Словарь литературных типов Пушкина (старая орфография)
Характеристики всех типов, образов и лиц.
Буква "О"

Оберъ-Секретарь («Капит. дочка»). — «Молодой малый въ капральскомъ мундире». При вызове Пугачева, «проворно побежалъ» къ нему и «громогласно сталъ по складамъ читать» реестръ, поданный Савельичемъ.

«Р. Пеламъ»). — «Всеволожскiй и Овошникова». (Прогр. II.).

«Кирджали»). — См.  Іордаки, О.

«.»). — «При Ольге» «Варлафъ прiялъ крещенiе въ Царьграде».

(«Евг. »). — Младшая дочь Лариныхъ. По словамъ Ленскаго, — она «ребенокъ еще»; «двухъ-утреннiй цветокъ... еще полураскрытый». Она «какъ поцелуй любви мила»; «полна невинной прелести», «привлекаетъ очи» «красотой». У нея «льняные локоны», «глаза, какъ небо голубое», «румяная свежесть» лица. Къ Татьяне утромъ О. «влетаетъ... Авроры северной алей». «Кругла, красна лицомъ она», отзывается о ней Евгенiй. — У нея «звонкiй голосъ». «Какъ похорошели, у Ольги плечи, что за грудь!» — восторгается Ленскiй, «она легче ласточки». «Движенья, голосъ, легкiй станъ, все — въ Ольге... но любой романъ возьмите и найдете, верно, ея портретъ. Онъ очень милъ, я прежде самъ его любилъ, но надоелъ онъ мне безмерно». — «Въ чертахъ у Ольги жизни нетъ», говоритъ о ней Евгенiй. — Въ детстве [«ни дура англiйской породы, ни своенравная мамзель... не баловали Ольги милой: Фадеевна рукою хилой ея качала колыбель... Она жъ за Ольгою ходила, стлала ей детскую постель, «Помилуй мя» читать учила, Бову средь ночи говорила, поутру наливала чай, и баловала невзначай»]. Для развеченiя О. «няня собирала на широкiй лугъ всехъ маленькихъ ея подругъ»; оне «играли въ горелки». Звучалъ «звонкiй смехъ и шумъ ихъ ветреныхъ утехъ». «В тени хранительной дубравы», проходили «младенческiя забавы» ея. Ихъ разделилъ «чуть отрокъ» Ленскiй. Она возросла «въ глуши, подъ сенiю смиренной» [«вдали веселiй, связей вредныхъ»] и «цвела, какъ ландышъ потаенный, не знаемый въ траве глухой ни мотыльками, ни пчелой». Выросши О. завела «альбомъ», какiе бываютъ вообще у «уездныхъ барышенъ». «Тутъ непременно вы найдете два сердца, факелъ и цветки». «На первомъ листике встречаешь: Qu’écrire vous sur ces tablettes? и подпись: t. à. v. Annete, а на последнемъ прочитаешь: «кто любитъ более тебя, пусть пишетъ далее меня» .... «Одъ» Ольга «не читала». Умела играть «въ шахматы». «Разливала чай» въ доме родителей. По характеру О., въ своей «нежной простоте», «какъ жизнь поэта простодушна». Она «всегда скромна, всегда послушна», «Всегда какъ утро весела»; «безпечна»; «подобна ветреной надежде». «Душа ея резва». «Резвая Ольга» «влетаетъ», какъ ласточка, въ комнату Татьяны; «прыгаетъ съ крыльца на встречу» Ленскому. «Лицо» у нея «самолюбивое». Ее пленяетъ «лесть любовная»; она кажется Ленскому, въ порыве ревности, кокеткою». Еще въ детстве ей и Ленскому «прочили венцы друзья соседи, ихъ отцы». По прiезде Ленскаго онъ былъ объявленъ женихомъ. Они «вечно» вместе. «Въ ея покое они сидятъ въ потемкахъ двое; они въ саду рука съ рукой гуляютъ утренней порой». Ольга «иногда ободряетъ улыбкой», «любовью упоеннаго», робкаго жениха и тогда онъ дерзаетъ «развитымъ локономъ играть иль край одежды целовать». — «Онъ былъ любимъ... по крайней мере онъ думалъ такъ». «Но вотъ, дохнула буря»: Онегинъ, желая отомстить Ленскому, приглашаетъ О. на вальсъ, «потомъ на стулъ ее сажаетъ, заводитъ речь о томъ, о семъ; спустя минуты две потомъ вновь съ нею вальсъ онъ продолжаетъ; все въ изумленьи». Во время мазурки Евгенiй «ведетъ ее... и наклонясь ей шепчетъ нежно какой то пошлый мадригалъ и руку жметъ». И «въ ея лице самолюбивомъ румянецъ ярче запылалъ». После этого она даетъ Евгенiю слово на котильонъ и отказываетъ въ танце Ленскому. Поведенiе Онегина съ нею кажется «страннымъ» даже Татьяне. Для Ленскаго это «ударъ», который онъ «не въ силахъ снесть». «Пистолетовъ пара, две пули — больше ничего — вдругъ разрешатъ судьбу его». Это — «измена», «развращенiе» — находилъ Ленскiй. — Решивъ поехать передъ поединкомъ къ соседкамъ, онъ «думалъ Оленьку смутить, своимъ прiездомъ поразить». «Не тутъ-то было; какъ и прежде, на встречу беднаго певца, прыгнула Оленька съ крыльца»... весела, резва, съ «яснымъ взглядомъ», «ну, точно та-же, какъ была». «Зачемъ вечоръ такъ поздно скрылись?» былъ первый Оленькинъ вопросъ»... После смерти Ленскаго Ольга некоторое время ходила съ Татьяной вечеромъ къ его памятнику, «и на могиле, при луне, обнявшись плакали оне». Но «не долго она плакала, изнывая». «Увы! невеста молодая, своей печали не верна! Другой «привлекъ ея вниманье». ...«Уланъ умелъ ее пленить, уланъ любимъ ея душою... И вотъ, ужъ съ нимъ предъ алтаремъ она стыдливо подъ венцомъ стоитъ съ поникшей головою, съ огнемъ въ потупленныхъ очахъ, съ улыбкой легкой на устахъ»... (См. Уланъ). «Скоро звонкiй голосъ Оли въ семействе Лариныхъ умолкъ. Уланъ, своей невольникъ доли, былъ долженъ ехать въ полкъ», и увезъ съ собою Ольгу.

