ, и объ Онегине далекомъ ей сердце громче говоритъ. Она его не будетъ видеть; она должна въ немъ ненавидеть убiйцу брата своего». Но, войдя въ покинутый домъ Онегина, Т. взоромъ умиленнымъ вокругъ себя на все глядитъ; и все ей кажется безценнымъ, все душу томную живитъ полумучительной отрадой». На утро посетивъ снова домъ Евгенiя, «забывъ на время все на свете, она долго плачетъ», но «любовь» свою Т. скрываетъ отъ всехъ, «хранитъ заветный кладъ и слезъ и счастья и не делится имъ ни съкемъ». Она «изнываетъ тайно». Въ «келье модной» Евгенiя Т. нашла новыя книги, не похожiя на ее старые романы. «Показался выборъ ихъ ей страненъ». «Чтенью предалася Татьяна жадною душой, и ей ». «Британской музы небылицы тревожатъ сонъ отроковицы, и сталъ теперь ея кумиръ, или задумчивый Вампиръ, или Мельмотъ, бродяга мрачный, иль Вечный жидъ, или Корсаръ, или таинственный Сбогаръ. Лордъ Байронъ прихотью удачной облекъ въ унылый романтизмъ и безнадежный эгоизмъ». Въ книгахъ Онегина «хранили многiя страницы отметку редкую ногтей. Глаза внимательной девицы устремлены на нихъ живей. Татьяна видитъ съ трепетаньемъ, какою мыслью, замечаньемъ бывалъ Евгенiй пораженъ, съ чемъ молча соглашался онъ. На ихъ поляхъ она встречаетъ черты его карандаша: везде Онегина душа себя невольно выражаетъ, то краткимъ словомъ, то крестомъ, то вопросительнымъ значкомъ». «» «» «того, по комъ она вздыхать осуждена судьбою властной: чудакъ печальный и опасный, созданье ада иль небесъ, сей ангелъ, сей надменный бесъ, что-жъ онъ? Ужели, подражанье, ничтожный призракъ, иль еще москвичъ въ Гарольдовомъ плаще, чужихъ причудъ истолкованье, словъ модныхъ полный лексиконъ?... Ужъ не пародiя-ли онъ? Ужель загадку разрешила? Ужели слово найдено?» Несмотря на это, Т. и теперь все-таки «любитъ» Онегина. Въ Москве на балахъ и т. п. «мечты» ея уносятся къ «местамъ, где онъ являлся ей»: только «надежды» больше нетъ, и для нея стали «все жребiи равны»...
«Она его не замечаетъ, какъ онъ ни бейся, хоть умри, и порою вовсе не заметитъ, порой однимъ поклономъ встретитъ». Въ ответъ на его частыя письма — «въ лице лишь гнева следъ». — Богатая опытомъ светской жизни, Т. теперь еще больше поняла Онегина и его «внезапную любовь». — «Онегинъ, я была моложе, я лучше, кажется, была, и я любила васъ; и что же? Что въ сердце вашемъ я нашла, какой ответъ?
» «Тогда — неправда ли? — въ пустыне, вдали отъ суетной молвы, я вамъ не нравилась». — «Что жъ ныне меня преследуете вы?.. «Зачемъ у васъ я на примете?» Не потому ль, что въ высшемъ свете теперь являться я должна, что я богата и знатна... Не потому ль, что мой позоръ теперь бы всеми былъ замеченъ и могъ бы въ обществе принесть вамъ соблазнительную честь?» — И, несмотря на все это, въ душе она продолжаетъ все такъ же любить Онегина. Ей все дороги «те места», где она «видела его въ первый разъ». Надъ письмами Евгенiя она сидитъ «и тихо слезы льетъ рекой, опершись на руку щекой». Въ ней продолжаетъ жить «прежняя Таня, бедная Таня», «простая дева съ сердцемъ и ». Въ ея душе — «немыя страданiя»: — «А счастье было такъ возможно, такъ близко!..» — «Я васъ люблю — къ чему лукавить?» — говоритъ она Онегину.
