М* («Р. Пеламъ»). — «Дворянинъ». — «Пребыванiе его подъ отеческою кровлею не оставило ничего прiятнаго въ его воображенiи». «Отецъ имелъ 5,000 душъ... и жилъ не хуже гр. Шереметева, хотя былъ ровно въ 20 разъ беднее». Мать умерла въ «младенчестве» М*, а года два после смерти матери его, Анна Петровна Вирлацкая, виновница этой смерти поселилась въ доме отца М»*. Вирлацкая считала М* «несноснымъ мальчишкой». «Я былъ резвъ, ленивъ и вспыльчивъ», — говоритъ о себе М*. — «но чувствителенъ и честолюбивъ, и ласкою отъ меня всего можно было добиться. Къ несчастiю, всякiй вмешивался въ мое воспитанiе и никто не умелъ за меня взяться». — М*. былъ «оставленъ на попеченiе французовъ, которыхъ безпрестанно принимали и отпускали. Первый его «гувернеръ оказался пьяницей; второй... имелъ бешеный нравъ; третiй... сумасшедшiй и т. д. «Надъ учителями я смеялся и проказилъ, — говоритъ М*. — «Не было у насъ ни одного (гувернера), котораго бы въ две недели по его вступленiи въ должность не обратилъ бы я въ домашняго шута». — «Отецъ, конечно, меня любилъ, но вовсе обо мне не безпокоился». «Съ отцомъ доходило часто дело до ручныхъ объясненiй, которыя съ обеихъ сторонъ оканчивались слезами». — «Съ Анной Петровной бранился зубъ за зубъ». «Съ Мишенькой имелъ безпрестанныя ссоры и драки». — «Пятнадцати летъ» М*, по настоянiю Вирлацкой, былъ отправленъ «за границу въ университетъ». «Университетская жизнь моя, оставила «прiятныя воспоминанiя, которыя, если ихъ разобрать, относятся къ происшествiямъ ничтожнымъ, иногда непрiятнымъ; но молодость — великiй чародей». «Дорого бы я далъ, говоритъ М*, чтобъ сидеть за кружкою пива, въ облакахъ табачнаго дыма, съ дубиною въ рукахъ и съ засаленной бархатной фуражкой на голове. Дорого бы я далъ за мою комнату, вечно полную народа, и Богъ знаетъ какого народа, за наши латинскiя песни, студенческiе поединки и ссоры съ филистрами». Хотя «вольное университетское ученiе принесло больше пользы» М*, нежели домашнiе уроки», «но, вообще», онъ «выучился порядочно только фехтованiю и деланiю пунша». — Такъ какъ изъ дому деньги получались «въ разные неположенные сроки», то «это прiучило его къ долгамъ и безпечности». — Черезъ «три года» М* «получилъ отъ отца изъ Петербурга приказанiе оставить университетъ и ехать въ Россiю служить». — «При отъезде» М* «далъ прощальный пиръ, на которомъ поклялся быть вечно вернымъ дружбе и человечеству и никогда не принимать должности цензора».
«»). — Кухарка, которую «привела» Параша после смерти Феклы. «Высокая, собою недурная». Говоритъ «смиренно и свободно». По словамъ матери Параши, «глядитъ плутовкой». «Въ кухарке толку довольно мало: то переваритъ, то пережаритъ, то съ посудой полку уронитъ; вечно все пересолитъ. Шить сядетъ — не умеетъ взять иголку; ее бранятъ — она себе молчитъ; везде во всемъ ужъ какъ-нибудь подгадитъ». Когда вдова застала М. «предъ зеркальцемъ Параши, «та второпяхъ, съ намыленной щекой черезъ старуху (вдовью честь обидя) прыгнула въ сени, прямо на крыльцо, да ну бежать, закрывъ себе лицо». «Маврушки съ техъ поръ какъ не было — простылъ и следъ; ушла, не взявъ въ уплату ни полушки и не успевъ наделать важныхъ бедъ». [См. «Перечень»: «Дом. въ Кол.»].
«»). — Гетманъ; «вождь Украйны», «малороссiйскiй владыка». «Онъ старъ, онъ удрученъ годами, войной, заботой и трудами»; «труды и годы угасили въ немъ прежнiй деятельный жаръ», «твердили юноши». По словамъ Марiи, «онъ прекрасенъ»: въ его глазахъ блеститъ любовь, въ его речахъ такая нега, его усы белее снега», онъ носитъ «власти знакъ». Для Марiи его «кудрявыя седины, его глубокiя морщины, его блестящiй впалый взоръ, его лукавый разговоръ» «всего дороже». «Своими чудными очами» ее старикъ заворожилъ». Въ немъ мрачный духъ не зналъ покоя», «чувства въ немъ кипятъ»; не дремлетъ его коварная душа». Думы въ ней, плоды подавленныхъ страстей, лежатъ погружены глубоко».
«Немногимъ, можетъ быть, известно что «духъ его неукротимъ, что радъ и честно и безчестно вредить онъ недругамъ своимъ; что ни единой онъ обиды съ техъ поръ, какъ живъ не забывалъ, что далеко преступны виды старикъ надменный простиралъ; что онъ не ведаетъ святыни, что онъ не помнитъ благостыни, что онъ не любитъ ничего, что кровь готовъ онъ лить какъ воду, что презираетъ онъ свободу, что нетъ отчизны для него».
— «Марiя, верь: тебя люблю я больше славы, больше власти», говоритъ Мазепа Марiи, но ея любовь ему тяжка: — «Ахъ вижу я: кому судьбою волненья жизни суждены, тотъ стой одинъ передъ грозою, не призывай къ себе жены: въ одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань. Забылся я неосторожно — теперь плачу безумства дань». Въ немъ «любовникъ Гетману уступитъ».
— «Давно горю стесненной злобой», признается М. передъ полтавской битвой Орлику, «отмстить себе я клятву далъ; носилъ ее — какъ мать во чреве младенца носитъ». Петру я посланъ въ наказанье; я тернъ въ листахъ его венца. Онъ далъ бы грады родовые и жизни лучшiе часы, чтобъ снова, какъ во дни былые держать Мазепу за усы». Издавна умыселъ ужасный взлелеялъ тайно злой старикъ въ душе своей», но оставался долго «послушнымъ подданнымъ Петра». Когда вокругъ Мазепы раздавался мятежный крикъ: пора, пора! храня суровость обычайну, спокойно ведалъ онъ Украйну, молве, казалось, не внималъ, и равнодушно пировалъ». («Старость ходитъ осторожно и подозрительно глядитъ: чего нельзя и что возможно еще не вдругъ она решитъ»). — «И знаетъ Богъ и видитъ светъ, — «къ царю возноситъ гласъ покорный» Мазепа — «онъ, бедный Гетманъ, двадцать летъ царю служилъ душою верной». Твердее въ умысле своемъ», онъ козни продолжаетъ»: «думой думу развевая, верней готовитъ онъ ударъ». Кочубею (съ которымъ «въ оны дни, какъ солью, хлебомъ и елеемъ делились чувствами они») «Гетманъ скрытный души мятежной, ненасытной » и о грядущихъ измененьяхъ, переговорахъ, возмущеньяхъ въ речахъ неясныхъ намекалъ». — «Давно замыслили мы дело», открывается Мазепа Марiи, «благое время намъ приспело; борьбы великой близокъ часъ. Безъ милой вольности и славы склоняли долго мы главы подъ покровительствомъ Варшавы, подъ самовластiемъ Москвы. Но независимой державой Украйне быть уже пора — и знамя вольности кровавой я подымаю на Петра». — «Въ немъ не слабеетъ воля злая, неутомимъ преступный жаръ», но, «чтобъ обмануть верней глаза враждебнаго сомненья, онъ, окружась толпой врачей, на ложе мнимаго мученья стоная, молитъ исцеленья». «Уже готовъ онъ скоро бренный мiръ оставить; святой обрядъ онъ хочетъ править, онъ архипастыря зоветъ къ одру сомнительной кончины, и на коварныя седины елей таинственный течетъ». «Но чемъ Мазепа злей, чемъ сердце въ немъ хитрей и лживей, темъ съ виду онъ неосторожней и въ обхожденiи простей».
«Какъ онъ умеетъ самовластно сердца привлечь и разгадать, умами править безопасно, чужiя тайны разрешать! Съ какой доверчивостью лживой, какъ добродушно на пирахъ со старцами старикъ болтливый жалеетъ онъ о прошлыхъ дняхъ, свободу славитъ съ своевольнымъ, поноситъ власти съ недовольнымъ, съ ожесточеннымъ слезы льетъ, съ глупцомъ разумну речь ведетъ! «И день насталъ»: «теперь онъ мощный врагъ Петра». «Онъ перешелъ, онъ изменилъ, къ ногамъ онъ Карлу положилъ бунчукъ покорный». Теперь онъ, бодрый, предъ полками сверкаетъ гордыми очами и саблей машетъ — и къ Десне проворно мчится на коне. Онъ «прямъ, и здравъ, и молодъ сталъ».
«М. не можетъ считаться героемъ «Полтавы». «Герой, какого бы ни было поэтическаго произведенiя, если оно только не въ комическомъ духе, долженъ возбуждать къ себе сильное участiе со стороны читателя. Если-бъ этотъ герой былъ даже злодей, — и тогда онъ долженъ действовать на читателя силой своей воли, грандiозностью своего мрачнаго духа. Но въ Мазепе мы видимъ одну низость интригана, состаревшагося въ козняхъ. Чувствуя это, Пушкинъ хотелъ дать прочное основанiе своей поэме и действiямъ Мазепы въ чувстве мщенiя, которымъ поклялся Мазепа Петру за личную обиду со стороны последняго. Мы узнаемъ это изъ разговора Мазепы съ Орликомъ накануне полтавской битвы: «Нетъ, поздно. Русскому царю со мной мириться невозможно» и т. д.
«Нетъ нужды говорить о художественномъ достоинстве этого разсказа: въ немъ виденъ великiй мастеръ. Все въ немъ дышитъ нравами техъ временъ, все верно исторiи. Но хотя этотъ разсказъ и основанъ на историческомъ преданiи, онъ темъ не менее нисколько не поясняетъ характера Мазепы, не даетъ единства действiю поэмы. Можно основать поэму на пафосе дикаго, безщаднаго мщенiя; но это мщенiе въ такомъ случае должно быть рычагомъ всехъ действiй лица, должно быть целью самому себе. Такое мщенiе не разбираетъ средствъ, не боится препятствiя и не колеблется отъ страха неудачи. Но Мазепа былъ очень расчетливъ для такого мщенiя; если-бъ онъ зналъ, что его измена не удастся, — мало того, если-бъ онъ накануне полтавской битвы, предвидя ея развязку, могъ еще разъ обмануть Петра и разыграть роль невиннаго, — онъ перешелъ бы на сторону Петра. Нетъ, на измену подвигла его надежда успеха, надежда получить изъ рукъ шведскаго короля хотя и вассальскую, хотя только съ призракомъ самобытности, однако все же корону. Это ли мщенiе? Нетъ, мщенiе видитъ одно — своего врага, и готово вместе съ нимъ броситься въ бездну, погубить врага хотя бы ценой собственной погибели. Слова Мазепы, что «русскому царю поздно мириться», могутъ быть приняты не за что иное, какъ за хвастовство отчаянiя. Петръ былъ совсемъ не такой человекъ, который удостоилъ бы Мазепу чести видеть въ немъ своего врага и решился бы, даже ради спасенiя своего царства, мириться съ нимъ: онъ виделъ въ Мазепе не более, какъ возмутившагося своего подданнаго, изменника. Мазепа этого не могъ не знать къ своему несчастью: онъ былъ человекъ ума тонкаго и хитраго». [
«»). — См. .