Критика«Ольга — существо простое, непосредственное, которое никогда ни о чемъ не разсуждало, ни о чемъ не спрашивало, которому все было ясно и понятно по привычке, и которое все зависело отъ привычки. Она очень плакала о смерти Ленскаго, но скоро утешилась, вышла за улана и изъ грацiозной и милой девочки сделалась дюжинной барыней, повторивъ собою свою маменьку, съ небольшими измененiями, которыхъ требовало время. [

«Отр. изъ ром. »). — Племянница Авдотьи Андреевны; воспитывалась въ ея доме вместе съ Лизой. Владимiръ Z. сочинилъ надпись къ портрету княжны О.: «Глупа и скучна etc».

«Отр. . »). — По словамъ Саши, «былъ всемъ обязанъ» отцу Лизы и «дружба ихъ была столь же священна, какъ самое близкое родство».

Ондрей «»). — «Ондрей, по прозвищу Езерскiй, родилъ Ивана и Илью, и въ лавре схимился Печерской».

Онегина-отецъ «Евг. Онегинъ— «Служивъ отлично, благородно, жилъ долгами». «Давалъ три бала ежегодно», «отдавалъ земли въ залогъ» и «промотался наконецъ». Когда онъ «скончался, передъ Онегинымъ собрался заимодавцевъ жадный полкъ», и Евгенiй «наследство предоставилъ имъ, большой потери въ томъ не видя».

«Евг. Онегинъ»). — «Деревенскiй старожилъ. Летъ сорокъ съ ключницей бранился, въ окно смотрелъ и мухъ давилъ»... «Въ воскресенье, разсказываетъ ключница, со мной, бывало, подъ окномъ, надевъ очки, играть изволилъ въ дурачки». Въ комнате его Онегинъ не увиделъ «нигде ни пятнышка чернилъ»; отворивъ шкафы, «въ одномъ нашелъ тетрадь расхода, въ другомъ наливокъ целый строй, кувшины съ яблочной водой и календарь восьмого года: старикъ, имея много делъ, въ иныя книги не гляделъ». — «Мой дядя самыхъ честныхъ правилъ», думалъ Евгенiй, отправляясь къ умирающему старику, «когда не въ шутку занемогъ, онъ уважать себя заставилъ».

Онегинъ, Евгенiй «»). — «Родился на брегахъ Невы». Онегинъ «помещикъ», «заводовъ, водъ, лесовъ, земель хозяинъ полный», «роскоши дитя». «Молодъ»: къ концу романа ему «26 годовъ». «Уменъ». Въ детстве Евгенiй «былъ резвъ и милъ»; «сперва madame за нимъ ходила», потомъ «ее сменилъ» «monsieur l’Abbé, французъ убогiй», обучавшiй и воспитавшiй Онегина. Училъ онъ Евгенiя «всему шутя», («чтобъ не измучилось дитя»). Въ результате Е. Онегинъ «по французски совершенно могъ изъясняться и писать»; «зналъ довольно по-латыни, чтобъ эпиграфы разбирать, потолковать объ Ювенале, въ конце письма поставить vale, да помнилъ, хоть не безъ греха, изъ Энеиды два стиха». — Изъ области искусствъ — Онегинъ умелъ «мурлыкать Benedetta, иль «»; былъ «злымъ законодателемъ театра», где «каждый, критикой дыша, готовъ охлопать entrechat, обшикать Федру, Клеопатру, Моину вызвать, — для того, чтобъ только слышали его»; любилъ онъ въ ранней юности балетъ. Что касается поэзiи, то Онегинъ «не могъ постичь «стиховъ россiйскихъ механизма», «не могъ ямба отъ хорея» отличить». Пушкинъ называетъ его своимъ «безтолковымъ» ученикомъ въ поэзiи. Когда Ленскiй читалъ ему «отрывки северныхъ поэмъ», Онегинъ ихъ «немного понималъ»¹⁾«бранилъ» Гомера и Феокрита. Однако, могъ «упиваться дыханьемъ ночи благосклонной»; его «пленяли вдалеке рожокъ и песни удалыя», когда «лодка, веслами махая», плыла по дремлющей Неве»... — Изъ области наукъ Евгенiй «читалъ Адама Смита и былъ глубокiй экономъ», т. е. умелъ судить о томъ, какъ государство богатеетъ и чемъ живетъ, и почему не нужно золота ему, когда простой продуктъ имеетъ». Онъ «рыться не имелъ охоты въ хронологической пыли бытописанiя земли; но дней минувшихъ анекдоты, отъ Ромула до нашихъ дней, хранилъ онъ въ памяти своей». — У него былъ «счастливый талантъ безъ принужденья въ разговоре коснуться до всего слегка; съ ученымъ видомъ знатока, хранить молчанье въ важномъ споре и возбуждать улыбку дамъ огнемъ нежданныхъ эпиграммъ». «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и какъ-нибудь»; ’Abbé ему «не докучалъ моралью строгой, слегка за шалости бранилъ и въ Летнiй садъ гулять водилъ». Онегинъ научился «кланяться непринужденно» и «легко мазурку танцовать». Въ «кабинете» юноши было все, «чемъ для прихоти обильной торгуетъ Лондонъ щепетильный»...; «все, что въ Париже вкусъ голодный»... «изобретаетъ для забавъ, для роскоши, для неги модной». Тамъ былъ «янтарь на трубкахъ Цареграда, — фарфоръ и бронза на столе и, чувствъ изнеженныхъ отрада, духи въ граненомъ хрустале; гребенки, пилочки стальныя, прямыя ножницы, кривыя и щетки тридцати родовъ, и для ногтей, и для зубовъ». «Боясь ревнивыхъ осужденiй», Евгенiй «былъ педантъ въ одежде». Онъ «три часа, по крайней мере, предъ зеркалами проводилъ и изъ уборной выходилъ, подобный ветреной Венере». «Туалетъ» его всегда «въ последнемъ вкусе»; «модъ воспитанникъ примерный», Онегинъ былъ «что называютъ франтъ». Входя въ театре, онъ прежде всего «окидываетъ взоромъ» «лица и уборы». По натуре юный Онегинъ былъ «порядка врагъ и расточитель»; «пылкiй повеса». Ему нравились «брань и сабля, и свинецъ». Онъ вращался «въ кругу товарищей презренныхъ», друзей, съ которыми его соединяла возможность вместе «beef-steaks и страсбургскiй пирогъ шампанской обливать бутылкой и сыпать острыя слова, когда болела голова». — Онъ былъ «непостоянный обожатель очаровательныхъ актрисъ, почетный гражданинъ кулисъ»; знакомы были ему и «красотки молодыя, которыхъ позднею порой уносятъ дрожки удалыя по петербургской мостовой».