«Мечтательница Татьяна одарена (наряду съ «воображенiемъ живымъ») «живымъ умомъ» и «разсудкомъ». Разсудокъ говоритъ и въ ея письме: — «Быть можетъ, это все пустое, обманъ неопытной души, и суждено совсемъ иное», говоритъ она. «Зачемъ вы посетили насъ? Въ глуши забытаго селенья я никогда бъ не знала васъ; не знала бъ горькаго мученья. Души неопытной волненья смиривъ современемъ (какъ знать), по сердцу я нашла бы друга». — Мы — ничемъ мы не блестимъ, хоть вамъ и рады простодушно», сознаетъ она положенiе своей семьи и свое, несмотря на жизнь среди «мечтанiй». Письмо ея, по мненiю Онегина, написано «съ такимъ умомъ». Т., прочитавъ книги Онегина, не только «поняла» ихъ, но и поняла Онегина изъ нихъ. Когда она стала «княгинею», то сумела «быстро въ роль свою войти» и заслужить уваженiе «света». Въ ея салоне, несмотря на то, что тамъ были «необходимые глупцы», «легкiй вздоръ сверкалъ безъ глупаго жеманства», и его «прерывалъ разумный толкъ безъ пошлыхъ темъ, безъ вечныхъ истинъ, безъ педантства», «не пугая ничьихъ ушей свободной живостью своей». — Наряду съ «живымъ умомъ», Т. одарена «волею». Еще въ деревне, во время «траги-нервическаго припадка» при «нежданномъ появленiи» Онегина, «разсудка власть» у нея «превозмогаетъ»: она не «упала въ обморокъ», а «сквозь зубы два слова молвила тишкомъ и усидела за столомъ». Когда же она позднее встретилась съ Онегинымъ, будучи уже княгинею N, ей ужъ «ничто не изменяетъ». «Какъ сильно ни была она удивлена, поражена, у ней и бровь не шевельнулась, не сжала даже губъ она»; «въ ней сохранился тотъ же тонъ, былъ такъ же тихъ ея поклонъ». — Даже «зоркiй взглядъ» Онегина не могъ открыть ни ея «любви къ нему, ни ея «немыхъ страданiй». Т. побеждаетъ свою любовь. Ответъ ея Онегину звучитъ непреклонной волей. — Еще въ деревне, во время «мечтанiй», предъ Татьяной носился нравственный идеалъ долга. «Какъ знать? — пишетъ она Евгенiю: можетъ быть, «по сердцу я нашла бы друга, ». Въ последней главе романа Т. осуществляетъ этотъ идеалъ: — «Вы должны, я васъ прошу меня оставить... — ». «Татьяны милый идеалъ», — такъ называетъ созданный имъ типъ Пушкинъ.
«Татьяна — существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная. Любовь для нея могла быть или величайшимъ блаженствомъ, или величайшимъ бедствiемъ жизни, безъ всякой примирительной середины. При счастiи взаимности, любовь такой женщины — ровное, светлое пламя; въ противномъ случае, — упорное пламя, которому сила воли, можетъ быть, не позволитъ прорваться наружу, но которое темъ разрушительнее и жгучее, чемъ больше оно сдавлено внутри. Счастливая жена, Татьяна спокойно, но темъ не менее страстно и глубоко, любила бы своего мужа, вполне пожертвовала бы собою детямъ, вся отдалась бы своимъ материнскимъ обязанностямъ, но не по разсудку, а опять по страсти, и въ этой жертве, въ строгомъ выполненiи своихъ обязанностей нашла бы свое величайшее наслажденiе, свое верховное блаженство. И все это безъ фразъ, безъ разсужденiй, съ этимъ спокойствiемъ, съ этимъ внешнимъ безстрастiемъ, съ этой наружной холодностью, которыя составляютъ достоинство и величiе глубокихъ и сильныхъ натуръ». [
«Татьяна положительный типъ, а не отрицательный, это типъ положительной красоты, это апофеозъ русской женщины, и ей предназначилъ поэтъ высказать мысль поэмы въ знаменитой сцене после встречи Татьяны съ Онегинымъ. Можно даже сказать, что такой красоты положительный типъ русской женщины почти уже не повторялся въ нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы въ «Дворянскомъ гнезде» Тургенева». [
«Татьяна вышла у Пушкина сильнее духомъ, чемъ Онегинъ, но поэтъ вовсе не имелъ въ виду представить свою героиню, какъ образецъ сильнаго женскаго характера. Вместе съ темъ, и столь необходимая въ данномъ случае идеализацiя образа сделана Пушкинымъ съ большой сдержанностью. Татьяна не поставлена на пьедесталъ. Въ созданiи этого образа Пушкинъ остается все темъ же реалистомъ, не покидающимъ почвы действительности, какимъ онъ обнаружился въ Онегине, столь же мало идеализированнымъ». «Не нужно быть пророкомъ, чтобы предсказать, что художественный образъ пушкинской Татьяны останется въ нашей литературе навсегда. После него былъ созданъ целый рядъ женскихъ характеровъ, изъ которыхъ некоторые принадлежатъ къ первостепеннымъ созданiямъ искусства. Но ни блестящiй сонмъ тургеневскихъ женщинъ, ни женскiя натуры, такъ глубоко разработанныя Л. Н. Толстымъ, ни другiе образы, которые, не будучи первостепенными созданiями искусства, однако, способны заинтересовать насъ, по своему содержанiю, больше Татьяны, — все они, вместе взятые, не могли до сихъ поръ заставить насъ забыть Татьяну Пушкина». [Д. -
«»). — См. Выринъ.
