Словарь литературных типов Пушкина (старая орфография)
Характеристики всех типов, образов и лиц.
Буква "Л"

Л., графъ («Гости съезжались на дачу»). — По словамъ Минскаго, Л., «такъ же необыкновенно уменъ, какъ необыкновенно дуренъ»; «et puis c’est un homme à grands sentiments». Тотъ же Минскiй советуетъ Вольской влюбиться въ Л.: «онъ будетъ ревнивъ и страстенъ, онъ будетъ васъ мучить и смешить — чего вамъ более?». Къ Л. «на дачу» «съезжались гости».

Лакей «Станц. »). — Военный лакей Минскаго. На просьбу Смотрителя «доложить его высокоблагородiю, что старый солдатъ проситъ съ нимъ увидеться», «чистя сапогъ на колодке, объявилъ, что баринъ почиваетъ, и что прежде одиннадцати часовъ не принимаетъ никого».

«Евг. »). — См. Ольга.

«Евг. »). — Въ юности «была одета по моде и всегда къ лицу»; «корсетъ носила очень узкiй». «Русскiй Н, какъ N французскiй произносить умела въ носъ»; «звала Полиною Прасковью», «говорила на распевъ». «Писывала кровью въ альбомы нежныхъ девъ» «чувствительные стишки». Она была «отъ Ричардсона безъ ума». «Она любила Ричардсона не потому, чтобы прочла, не потому, чтобъ Грандисона она Ловласу предпочла, но встарину княжна Полина, ея московская кузина, твердила часто ей о нихъ. Въ то время былъ еще женихъ ея супругъ, но поневоле она вздыхала о другомъ, который сердцемъ и умомъ ей нравился гораздо боле». «Но не спросясь ея совета девицу повезли къ венцу и, чтобъ ея разсеять горе, разумный мужъ уехалъ вскоре въ свою деревню». Въ деревне, «Богъ знаетъ, кемъ окружена», она «рвалась и плакала сначала и съ мужемъ чуть не развелась». Но «потомъ хозяйствомъ занялась, привыкла и довольна стала». «Привычка усладила горе, неотразимое ничемъ. Открытiе большое вскоре ее утешило совсемъ: она межъ деломъ и досугомъ открыла тайну, какъ супругомъ единовластно управлять, и все тогда пошло на стать». «Корсетъ, альбомъ, княжну Полину, стишковъ чувствительныхъ тетрадь она забыла, — стала звать Акулькой прежнюю Селину и обновила, наконецъ, на вате шлафоръ и чепецъ». «Она езжала по работамъ, солила на зиму грибы, вела расходы, брила лбы, ходила въ баню по субботамъ, служанокъ била осердясь». По ея «наказу», служанки, собирая ягоды въ кустахъ, «въ саду» «хоромъ пели» — «чтобъ барской ягоды тайкомъ, уста лукавые не ели и пеньемъ были заняты». Она и мужъ «хранили въ жизни мирной привычки мирной старины». «У нихъ на маслянице жирной водились русскiе блины; два раза въ годъ они говели; любили круглыя качели, подблюдны песни, хороводъ; въ день Троицынъ, когда народъ зевая слушаетъ молебенъ, умильно на пучекъ зари они роняли слезки три; имъ квасъ, какъ воздухъ былъ потребенъ, и за столомъ у нихъ гостямъ носили блюда по чинамъ». Когда потомъ старушка Ларина прiехала съ дочерью въ Москву и кузина спросила: «Кузина, помнишь Грандисона?». Ларина не сразу вспомнила его: «— Какъ, Грандисонъ?.. а, Грандисонъ! Да, помню, помню, «где же онъ?». Онегинъ, познакомясь съ ней, нашелъ, что «Ларина проста, но очень милая старушка».

«стояла на высшей ступени жизни сравнительно съ своимъ супругомъ. До замужества она обожала Ричардсона, не потому, чтобъ прочла его, а потому, что отъ своей московской кузины наслышалась о Грандисоне. Помолвленная за Ларина, она втайне вздыхала о другомъ. Но ее повезли къ венцу, не спросившись ея совета. Въ деревне мужа она сперва терзалась и рвалась, а потомъ привыкла къ своему положенью и даже стала имъ довольна, особенно съ техъ поръ, какъ постигла тайну самовластно управлять мужемъ». «... Словомъ, Ларины жили чудесно, какъ живутъ на этомъ свете целые миллiоны людей. Однообразiе семейной ихъ жизни нарушалось гостями». [Белинскiй. Соч. т. VIII].