День Онегина въ Петербурге проходилъ такъ: «бывало онъ еще въ постели, къ нему записочки несутъ: три дома на вечеръ зовутъ». «Съ кого начнетъ онъ? все равно — везде поспеть немудрено». «Въ утреннемъ уборе»... Онегинъ «едетъ на бульваръ и тамъ гуляетъ на просторе», вплоть до обеда. Обедать Евг. «мчится къ Talon»: «онъ уверенъ, что тамъ ужъ ждетъ его Каверинъ, вошелъ — и пробка въ потолокъ, вина кометы брызнулъ токъ, предъ нимъ -beef — роскошь юныхъ летъ, французской кухни лучшiй цветъ, и Страсбурга пирогъ нетленный межъ сыромъ лимбургскимъ живымъ и ананасомъ золотымъ. Еще бокаловъ жажда проситъ залить горячiй жиръ котлетъ; но звонъ брегета имъ доноситъ, что новый начался балетъ». «Онегинъ полетелъ къ театру». «Входитъ: идетъ межъ креселъ по ногамъ, двойной лорнетъ, скосясь, наводитъ на ложи незнакомыхъ дамъ... Съ мужчинами со всехъ сторонъ раскланялся, потомъ на сцену въ большомъ разсеяньи взглянулъ»... — «Еще амуры, черти, змеи на сцене скачутъ и шумятъ, ... а ужъ Онегинъ вышелъ вонъ: домой одеться едетъ онъ». Одевшись, Онегинъ «стремглавъ скачетъ» на балъ «въ великолепный домъ». Потомъ «полусонный въ постелю съ бала едетъ онъ» въ то время, какъ «Петербургъ неугомонный ужъ барабаномъ пробужденъ». «Шумомъ бала утомленный, и утро въ полночь обратя», Онегинъ «спитъ спокойно»; «проснется за полдень, и снова до утра жизнь его готова , ». «Преданный безделью», «свободный, въ лучшемъ цвете летъ, ... среди вседневныхъ наслажденiй», Онегинъ не былъ «счастливъ». «Лень» его была «». Сначала «целый день» «развлекала его» «наука страсти нежной», которую воспелъ Назонъ: «Въ первой юности» «въ немъ чувствiй пылъ горелъ». Онъ былъ «жертвой бурныхъ заблужденiй и необузданныхъ страстей»: «влюблялся въ красавицъ»; но, по собственнымъ словамъ, носилъ въ душе, «идеалъ» женщины. [«R. C. какъ ангелъ хороша» — отмечаетъ онъ въ своемъ альбоме. «Какая вольность въ обхожденьи! Въ улыбке, въ томномъ глазъ движеньи какая нега и душа!» «Вчера у В., оставя пиръ, R. C. летела какъ зефиръ, не внемля жалобамъ, и пенямъ; а мы по лаковымъ ступенямъ летели шумною толпой за одалиской молодой. Последнiй звукъ последней речи я отъ нея поймать успелъ, я чернымъ соболемъ оделъ ея блистающiя плечи; на кудри милой головы я шаль зеленую накинулъ; я предъ Венерою Невы толпу влюбленную раздвинулъ» (Альб.; 5—9)].

«Въ науке страсти нежной» Евгенiй «истинный былъ генiй», она была «для него измлада, и трудъ, и мука, и отрада». Какъ рано могъ онъ лицемерить, таить надежду, ревновать, разуверять, заставить верить, казаться мрачнымъ, изнывать, являться гордымъ и послушнымъ, внимательнымъ иль равнодушнымъ, какъ томно былъ онъ молчаливъ, какъ пламенно красноречивъ, въ сердечныхъ письмахъ какъ небреженъ! однимъ душа, одно любя, какъ онъ умелъ забыть себя! какъ взоръ его былъ быстръ и неженъ, стыдливъ и дерзокъ, а порой блисталъ послушною слезой! Какъ онъ умелъ казаться новымъ, шутя невинность изумлять, пугать отчаяньемъ готовымъ, прiятной лестью забавлять, ловить минуту умиленья, невинныхъ летъ предубежденья умомъ и страстью побеждать, невольной ласки ожидать, молить и требовать признанья, подслушать сердца первый звукъ, преследовать любовь и — вдругъ добиться тайнаго свиданья, и после ей наедине давать уроки въ тишине! Какъ рано могъ ужъ онъ тревожить сердца кокетокъ записныхъ! Когда жъ хотелось уничтожить ему соперниковъ своихъ, какъ онъ язвительно злословилъ! Какiя сети имъ готовилъ! Но вы, блаженные мужья, съ нимъ оставались вы друзья».