«Капит. »). — Урядникъ; молодой и статный казакъ. По словамъ Акулины Памфиловны, Палаша заставляетъ М. «плясать по своей дудке». На совещанiи у коменданта М. «стоялъ у дверей». На вопросъ «все ли благополучно», отвечалъ: — «Все, слава Богу», «только капралъ Прохоровъ подрался въ бане съ Устиньей Негулиной за шайку горячей воды». Юлай «называетъ М. «лукавымъ». Посланный «съ порученiемъ разведать хорошенько обо всемъ по соседнимъ селенiямъ и крепостямъ», «возвратился черезъ два дня и объявилъ, что въ степи, верстъ за шестьдесятъ отъ крепости, виделъ онъ множество огней и слышалъ отъ башкирцевъ, что идётъ неведомая сила. Впрочемъ, не могъ сказать ничего положительнаго, потому что ехать далее побоялся». На замечанiе коменданта о ненадежности казаковъ, «усмехнулся»; «объявилъ своимъ товарищамъ, что онъ былъ у бунтовщиковъ, представлялся самому ихъ предводителю, который допустилъ его къ своей руке и долго съ нимъ разговаривалъ». За ложныя показанiя былъ посаженъ «подъ караулъ», но «бежалъ» «при помощи своихъ единомышленниковъ». Пугачеву указалъ на Ивана Кузьмича. — «Ваше благородiе!» отецъ нашъ жалуетъ вамъ лошадь и шубу съ своего плеча (къ седлу привязанъ былъ овчинный тулупъ). Да еще, промолвилъ, запинаясь, М.: жалуетъ онъ вамъ... полтину денегъ... да я растерялъ ее» дорогою; простите великодушно, говоритъ онъ Гриневу. На вопросъ Савельича: («А что же у тебя побрякиваетъ за пазухой? Безсовестный!»), М. «возразилъ», «ни мало не смутясь: — «Богъ съ тобой, старинушка! Это бренчитъ уздечка, а не полтина». Когда Гриневъ посоветовалъ М. «растерянную полтину» «подобрать на возвратномъ пути» и взять «себе на водку», «отвечалъ: » — Очень благодаренъ, ваше благородiе», вечно за васъ буду Бога молить». При этихъ словахъ М. поскакалъ назадъ, держась одной рукой за пазуху». Онъ же привезъ въ Оренбургъ Гриневу письмо отъ Марiи Ивановны, т. к. обещался Палаше ужъ какъ-нибудь и его «доставить».
«Капит. »). — «Подалъ» Петру Андреевичу Гриневу «записку отъ Зурина».
«Бор. Год»). — Читаетъ молитву о царе передъ ужиномъ у Шуйскаго.
Мамка «Бор. Год»). — Мамка Ксенiи Годуновой. «И, царевна! Девица плачетъ, что роса падаетъ: взойдетъ солнце росу высушитъ. Будетъ у тебя другой женихъ — и прекрасный, приветливый. Полюбишь его, дитя наше нанаглядное, забудешь Ивана Королевича», утешаетъ М. Ксенiю.
Мамка «Бор. Год»). — Мамка царевича Димитрiя. «Безбожная предательница».
Мамка «»). — Мамка княгини. Утешаетъ ее въ тоске по муже: Княгинюшка! мужчина, — что петухъ: Кури-куку! махъ, махъ крыломъ, и прочь! А женщина — что бедная наседка: Сиди себе, да выводи цыплятъ. Пока женихъ, — ужъ онъ не насидится, не пьетъ, не естъ, глядитъ, — не наглядится; женился — и заботы настаютъ: то надобно соседей навестить, то на охоту ехать съ соколами, то на войну нелегкая несетъ; туда, сюда, — а дома не сидится». «Да на кого тебя онъ променяетъ? Ты всемъ взяла: умомъ, красою ненаглядной, обычаемъ и разумомъ». «Ну въ комъ ему найти, какъ не въ тебе сокровище такое?» На желанiе княгини зажечь свечу передъ иконой, — «Бегу, мой светъ, бегу, отвечаетъ М.
«Бор. Год»). — «Капитанъ». Въ битве «подъ Северскимъ» гонитъ назадъ беглецовъ: «куда, куда! Allons!.. Пошелъ назадъ.
«»). — Уп. л. Жена стараго цыгана; «брося маленькую дочь», ушла за «чуждымъ таборомъ».
Марiя «Бахч. фонт»). — «Нежная Марiя». «Юная» пленница Гирея; «польская княжна». «... Милою красой она цвела въ стране родной». «Все въ ней пленяло: тихiй нравъ, движенья стройныя, живыя и очи томно-голубыя. Природы милые дары она искусствомъ украшала; она домашнiе пиры волшебной арфой оживляла»... «Седой отецъ гордился ею и звалъ отрадою своею». «Толпы вельможъ и богачей руки Марiиной искали, и много юношей по ней въ страданье тайномъ изнывали. Но въ тишине души своей она любви еще не знала, и независимый досугъ въ отцовскомъ замке, межъ подругъ, однемъ забавамъ посвящала». Во дворце Гирея, «где самъ ханъ боится девы пленной печальный возмущать покой», Марiи «все напоминаетъ о близкой лучшей стороне». «Въ неволе тихой увядая, Марiя плачетъ и груститъ». «Невинной деве непонятенъ языкъ мучительныхъ страстей; но голосъ ихъ ей смутно внятенъ, онъ странненъ, онъ ужасенъ ей». «Что ждетъ ее?» «Ужели ей остатокъ горькихъ, юныхъ дней провесть заложницей презренной?» «Что делать ей въ пустыне мiра? Ужъ ей пора, Марiю ждутъ и въ небеса, за лоно мiра родной улыбкою зовутъ». Убитая Заремой, Марiя «мгновенно» «почила».
— все европейское, романтическое: это дева среднихъ вековъ, существо кроткое, скромное, детски благочестивое. И чувство, внушенное ею Гирею, есть чувство романтическое, рыцарское...».
Марiя «»). — Дочь и «гордость» Кочубея. «Краса черкасскихъ дочерей», «въ Полтаве нетъ красавицы, Марiи равной». «Она свежа, какъ вешнiй цветъ, взлелеянный въ тени дубравной, какъ тополь кiевскихъ высотъ, она стройна. Ея движенья то лебедя пустынныхъ водъ напоминаютъ плавный ходъ, то лани быстрыя стремленья. Какъ пена, грудь ея бела; вокругъ высокаго чела, какъ тучи, локоны чернеютъ; звездой блестятъ ея глаза; ея уста, какъ роза рдеютъ». — Везде прославилась она девицей скромной и разумной. За то завидныхъ жениховъ ей шлетъ Украйна и Россiя; но отъ венца, какъ отъ оковъ, бежитъ пугливая Марiя. Всемъ женихамъ отказъ! — «.... Тихо за столомъ она лишь гетману внимала, когда беседа ликовала и чаша пенилась виномъ»; «она всегда певала те песни, кои онъ слагалъ, когда онъ беденъ былъ и малъ, когда молва его не знала».
«.... Съ не женскою душой она любила конный строй, и бранный звонъ литавръ, и клики предъ бунчукомъ и булавой малороссiйскаго владыки...». По словамъ Марiи, «онъ прекрасенъ: въ его глазахъ блеститъ любовь, въ его речахъ такая нега! Его усы белее снега». «Своими чудными очами» ее «старикъ заворожилъ, своими тихими речами» въ ней онъ «совесть усыпилъ». Его кудрявыя седины, его глубокiя морщины, его блестящiй впалый взоръ, его лукавый разговоръ» для М. «всего, всего, дороже», — После отказа гетману, просившему руки Марiи, «целые два дня, то молча плача, то стеня, Марiя не пила, не ела, шатаясь, бледная, какъ тень, не зная сна. На третiй день ея светлица опустела»: «соблазномъ постланное ложе» М. «отчей сени предпочла». «Властью непонятной» М. къ душе Мазепы «привлечена», ей въ жертву отдана». «Что̀ стыдъ Марiи? что̀ молва? что для нея мiрскiя пени, когда склоняется въ колени къ ней старца гордая глава! Когда съ ней гетманъ забываетъ судьбы своей и трудъ и шумъ, иль тайны смелыхъ, грозныхъ думъ, ей, деве робкой, открываетъ!» На гетмана «съ благоговеньемъ М. возводитъ ослепленный взоръ, его лелеетъ «съ умиленьемъ» и «дней невинныхъ ей не жаль». «— Семью стараюсь я забыть мою. Я стала ей чужой». «— Всемъ, всемъ готова тебе я жертвовать поверь!» — признается она Мазепе. Но «душу пылкую» ея «волнуютъ, ослепляютъ страсти». Когда «любовь смиренная» Марiи встречаетъ «хладную суровость» со стороны Мазепы, Марiя «удивлена, оскорблена» и «чуть дыша» «говоритъ съ негодованiемъ»: «— Послушай, гетманъ: для тебя я позабыла все на свете. Навекъ однажды полюбя, одно имела я въ предмете — твою любовь. Я для нея сгубила счастiе мое. Но ни о чемъ я не жалею! ты помнишь: въ страшной тишине, въ ту ночь, какъ стала я твоею, меня любить ты клялся мне. Зачемъ же ты меня не любишь?». На уверенiя Мазепы («Марiя, верь: тебя люблю я больше славы, больше власти»), отвечаетъ. «— Неправда; ты со мной хитришь. Давно-ль мы были неразлучны? Теперь ты ласкъ моихъ бежишь, теперь тебе оне докучны». Она ревнуетъ его къ Дульской, требуя прямого ответа: «— Нетъ, объяснись безъ отговорокъ, и просто, прямо отвечай». Когда же Мазепа делаетъ ей «важныя признанья», открываетъ «тайны гордыхъ думъ», ея «мечтанiя разсеяны». «— Я близъ тебя не знаю страха — ты ты такъ могущъ!». Узнавъ о замыслахъ Мазепы, восклицаетъ: «— О, милый мой, ты будешь царь земли родной! Твоимъ сединамъ, какъ пристанетъ корона царская!». — А если плаха? — Съ тобой на плаху, если такъ. Ахъ, пережить тебя могу ли? Но нетъ, ты носишь власти знакъ». — Меня ты любишь? «— Я! люблю ли?». На вопросъ Мазепы: («Скажи: отецъ или супругъ тебе дороже?») Марiя медлитъ съ ответомъ: «Къ чему вопросъ такой? Тревожитъ меня напрасно онъ», и на повторенiе вопроса Мазепой («Такъ я дороже тебе отца?»), отвечаетъ: «— Реши ты самъ...» «— Ахъ, полно! сердце не смущай! Ты искуситель!» Но увидя бледность Мазепы прибавляетъ: «О, не сердись! всемъ, всемъ готова тебе я жертвовать; но страшны мне слова такiя...». Узнавъ о казни отца, М. «падаетъ на ложе, какъ хладный падаетъ мертвецъ». Вихрю мыслей предана», она лишь помнитъ «поле... праздникъ... шумный... чернь... и мертвыя тела... Она уже не узнаетъ любимыя черты въ Мазепе: «— Я принимала за другого тебя, старикъ! Оставь меня. Твой взоръ насмешливъ и ужасенъ. Ты безобразенъ. Онъ прекрасенъ: въ его глазахъ блеститъ любовь, въ его речахъ такая нега! Его усы белее снега...», «а на твоихъ засохла кровь». После встречи Мазепы «на бреге синяго Днепра» съ Марiей («Вихрю мыслей предана», Марiя стояла предъ Мазепой «съ развитыми власами, сверкая впалыми власами, вся въ рубище, худа, бледна»), «следъ ея существованья пропалъ, какъ-будто звукъ пустой». «Преданья объ ней молчатъ». «Ея страданья, ея судьба, ея конецъ непроницаемою тьмою отъ насъ закрыты».