«»). — Уп. л. «Надежный» кучеръ Влад. Никол. Былъ отправленъ для увоза Марьи Гавриловны въ Ненародово «съ тройкой и съ подробнымъ, обстоятельнымъ наказомъ». «Никогда ничего лишняго не высказывалъ, даже и во хмелю».
«»). — Горюхинскiй «земскiй» и «грамотей», «человекъ необыкновенный». (Жилъ «около 1767 г.»). Умелъ, «писать не только правою, но и левою рукою» и «прославился въ околотке сочиненiями всякаго рода».
«»). — Старикъ, отецъ Антона Тимофеева, посаженнаго «въ железы» приказчикомъ. Откупилъ сына за сто рублей.
«»). — Дама «летъ 45-ти». Передъ отъездомъ на Кавказъ «доктора объявили», что ея дочери «нужны железныя воды, а для» ея «здоровья необходимы горячiя ванны»), пересматривала «счетныя книги» и «показывала видъ, будто бы хозяйственныя тайны были ей коротко знакомы; но ея вопросы и замечанiя обнаруживали ея барское неведенiе и возбуждали изредка» улыбку на лице управителя; «обрадовалась случаю прервать свои совещанiя» (прiездъ Поводовой) и «для больной женщины оказалась очень деятельной и проворной», показывая гостье «новую дорожную карету». — Что за карета — игрушка, загляденье! Вся въ ящикахъ... и чего тутъ нетъ: постеля, туалетъ, погребокъ, аптечка, кухня, сервизъ», говорила Т. Сама «вошла въ карету», «показала все ея тайны, удобности, перерыла въ ней все подушки, выдвинула все ящики, все зеркала, выворотила все сумки». На пожеланiе Поводовой Маше жениха, «ответила со вздохомъ»: — «Пошли намъ Богъ только здоровье», «а женихи не уйдутъ. Слава Богу, Маша еще молода, приданое есть, а добрый человекъ полюбитъ, такъ и безъ приданаго возьметъ».
«Пик. дама»). — «Молодой офицеръ». Paul, какъ звала его графиня. Внукъ графини ***«разсказывалъ» ему дядя, графъ Иванъ Ильичъ, и въ его истинности «уверялъ» «честью».
«»). — Уп. л. «Штабъ лекарь» Троекурова. «Подъ присмотромъ» Т. находился «лазаретъ для больныхъ собакъ».
«Капит. »). — Уп. л. Генералъ-маiоръ; «чтобы привести войско къ должному повиновенiю», предпринялъ «строгiя меры». Это послужило причиной возмущенiя яицкихъ казаковъ и последовало «варварское убiенiе Т.».
«Пред. . »). — Ближайшая родственница и наследница Ив. Петр. Белкина, съ которымъ Т. вовсе не была знакома.
(Пред. . »). — Девичья фамилiя матери Ив. Петр. Белкина.