«красавицы недолго были предметъ его привычныхъ думъ». «Чувства рано въ немъ остыли». «Измены утомить успели». «Любовная наука... достойна старыхъ обезьянъ хваленыхъ дедовскихъ времянъ». «Кому не скучно лицемерить, различно повторять одно, стараться важно въ томъ уверить, въ чемъ все уверены давно; все те же слышать возраженья, уничтожать предразсужденья, которыхъ не было и нетъ у девочки въ тринадцать летъ! Кого не утомятъ угрозы, моленья, клятвы, мнимый страхъ, записки на шести листахъ, обманы, сплетни, кольца, слезы, надзоры тетокъ, матерей и дружба тяжкая мужей». — Евгенiя, «избалованнаго привычкой жизни», «томило медленно желанье», «томилъ и ветреный успехъ». Онъ смехомъ подавлялъ зевоту». «Въ шуме и въ тиши онъ внималъ роптанье вечное души». «недугъ», «подобный англiйскому сплину, короче русская хандра»; она, «жестокая», «за нимъ гналася въ шумномъ свете, поймала, за воротъ взяла и въ темный уголъ заперла». — «Евг. началъ томиться жизнью», «вовсе охладелъ къ ней». Душа его стала «». — «Причудницы большого света! всехъ прежде васъ оставилъ онъ». «Въ красавицъ онъ ужъ не влюблялся, а волочился какъ нибудь; откажутъ — мигомъ утешался; изменятъ — радъ былъ отдохнуть. Онъ ихъ искалъ безъ упоенья, а оставлялъ безъ сожаленья, чуть помня ихъ любовь и злость. «Покинулъ онъ и «красотокъ молодыхъ». — «Друзья и дружба ему надоели». «И разлюбилъ онъ наконецъ и брань, и саблю, и свинецъ». «Шумъ света наскучилъ ему». «Какъ Child-Harold угрюмый, томный въ гостиныхъ появлялся онъ; ни сплетни света, ни бостонъ, ни милый взглядъ, ни вздохъ нескромный, ничто не трогало его, не замечалъ онъ ничего». Тогда Онегина сталъ «тревожить призракъ невозвратимыхъ дней»; «грызла змея воспоминанiй». Воспоминались «прежнихъ летъ романы», прежняя «любовь», и Онегинъ уносился «мечтой къ началу жизни молодой». «Съ душою, полной сожаленiй, Евгенiй «грустно думалъ, что напрасно была намъ молодость дана, что изменяли ей всечасно, что обманула насъ она; что наши лучшiя желанья, что наши свежiя мечтанья истлели быстрой чередой, какъ листья осенью гнилой. Несносно видеть предъ собою однихъ обедовъ длинный рядъ, глядеть на жизнь, какъ на обрядъ, и вследъ за чинною толпою идти, не разделяя съ ней ни общихъ мненiй, ни страстей!» Пытаясь хотя чемъ нибудь заполнить томившую его «душевную пустоту», «отступникъ бурныхъ наслажденiй, дома заперся, зевая за перо взялся, хотелъ писать, но трудъ упорный ему былъ тошенъ; ничего не вышло изъ пера его». «Уселся онъ съ похвальной целью себе присвоить умъ чужой», «отрядомъ книгъ уставилъ полку, читалъ, читалъ, а все безъ толку: тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ; въ томъ совести, въ томъ смысла нетъ; на всехъ различныя вериги; и устарела старина, и старымъ бредитъ новизна. Какъ женщинъ, онъ оставилъ книги, и полку съ пыльной ихъ семьей задернулъ траурной тафтой». Только «несколько творенiй онъ изъ опалы исключилъ: Певца Гяура и Жуана, да съ нимъ еще два-три романа, въ которыхъ отразился векъ, и современный человекъ изображенъ довольно верно съ его безнравственной душой, себялюбивой и сухой, мечтанью преданной безмерно, съ его озлобленнымъ умомъ, кипящимъ въ действiи пустомъ. «Онъ читалъ книги внимательно: «на поляхъ» были «черты карандаша», «хранили многiя страницы отметку резкую ногтей. Онегинъ отмечалъ «мысли», которыми бывалъ «пораженъ», съ которыми «молча соглашался онъ: «везде Онегина душа себя невольно выражаетъ то краткимъ словомъ, то крестомъ, то вопросительнымъ крючкомъ». Онъ возилъ эти книги съ собою. Въ комнате его виселъ «портретъ лорда Байрона» и стояла статуя Наполеона. Онъ не нашелъ забвенiя въ книгахъ, и решилъ уже было «увидеть дальнiя страны», но судьба привела его въ деревню, и онъ «очень радъ былъ» прежнiй путь переменить на что-нибудь. «Деревня», где поселился онъ, «была прелестный уголокъ; тамъ другъ невинныхъ наслажденiй благословить бы небо могъ». Но Евгенiй не спасся и въ ней отъ скуки. «Два дня ему казались новы уединенныя поля, прохлада сумрачной дубровы, журчанье тихаго ручья; на третiй — роща, холмъ и поле его не занимали боле; потомъ ужъ наводили сонъ; , , «Беглецъ света и людей», Онегинъ сталъ жить въ деревне «отшельникомъ», «анахоретомъ». «Сначала все къ нему езжали; но, такъ какъ съ задняго крыльца обыкновенно подавали ему донского жеребца, заслышавъ ихъ домашни дроги — поступкомъ оскорбясь такимъ — все дружбу прекратили съ нимъ». «Говорятъ, вы нелюдимъ», — пишетъ ему Татьяна. — Онегинъ совершенно «условiй света сбросилъ бремя». «Носилъ онъ русскую рубашку, платокъ шелковый кушакомъ, армякъ татарскiй на распашку и шапку съ белымъ козырькомъ». «Онъ въ томъ покое поселился, где деревенскiй старожилъ летъ 40 съ ключницей бранился, въ окно смотрелъ и мухъ давилъ». Здесь онъ устроилъ себе келью модную. Въ ней были: «столъ» «съ лампадой» и «груда книгъ, и подъ окномъ кровать, покрытая ковромъ, и лорда Байрона портретъ, и столбикъ съ куклою чугунной подъ шляпой, съ пасмурнымъ челомъ, съ руками сжатыми крестомъ». Тутъ «почивалъ онъ, кофiй кушалъ, приказчика доклады слушалъ и книжку поутру читалъ»... День «празднаго» «анахорета» слагался такъ: «въ седьмомъ часу вставалъ онъ летомъ и отправлялся налегке къ бегущей подъ горой реке; певцу Гюльнары подражая, сей Геллеспонтъ переплывалъ, потомъ свой кофе выпивалъ, плохой журналъ перебирая, и одевался... Прогулки, чтенье, сонъ глубокiй, лесная тень, журчанье струй, порой белянки черноокой младой и свежiй поцелуй, узде послушный конь ретивый, обедъ довольно прихотливый, бутылка светлаго вина, уединенье, тишина: вотъ жизнь Онегина святая; и нечувствительно онъ ей предался, красныхъ летнихъ дней въ безпечной неге не считая, забывъ и городъ, и друзей, и скуку праздничныхъ затей. Знакомство съ Таней не внесло въ эту жизнь ничего новаго. Таня для него только «девчонкой нежной», «уездной барышней», «смиренной и простой». Она ему «не нравилась».

— «прямымъ Евгенiй Чайльдъ-Гарольдъ вдался бильярдъ оставленъ, кiй забытъ, передъ каминомъ столъ накрытъ, Евгенiй ждетъ: вотъ едетъ Ленскiй на тройке чалыхъ лошадей; давай обедать поскорей! После — когда «вечерняя находитъ мгла», «каминъ чуть дышетъ. Дымъ изъ трубокъ въ трубу уходитъ. Светлый кубокъ еще шипитъ среди стола» — «беседа съ другомъ».