«Творческая кисть Пушкина нарисовала намъ не одинъ женскiй портретъ, но ничего лучше не создала она лица Марiи. Что̀ передъ ней эта препрославленная и столько восхищавшая всехъ и теперь еще многихъ восхищающая Татьяна — это смешенiе деревенской мечтательницы съ городскимъ благоразумiемъ». «Въ историческомъ факте любви Мазепы и Марiи Пушкинъ воспользовался только идеей любви старика къ молодой девушке и молодой девушки къ старику». «Подобное явленiе редко, но темъ не менее действительно. Важность его заключается въ законахъ человеческаго духа, и потому по редкости его можно находить удивительнымъ, но нельзя находить неестественнымъ. Самая обыкновенная женщина видитъ въ мужчине своего защитника и покровителя; отдаваясь ему — сознательно или безсознательно, но во всякомъ случае она делаетъ обменъ красоты и прелести на силу и мужество. После этого, очень естественно, если бываютъ женскiя натуры, которыя, будучи исполнены страстей и энтузiазма, до безумiя увлекаются нравственнымъ могуществомъ мужчины, украшеннымъ властью и славой, — увлекаются имъ безъ соображенiя неравенства летъ. Для такой женщины сами седины прекрасны, и чемъ круче нравъ старика, темъ за большее счастье и честь для себя считаетъ она влiянiемъ своей красоты и своей любви укрощать его порывы, делать его ровнее и мягче. Само безобразiе этого старика — красота въ глазахъ ея. Вотъ почему, кроткая, робкая Дездемона такъ беззаветно отдалась старому воину, суровому мавру — великому Отелло. Въ Марiи Пушкина это еще понятнее: ибо Марiя, при всей непосредственности и неразвитости ея сознанiя, одарена характеромъ гордымъ, твердымъ, решительнымъ. Она была достойна слить свою судьбу не съ такимъ злодеемъ, какъ Мазепа, но съ героемъ въ истинномъ значенiи этого слова. И какъ бы ни велика была разница ихъ летъ, — ихъ союзъ былъ бы самый естественный, самый разумный. Ошибка Марiи состояла въ томъ, что она въ душе, готовой на все злое для достиженiя своихъ целей, думала увидеть душу великую, дерзость безнравственности приняла за могущество героизма. Эта ошибка была ея несчастьемъ, но не виной: Марiя, какъ женщина, велика въ этой ошибке». «Нельзя довольно надивиться богатству и роскоши красокъ, которыми изобразилъ поэтъ эту страстную и грандiозную любовь этой женщины. Здесь Пушкинъ, какъ поэтъ, вознесся на высоту, доступную только художникамъ первой величины. Глубоко вонзилъ онъ свой художественный взоръ въ тайну великаго женскаго сердца и ввелъ насъ въ его святилище, чтобъ внешнее сделать для насъ выраженiемъ внутренняго, въ факте действительности открыть общiй законъ, въ явленiи — мысль...». «Но нигде личность Марiи не возвышается въ поэме Пушкина до такой апофеозы, какъ въ сцене ея объясненiя съ Мазепой, — сцене, написанной истинно Шекспировской кистью. Когда Мазепа, чтобъ разсеять ревнивыя подозренiя Марiи, принужденъ былъ открыть ей свои дерзкiе замыслы, она все забываетъ: нетъ больше сомненiй, нетъ безпокойства; мало того, что она веритъ ему, веритъ, что онъ не обманываетъ ея: она веритъ, что онъ не обманывается и въ своихъ надеждахъ... Ея ли женскому уму, воспитанному въ затворничестве, обреченному на отчужденiе отъ действительной жизни, ей ли знать, какъ опасны такiя стремленiя, и чемъ оканчиваются они! Она знаетъ одно, веритъ одному, — что онъ, ея возлюбленный — и она восклицаетъ съ уверенностью дитяти, сильнаго и разумнаго одной любовью, но не знанiемъ жизни: «О, милый мой, ты будешь царь земли родной! Твоимъ сединамъ какъ пристанетъ корона царская!». Вникните во всю эту сцену, разберите въ ней всякую подробность, взвесьте каждое слово: какая глубина, какая истина и вместе съ темъ какая простота! Этотъ ответъ Марiи: «Я! люблю ли?», это желанiе уклониться отъ ответа на вопросъ, уже решенный сердцемъ, но все еще страшный для нея — кто дороже: любовникъ или отецъ, и кого изъ нихъ принесла бы она въ жертву для спасенiя другого — и потомъ, решительный ответъ при виде гнева любовника... какъ все это драматически, и сколько тутъ знанiя женскаго сердца». «Явленiе сумасшедшей Марiи, неуместное въ ходе поэмы и даже мелодраматическое, какъ средство испугать совесть Мазепы, превосходно, какъ дополненiе портрета этой женщины. Последнiя слова ея безумной речи исполнены столько же трагическаго ужаса, сколько и глубокаго психологическаго смысла». [
— См. , .
«Капит. »). — Уп. л. Съ нимъ игралъ Зуринъ на бильярде. М. «при выигрыше выпивалъ рюмку водки, и при проигрыше долженъ былъ лезть подъ бильярдъ. Чемъ долее игра продолжалась, темъ прогулки на четвренькахъ становились чаще, пока, наконецъ, М. остался подъ бильярдомъ». Зуринъ «произнесъ надъ нимъ несколько сильныхъ выраженiй, въ виде надгробнаго слова». Играя съ Зуринымъ, Гриневъ «бранилъ М., который считалъ Богу ведаетъ какъ».
«»). — Уп. л. «Новый любовникъ» графини L.; «длинный маркизъ R.».
«. »). — Отецъ Франца; купецъ, старикъ за пятьдесятъ летъ, владелецъ «лавки, убранной сверху до низу испанскими сукнами». По собственнымъ словамъ, «нажилъ состоянiе» «бережливостiю, терпенiемъ, трудолюбiемъ». «Не променяетъ лавки» на «голые, каменные замки, где рыцари съ голоду свищутъ, да побрякиваютъ шпорами». «Слава Богу, нынче по большимъ дорогамъ не такъ легко наживаться», отзывается М. о бароне Рауле. Грозитъ, если сынъ не перемениться и не отстанетъ «отъ дворянъ», выгнать его «изъ дому» и назначить наследникомъ своего «подмастерья». За знакомство съ рыцарями и нежеланiе работать, лишилъ сына «наследства». Бертольда считаетъ «сумасбродомъ», но даетъ ему деньги на алхимическiе опыты, «— Сто пятьдесятъ гульденовъ... Боже мой! и еще въ такiя крутыя времена!», вздыхаетъ М., но покоряется, т. к. Бертольдъ иначе обещаетъ «открыть великую тайну» алхимiи графу Раулю. — Убирайся къ чорту съ своимъ perpetuum mobile, говоритъ М. Бертольду. «— Ты требуешь денегъ на дело, а говоришь Богъ знаетъ что». «— Мне чортъ ли въ истине? Мне нужно золото», заявляетъ М., желая съ помощью Бертольда «сделаться первымъ изъ земныхъ богачей». «Осердился на приказчика и выпилъ сгоряча три бутылки пива, оттого и умеръ», по словамъ Карла Герца, которому М. завещалъ «все свое наследiе».
«»). — «Толстый господинъ съ толстымъ букетомъ на груди»; суетливо распоряжается танцами и порядкомъ на ассамблее.
«Бор. »). — «Зять Малюты, зять палача» — Борисъ Годуновъ.
«»). — Дочь Гаврилы Гавриловича, стройная, бледная, сомнадцатилетняя девица»; «богатая невеста». «Была воспитана на французскихъ романахъ и следственно влюблена»; «Предметъ, избранный ею, былъ бедный армейскiй подпрапорщикъ (См. Владимiръ Николаевичъ). Родители, заметивъ ихъ взаимную склонность, запретили дочери о немъ и думать», но М. Г. переписывалась съ нимъ и «всякiй день» видалась наедине въ сосновой роще или у старой часовни». Мысль о побеге «весьма понравилась романтическому воображенью Марьи Гавриловны», но «она долго колебалась; множество плановъ было отвергнуто. Наконецъ, она согласилась»: ехать за пять верстъ отъ Ненародова, въ село Жадрино, прямо въ церковь, где ужъ Владимiръ долженъ былъ дожидаться. Въ ожиданiи жениха, она «сидела на лавочке въ темномъ углу церкви», слабо освещенной двумя или тремя свечами; «девушка терла ей виски». Во время венчанья «трое мужчинъ и горничная поддерживали невесту и заняты были только ею. После венца, когда М. Г. «обратила» къ мужу «бледное свое лицо, она вдругъ вскрикнула: «Ай, не онъ! не онъ! и упала безъ памяти». «Память о Владимiре казалась священной для Маши: она берегла все, что могло его напомнить: книги, имъ некогда прочитанныя, его рисунки, ноты, стихи, имъ переписанныя для нея». «Женихи кружились» около милой и богатой невесты, но она никому не подавала и малейшей надежды». На уговоръ матери «выбрать себе друга», она качала головой и задумывалась». См. .
«Капит. »). — См.
«»). — Жена Кирилла Петровича. Ей «вовсе не нравились ни похвалы старине, ни порицанiя новейшихъ обычаевъ». Когда мужъ ея возмущался ассамблеями, «М. И. сидела какъ на иголкахъ; языкъ у нея такъ и свербелъ; наконецъ, она не вытерпела, и обратясь къ мужу спросила его съ кисленькой улыбкой, что находитъ онъ дурного въ ассамблеяхъ?».
««— Уп. л. Умершая жена Вальсингама. «Святое чадо света», называетъ ее Вальсингамъ. «Матильды чистый духъ тебя зоветъ!» говоритъ священникъ Вальсингаму.
«»). — Дочь Кат. Петр. Томской, «девушка летъ 18-ти, стройная и высокая, съ бледнымъ прекраснымъ лицомъ и черными огненными глазами». Едетъ съ матерью на Кавказъ, т. к. «доктора объявили, что М. нужны железныя воды.
Маша «»). — Деревенская знакомая Лизы. «Стройная, меланхолическая девушка летъ семнадцати, воспитанная на романахъ и на чистомъ воздухе Она целый день въ поле съ книгою въ рукахъ, окружена дворовыми собаками, говоритъ о погоде нараспевъ, и съ чувствомъ подчуетъ вареньемъ». «У нея» Лиза нашла «целый шкафъ, наполненный старыми романами». По словамъ Вл. Z. эта «девушка, выросшая подъ яблонями, воспитанная между скирдами, природой и нянюшками, гораздо милее нашихъ однообразныхъ красавицъ».
«»). — «Толстая, веселая баба, большая охотница до виста».
«»). — «Хлебосолъ».
«Ист. »). — Содержатель пансiона въ Москве, где «не более трехъ месяцевъ» пробылъ Ив. Петр. Белкинъ, «играя въ лапту»; это была «единственная наука, въ коей» онъ прiобрелъ достаточное познанiе «во время пребыванiя» «въ пансiоне» Мейера.