«»). — Последнiй горюхинскiй «сановникъ»; староста, «народомъ избранный»; за «плутовское потворство» былъ отстраненъ «отъ должности» помещикомъ особой грамотой на имя Т. Во время прiезда въ Горюхино «повереннаго» помещика «находился въ увеселительномъ зданiи» («кабакомъ въ просторечiи» именуемомъ), откуда двое старшинъ почтительно вывели его подъ руки». На утро стоялъ подле повереннаго безъ шапки «съ видомъ глубокаго подобострастiя и глубокой горести». Приказываетъ земскому прочесть грамоту барина «во услышанiе мiра». «Сiю грозно-вещую грамоту» Т. хранилъ «въ кивоте вместе съ другими памятниками владычества его надъ Горюхинымъ».
«»). — Дочь Кир. Петровича, «семнадцатилетняя девушка»; красота ея была въ полномъ цвете». «Не имела подругъ и выросла въ полномъ уединенiи», «редко» появляясь «среди гостей» отца. «Воспитанiе ея, начатое некогда подъ руководствомъ мамзель Мими», было закончено на романахъ «французскихъ писателей XVIII века; воспитана была въ аристократическихъ предразсудкахъ (для нея «учитель былъ родъ слуги или мастерового, а слуга или мастеровой не казался ей мужчиной»), но «давно ожидала признанiя» со стороны учителя (Дефоржа), «желая и опасаясь его». «Ей прiятно было бы услышать подтвержденiе того, о чемъ она догадывалась; и она чувствовала, что ей было бы неприлично слышать такое объясненiе отъ человека, который по состоянiю своему не долженъ былъ надеяться когда-нибудь получить ея руку. Она решилась идти на свиданiе, но колебалась въ одномъ: какимъ образомъ приметъ она признанiе учителя — съ аристократическимъ ли негодованiемъ, съ увещанiемъ ли дружбы, съ веселыми шутками, или съ безмолвнымъ участiемъ». «Пылкая мечтательница, напитанная таинственными ужасами Радклифъ». Вместе со многими барышнями «въ тайне», «особенно» «доброжелательствовала Дубровскому, видя въ немъ героя романическаго».
». «Любопытство ея было сильно возбуждено». «Воображенiе ея было поражено: она видела мертваго медведя и Дефоржа, спокойно стоящаго надъ нимъ и спокойно съ нею разговаривающаго. Она видела, что храбрость и гордое самолюбiе не исключительно принадлежатъ одному сословiю, и съ техъ поръ стала оказывать молодому учителю уваженiе, которое часъ отъ часу становилось внимательнее. Между ними основались некоторыя сношенiя». «Маша въ него влюбилась, сама еще въ томъ не признаваясь», чувствуя «съ невольной досадой», что ея «собственное сердце не было равнодушно къ достоинствамъ молодого француза». Когда учитель «подалъ ей украдкой записку, М. К., не успевъ одуматься, приняла ее и раскаялась въ ту же минуту». При встрече съ учителемъ, «отвечала заготовленною фразой»: «Надеюсь, что вы не заставите меня раскаяться въ моей снисходительности». На слова Дефоржа «не отвечала ничего». Въ этихъ словахъ видела она предисловiе къ ожидаемому признанiю». Узнавъ, что учитель не Дефоржъ, а Дубровскiй, М. К. «вскрикнула», потомъ «плакала молча». Узнавъ, что Дубровскаго ищутъ, М. К. «была ни жива, ни мертва»; придя въ свою комнату, «она бросилась въ постель и зарыдала въ истерическомъ припадке». Бракъ съ кн. Верейскимъ «пугалъ ее, какъ плаха, какъ могила». «Нетъ! нетъ! повторяла она въ отчаянiи, лучше въ монастырь, лучше пойду за Дубровскаго». Выбираетъ его своимъ «защитникомъ». Обвенчанная противъ воли съ кн. Верейскимъ, говоритъ явившемуся Дубровскому: — Поздно! я обвенчана, я жена князя Верейскаго». «Я согласилась, я дала клятву», возразила она съ твордостью. — «Князь мой мужъ, прикажите освободить его и оставьте меня съ нимъ. Я не обманывала, я ждала васъ до последней минуты... но теперь, говорю вамъ, теперь поздно. Пустите насъ»...
«въ эпоху нами описываемую» Маше было семнадцать летъ», а следовательно Дубровскому — девятнадцать. Но, по утвержденiю Троекурова (гл. IX), Дубровскiй былъ старше его дочери на пять летъ («знаю наверно, что Д. пятью годами старше моей Маши», «... а следственно ему около двадцати трехъ»; «по приметамъ» исправника (гл. IX) Дубровскому двадцать два года].