»... «Убивъ на поединке друга, , » онъ, «безъ службы, безъ жены, безъ делъ, «» ²⁾«Имъ овладело безпокойство, охота къ перемене местъ»; онъ «началъ странствiе безъ цели», и вотъ «проснулся разъ онъ патрiотомъ дождливой, скучною порой». Россiя», «мгновенно ему понравилась отменно, и решено — ужъ онъ влюбленъ, ужъ Русью только бредитъ онъ! Ужъ онъ Европу ненавидитъ съ ея политикой сухой, съ ея развратной суетой. Онегинъ едетъ; онъ увидитъ святую Русь: ея поля, пустыни, грады и моря». Прiехалъ онъ въ «Новгородъ великiй» — «тоска, тоска! спешитъ Евгенiй скорее далее»... По гордымъ волжскимъ берегамъ онъ скачетъ сонный»... «... Москва Онегина встречаетъ». «Тоска, тоска!» — ... Онъ въ Нижнiй хочетъ». — Тоска!... Предъ нимъ торговый Астрахань открылся». Тоска! Онъ едетъ на Кавказъ, въ Крымъ, воображенью край священный»... — «Тоска, тоска! «Когда бы грузъ меня гнетущiй былъ страсть, несчастiе», записываетъ Онегинъ въ альбомъ. «Такъ напряженьемъ воли твердой мы страсть безумную смиримъ, беду снесемъ душою гордой, печаль надеждой усладимъ... Но скуку? чемъ ее смиримъ»? (Альб., 11) «Зачемъ я пулей въ грудь не раненъ? —» горько размышляетъ онъ, у «струй целебныхъ» Машука. «Зачемъ не хилый я старикъ, какъ этотъ бедный откупщикъ, зачемъ, какъ тульскiй заседатель, я не лежу въ параличе? Зачемъ не чувствую въ плече хоть ревматизма? — Ахъ, создатель! И я, какъ эти господа, надежду могъ бы знать тогда! Блаженъ, кто старъ! Блаженъ, кто боленъ! Надъ нимъ лежитъ судьбы рука. Но я здоровъ, я молодъ, воленъ, ? , » И «путешествiя ему, какъ все на свете, надоели». Возвратясь въ Петербургъ и попавъ на балъ, — «для всехъ казался онъ чужимъ. Мелькали лица передъ нимъ какъ рой докучныхъ привиденiй»... Но тутъ ожидала его «буря осени холодной», изъ техъ, что «въ болото обращаютъ лугъ и обнажаютъ лесъ вокругъ». «Инвалидъ въ любви», «модный тиранъ», думавшiй, что «мечтамъ и годамъ нетъ возврата», «влюбился ». На балу онъ встретилъ Татьяну, но уже не «девчонку нежную — а величавую, небрежную законодательницу залъ», «не несмелую влюбленную, бедную, простую девочку, но равнодушную княгиню, но непреступную богиню роскошной царственной Невы». «Съ ней речь хотелъ онъ завести и — и не могъ». Во время tête à tête въ доме Татьяны — «слова нейдутъ изъ устъ Онегина. Угрюмый, неловкiй, онъ едва, едва ей отвечаетъ... Она сидитъ спокойна и вольна». — Ужель это «та самая Татьяна, которой онъ наедине, въ глухой далекой стороне, въ благомъ пылу нравоученья, читалъ когда-то наставленья, — та, отъ которой онъ хранитъ письмо, где сердце говоритъ... Та девочка... иль это сонъ? Та девочка, которой онъ пренебрегалъ въ смиренной доле? Ужели »? «И онъ ей когда-то сердце волновалъ! Объ немъ она, во мраке ночи, «бывало, девственно груститъ, къ луне подъемлетъ томно очи, мечтая съ нимъ когда нибудь свершить смиренно жизни путь». «Что съ нимъ? Въ какомъ онъ странномъ сне? Что шевельнулось въ глубине души холодной и ленивой? Досада? Суетность? Иль вновь, забота юности, любовь?» — Татьяна потомъ объясняетъ чувство Евгенiя такъ: «что къ моимъ ногамъ васъ привело? какая малость! Какъ съ вашимъ сердцемъ и умомъ быть чувства мелкаго рабомъ»? «Въ пустыне, вдали отъ суетной молвы, я вамъ не нравилась... что жъ ныне меня преследуете вы? ... Не потому ль, что въ высшемъ свете теперь являться я должна; что я богата и знатна; что мужъ въ сраженьяхъ изувеченъ; что насъ за то ласкаетъ дворъ? Не потому ль, что мой позоръ теперь бы всеми былъ замеченъ и могъ бы въ обществе принесть вамъ соблазнительную честь»? «Какъ дитя влюбленъ; въ тоске любовныхъ помышленiй и день и ночь проводитъ онъ. Ума не внемля строгимъ пенямъ, къ ея крыльцу стекляннымъ сенямъ онъ подъезжаетъ каждый день; за ней онъ гонится какъ тень; онъ счастливъ, если ей накинетъ боа пушистый на плечо, или коснется горячо ея руки, или раздвинетъ предъ нею пестрый полкъ ливрей, или платокъ подниметъ ей». «Но она его не замечаетъ, какъ онъ ни бейся, хоть умри».

«Бледнеть Онегинъ начинаетъ», «сохнетъ» и «едва ль ужъ не чахоткою страдаетъ». «Заране писать ко прадедамъ готовъ о скорой встрече; а Татьяне и дела нетъ». Онъ «пишетъ страстное посланье»: «хоть толку мало вообще онъ виделъ въ письмахъ не вотще; но знать сердечное страданье уже пришло ему не въ мочь». — «Векъ ужъ мой измеренъ», пишетъ онъ; «мне дорогъ день, мне дорогъ часъ»; «чтобъ продлилась жизнь моя, я утромъ долженъ быть уверенъ, что съ вами днесь увижусь я». «Все решено, я въ вашей воле». — Ответа нетъ. Онъ вновь посланье. Второму, третьему письму ответа нетъ. При встрече — на лице Татьяны «лишь гнева следъ», «негодованье». — «Надежды нетъ!» Евгенiй «проклинаетъ свое безумство». Вспоминаетъ прежнее средство развлеченiя: «отъ света вновь отрекся» онъ, и заперся въ своемъ «молчаливомъ кабинете». «Сталъ вновь читать онъ безъ разбора»: прочелъ «Гиббона, Руссо, Манзони, Гердера, Шамфора, Madame de Stael, Биша, Тиссо, прочелъ скептическаго Белля, прочелъ творенья Фонтенеля, прочелъ изъ нашихъ кой-кого, не отвергая ничего: и альманахи, и журналы». «Глаза его читали, но мысли были далеко; мечты, желанiя, печали теснились въ душу глубоко. Онъ межъ печатными строками читалъ духовными глазами другiя строки. Въ нихъ-то онъ былъ совершенно углубленъ. То были тайныя преданья сердечной, темной старины, ни съ чемъ несвязанные сны, угрозы, толки, предсказанья, иль длинной сказки вздоръ живой, иль письма девы молодой. И постепенно въ усыпленье и чувствъ, и думъ впадаетъ онъ, а передъ нимъ воображенье свой пестрый мечетъ фараонъ...». «И все она!» «Онъ такъ привыкъ теряться въ этомъ, что чуть съ ума не своротилъ или не сделался поэтомъ». Онегинъ провелъ всю зиму «какъ сурокъ», въ запертыхъ покояхъ»; «глубоко погруженный въ свое безумство», онъ «мчится къ ней, къ своей Татьяне», и получаетъ отъ нея решительную отповедь: — «А счастье было такъ возможно, такъ близко!»