«»). — «Мне покою ни днемъ, ни ночью нетъ; а тамъ посмотришь: то здесь, то тамъ нужна еще починка, где гниль, где течь». На слова дочери о томъ, что труды князя «всехъ трудовъ» «тяжелее», возражаетъ: «— Когда князья трудятся? И что ихъ трудъ? Травить лисицъ и зайцевъ, да пировать, да обирать соседей, да подговаривать васъ бедныхъ дуръ. Онъ самъ работаетъ — куда какъ жалко? А за меня вода!» Встречаетъ князя: «— Милостивый князь, добро пожаловать! Давно, давно твоихъ очей мы светлыхъ не видали. Пойду тебе готовить угощенье!». «— Ты знаешь, я на васъ гляжу сквозь пальцы и волю вамъ даю: сиди одна» «хоть всю ночь, до петуховъ — ни слова не скажу», замечаетъ М. дочери. «Одно ты у меня дитя на свете, одна отрада въ старости моей...» говоритъ М. дочери, но журитъ ее: «— Охъ, то-то все вы, девки молодыя, все глупы вы! Ужъ если подвернулся къ вамъ человекъ завидный, не простой, такъ должно вамъ его себе упрочить. А чемъ? Разумнымъ, честнымъ поведеньемъ заманивать, то строгостью, то лаской, порою исподволь, обинякомъ о свадьбе заговаривать, а пуще беречь свою девическую честь — безценное сокровище; она — что слово: разъ упустишь, не воротишь. А коли нетъ на свадьбу ужъ надежды, то все-таки, по крайней мере, можно какой-нибудь барышъ себе, иль пользу роднымъ да выгадать; подумать надо: «Не вечно жъ будетъ онъ меня любить и баловать меня». «— Эй дочь, смотри не будь такая дура, не прозевай ты счастья своего, не упускай ты князя, да спроста не погуби сама себя». «Старый скряга». «— Вотъ если бъ ты у князя умела выпросить на перестройку хоть несколько деньжонокъ, было-бъ лучше», замечаетъ онъ дочери. Увидя княжескiе подарки, радуется: «Ба, ба, ба! Какая повязка! Вся въ каменьяхъ дорогихъ! Такъ и горитъ! И бусы... Ну, скажу, подарокъ царскiй. Ахъ онъ благодетель... а это что? мешечекъ! Ужъ не деньги ль?...». На слова дочери: «— Тебе отдать велелъ онъ это серебро за то, что былъ хорошъ ты до него, что дочку за нимъ пускалъ таскаться, что ее держалъ не строго... Впрокъ тебе пойдетъ моя погибель!» М. отвечаетъ: «— До чего я дожилъ! Что Богъ привелъ услышать! Грехъ тебе такъ упрекать отца родного». «Богъ наказалъ меня за то, что слабо я выполнялъ отцовскiй долгъ», признается М. После смерти дочери, «мысли въ немъ разсеяны, какъ тучи после бури». «— Что за мельникъ!» Я здешнiй воронъ», а не мельникъ», говорилъ М. князю. Я продалъ мельницу бесамъ запечнымъ, а денежки отдалъ на сохраненье русалке, вещей дочери моей; оне въ песку Днепра-реки зарыты, ихъ рыбка одноглазка сторожитъ». Вспоминаетъ «чудный случай», когда (ты помнишь?) бросилась она въ реку, я побежалъ за нею следомъ и съ той скалы прыгнуть хотелъ, да вдругъ почувствовалъ: два сильныя крыла мне выросли внезапно изъ-подъ мышекъ и въ воздухе сдержали. Съ той поры, то здесь, то тамъ летаю, то клюю корову мертвую, то на могиле сижу да каркаю». На вопросъ князя, «кто жъ за тобою смотритъ?» М. отвечаетъ: «— Да, за мною присматривать не худо: старъ я сталъ и шаловливъ. За мной, спасибо, смотритъ Русалочка» — «внучка». На зовъ князя пойти въ его теремъ и жить съ нимъ: «— Въ теремъ! Нетъ спасибо! заманишь, а потомъ меня, пожалуй, удавишь ожерельемъ. Здесь я живъ и сытъ, и воленъ. Не хочу въ твой теремъ.
хладнокровный, какъ мужчина, онъ тотчасъ понялъ, почему посещенiя князя на мельницу сделались реже, и видя, что стараго ужъ не воротить, советуетъ дочери воспользоваться хоть матерiальными выгодами этой связи». [
«»). — Встречаетъ князя после долгой разлуки: («Не стыдно ли тебе такъ долго мучить меня пустымъ, жестокимъ ожиданьемъ? Чего мне въ голову не приходило? Какимъ себя я страхомъ не пугала? То думала, что конь тебя занесъ въ болото или пропасть; что медведь тебя въ лесу дремучемъ одолелъ; что боленъ ты; что разлюбилъ меня... Но, слава Богу, живъ ты, невредимъ и любишь все попрежнему меня, неправда ли?... Не смотря на уверенiя князя («По прежнему, мой ангелъ! Нетъ, больше прежняго») замечаетъ его «печаль тяжелую». «— Ты чемъ-нибудь встревоженъ верно? Чемъ же? Ужъ не сердитъ ли на меня?...». — Больно мне съ тобою не грустить одною грустью. — Тайну мне поведай! Позволишь — буду плакать, не позволишь, ни слезинкой я тебе не досажу. Не понимая намековъ князя ей «ужъ страшно». Она чувствуетъ, что «судьба грозитъ», «готовитъ» «неведомое горе, разлуку, можетъ быть». Но на слова князя («Ты угадала: разлука намъ судьбою суждена»), отвечаетъ: «— Кто насъ разлучитъ? Разве за тобою идти во следъ я всюду не властна? Я мальчикомъ оденусь; верно буду тебе служить дорогою, въ походе иль на войне; войны я не боюсь, лишь видела бъ тебя». Нетъ, нетъ, не верю! Иль выведать мои ты мысли хочешь, или со мной пустую шутку шутишь...» — Постой, теперь я понимаю все: ты женишься? (Князь молчитъ). Ты женишься?» Беретъ отъ князя «въ руки мешокъ съ золотомъ» и съ трудомъ припоминаетъ то, «что сказать должна» была. «— Для тебя я все готова... Нетъ не то... Постой... нельзя, чтобы навеки, въ самомъ деле, меня ты могъ покинуть... Все не то... Да, вспомнила: сегодня у меня ребенокъ твой подъ сердцемъ шевельнулся». — Князь «бури ждалъ, но дело обошлось довольно тихо». После ухода князя «она остается недвижною». «— Да что же ты стоишь, не отвечаешь, не вымолвишь словечка? Али ты отъ радости нежданной одурела, иль на тебя столбнякъ нашелъ?» спрашиваетъ дочь Мельникъ. Она вся полна своими мыслями: «— Не верю, не можетъ быть... я такъ его любила... Или онъ зверь? Или сердце у него косматое!». «— Родимый, онъ уехалъ! Вонъ онъ скачетъ! И я безумная, его пустила! Я за полы его не уцепилась! Я не повисла на узде коня! Пускай же бъ онъ съ досады отрубилъ мне руки по локотъ; пускай бы тутъ же онъ растопталъ меня своимъ конемъ». «Князья невольны, какъ девицы: не по сердцу они берутъ жену себе», повторяетъ она слова князя. «— А вольно имъ, небось, подманивать, божиться, плакать». «Имъ вольно бедныхъ девушекъ учить съ полуночи на свистъ ихъ подыматься, и до зари за мельницей сидеть! Имъ любо сердце княжеское тешитъ бедами нашими! А тамъ прощай: Ступай, голубушка, куда захочешь: люби, кого замыслишь!»
«— На кого онъ меня променялъ? О, я скажу, отстань отъ насъ! ты видишь: две волчихи не водятся въ одномъ овраге...» «И могъ онъ, какъ добрый человекъ, со мной прощаться, и мне давать подарки! Каково? И деньги! Выкупить себя онъ думалъ!» «Онъ мне хотелъ языкъ засеребрить, чтобъ не прошла о немъ худая слава и не дошла до молодой жены». Обращаясь къ отцу она прибавляетъ: «— Тебе отдать велелъ онъ это серебро, за то, что былъ хорошъ ты до него, что дочку съ нимъ пускалъ таскаться, что держалъ ее не строго... Въ прокъ тебе пойдетъ моя погибель». («Отдаетъ ему мешокъ»). Ожерелье, которое привезъ ей князь въ последнее свиданье, «какъ «холодная змея ей шею давитъ...». «— Змеей, змеею онъ меня — не жемчугомъ опуталъ (Рветъ съ себя жемчугъ). Такъ бы я разорвала тебя, я мою — злодейку, проклятую разлучницу мою!». «Снимаетъ съ себя повязку: Вотъ венецъ мой, венецъ позорный! Вотъ чемъ насъ венчалъ лукавый врагъ, когда я отреклася отъ всего, чемъ прежде дорожила! Мы развенчались. Сгинь ты, мой венецъ! (Бросаетъ повязку въ Днепръ). «Теперь все кончено!...» (Бросается въ реку). См. .
— «существо любящее и страстное, привязчивое, следовательно обреченное на несчастiе и гибель». [
«»). — Во дворце Ибрагимъ, въ числе «особъ приближенныхъ къ государю», «узналъ великолепнаго князя М., который, увидя арапа, разговаривающаго съ Екатериной, гордо на него покосился». На другой день, когда Ибрагимъ былъ пожалованъ «капитанъ-лейтенантомъ бомбардирской роты», «надменный М. дружески пожалъ ему руку». Петръ называлъ его «плутомъ и «Данилычемъ» и, потряхивая дубинкой», обещался переведаться съ нимъ «за его проказы».
«»). — Молодой французъ, представившiй Ибрагима графине L. Почитался, «вообще, последнимъ ея любовникомъ, что и старался онъ дать почувствовать всеми способами». «Первый заметилъ» «взаимную склонность» Ибрагима и графини L., «и поздравилъ Ибрагима».
Мери «»). — Шотландка. «Погибшее, но милое созданье. По словамъ Луизы, «она» уверена, что взоръ слезливый ея неотразимъ: а если бъ тоже о смехе думала своемъ, то верно все-бъ улыбалась». М. именуетъ Луизу сестрой «печали и позора». «Сестра моей печали и позора, прилягъ на грудь мою», обращается она къ Луизе, потерявшей сознанье». «Задумчивая Мери», называетъ ее председатель пира; онъ говоритъ, что «голосъ» М. выводитъ звуки родимыхъ песенъ съ дикимъ совершенствомъ». Вспоминаетъ, что ея «родители» «свою любили слушать Мери»; во время пенья она самой себе внимаетъ «поющей у родимаго порога». «Мой голосъ слаще былъ въ то время: онъ былъ голосомъ невинности», говоритъ М.
Мими (— Уп. л. Гувернантка Маши Троекуровой. «Добрая девушка»; пользовалась «большой доверенностью и благосклонностью» Троекурова, но «никогда во зло не употребляла влiянiя, которое, видимо, имела надъ» нимъ. Принуждена была переехать въ другое поместье Троекурова, «когда следствiя дружества» ея съ нимъ «оказались слишкомъ явными». «Оставила по себе память довольно прiятную» и «черноглазаго мальчика», «напоминавшаго полуденныя черты» ея. (См. Саша).
«Евг. »). — «Симъ уборомъ (Евгенiя) чуднымъ, безнравственнымъ и безразсуднымъ былъ весьма огорченъ...» «Мизинчиковъ».
«Бор. »). — «Друзья» Шуйскаго.
Мина «М. »). — Уп. л. Дочь Гарлинъ. По словамъ матери, «она годомъ старше» брата (См. Франкъ), «очень понятлива и, кажется, будетъ хороша собою».
«»). — Уп. л. «Богатъ и глупъ».