«»). — «Старинный русскiй бояринъ», «отставной генералъ аншефъ», «ближайшiй соседъ Дубровскаго». «Пятидесятилетнiй старикъ», «избалованный всемъ, что только окружало его», «надменный съ людьми самаго высшаго званiя». «Его богатство, знатный родъ и связи давали ему большой весъ въ губернiи, где находилось его именiе»; «привыкъ давать полную волю каждому порыву пылкаго своего нрава и всемъ затеямъ довольно ограниченнаго ума». «Соседи рады были угождать его прихотямъ; губернскiе чиновники трепетали при его имени: — «Здорово... какъ бишь тебя зовутъ? сказалъ Т. на поклонъ заседателя. — Ну, что? Ведь не до свету же тебе здесь оставаться; домъ мой не харчевня, говоритъ онъ исправнику, явившемуся арестовать Дефоржа-Дубровскаго». — «Убирайся, знаешь, куда, со своими приметами, я тебе моего француза не выдамъ, покаместъ самъ не разберу дела». — «Нечего сказать, умныя головушки приказныя!» — отзывался Т. о чиновникахъ; онъ «трунилъ надъ продажною совестью чернильнаго племени», подкупая судей и толкуя вкривь и вкось все возможные указы». — «Какiе тебе документы? На то указы. Въ томъ то сила, чтобы безо всякаго права отнять именiе у Дубровскаго», — говорилъ онъ Шабашкину. — «Ну, смотри же, я полагаюсь на твое усердiе, а въ благодарности моей можешь быть уверенъ». Исправника Т. называетъ «розиней», говоря, что «покаместъ у насъ будутъ исправники заодно съ ворами, до техъ поръ не будетъ Дубровскiй пойманъ». — «Не съ твоимъ проворствомъ, братецъ, поймать Дубровскаго, если ужъ это Дубровскiй. Отправляйся-ка восвояси, да впередъ будь «расторопнее», — наказываетъ онъ исправнику. — «При каждой вести о новомъ грабительстве Дубровскаго», «Т. торжествовалъ» и «разсыпался намеками на счетъ губернатора, исправниковъ и ротныхъ командировъ, отъ коихъ Дубровскiй уходилъ всегда невредимо».
«Такъ, видно, придется мне взяться за дело, не дожидаясь помощи отъ начальства здешняго», добавляетъ Т. После того, какъ «поместья Т. были пощажены Дубровскимъ», съ обыкновенной своей надменностью «приписывалъ сiе исключенiе страху, который умелъ онъ внушить всей губернiи, также и отменно хорошей полицiи, имъ заведенной въ его деревняхъ». Поймавъ дворового мальчика Дубровскихъ, Кир. Петр. «думалъ», что нашелъ горячiе следы Дубровскаго, и онъ отъ него уже «не увернется». «— Я поймалъ Дубровскаго», — сказалъ онъ исправнику, — т. е. не Дубровскаго, а одного изъ его шайки. Сейчасъ его приведутъ. Онъ намъ пособитъ поймать самого атамана», но вместо «грознаго разбойника», выставилъ передъ исправникомъ «тринадцатилетняго мальчика довольно слабой наружности».