«повесой»: сперва «», потомъ «». Характеръ его полонъ противоречiй. Въ то время, какъ онъ сталъ «появляться въ гостиныхъ» «какъ Chied-Harold угрюмый, томный, и сделался «угрюмымъ повесою», умъ его былъ уже «резокъ и охлажденъ». Ему «все на свете надоело». Места, по которымъ онъ едетъ — «глупыя места»; луна — «эта глупая луна на этомъ глупомъ небосклоне»; везде «все скука та же». — Однако, въ беседахъ съ Ленскимъ «межъ ними все рождало споры и къ размышленiю влекло: временъ минувшихъ договоры, плоды наукъ, добро и зло, и предразсудки вековые, и гроба тайны роковыя, судьба и жизнь — въ свою чреду все подвергалось ихъ суду». — Людей Онегинъ «вообще презиралъ». «Своихъ обыкновенiй не изменялъ въ угоду имъ». Однако, изъ-за «общественнаго мненья», «шопота, хохотни глупцовъ», онъ не решается отказаться отъ дуэли съ другомъ. («Конечно презирать не трудно отдельно каждаго глупца», — отмечаетъ онъ въ альбоме: «сердиться также безразсудно и на отдельнаго срамца. Но чудно! Всехъ вместе презирать ихъ трудно»). «Правилъ нетъ безъ исключенiй», поэтому Онегинъ «иныхъ очень отличаетъ и въ чуже уважаетъ чувство». И даже Ларина, на его взглядъ, «проста, но очень милая старушка». — Споръ Онегина «язвителенъ»; «шутка съ желчью пополамъ»; «эпиграммы мрачны и полны злостью». («Мне говорили все, что я васъ буду ненавидеть», — говоритъ ему R. C. — «За что?» — «За резкiй разговоръ, за легкомысленное мненье о всемъ, за колкое презренье ко всемъ»). Но въ беседахъ съ Ленскимъ Онегинъ «охладительное слово въ устахъ старался удержать и думалъ: глупо мне мешать его минутному блаженству... Простимъ горячке юныхъ летъ и юный жаръ, и юный бредъ». «Смущенье, усталость и томный видъ» Тани на именинахъ ему внушаютъ жалость». — Онегинъ убежденъ, что «ушелъ отъ мятежной власти страстей»; онъ «говоритъ о нихъ съ невольнымъ вздохомъ сожаленья»; считаетъ себя въ любви инвалидомъ»: «мечтамъ и годамъ нетъ возврата, не обновлю души своей, говоритъ онъ». — О «девахъ» онъ не высокаго мненiя: «сменитъ не разъ младая дева мечтами легкiя мечты, такъ деревцо свои листы меняетъ каждою весною. Такъ видно небомъ суждено». («Умна восточная система и правъ обычай стариковъ» — пишетъ онъ въ альбоме о «нашихъ дамахъ»: «оне родились для гарема иль для неволи...). Но въ то же время его «живо трогаетъ» «языкъ девическихъ мечтанiй». И по прочтенiи письма Татьяны, «быть можетъ, чувствiй пылъ старинный имъ на минуту овладелъ». Потомъ онъ влюбляется въ нее «». — «При слове «дружба», говоритъ поэтъ, «взглянувъ другъ на друга, какъ цицероновы авгуры, мы (съ Евгенiемъ) разсмеялися тишкомъ» и, однако, Онегинъ «всемъ сердцемъ любитъ» Ленскаго: «они часы досуга и дела делятъ дружно»; «они неразлучны». — Недовольный и изъ-за мелкаго повода Ленскимъ, Онегинъ «» на него и «клянется взбесить», и «заране торжествуетъ». Онъ «небрежно подшучиваетъ» надъ любовью Л., хотя и знаетъ, что она «робка и нежна»; — получивъ вызовъ онъ «съ перваго движенья» говоритъ, «», — а въ душе раскаивается, «обвиняетъ себя во многомъ». Ночью передъ дуэлью съ другомъ «спитъ глубоко», — а убивъ Ленскаго — «сраженъ страшнымъ восклицанiемъ: «убитъ!». «Окровавленная тень» друга «является» ему потомъ «каждый день». — «Въ немъ есть», — по словамъ Татьяны, — и гордость, и прямая честь». «Какъ съ вашимъ сердцемъ и умомъ быть чувства мелкаго рабомъ?» удивляется Татьяна. Онегинъ «не разъ являетъ души прямое благородство», и въ то же время сознательно приготовляется къ «низкому коварству», «приготовляется » у постели больного дяди. Прiехавъ въ деревню онъ, «», прибегнулъ къ редкому въ то время средству: «въ своей глуши, мудрецъ пустынный, яремъ онъ барщины старинной оброкомъ легкимъ заменилъ, и небо рабъ благословилъ». — «Людей недоброхотство... не щадило ничего» въ Онегине. «Враги его, друзья его... его честили такъ и сякъ» («Меня не любятъ и клевещутъ» — пишетъ онъ: «въ кругу мужчинъ несносенъ я, девчонки предо мной трепещутъ, косятся дамы на меня»). Но на деле «сноснее многихъ былъ Евгенiй». («Вы надо мной смеяться властны — говоритъ R. C., «но вовсе вы не такъ опасны; и знали ль вы до сей поры, что просто очень вы добры»)³⁾.