«»). «Наперсникъ Вольской, которую «подстрекалъ своими «одобренiями и советомъ». «М. угадывалъ ея сердце. Самолюбiе его было тронуто» и «онъ предвиделъ связь безъ всякихъ важныхъ последствiй, лишнюю женщину въ списке ветренныхъ своихъ любовницъ» и хладнокровно обдумывалъ свою победу». На слова молодого офицера («Кажется, теперь твоя очередь») отвечалъ: «Вовсе нетъ. Она (Вольская) занята; я просто ея наперсникъ, или что вамъ угодно. Но я люблю ее отъ души: она уморительно смешна». Письмо Вольской «распечаталъ», «зевая» и «пожалъ плечами». На «нежныя и ласковыя уверенья» «отвечаетъ ей въ двухъ словахъ, извиняясь скучными необходимыми делами». Считаетъ себя принадлежащимъ къ «светской черни», и не называетъ себя «аристократомъ», т. к. этимъ насмешилъ бы многихъ», хотя, по словамъ М., дворянство его «теряется» въ отдаленной древности и имена предковъ» «встречаются на всехъ страницахъ исторiи нашей». «Въ первой молодости «порочнымъ своимъ поведенiемъ заслужилъ» «порицанiе света, который наказалъ его клеветами». «М. оставилъ его, притворясь равнодушнымъ. Страсти на время заглушили въ его сердце угрызенiя самолюбiя; но усмиренный опытами, явился онъ вновь на сцену общества и принесъ ему не пылкость неосторожной своей юности, но снисходительность эгоизма. Онъ не любилъ света, но и не презиралъ, ибо зналъ необходимость его одобренiя. Со всемъ темъ уважая себя вообще, онъ не щадилъ его въ особенности, и каждаго члена его готовъ былъ принести въ жертву своему злопамятному самолюбiю. Разговору съ испанцемъ о русскомъ обществе даетъ «сатирическое направленiе» и «съ видимымъ самодовольствомъ небреженiя», отзывается о русскомъ обществе: «Что наше общество? Теже лица каждый день вместе; а есть ли между ними что-нибудь похожее на искренность, на благорасположенiе и близость сношенiй, на все, что составляетъ прелесть общежитiя?» «Наши разговоры» — «сухiя известiя изъ армiи, которыя завтра же прочтете вы въ газетахъ, толки о новомъ посредственномъ актере, изредка — соблазнительный анекдотъ, разсказанный безъ всякой веселости. Волочиться почитаемъ мы за дурной тонъ и извиняемъ его только въ старикахъ. Недоброжелательство есть «черта нашихъ нравовъ: въ народе выражается она насмешливостью, въ высшемъ кругу невниманiемъ и холодностью». «Древнее русское дворянство, по мненiю М., упало въ безвестность», стало «дворянской чернью», а «настоящая аристократiя наша съ трудомъ можетъ назвать и своего деда. Древность рода ихъ восходитъ до Петра и до Елизаветы. Деньщики, певчiе, хохлы — вотъ ихъ родоначальники». «Прошедшее для насъ не существуетъ». «Мы гордимся не славою предковъ, ночиномъ какого-нибудь дяди-дурака и баломъ двоюродной сестры». Неуваженiе къ предкамъ есть первый признакъ дикости, замечаетъ М.
«Станц. »). — «Молодой стройный гусаръ, съ черненькими усиками». Ротмистръ. На станцiи при известiи, что лошади все «въ разгоне», «возвысилъ» «голосъ и нагайку». Когда смотритель пробрался въ домъ дочери, М. «подошелъ къ нему, дрожа отъ гнева». — «Чего тебе надобно?» сказалъ онъ ему, стиснувъ зубы: «что ты за мною всюду крадешься какъ разбойникъ? или хочешь меня зарезать? Пошелъ вонъ!» и сильной рукою схвативъ старика за воротъ, вытолкнулъ его на лестницу; на станцiи прибегъ къ хитрости; смотритель нашелъ его «почти безъ памяти лежащаго на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было ехать». «На другой день послалъ человека верхомъ въ городъ за лекаремъ». «При смотрителе охалъ и не говорилъ почти ни слова, однако же выпилъ две чашки кофе, и, охая, заказалъ себе обедъ». «Онъ поминутно просилъ пить, и Дуня подносила ему кружку ею заготовленнаго лимонада. Больной обмакивалъ губы и всякiй разъ, возвращая кружку, въ знакъ благодарности, слабой своею рукою пожималъ Дунюшкину руку». Лекарю, съ которымъ М. «поговорилъ по немецки», вручилъ 25 рублей за визитъ и пригласилъ его отобедать; оба ели съ большимъ аппетитомъ и «выпили бутылку вина». Былъ «чрезвычайно веселъ, безъ умолку шутилъ то съ Дунею, то со смотрителемъ; насвистывалъ песни, разговаривалъ съ проезжими, вписывалъ ихъ подорожныя въ почтовую книгу». При появленiи смотрителя въ Петербурге въ Демутовомъ трактире (где М. жилъ), «вышелъ самъ къ нему въ халате, въ красной скуфье. «Что, братъ, тебе надобно?» спросилъ онъ его, не узнавъ, взглянулъ на него быстро, вспыхнулъ, взялъ его за руку, повелъ въ кабинетъ и заперъ за собою дверь. — «Что сделано, того не воротишь», сказалъ М. въ крайнемъ замешательстве: «виноватъ передъ тобою и радъ просить у тебя прощенiя; но не думай, чтобъ я Дуню могъ покинуть: она будетъ счастлива, даю тебе честное слово. Зачемъ тебе ее? Она меня любитъ: она отвыкла отъ прежняго своего состоянiя; ни ты, ни она — вы не забудете того, что случилось». Потомъ, «сунувъ ему что-то въ рукавъ», онъ отворилъ дверь. «Смотритель увиделъ за обшлагомъ своего рукава свертокъ бумагъ»: «несколько пятидесяти-рублевыхъ смятыхъ ассигнацiй». Въ тотъ же день М. сиделъ у Дуни «въ задумчивости».
«Капит. »), — «Комендантша». «Старушка въ телогрейке и съ платкомъ на голове», владелица одной крепостной крестьянки. «По собственному признанiю, живетъ «помаленьку». «Одна беда: Маша — девка на выданьи, а какое у ней приданое? частый гребень, да веникъ, да алтынъ денегъ (прости Богъ), съ чемъ въ баню сходить». Узнавъ, что у родителей Гринева триста душъ крестьянъ, сказала: — «Легко-ли! Ведь есть же на свете богатые люди!».
«прехрабрая дама». По утвержденiю же капитана Миронова, «баба не робкаго десятка». «Мастерица грибы солить». Гринева приняла какъ родного: — «Ты, мой батюшка, «не печалься, что тебя упекли въ наше захолустье. Не ты первый, не ты последнiй. Стерпится, слюбится. Швабринъ, Алексей Иванычъ, вотъ уже пятый годъ какъ къ намъ переведенъ за смертоубiйство. Богъ знаетъ, какой грехъ его попуталъ; онъ, изволишь видеть, поехалъ за городъ съ однимъ поручикомъ, да взяли съ собою шпаги, да и ну другъ въ друга пырять, а Алексей Иванычъ и закололъ поручика, да еще при двухъ свидетеляхъ! Что прикажешь делать? На грехъ мастера нетъ».
«не страшно оставаться въ крепости, подверженной» «опасностямъ», отвечала: — «Привычка, мой батюшка. Тому летъ двенадцать, какъ насъ изъ полка перевели сюда и не приведи Господи, какъ я боялась проклятыхъ этихъ нехристей! Какъ завижу, бывало, рысьи шапки, да какъ заслышу ихъ визгъ, веришь ли, отецъ мой, сердце такъ и замретъ! А теперь такъ привыкла, что и съ места не тронусь, какъ придутъ намъ сказать, что злодеи около крепости рыщутъ». — «И пустое», говоритъ В. Е., «где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чемъ Белогорская ненадежна? Слава Богу, двадцать второй годъ въ ней проживаемъ. Видали и башкирцевъ и киргизцевъ: авось и отъ Пугачева отсидимся». Въ ответъ на воззванiе Пугачева, воскликнула: — «Каковъ мошенникъ», «что смеетъ еще намъ предлагать! Выйти къ нему навстречу и положить къ ногамъ его знамена! Ахъ онъ, собачiй сынъ! Да разве не знаетъ онъ, что мы уже сорокъ летъ въ службе, и всего, слава Богу, насмотрелись? Неужто нашлись такiе командиры, которые послушались разбойника?». Услыша о нападенiяхъ Пугачева, «задыхаясь и съ видомъ чрезвычайно встревоженнымъ», сказала мужу: — «Батюшка, беда! Нижнеозерная взята сегодня утромъ. Работникъ отца Герасима сейчасъ оттуда воротился. Онъ виделъ, какъ ее брали. Комендантъ и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты въ пленъ. Того и гляди, злодеи будутъ сюда». На увещанiя мужа, въ виду грозящей опасности, уехать въ Оренбургъ, отвечаетъ: «А меня и во сне не проси, — не поеду; нечего мне подъ старость летъ разставаться съ тобою, да искать одинокой могилы на чужой стороне. Вместе жить, вместе и умирать». Передъ приступомъ «явилась на валу». — «Ну, что, каково идетъ баталiя? Где же непрiятель?» Присмиревшая подъ пулями, потомъ обратилась къ мужу: — «Иванъ Кузьмичъ, въ животе и смерти Богъ воленъ: благослови Машу». «Поцелуемся жъ и мы», «прощай, мой Иванъ Кузьмичъ. Отпусти мне, коли въ чемъ я тебе досадила!» После взятiя крепости мятежниками, просила отвести ее къ мужу; увидя коменданта на виселице, «закричала въ изступленiи»: — «Злодеи! что вы съ нимъ сделали?» и назвала въ глаза Пугачева «беглымъ каторжникомъ».
«Управляла мужемъ»; «на дела службы смотрела, какъ на хозяйскiя и управляла крепостью точно какъ своимъ домомъ». — «Да разве мужъ и жена не одинъ духъ и не одна плоть», говорила Василиса Егоровна. Приказываетъ уряднику отвести «г. офицеру (Гриневу) квартиру да почище». «Иванъ Игнатьичъ! разбери Прохорова съ Устиньей, кто правъ, кто виноватъ. Да обоихъ и накажи», приказываетъ комендантша. Узнавъ о предполагаемой дуэли между Гриневымъ и Швабринымъ, «всемъ распорядилась, безъ ведома коменданта». «На что это похоже? какъ? что? Въ нашей крепости заводить смертоубiйство! Иванъ Кузьмичъ, сейчасъ ихъ подъ арестъ! Петръ Андреичъ! Алексей Иванычъ! подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги въ чуланъ. Петръ Андреичъ! этого я отъ тебя не ожидала, какъ тебе не совестно? Добро, Алексей Иванычъ: онъ за душегубство и изъ гвардiи высланъ, онъ и въ Господа Бога не веруетъ; а ты-то что? туда же лезешь?» распекала она Гринева за поединокъ. «Иванъ Кузьмичъ! что ты зеваешь? Сейчасъ разсади ихъ по разнымъ угламъ на хлебъ и на воду, чтобъ у нихъ дурь-то прошла; да пусть отецъ Герасимъ наложитъ на нихъ эпитимiю, чтобъ молили у Бога прощенiя, да каялись передъ людьми». — «Только слова, что солдатъ учишь, — ни имъ служба не дается, ни ты въ ней толку не ведаешь. Сиделъ бы дома, да Богу молился, такъ было бы лучше». — «Слава Богу ученье не уйдетъ; успеетъ накричаться!» ворчала она, когда Иванъ Кузьмичъ такъ «заучился», что забылъ и гостей и то, «что щи на столе стынутъ». — «Что же, мой батюшка, кушанье давно подано, а тебя не дозовешься!» встречаетъ она мужа. «Своимъ «ворчанiемъ» усыпляла мужа, дремавшаго на диване. «Не умолкала ни на минуту, и осыпала «Гринева» вопросами; кто его «родители, живы ли они, где живутъ и каково ихъ состоянiе?» Всякая «тайна мучила ея дамское любопытство». Услыша, что «попадья получила важныя известiя, которыя содержитъ въ великой тайне», тотчасъ захотела отправиться въ гости къ попадье; узнавъ, о совещанiи, бывшемъ въ ея отсутствiи, «приступила къ мужу съ допросомъ». Во всю ночь не могла заснуть и никакъ не могла догадаться, что бы такое было въ голове ея мужа, о чемъ бы ей нельзя было знать». «Что бы значили эти военныя приготовленiя? — думала «комендантша» — ужъ не ждутъ ли нападенiя отъ киргизцевъ? Но неужто Иванъ Кузьмичъ сталъ бы отъ меня таить такiе пустяки?». Она кликнула Ивана Игнатьича съ твердымъ намеренiемъ выведать отъ него тайну». «Не охотница до розыска», но допрашивала «какъ судья, начинающiй следствiе вопросами посторонними, чтобы сперва усыпить осторожность ответчика». Подозвавъ Ивана Игнатьича, «сделала ему несколько замечанiй касательно хозяйства. Потомъ, помолчавъ несколько минутъ», «глубоко вздохнула и сказала, качая головою»: — Господи, Боже мой! Вишь, какiя новости! что изъ этого будетъ?» После спросила: — «А что за человекъ этотъ Пугачевъ?» Принудила поручика во всемъ признаться, давъ ему слово не разсказывать о томъ никому». — «Не тебе бы хитрить», да лихъ не проведешь, говоритъ она мужу, полно врать» «Заставила Гринева и Швабрина» примириться «и другъ-друга поцеловать». Сокрушалась о Палашке (запертой комендантомъ во время совещанiя въ чуланъ): — «За что бедная девка просидела въ чулане?... Скорбела объ участи дочери»: — «Хорошо, коли найдется добрый человекъ, а то сиди въ девкахъ вековечною невестою». Передъ осадой крепости хлопотала «увести» дочь «куда-нибудь изъ дому, а то услышитъ крикъ, перепугается», и боялась какъ бы дочь «не занемогла», услыша о бунте.