«Былъ великiй хлебосолъ, а несмотря на необыкновенную силу физическихъ способностей, раза два въ неделю страдалъ отъ обжорства, и каждый вечеръ былъ навеселе. Редкая девушка изъ его дворовыхъ избегала сластолюбивыхъ покушенiй» Т. «Въ одномъ изъ флигелей его дома жили шестнадцать горничныхъ, занимаясь рукоделiями, свойственными ихъ полу. Окна во флигель были загорожены деревянною решеткою; двери запирались замками, отъ коихъ ключи хранились у Т. «Молодыя затворницы въ положенные часы ходили въ садъ и прогуливались подъ надзоромъ двухъ старухъ. «Отъ-времени-до-времени» Т. «выдавалъ некоторыхъ изъ нихъ замужъ, и новыя поступали на ихъ место». «Множество босыхъ ребятишекъ, какъ две капли воды похожихъ на Кир. Петр., бегали передъ его окнами и «считались дворовыми». Воспитательнице Маши, «мамзель Мими», «Кир. Петр. оказывалъ большую доверенность и благосклонность», но «принужденъ» былъ наконецъ выслать» мамзель «тихонько въ другое поместье, когда следствiя сего дружества оказались слишкомъ явными»; «казалось, онъ «любилъ ее более прочихъ, и черноглазый мальчикъ», «напоминающiй полуденныя черты мамзель Мими, воспитывался при Кир. Петр. и признанъ былъ его сыномъ». Т. нанятому учителю черезъ дочь передаетъ условiе: «чтобъ онъ за девушками не осмеливался волочиться», «не то я его, собачьяго сына»... Т. «ничего не читалъ», кроме «Современной Поварихи»; во время необыкновеннаго волненiя мыслей расхаживалъ «взадъ и впередъ», насвистывая: «громъ победы раздавайся». Всегдашнiя занятiя Т. состояли въ разъездахъ около пространныхъ его владенiй, въ продолжительныхъ пирахъ и въ проказахъ, ежедневно притомъ изобретаемыхъ, жертвою коихъ бывалъ обыкновенно какой-нибудь новый знакомецъ, хотя и старинные прiятели не всегда ихъ избегали». «На дворе у Кир. Петр. воспитывались обыкновенно несколько медвежатъ и составляли одну изъ главныхъ забавъ покровскаго помещика». «Онъ «по целымъ часамъ возился съ ними, стравливая ихъ съ кошками и щенятами». «Случалось, что въ телегу впрягали пару медведей, волею и неволею сажали въ нее гостей, и пускали ихъ скакать на волю Божiю. Но лучшею шуткою почиталось у К. П. следующая: проголодавшагося медведя запрутъ, бывало, въ пустой комнате, привязавъ его веревкою за кольцо, ввинченное въ стену. Веревка была длинною почти во всю комнату, такъ что одинъ только противоположный уголъ могъ быть безопаснымъ отъ нападенiя страшнаго зверя. Приводили обыкновенно новичка къ дверямъ этой комнаты, нечаянно вталкивали его къ медведю, двери запирались, и несчастную жертву оставляли наедине съ косматымъ пустынникомъ. Бедный гость, съ оборванной полою, съ оцарапанной рукою, скоро отыскивалъ безопасный уголъ, но принужденъ былъ иногда целые три часа стоять, прижавшись къ стене, и видеть, какъ разъяренный зверь въ двухъ шагахъ отъ него прыгалъ, становился на дыбы, ревелъ, рвался и силился до него дотянуться». «Черезъ несколько дней после прiезда учителя», Т. угостилъ и его «медвежьей комнатой».
«Имелъ счастливую способность тщеславиться всемъ, что только ни окружало его»: «гордился» своимъ псарнымъ дворомъ, какъ «прекраснымъ заведенiемъ, и никогда не упускалъ случая похвастать онымъ предъ своими гостями». Когда же учитель застрелилъ медведя и заявилъ, что «всегда» носитъ при себе пистолеты, потому что не намеренъ терпеть обиду, за которую, по «своему» званiю «не можетъ» требовать удовлетворенiя, Т., «обратясь къ своимъ людямъ, сказалъ: «— Каковъ молодецъ, не струсилъ, ей-Богу, не струсилъ». При гостяхъ «съ великимъ удовольствiемъ сталъ разсказывать подвигъ своего француза». Т. «принималъ все знаки подобострастiя, какъ надлежащую дань»; «отъ роду» не удостоивалъ «никого своимъ посещенiемъ», но «никто не дерзалъ отказываться отъ его приглашенiй или въ известные дни не являться съ должнымъ почтенiемъ въ село Покровское». «Былъ чрезвычайно доволенъ» «посещенiемъ», князя Верейскаго, «принявъ оное знакомъ уваженiя отъ человека, знающаго светъ», и «принималъ tous les frais князя, какъ знаки уваженiя и желанiя ему угодить». «Съ крестьянами и дворовыми обходился онъ строго и своенравно»; техъ изъ своихъ соседей, «которые пытались выйти изъ должнаго повиновенiя, пугнулъ ихъ такъ, что навсегда отбилъ охоту къ такимъ покушенiямъ. На слова француза-учителя, что онъ «надеется заслужить уваженiе, даже если откажутъ ему въ благосклонности», Кир. Петр. ответилъ: «Не нужно для него ни благосклонности, ни уваженiя. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географiи»... Съ Дубровскимъ «некогда» былъ онъ товарищемъ «по службе», «заезжалъ запросто въ «его домишко» и хотелъ отдать свою Машу за его «Володьку», «даромъ», что Дубровскiй «голъ, какъ соколъ», но на «дерзкое замечанiе своего холопа» Дубровскому, «громко засмеялся»; письмо Дубровскаго разсердило его «своею сущностью». «Вотъ я его! наплачется онъ у меня! Узнаетъ, каково идти на Т.!». Въ ответъ на просьбу Дубровскаго выслать Тимошку «съ повинною», разсердился, изливая свою досаду «въ самыхъ оскорбительныхъ выраженiяхъ». Когда же, «Дубровскiй «поймалъ» «покровскихъ» крестьянъ, «ворующихъ у него лесъ», и решился, «вопреки всемъ понятiямъ о праве войны, проучитъ своихъ пленниковъ прутьями», Т. «вышелъ изъ себя и въ первую минуту гнева хотелъ было со всеми своими дворовыми учинить нападенiе на Кистеневку (такъ называлась деревня его соседа), разорить ее до тла и осадить самого помещика въ его усадьбе; такiе подвиги были ему не въ диковинку». Недаромъ, дьячекъ Покровской церкви скорее согласенъ былъ «съ чортомъ возиться, нежели косо взглянуть на Кириллу Петровича». — «Какъ увидишь его — страхъ, ужасъ! а спина-то сама такъ и гнется, такъ и гнется», говорилъ дьячекъ.
«Любилъ» дочь «до безумiя, но обходился съ нею со свойственнымъ ему своенравiемъ, то стараясь угождать малейшимъ ея прихотямъ, то пугая ее суровымъ, а иногда жестокимъ обращенiемъ». На вопросъ князя «согласна ли» Маша «сделать его счастiе»? Т. отвечалъ: «— Согласна, конечно, согласна», «девушке трудно выговорить это слово». — «Ну, дети поцелуйтесь и будьте счастливы». Когда же Маша заплакала, Кир. Петр. «сказалъ»: «— Пошла, пошла, пошла!» «осуши свои слезы и воротись къ намъ веселешенька». «Оне все плачутъ при помолвке», «это у нихъ ужъ такъ заведено». Узнавъ отъ Верейскаго, что Маша просила его отказаться отъ ея руки, сказалъ: «Все это вздоръ, слышишь ли? Я знаю лучше твоего, что нужно для твоего счастья. Слезы тебе не помогутъ; послезавтра будетъ твоя свадьба». — Да знаешь ли ты, что я съ тобой сделаю то, чего ты и не воображаешь. Ты смеешь меня стращать защитникомъ! Посмотримъ, кто будетъ этотъ защитникъ». Когда же Маша произнесла имя Владимiра Дубровскаго, К. П. подумалъ, что она сошла съ ума, и гляделъ на нее съ изумленiемъ. «Добро!» сказалъ онъ ей, после некотораго молчанiя: жди себе, кого хочешь, въ избавители, а покаместъ сиди въ этой комнате — ты изъ нея не выйдешь до самой свадьбы». «Далъ строгое приказанiе не выпускать ее изъ ея комнаты и смотреть за темъ, чтобы никто съ нею не говорилъ», «попу «велено было» «не отлучаться изъ деревни ни подъ какимъ предлогомъ». Въ день свадьбы, «взявъ со стола образъ», сказалъ дочери «тронутымъ голосомъ»: «подойди ко мне, Маша», «благословляю тебя»..., и «спешилъ ее благословить». Отъ природы не былъ онъ корыстолюбивъ; но «желанiе мести завлекло слишкомъ далеко (въ деле Дубровскаго); совесть его роптала. Онъ зналъ, въ какомъ состоянiи находился его противникъ, старый товарищъ его молодости, и победа не радовала его сердца». «Внезапное сумасшествiе Дубровскаго сильно подействовало на его воображенiе». «Удовлетворенное мщенiе и властолюбiе заглушали до некоторой степени чувства более благородныя, но последнiя, наконецъ, восторжествовали. Онъ решился помириться со старымъ своимъ соседомъ, уничтожить следы ссоры, возвратить ему его достоянiе». «Воспоминанiя, возбуждаемыя въ немъ погорелою усадьбой, были ему непрiятны». На вопросъ Верейскаго «нахмурился» и «отвечалъ, что земля теперь его, что прежде она принадлежала Дубровскому», который былъ «порядочный разбойникъ».