«О. — добрый малый, но, при этомъ, недюжинный человекъ. Онъ не годится въ генiи, не лезетъ въ великiе люди, но бездеятельность и пошлость жизни душатъ его, онъ даже не знаетъ, чего ему надо, чего ему хочется; но онъ знаетъ, и очень хорошо знаетъ, что ему не надо, что ему не хочется того, чемъ такъ довольна, такъ счастлива самолюбивая посредственность. И за то-то эта самолюбивая посредственность не только провозгласила его «безнравственнымъ», но и отняла у него страсть сердца, теплоту души, доступность всему доброму и прекрасному». «О. не холодный, не сухой, не бездушный человекъ, но мы до сихъ поръ избегали слова — люди безъ всякихъ заносчивыхъ или мечтательныхъ притязанiй; они не понимаютъ, какъ можетъ человекъ любить кого-нибудь кроме самого себя, и потому они нисколько не стараются не скрывать своей пламенной любви къ собственнымъ ихъ особамъ; если ихъ дела идутъ плохо — они худощавы, бледны, злы, низки, подлы, предатели, клеветники; если ихъ дела идутъ хорошо — они толсты, жирны, румяны, веселы, добры, выгодами делиться ни съ кемъ не станутъ, но угощать готовы не только полезныхъ, даже и вовсе безполезныхъ имъ людей. Это эгоисты по натуре или по причине дурного воспитанiя. Эгоисты второго разряда почти никогда не бываютъ толсты и румяны; по большей части этотъ народъ больной и всегда скучающiй. Бросаясь всюду, везде ища то счастья, то разсеянiя, они нигде не находятъ ни того ни другого съ той минуты, какъ обольщенiя юности оставляютъ ихъ. Эти люди часто доходятъ до страсти къ добрымъ действiямъ, до самоотверженiя въ пользу ближнихъ; но беда въ томъ, что они и въ добре хотятъ искать то счастiя, то развлеченiя, тогда какъ въ добре следовало бы имъ искать только добра. Если подобные люди живутъ въ обществе, представляющемъ полную возможность для каждаго изъ его членовъ стремиться своею деятельностью къ осуществленiю идеала истины и блага, — о нихъ безъ запинки можно сказать, что суетность и мелкое самолюбiе, заглушивъ въ нихъ добрые элементы, сделали ихъ эгоистами. Но нашъ Онегинъ не принадлежитъ ни къ тому ни къ другому разряду эгоистовъ. Его можно назвать эгоистомъ поневоле; въ его эгоизме должно видеть то, что древнiе называли fatum». [

— представитель образованнаго общества 20-хъ годовъ, именно той его части, въ которой по преимуществу сосредоточивалось броженiе и движенiе умовъ въ ту эпоху. Но между Чацкимъ и Онегинымъ есть важное различiе: первый принадлежалъ къ лучшимъ людямъ эпохи, второй — человекъ, немногимъ лишь возвышающiйся надъ среднимъ уровнемъ светскихъ, по тогдашнему образованныхъ и затронутыхъ идеями века молодыхъ людей. Онъ уменъ, но въ уме его нетъ ни глубокомыслiя, ни возвышенности; «идеологiя» не чужда ему, и онъ, пожалуй, имеетъ некоторое право смотреть на свою среду, на «толпу» (своего «круга, на «светскую чернь», какъ тогда выражались) сверху внизъ, съ презренiемъ; но онъ, несомненно, злоупотребляетъ этимъ «правомъ» потому что, во многихъ отношенiяхъ онъ — значительно ниже лучшихъ людей эпохи: въ немъ не могли бы узнать себя ни Н. И. Тургеневъ, ни Веневитиновъ, ни кн. Сергей Волконскiй, ни кн. Трубецкой, ни Пущинъ и т. д. За то многiе другiе, стоявшiе ближе къ среднему уровню, легко находили въ Онегине свои черты, свою позу и фразу, свой складъ ума «холоднаго» и «озлобленнаго», свои душевныя противоречiя. По характеристие Овсянико-Куликовскаго, О. лишнiй человекъ», а «лишняго человека» создаетъ совместное действiе двухъ факторовъ, которые могутъ быть налицо где угодно и при весьма различныхъ условiяхъ общественной жизни. Одинъ — это плохая психическая организацiя человека, наследственная или благопрiобретенная, выражающаяся въ недостатке душевной энергiи, въ вялости чувства и мысли, въ неспособности къ упорному и правильному труду, въ отсутствiи иницiативы. Это мы и видимъ въ Онегине. Второй факторъ — это умственный, идейный и моральный разладъ между личностью и средой. И это мы находимъ въ Онегине, который отъ своихъ отсталъ, а къ другому кругу, къ широкой среде, темной и патрiархально-невежественной, пристать, разумеется, не могъ. Вспомнимъ его жизнь въ деревенской глуши, где только въ спорахъ съ юнымъ Ленскимъ онъ и могъ отвести душу. Онегины въ тогдашнемъ обществе, какъ провинцiальномъ, такъ и столичномъ, были, по-видимому, более одинокими и «чужими», чемъ позже — Печорины и еще позже — Рудины. Иногда бывало достаточно одного изъ указанныхъ факторовъ для того, чтобы человекъ сталъ «лишнимъ».