«Капит. »). — «Девушка летъ восемнадцати, круглолицая, румяная, съ светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши». „Одевалась просто и мило». — «Маша девка на выданьи, а приданое» у ней «частый гребень, да веникъ да алтынъ денегъ», говоритъ мать; по утвержденiю Савельича, «такой невесте» не надобно и приданаго“. Савельичъ называетъ М. И. «доброй барышней и ангеломъ Божiимъ». Родители Гринева, которые были противъ брака сына съ М. И., «вскоре» къ ней искренно привязались, «потому что нельзя было ее узнать и не полюбить», прибавляетъ Гриневъ. Письмо Екатерины II къ старому Гриневу «содержало похвалы уму и сердцу Марiи Ивановны. «Въ высшей степени одарена была скромностью и осторожностью», «безъ притворной застенчивости“. При первой встрече съ Гриневымъ «села въ уголъ и стала шить», но, когда полюбила Гринева, «безъ всякаго жеманства призналась» ему въ своей «сердечной склонности» и «сказала, что ея родители, конечно, рады будутъ ея счастiю. — Но, подумай хорошенько, прибавила она: со стороны твоихъ родныхъ не будетъ ли препятствiя? — «Нетъ, Петръ Андреичъ“, говоритъ М. И. Гриневу — я не выйду за тебя безъ благословенiя твоихъ родителей. Безъ ихъ «благословенiя не будетъ тебе счастiя». «Прочитавъ» ответъ родителей Гринева, сказала дрожащимъ голосомъ: — «Видно, мне не судьба... Родные ваши не хотятъ меня въ свою семью. Буди во всемъ воля Господня! Богъ лучше нашего знаетъ, что намъ надобно. Делать нечего, Петръ Андреичъ, будьте хоть вы счастливы». — «Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую, — Богъ съ тобою, Петръ Андреичъ; а я за васъ обоихъ»... Разставаясь съ Гриневымъ, М. И. заплакала. — Прощайте, Петръ Андреичъ, сказала она тихимъ голосомъ: придется ли намъ увидеться или нетъ, — Богъ одинъ это знаетъ; но векъ не забуду васъ; до могилы ты одинъ останешься въ моемъ сердце». Узнавъ о дуэли между Швабринымъ и Гриневымъ, сразу решила, что не Гриневъ «зачинщикъ ссоры»: — «Верно, виноватъ Алексей Иванычъ!» На вопросъ Гринева («а почему вы такъ думаете, М. И.?) отвечала: «— Да такъ... онъ такой насмешникъ! Я не люблю Алексея Иваныча. Онъ мне очень противенъ; а странно: ни за что бъ я не хотела, чтобы и я ему такъ же не нравилась Это меня безпокоило бы страхъ». Отрыла Гриневу, что Швабринъ за нее сватался. — «Алексей Иванычъ, конечно, человекъ умный и хорошей фамилiи и имеетъ состоянiе; но какъ подумаю, что надобно будетъ подъ венцомъ при всехъ съ нимъ поцеловаться... ни за что! ни за какiя благополучiя!» — «Какъ мужчины странны! За одно слово, о которомъ черезъ неделю верно бъ они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнью, но и совестью, и благополучiемъ техъ, которые...» Узнавъ черезъ Палашу, что Максимычъ часто Гринева «издали видитъ на вылазкахъ, пеняетъ ему: — «вы совсемъ себя не бережете и не думаете о техъ, которые за васъ со слезами Бога молятъ». При словахъ матери о ней какъ о «вековечной невесте», «вся покраснела и даже слезы капнули на ея тарелку», но сватовство Швабрина отклонила. Когда же онъ, пользуясь ея «беззащитнымъ положенiемъ», «принуждалъ М. И. выйти за него замужъ», писала Гриневу: — «Мне легче было бы умереть нежели сделаться женою такого человека, каковъ Алексей Иванычъ»: онъ мне не мужъ. Я никогда не буду его женою. Я лучше решилась умереть и умру, если меня не избавятъ». «Батюшка, Петръ Андреичъ! писала М. Ив—а Гриневу, вы одинъ у меня покровитель; заступитесь за меня бедную. Упросите генерала и всехъ командировъ прислать къ намъ поскорее сикурсу, да прiезжайте сами, если можете». И подписалась: «вамъ покорная бедная сирота Марья Миронова».
«невестой Гринева», покраснела по уши, но когда Гриневъ сказалъ, что онъ почитаетъ её «своею женою», «выслушала» его «просто, безъ притворной застенчивости, безъ затейливыхъ отговорокъ. Она чувствовала, что судьба «ея соединена съ» его, и «поцеловала» его «при всехъ».
«Трусиха», по словамъ матери, «не можетъ слышать выстрела изъ ружья, такъ и затрепещетъ»; отъ пушечной пальбы (въ день именинъ Василисы Егоровны) «чуть на тотъ светъ не отправилась»; при полученiи известiя о взятiи Нижнеозерной, М. И. «сделалось дурно», но во время осады Белогорской крепости «следовала всюду за матерью и не хотела отстать отъ нея»; — передъ нападенiемъ Швабрина «стояла съ ангельскимъ спокойствiемъ, ожидая решенiя своей участи»; заметя, что амбаръ былъ подожженъ и «дымъ началъ пробиваться изъ-подъ щелей порога, М. И. подошла къ Гриневу «и, тихо взявъ его за руку, сказала: — «Полно, Петръ Андреичъ! Не губите за меня и себя и родителей. Швабринъ меня послушаетъ. Выпусти меня!». На вопросъ Гринева: — «Знаете ли, что васъ ожидаетъ?» отвечала спокойно: — «Безчестiя я не перенесу. Но, м. б., я спасу моего благодетеля и семью, такъ великодушно «презревшихъ мое сиротство». Позднее объявила Гриневымъ, что необходимость заставляетъ ее ехать въ Петербургъ, и отправилась одна «просить о правосудiи» у сильныхъ людей какъ дочь человека, пострадавшаго за свою верность».
«Мысль увидеть Императрицу лицомъ къ лицу такъ устрашала М. И., что она съ трудомъ могла держаться на ногахъ», но когда Императрица сказала, что Гриневъ «изменникъ», «вскрикнула»: — «Ахъ, неправда! «Неправда, ей Богу, неправда! Я знаю все, я все вамъ разскажу. Онъ для одной меня подвергался всему, что постигло его. И если онъ не оправдался передъ судомъ, то разве потому только, что не захотелъ запутать меня».
«хотя сильно была встревожена, но молчала». Мучилась более всехъ», т. к. была уверена, что Гриневъ «могъ бы оправдаться, когда бы только захотелъ; она догадывалась объ истине и почитала себя виновницей «его несчастiя». Она скрывала ото всехъ свои слезы и страданiя, и «непрестанно думала о средствахъ «спасти» Гринева; уезжая въ Петербургъ только «отчасти объяснила» Гриневой «свои предположенiя». Получивъ отъ Екатерины II собственноручное письмо, въ которомъ императрица извещала отца Гринева объ оправданiи его сына, въ тотъ же день», «не полюбопытствовавъ «взглянуть» на Петербургъ, обратно поехала въ деревню». «Въ высшей степени одарена была скромностью и осторожностью», но «безъ притворной застенчивости». Письмо Екатерины II къ старому Гриневу содержало похвалы уму и сердцу Марьи Ивановны.
«... Глубоко задуманный, сложный и возвышенный характеръ и генiально обрисованный типъ чудной русской девушки конца прошлаго столетiя». «И въ бытовомъ и психологическомъ отношенiи Марья Ивановна представляетъ громадный интересъ и должна быть отнесена къ числу величайшихъ созданiй Пушкинскаго творчества». — «Пушкинская Татьяна сильнее поражаетъ воображенiе. Отъ ея скорбно-задумчиваго облика такъ и веетъ романтизмомъ и чарующею прелестью; за-то кроткое лицо Марьи Ивановны окружено ореоломъ чистоты и поэзiи и даже, можно сказать, святости. Марья Ивановна съ гораздо большимъ основанiемъ, чемъ Татьяна, можетъ быть названа идеаломъ и влеченiями Марья Ивановна связана съ русскимъ бытомъ». «М. И. исключительная и богато-одаренная натура, представляющая сочетанiе самыхъ противоположныхъ элементовъ и очень сложный, не легко понимаемый характеръ. Чуткость сердца, впечатлительность и женственность составляютъ прежде всего бросающiтся особенности Марьи Ивановны. Она очень самолюбива и живо чувствуетъ горечь обиды. «Но Марья Ивановна не имела ничего общаго съ хилыми и дряблыми натурами. Она была решительна и смела въ своихъ поступкахъ, когда ей нужно было определить свои отношенiя къ людямъ. Она не любила прибегать къ чужимъ советамъ; она умела действовать самостоятельно, тщательно обдумывала каждый свой шагъ, и, разъ принявъ какое-нибудь решенiе, уже не отступала отъ него».
«Она мало говорила, но много думала; въ ней не было скрытности, вытекающей изъ недоверчиваго отношенiя къ людямъ; но она рано привыкла жить внутреннею жизнью, оставаться наедине съ собою и со своими мыслями. Сосредоточенная, вдумчивая и несколько замкнутая въ себя, она поражаетъ своею наблюдательностью и способностью угадывать людей и ихъ побужденiя. Внимательно и зорко следя за движенiями своего сердца и за голосомъ своей совести, она безъ особаго труда постигла самыя затаенныя побужденiя и свойства окружавшихъ ее лицъ».
«Владея ключомъ отъ своей души, она безъ труда отмыкала этимъ ключомъ и души другихъ. Въ Марье Ивановне не было ни малейшей аффектацiи; она не умела рисоваться. Марья Ивановна — сама искренность и простота. Она не только не выставляла своихъ чувствъ напоказъ, а стыдилась выразить ихъ открыто». «Проникнутая восторженною, экзальтированною верой и глубокимъ сознанiемъ долга, Марья Ивановна не терялась въ самыя тяжелыя минуты жизни, ибо у нея всегда была путеводная звезда, съ которой она не сводила глазъ и которая не давала ей сбиться съ прямой дороги. [Н. «Капит. дочка»].
«»). — Комендантъ Белогорской крепости; «капитанъ, вышедшiй въ офицеры изъ солдатскихъ детей». «Сорокъ летъ въ службе». «Бодрый старикъ» высокаго роста; дома ходитъ въ колпаке и въ китайчатомъ халате. Необразованный и простой. «Хорошiй офицеръ», по отзыву генерала Р.; «удалая солдатская головушка», по словамъ жены, изведалъ «штыки прусскiе» и «пули турецкiя». Мятежники прозвали его «гарнизонной крысой». «По собственной охоте училъ иногда солдатъ, но еще не могъ добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая». «Только слава, что солдатъ» учитъ; «ни имъ служба не дается, ни тебе въ ней толку» не ведать, «говорила Василиса Егорова.