— «постаревшiй петиметръ въ отставке, прiехавшiй въ деревню дурить на досуге. У младшихъ петровскихъ дельцовъ часто бывали такiя дети. Живя въ более распущенное время, они теряли знанiе и выдержку отцовъ, не теряя ихъ аппетитовъ и вкусовъ. Невежественный и грубый, Т. однако старается дать дочери модное воспитанiе съ гувернеромъ-фрнцузомъ и выдаетъ замужъ за самаго моднаго барина. Т—ы родились при Елизавете, процветали въ столице, дурили по захолустьямъ при Екатерине II, но посеяны они еще при Аннахъ. Это — минiатюрныя провинцiальныя пародiи временщиковъ столицы, которыхъ превосходно характеризовалъ гр. Н. Панинъ, назвавъ «припадочными людьми». Какъ увидишь его, Т., говорилъ местный дьячекъ, — страхъ и ужасъ! а спина то сама такъ и гнется, такъ и гнется». (
«»). — Пастухъ Муромскихъ. По заказу Насти, сплелъ для Лизы «маленькiе пестрые лапти»; по утру, проходя съ деревенскимъ стадомъ «мимо барскаго дома», Т. ихъ передалъ Насте, за что и «получилъ отъ нея полтину въ награжденiе».
«»). — Уп. л. — «Поезжайте, ты, Трубецкой, и ты, Басмановъ; помощь нужна моимъ усерднымъ воеводамъ. Бунтовщикомъ Черниговъ осажденъ» (слова Б. Годунова).
«Р. »). — «Общество умныхъ».
Трике «(Евг. »). «Мосье Трике», «въ очкахъ и въ рыжемъ парике», «Острякъ». «Недавно изъ Тамбова». Прiехалъ на именины Татьяны «съ семьей Панфила Харликова», — «какъ истинный французъ, Т. въ кармане привезъ куплетъ Татьяне на голосъ, знаемый детьми: Reveillez-vous belle endormie». Межъ ветхихъ песенъ альманаха былъ напечатанъ сей куплетъ; Трике, догадливый поэтъ, его на светъ явилъ изъ праха и смело, вместо belle Nina, поставилъ belle Tatiana». — «И вотъ съ осанкой важной, куплетомъ, мучимый давно, Трике встаетъ; предъ нимъ собранье хранитъ глубокое молчанье. Татьяна чуть жива; Трике, къ ней обратясь, съ листкомъ въ руке, запелъ фальшивя. Плески, клики его приветствуютъ. Она певцу присесть принуждена; поэтъ же скромный, хоть великiй, ея здоровье первый пьетъ и ей куплетъ передаетъ». После бала «Мосье Трике въ фуфайке, въ старомъ колпаке», «улегся» на ночь «на полу».
«»). — Уп. л. Старая купчиха, жившая на Разгуляе и «уже около года находившаяся при смерти». Прохоровъ на ней «надеялся выместить убытокъ». Она же виделась гробовщику во сне уже «лежащая на столе, желтая, какъ воскъ, но еще не обезображенная тленiемъ.
«»). — Именiе Берестова.
«»»). «Простыхъ людей, слава Богу, мы вешаемъ каждую пятницу, и никогда съ ними никакихъ хлопотъ», разсуждаетъ Т., «но чортъ побери знатныхъ господъ». «Начальство поминутно меня требуетъ: все ли у тебя исправно? да не ушелъ ли онъ? да доволенъ-ли онъ?» «А съ техъ поръ, какъ судьи приговорили его къ смерти, такъ тюрьма моя сделалась трактиромъ — ей Богу, трактиромъ». «Все лезутъ съ ними прощаться; отпирай всякому, да смотри за всеми, да не смей никого обидеть, и хоть бы что-нибудь въ руку перепало — да нетъ, все народъ благородный — свободенъ отъ всехъ податей».