— «характеръ действительный, въ томъ смысле, что въ немъ нетъ ничего мечтательнаго, фантастическаго, что онъ могъ быть счастливъ или несчастливъ только въ действительности и черезъ действительность. Вникая въ психологiю Онегина, Рудина, Лаврецкаго, мы замечаемъ одну черту, имъ общую и въ то же время характеризующую ихъ — строю, совсемъ не похожа на жизнь западно-европейскихъ культурныхъ деятелей: у последнихъ жизнь — такъ или иначе — человекъ ставитъ себе цель и идетъ къ ней, борется, стремится, торжествуетъ или погибаетъ, во всякомъ случае онъ — идеи или даже идеалы, но нетъ ни целей, ни деятельности. Ихъ душевный обиходъ определяется развитымъ умомъ, умственными интересами, добрыми намеренiями, благородными стремленiями, тонкостью мысли чувства, неудовлетворенностью и унынiемъ. Правда, все это само по себе составляетъ нечто по своему значительное и ценное, это — целый душевный капиталъ. Но это — капиталъ, не пущенный въ оборотъ, это — запасъ душевной силы, не направляемой деятельной и методической волею. Въ своемъ более крайнемъ выраженiи такой душевный укладъ проявляется безцельнымъ скитальчествомъ, ленью и вечной скукою, тоскою существованiя. Онегинъ — вечный странникъ и «лишнiй человекъ» [Овс. -Куликовскiй. «Пушкинъ»]. По мненiю того же критика, въ Онегине «не только не находится въ какомъ-либо противоречiи съ — какъ частный случай, какъ особое, «наследникъ всехъ своихъ родныхъ», а такой наследникъ обыкновенно последнiй въ роде. У него есть и черты подражанiя въ манерахъ, и Гарольдовъ плащъ на плечахъ, и полный лексиконъ модныхъ словъ на языке; но все это — не существенныя черты, а накладныя прикрасы, белила и румяна, которыми прикрывались и замазывались значки безпотомственной смерти». «Это не столько типъ, сколько гримаса, не столько характеръ, сколько поза, и, притомъ, чрезвычайно неловкая и фальшивая, созданная целымъ рядомъ предшествовавшихъ позъ, все такихъ же неловкихъ и фальшивыхъ. Да, Онегинъ не былъ печальною случайностью, нечаянною ошибкой: у него была своя генеалогiя, свои предки, которые наследственно изъ рода въ родъ передавали прiобретаемые ими умственные и нравственные вывихи и искривленiя». «Это были неестественныя позы; нервные, судорожные жесты, вызывавшiеся местными неловкостями общихъ положенiй. Эти неловкости чувствовались далеко не всеми; но жесты и мины техъ, кто ихъ чувствовалъ, были всемъ заметны, бросались всемъ въ глаза, запоминались надолго, становились предметомъ художественнаго воспроизведенiя. Люди, которые испытывали эти неловкости, не были какiе-либо особые люди, — были какъ и все; но ихъ физiономiи и манеры не были похожи на общепринятыя. Это были не герои времени, а только сильно подчеркнутые отдельные нумера, стоявшiе въ ряду другихъ, — общiя места, напечатанныя курсивомъ. Такъ какъ масса современниковъ, усевшихся более или менее удобно, редко догадывалась о причине этихъ ненормальностей и считала ихъ капризами отдельныхъ лицъ, не хотевшихъ сидеть, какъ сидели все, то эти несчастныя жертвы неудобныхъ позицiй слыли за чудаковъ, даже иногда «печальныхъ и опасныхъ». Между темъ, жизнь текла своимъ чередомъ; среда, изъ которой выделялись эти чудаки, сидела прямо и спокойно, какъ ее усаживала исторiя». По мненiю Ключевскаго, «Онегинъ — образъ, въ которомъ художественно воспроизведена местная неловкость одного изъ положенiй русскаго общества. Это не общiй или господствующiй типъ времени, а типическое исключенiе». [В. О. «Онегинъ и его предки»].

«нравственный эмбрiонъ», «отвлеченный человекъ», «безпокойный мечтатель во всю жизнь»; онъ «русскiй скиталецъ». Пушкинъ, отметивъ типъ русскаго скитальца до нашихъ дней и въ наши дни, первый угадалъ его «генiальнымъ чутьемъ своимъ съ исторической судьбой его и съ огромнымъ значенiемъ его въ нашей грядущей судьбе»... [Дн. Писат. за 1880 г.]. 6) Добролюбовъ виделъ въ Онегине «родовыя черты обломовскаго типа». Ср. Обломовъ «Сл. Лит. Типовъ», вып. 9-ый. 7) По мненiю Н. А. Котляревскаго, О. «нельзя сказать, чтобы эта личность была яркая, съ резко выраженнымъ характеромъ и ясными взглядами. Въ ней много недосказаннаго и неопределеннаго. Такая неопределенность, впрочемъ, и была нужна автору, п. ч. въ ней-то главнымъ образомъ и заключалась типичность этого лица и характерность того настроенiя, носителемъ котораго являлся онъ, и на некоторое время его ближайшiй другъ — самъ Пушкинъ» [Лит. напр. въ Алекс. эпоху].

«Прототипы», ср. «Сл. Лит. Типовъ», в. в. 3, 6 и 9 — «Печоринъ», «Чацкiй» и «Обломовъ».

«»). — «Соединяя многiя блестящiя качества съ пороками всякаго рода, къ несчастiю, не имелъ и тени лицемерiя. Оргiи Пале-Рояля не были тайною для Парижа». «Регентъ приглашалъ» Ибрагима «на свои веселые вечера». Онъ же вручилъ Ибрагиму письмо (Петра I) и «приказалъ прочесть на досуге». Узнавъ о намеренiи Ибрагима «немедленно отправиться въ Россiю, уговаривалъ его остаться во Францiи, пребыванiе въ которой сделало Ибрагима «равно чуждымъ климату и жизни полудикой Россiи».

«Пик. дама»). — Ему графиня *** «проиграла на слово что-то очень много».

«»). — «Гетмановъ делецъ», «свирепый О.» «Орликъ мой», называетъ его Мазепа. «Злой холопъ», по словамъ Кочубея. «Указуетъ» Кочубею «последнiй долгъ»: открыть, скрытые имъ клады. — «Шутить не время. Дай ответъ, когда не хочешь пытки новой: где спряталъ деньги?» требуетъ О. отъ Кочубея. Молчанiе Кочубея прерываетъ: — «Ну, въ пытку. Гей, палачъ!» На тревогу Мазепы предъ полтавскимъ сраженьемъ, отвечаетъ: — «Время не ушло съ Петромъ опять войти въ сношенья: еще поправить можно зло. Разбитый нами, нетъ сомненья, царь не отвергнетъ примиренья».

«Р. Пел— Жена Ф. Орлова. — «Бедная ветреная девушка». Ор. «увозитъ ее» «въ деревню». Ея несчастное положенiе — бедность — развратъ мужа — она влюбляется въ Пелама — связь ея съ нимъ — подозренiя мужа — смерть Ф. Орлова».

«Р. »). — Р. Пеламъ «обращается къ Ал. Орлову изъ крепости» (прогр. III.); «(оправданъ) освобожденъ по покровительству Ал. Орлова (прогр. II.)».

«Рус. »). — ‘Elégant, un Zavadovskí. Un mauvais sujet, des maîtresses, des dettes. — Пеламъ знакомится съ нимъ «dans la mauvaise société» (прогр. III); встречаетъ «въ обществе актрисъ и литераторовъ» (пр. II). Въ «шайке» Ф. Орлова ведется «фальшивая игра», «игра наверное». «Дуэль Орл. съ двоюроднымъ братомъ Шереметева». — О. «влюбляется въ бедную ветреную девушку» и «увозитъ ее». «Первые года роскошь». «Несчастная жизнь жены Ф. Орл.». «Развратъ мужа». „Il cherche distractions chez sa première maîtresse», «devient escroc et dueliste». — «Бедность». О. «доходитъ до нищеты и разбойничества».

«Капит. »). — По приказанiю О., Гриневу «надели на ноги цепь» и «отвели въ тюрьму».