«стихотворцамъ нуженъ слушатель», такъ капитану «графинчикъ водки предъ обедомъ». По утвержденiю самого капитана, «все стихотворцы безпутные и горькiе пьяницы». «Дружески» советуетъ Гриневу «оставить стихотворство, какъ дело службе противное и ни къ чему доброму не ведущее». — «Самый честный простой человекъ», «прямодушный и правдивый». — «Не тебе хитрить», говоритъ М. жена. Съ Гриневымъ обходился «ласково»; делая ему выговоръ за поединокъ, сказалъ: — «Эхъ, Петръ Андреичъ! надлежало бы мне посадить тебя подъ арестъ, да ты ужъ и безъ того наказанъ. А Алексей Иванычъ у меня таки сидитъ въ хлебномъ магазине подъ карауломъ, и шпага его подъ замкомъ у Василисы Егоровны. Пускай онъ себе надумается, да раскается».
«Жена имъ управляла, что «согласовалось съ его безпечностью». Когда Василиса Егоровна приказала «разсадить Швабрина и Гринева по разнымъ угламъ на хлебъ, да на воду, чтобы у нихъ дурь-то прошла», «вполне соглашался съ своею супругою и приговаривалъ: — «а, слышь ты, Василиса Егоровна правду говоритъ. Поединки формально запрещены въ воинскомъ артикуле»; лишь съ согласiя своей супруги решился освободить Швабрина; подъ давленiемъ жены иногда «не зналъ на что решиться», и часто «дремалъ» на диване, «усыпляемый ворчанiемъ своей супруги». Когда капитанша приступила къ М. «съ допросомъ», «ни мало не смутился и бодро отвечалъ своей любопытной сожительнице», но къ вопросу капитанши («А для чего жъ было тебе запирать Палашку?) «не былъ приготовленъ»: «запутался и пробормоталъ что-то очень нескладное». «Хотя и очень уважалъ свою супругу, но ни за что на свете не открылъ бы ей тайны, вверенной ему по службе». «Это не бабье дело». «Получивъ письмо отъ генерала» съ извещенiемъ о Пугачевскомъ бунте, довольно искуснымъ образомъ выпроводилъ Василису Егоровну, сказавъ ей будто бы отецъ Герасимъ получилъ изъ Оренбурга какiя-то чудныя известiя, которыя содержитъ въ великой тайне». Оставшись полнымъ хозяиномъ, тотчасъ послалъ за офицерами», «а Палашку заперъ въ чуланъ, чтобы она не могла подслушать». Когда пришлось вторично «спровадить» жену, то «не нашелъ другого способа кроме какъ единожды уже имъ употребленнаго»: — «Слышь ты, Василиса Егоровна, сказалъ М. ей покашливая: отецъ Герасимъ получилъ, говорятъ, изъ города...»; узнавъ, что жене известна тайна совещанiя, «вытаращилъ глаза». — «Ну, «матушка, сказалъ онъ: коли ты уже все знаешь, такъ, пожалуй, оставайся, мы потолкуемъ и при тебе». Передъ осадой Пугачевымъ Белогорской крепости, былъ спокоенъ. — «Пустяки! говорилъ М.: у насъ давно ничего не слыхать. Башкирцы — народъ напуганный, да и киргизы проучены. Небось на насъ не сунутся; а сунутся, такъ я такую задамъ острастку, что летъ на десять угомоню». Получивъ черезъ капрала воззванiе Пугачева, М. «прочелъ про себя и разорвалъ его на клочки. На вопросъ капитанши: «Неужто нашлись такiе командиры, которые послушались разбойника»? отвечалъ: — «Кажется, не должно бы»; после письма отъ генерала, созвалъ офицеровъ, «заперъ двери, всехъ усадилъ, вынулъ изъ кармана бумагу и сказалъ имъ: «Господа офицеры, важная новость! Слушайте, что пишетъ генералъ». Тутъ онъ наделъ очки и прочелъ письмо. «Принять надлежащiя меры!» проговорилъ М., «снимая очки и складывая бумагу. Слышь ты, легко сказать. Злодей-то, видно, силенъ: а у насъ всего сто тридцать человекъ, не считая казаковъ, на которыхъ плоха надежда, не въ укоръ буди тебе сказано, Максимычъ. Однако, делать нечего, господа офицеры! Будьте исправны, учредите караулы да ночные дозоры, въ случае нападенiя запирайте ворота да выводите солдатъ. Ты, Максимычъ, смотри крепко за своими казаками. Пушку осмотреть, да хорошенько вычистить. А пуще всего содержите все это втайне, чтобъ въ крепости никто не могъ о томъ узнать преждевременно». — «Что же ты молчишь? говоритъ М. башкирцу: «али по-русски не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по вашему, кто его подослалъ въ нашу крепость?» — «Якши, сказалъ М., ты у меня заговоришь. Ребята! снимите-ка съ него дурацкiй полосатый халатъ, да выстрочите ему спину. Смотри жъ, Юлай: хорошенько его». «Онъ не скрылъ отъ жены опасности: «Хорошо, коли отсидимся, или дождемся сикурса; ну, а коли злодеи возьмутъ крепость?» и прибавилъ: — Маше здесь оставаться негоже. Отправимъ ее въ Оренбургъ, къ ея крестной матери: тамъ и войска, и пушекъ довольно, и стена каменная. Да и тебе советовалъ бы съ нею туда же отправиться; даромъ, что ты старуха, а, посмотри, что съ тобою будетъ, коли возьмутъ фортецiю приступомъ». Передъ приступомъ обнялъ свою старуху. Перекрестилъ дочь трижды; потомъ поднялъ и поцеловавъ, сказалъ ей изменившимся голосомъ: — Ну, Маша, будь счастлива. Молись Богу: Онъ тебя не оставитъ. Коли найдется добрый человекъ, дай Богъ вамъ любовь да советъ. Живите, какъ жили мы съ Василисой Егоровной. Ну, прощай, Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее поскорее». — «Коли успеешь», наказываетъ онъ жене, «надень на Машу сарафанъ».
«Близость опасности одушевляла стараго воина бодростью необыкновенной». Въ ожиданiи приступа, М. «расхаживалъ передъ своимъ малочисленнымъ строемъ», обошелъ свое войско, говоря солдатамъ: — «Ну, детушки, постоимъ сегодня за матушку-государыню и докажемъ всему свету, что мы люди бравые и присяжные». — «Вотъ я васъ! закричалъ М., «ребята стреляй! велелъ Ивану Игнатьичу «навести пушку», и «самъ приставилъ фитиль». «Подпустилъ бунтовщиковъ на самое близкое разстоянiе и вдругъ выпалилъ опять». — Теперь стойте крепко, будетъ приступъ». — «Ну, ребята, теперь отворяй ворота, бей въ барабанъ. Ребята за, мной». «Что же вы детушки, стоите», закричалъ «М., умирать такъ умирать, дело служивое». Когда М. привели къ Пугачеву, «изнемогая отъ раны, собралъ последнiя силы и отвечалъ твердымъ голосомъ»: — «Ты мне не государь, ты — воръ и самозванецъ». По приказанiю Пугачева, М. вздернули на воздухъ».
«»). — Кто бы ни былъ вашъ родоначальникъ, — Мстиславъ, князь Курбскiй, иль Ермакъ, или Митюшка целовальникъ».
«Бор. »). «Бродяга въ виде чернеца». По словамъ Варлаама, «мы, отецъ Мисаилъ да я грешный, какъ утекли изъ монастыря, такъ ни о чемъ и не думаемъ: Литва ли, Русь-ли, что гудокъ, что гусли все намъ равно, было бы вино». — «У насъ съ отцомъ Мисаиломъ одна заботушка — пьемъ до донушка»; къ словамъ Варлаама М. приговариваетъ: «Складно сказано, отецъ Варлаамъ». — Приставъ, подозревая, что у него есть деньги, хочетъ М. обвинить въ томъ, что онъ злой еретикъ, Гришка Отрепьевъ».
«»). — Арнаутъ. Вместе съ Кирджали «напали вдвоемъ на булгарское селенiе. Они зажгли его съ двухъ концовъ и стали переходить изъ хижины въ хижину. Кирджали резалъ, а М. несъ добычу».
«Капит. »). — Генералъ; преследовалъ Пугачева, когда тотъ «бежалъ».
«Р. »). — Сынъ Вирлацкой. «Мне подвели, разсказываетъ Р. Пеламъ, мальчика, въ красной курточке съ манжетами и сказали, что онъ мне братецъ... Мишенька шаркнулъ направо, шаркнулъ налево и хотелъ поиграть моимъ ружьецомъ; я вырвалъ игрушку изъ его рукъ. М. заплакалъ и отецъ поставилъ меня въ уголъ, подаривъ братцу мое ружье». «Съ Мишенькой» Р. Пеламъ «имелъ безпрестанныя ссоры и драки».
«Бор. Год»). — «Гостепрiимный замокъ его», «въ Самборе», «пышностью блистаетъ благородной». — «Мы старики, говоритъ М., Прелестныхъ рукъ не жмемъ и не целуемъ... Охъ, не забылъ старинныхъ я проказъ! теперь не то, не то, что прежде было. И молодежь, ей-ей не такъ смела; и красота не такъ ужъ весела;... все какъ-то прiуныло». — «Пойдемъ, товарищъ мой, венгерскаго, обросшую травой, велимъ открыть бутылку вековую, да въ уголку потянемъ-ка вдвоемъ душистый сокъ, струю какъ жиръ густую, а между темъ посудимъ кой о чемъ». — «Думалъ ты, что дочь моя царицей будетъ, а?» «какова, скажи, моя Марина? я только ей промолвилъ: ну, смотри! не упускай Димитрiя!.. и вотъ все конечно, ужъ онъ въ ея сетяхъ».
«Бор. Год»). — «Прелестная Марина», какъ говоритъ о ней Самозванецъ. «Кто смеетъ красотою равняться здесь съ моею госпожею?» — спрашиваетъ Рузя. «На бале, говорятъ, какъ солнце вы блистали: мужчины ахали, красавицы шептали»... «говорятъ, на васъ кто ни взглянулъ, тотъ и влюбился». «Въ то время, кажется, васъ виделъ въ первый разъ Хоткевичъ молодой, что после застрелился». — «Царевичъ... не могъ утаить восторга своего», увидевъ Марину: «Онъ влюбленъ». «Вотъ месяцъ, какъ оставя Краковъ, забывъ войну, московскiй тронъ, въ гостяхъ у васъ пируетъ онъ и беситъ русскихъ и поляковъ». — «Какова, скажи, моя Марина?» — говоритъ Мнишекъ: «я только ей промолвилъ: Ну, смотри! Не упускай Димитрiя!.. и вотъ все кончено, ужъ онъ въ ея сетяхъ». По мненiю Самозванеца, у нея «надменный умъ», который можно «обольстить», «назвавъ ее московскою царицей». «Она для него» «надменная Марина», «гордая полячка». — «Ты разве думаешь, царицей буду я?» спрашиваетъ она Рузю, въ ответъ на ея восхваленiя. — Услышавъ слухи о томъ, что Самозванецъ беглый «дьячекъ», М. говоритъ себе: — «Мне должно все узнать»... Придя на свиданiе къ Самозванцу, М. сразу же объявляетъ: «я здесь тебе назначила свиданье не для того, чтобъ слушать нежны речи любовника. Слова не нужны. Верю, что любишь ты; но слушай: я решилась съ твоей судьбой и бурной, и неверной, соединить судьбу мою; то вправе, я требовать, Димитрiй, одного: я требую, чтобъ ты души своей мне тайныя открылъ теперь надежды, намеренья и даже опасенья; чтобъ объ руку съ тобой могла я смело пуститься въ жизнь — не съ детской слепотой, не какъ раба желанiй легкихъ мужа, наложница безмолвная твоя; но какъ тебя достойная супруга, помощница московскаго царя». — «Дай высказать все то, чемъ сердце полно», взываетъ къ ней Самозванецъ. — «Не время, князь: ты медлишь, и межъ темъ приверженность твоихъ клевретовъ стынетъ; часъ отъ часу опасность и труды становятся опасней и труднее; ужъ носятся сомнительные слухи, ужъ новизна сменяетъ новизну; а Годуновъ свои прiемлетъ меры»... — «Въ глухой степи, въ землянке бедной, ты, ты заменишь мне царскую корону», говоритъ ей Димитрiй». «Что безъ твоей любви мне жизнь и славы блескъ; и русская держава»? — «Стыдись», отвечаетъ М., «не забывай высокаго святого назначенья: тебе твой санъ дороже долженъ быть всехъ радостей, всехъ обольщенiй жизни. Его ни съ чемъ не можешь ты равнять» — «Не юноше кипящему безумно, плененному моею красотой, — знай, отдаю торжественно я руку наследнику московскаго престола, царевичу, спасенному судьбой», — прямо заявляетъ М. — «Димитрiй, ты и быть инымъ не можешь; другого мне любить нельзя», возражаетъ М., после того какъ Самозванецъ въ «досаде» открываетъ ей истину о себе. — «Встань, бедный самозванецъ, говоритъ она, «бросившемуся на колени» Лжедмитрiю. «Не мнишь ли ты коленопреклоненьемъ, какъ девочки доверчивой и слабой, тщеславное мне сердце умилить?». «У ногъ своихъ видала я рыцарей и графовъ благородныхъ»... Ты, «дерзкiй», «достоинъ петли». — И когда Самозванецъ подчеркиваетъ, что «одна любовь принудила его все высказать», — М. отвечаетъ: — «чемъ хвалится, безумецъ! кто требовалъ признанья твоего? Ужъ если ты, бродяга безыменный, могъ ослепить чудесно два народа; такъ долженъ ужъ, по крайней мере, ты достоинъ быть успеха своего и свой обманъ отважный обезпечить упорною, глубокой, вечной тайной. — Могу-ль, скажи, предаться я тебе, могу-ль, забывъ свой родъ и стыдъ девичiй, соединить судьбу мою съ твоею, когда, ты самъ съ такой простотой, такъ ветрено позоръ свой обличаешь?». — Онъ изъ любви со мною проболтался!» — насмехается Марина. — «Дивлюсь я: какъ передъ моимъ отцомъ изъ дружбы ты доселе не открылся, отъ радости — предъ нашимъ королемъ или еще предъ паномъ Вишневецкимъ, ихъ вернаго усердiя слуги?». М. грозитъ ему, «дерзостный обманъ заранее предъ всеми обнаружить»; но Самозванецъ указываетъ ей, что «ни король, ни папа, ни вельможи не думаютъ о правде словъ» его: — «Я предлогъ раздоровъ и войны. Имъ это лишь и нужно; и тебя, мятежница, поверь, молчать заставятъ. Прощай». — Марина останавливаетъ его: — «Постой, царевичъ. Наконецъ я слышу речь не мальчика, но мужа. Съ тобою, князь, она меня миритъ. Безумный твой порывъ я забываю и вижу вновь Димитрiя. Но слушай: пора, пора! Проснись, не медли боле, веди полки скорее на Москву; очисти Кремль, садись на тронъ Московскiй — тогда за мной шли брачнаго посла; но, слышитъ Богъ, пока твоя нога не оперлась на тронныя ступени, пока тобой не сверженъ Годуновъ, любви речей не буду слушать я». — «Змея, змея!» — говоритъ, оставшись после этой беседы Самозванецъ, «и путаетъ, и вьется, и ползетъ, скользитъ изъ рукъ, шипитъ, грозитъ и жалитъ... Она меня чуть-чуть не погубила».
«Бор. Год»). — Входитъ съ Мосальскимъ и др. въ «домъ Борисовъ», къ детямъ Годунова.
«Камен. »). — Называетъ Жуана «развратнымъ, безсовестнымъ, безбожнымъ», но его не узнаетъ. «Его здесь нетъ. Онъ въ ссылке далеко», отвечаетъ М. на вопросъ Лепорелло и спрашиваетъ: «онъ вамъ знакомъ, быть можетъ?» На разспросы Донъ-Жуана о Донне-Анне, говоритъ: — «Мы красотою женской, отшельники, прельщаться не должны; но лгать грешно: не можетъ и угодникъ въ ея красе чудесной не сознаться». — «О, Дона-Анна никогда съ мужчиной не говоритъ»; — «со мной иное дело — я монахъ».
«»). — «Беглый монахъ; въ его доме, въ Кишиневе, полицiя поймала Кирджали.
«Р. », Прогр.). — «Мордвиновъ, его общество».
«Бор. Год»). — «Бояринъ». Входитъ съ Голицынымъ и др. въ «домъ Борисовъ». Оттуда раздаются «визгъ», «женскiй голосъ»; «двери заперты — крики замолкли, шумъ продолжается». М. «появляется на крыльце»: «Народъ! Марiя Годунова и сынъ ея Феодоръ отравили себя ядомъ. Мы видели ихъ мертвые трупы. (Народъ въ ужасе молчитъ), что жъ вы молчите? Кричите: да здравствуетъ царь Димитрiй Ивановичъ!» (Народъ безмолвствуетъ).
«Моц. »). — По словамъ Сальери, «какъ некiй херувимъ, онъ несколько занесъ намъ песенъ райскихъ». — «Ты, Моцартъ, богъ и самъ того не знаешь». — «Ба! право? можетъ быть», отвечаетъ М. Считаетъ и себя и Сальери въ числе немногихъ «избранныхъ, счастливцевъ праздныхъ, пренебрегающихъ презренной пользой, единаго прекраснаго жрецовъ» и пьетъ за искреннiй союзъ, связующiй Моцарта и Сальери, двухъ сыновей гармонiи». Сальери, въ противоположность себе, называетъ М. «безумцемъ», «гулякой празднымъ». Приводитъ изъ трактира «слепого скрипача», чтобъ «угостить» Сальери «его искусствомъ», и самъ хохочетъ, когда «старикъ играетъ арiю изъ (моцартовскаго) Донъ-Жуана; после того, какъ возмущенный Сальери гонитъ старика, останавливаетъ слепого: — «Постой же: вотъ тебе; пей за мое здоровье». Садится самъ за фортепьяно, чтобъ слышать «мненье» Сальери, по поводу своей «безделицы»: — «намедни ночью безсонница меня томила, и въ голову пришли мне две-три мысли. Сегодня я ихъ набросалъ». «Странный случай» его тревожитъ и онъ разсказываетъ о немъ Сальери: — «Недели три тому, пришелъ я поздно домой, сказали мне, что заходилъ за мною кто-то. Отчего — не знаю, всю ночь я думалъ: кто бы это былъ? и что ему во мне? На завтра тотъ-же зашелъ, и не засталъ меня, на третiй день игралъ я на полу съ мальчишкой. Кликнули меня; я вышелъ. Человекъ одетый въ черномъ, учтиво поклонившись, заказалъ мне Requiem и скрылся. Селъ я тотчасъ и сталъ писать — и съ той поры за мною не приходилъ мой черный человекъ; а я и радъ: мне было бъ жаль разстаться съ моей работой, хоть совсемъ готовъ ужъ Requiem». «Requiem» его «тревожитъ», и М. «совестно признаться», что день и ночь покоя не даетъ ему «черный человекъ». «За мною всюду какъ тень онъ гонится. Вотъ и теперь, мне кажется, онъ съ нами самъ третей сидитъ». Предчувствуя близость смерти, не видитъ зависти къ себе со стороны Сальери, готовящаго ему отраву. Сальери — «генiй», а генiй и злодейство — две вещи несовместныя».
«ядъ въ стаканъ Моцарта»), слушаетъ его игру и плачетъ, М. говоритъ: — «Когда бы все такъ чувствовали силу гармонiи! Но нетъ: тогда бъ не могъ и мiръ существовать; никто бъ не сталъ заботиться о нуждахъ низкой жизни — все предались бы вольному искусству!»
«Въ лице М. Пушкинъ представилъ типъ непосредственной генiальности, которая проявляетъ себя безъ усилiй, безъ разсчета на успехъ, нисколько не подозревая своего величiя. Нельзя сказать, чтобъ все генiи были таковы; но такiе особенно невыносимы для талантовъ въ роде Сальери. Какъ умъ, какъ сознанiе, Сальери гораздо выше М.; но какъ сила, какъ непосредственная творческая сила, онъ ничто передъ нимъ... И потому самая простота М., его неспособность ценить самого себя, еще больше раздражаютъ Сальери. Онъ не тому завидуетъ, что М. выше его, — превосходство онъ могъ бы вынести, благо «М. является со всей простотой, веселостью, шутливостью, съ возможнымъ отсутствiемъ всехъ претензiй, какъ генiй, по своему простодушiю не подозревающiй собственнаго величiя или не видящiй въ немъ ничего особеннаго». [Белинскiй, Сочин., т. 8].
«М. — bon enfant, «добрый малый, непосредственная натура», человекъ простодушно и наивно живущiй, — и со стороны кажется, будто онъ и творитъ шутя, между деломъ и бездельемъ, не мудрствуя, не священнодействуя». Онъ сознаетъ себя «генiемъ», но это сознанiе не играетъ большой роли въ его внутреннемъ мiре; онъ какъ бы едва замечаетъ свою генiальность и не эксплоатируетъ ея преимуществъ. Онъ охотно зачисляетъ въ ряды генiевъ и Сальери, зачислитъ и многихъ другихъ, не выделяя себя изъ ихъ уровня, не превознося себя надъ другими». [-
«Бор. Год»). — Раненъ подъ Новгородъ-Северскимъ. Борисъ «встревоженъ» его раной и потерей сраженiя».
«Капит. »). — Передовой караульный Пугачева. Когда Гринева и Савельича «привели» «къ избе, стоявшей на углу перекрестка», «сказалъ»: «вотъ и дворецъ», «сейчасъ объ васъ доложимъ»; «вошелъ въ избу» и воротившись заявилъ Гриневу: — «Ступай, нашъ батюшка велелъ впустить офицера».
«Капит. »). — «Главный» изъ передовыхъ караульныхъ Пугачева. «Объявилъ» Гриневу и Савельичу, «что онъ поведетъ сейчасъ» ихъ «къ государю». — А нашъ батюшка: воленъ приказать, — сейчасъ ли васъ повесить, али дождаться света Божiя».
«Капит. »). — Передовой караульный Пугачева. При въезде Гринева въ Белогорскую крепость, «схватилъ лошадь» его «за узду». Гриневъ «ударилъ» М. саблей «по голове; шапка спасла его, однако, М. зашатался и выпустилъ изъ рукъ узду».
«Р. Пеламъ», Прогр.). — «Общество (...
«Бар. -»). — См. Лиза.
«-»). — Помещикъ; владелецъ Прилучина, соседъ Берестова. «Настоящiй русскiй баринъ. Промотавъ въ Москве большую часть именiя своего, и на ту пору овдовевъ, уехалъ онъ въ последнюю свою деревню, где продолжалъ проказничать, но уже въ новомъ роде. Развелъ онъ англiйскiй садъ, на который тратилъ почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты англiйскими жокеями. У дочери его «(которую онъ звалъ «на англiйскiй манеръ Бетси»), была мадамъ — англичанка. Поля свои обрабатывалъ онъ по-англiйской методе». Въ его речи часто попадались англiйскiя слова; «несмотря на значительное уменьшенiе расходовъ, доходы Григорья Ивановича не прибавлялись; онъ и въ деревне находилъ способъ входить въ новые долги; со всемъ темъ почитался человекомъ неглупымъ, ибо первый изъ помещиковъ своей губернiи догадался заложить именiе въ опекунскiй советъ — оборотъ, казавшiйся въ то время чрезвычайно сложнымъ и смелымъ».