«Евг. »). — См. .

«Евг. »). — «Бригадиръ» съ «очаковской медалью». «Простой и добрый баринъ»; «добрый малый, въ прошедшемъ веке запоздалый». — Онъ «въ книгахъ не видалъ вреда», но, «не читая никогда, ихъ почиталъ пустой игрушкой». Женившись онъ, «разумный мужъ, уехалъ вскоре въ свою деревню». Жена «открыла тайну, какъ супругомъ единовластно управлять». Мужъ любилъ ее сердечно, въ ея затеи не входилъ, во всемъ ей веровалъ безпечно, а самъ въ халате елъ и пилъ. Покойно жизнь его катилась, подъ вечеръ иногда сходилась соседей добрая семья, нецеремонные друзья — и потужить, и позлословить, и посмеяться кой о чемъ». «Прикажутъ Ольге чай готовить; тамъ ужинъ, тамъ и спать пора и гости едутъ со двора». — «Онъ прочилъ Ольгу» за Ленскаго «и говорилъ: дождусь ли дня». Умеръ Л. «въ часъ предъ обедомъ, оплаканный своимъ соседомъ, детьми и верною женой чистосердечней, чемъ иной». Ленскiй «почтилъ его прахъ патрiархальной» «надписью печальной» (См. «, »).

— «не то, чтобы ужъ очень глупъ, да и не совсемъ уменъ; не то, чтобъ человекъ, да и не зверь, а что-то въ роде полипа, принадлежащаго въ одно и то же время двумъ царствамъ природы — растительному и животному», «... Миръ, вкушаемый подъ камнемъ, былъ продолженiемъ того же самаго мира, которымъ «добрый баринъ» наслаждался при жизни подъ татарскимъ халатомъ. Бываютъ на свете такiе люди, въ жизни и счастiи которыхъ смерть не производитъ ровно никакой перемены. Отецъ Татьяны принадлежалъ къ числу такихъ счастливцевъ». [

«»). — Карлица. «Тридцатилетняя малютка» «на коротенькихъ ножкахъ», «чопорная и сморщенная», круглая какъ шарикъ». Очень любопытна: «она вмешивалась во все, знала все, хлопотала обо всемъ. Хитрымъ и вкрадчивымъ умомъ умела она прiобрести любовь своихъ господъ и ненависть всего дома, которымъ управляла самовластно. Гаврила Афанасьевичъ слушалъ ея доносы, жалобы и мелочныя просьбы; Татьяна Афанасьевна поминутно справлялась съ ея мненiями и руководилась ея советами; а Наташа имела къ ней неограниченную привязанность и доверяла ей все свои мысли, все движенiя шестнадцатилетняго своего сердца». Наташа, узнавъ решенiе отца выдать ее замужъ за Ибрагима, сейчасъ же посылаетъ за Л., которая хоть и искренно страдаетъ видя горе Наташи, но советуетъ покориться воле родительской.

Лаура «Камен. »). — Актриса. Ей «осьмнадцать летъ». «Милый демонъ!» называетъ ее Донъ-Карлосъ. «Милая плутовка», по словамъ Жуана, «Лаура, милый другъ! говоритъ ей Жуанъ и, по прiезде въ Мадридъ, прямо къ ней бежитъ «явиться». Вокругъ нея, по словамъ Карлоса, поклонники толпятся, ее ласкаютъ, лелеятъ, и дарятъ, и серенадами ночными тешатъ, и за нее другъ друга убиваютъ на перекресткахъ ночью». На вопросъ того же Карлоса, что будетъ, когда ея «пора пройдетъ», Л. отвечаетъ: — «тогда... зачемъ объ этомъ думать? что за разговоръ?... Приди — открой балконъ. Какъ небо тихо! Недвижимъ воздухъ; ночь лимономъ и лавромъ пахнетъ; яркая луна блеститъ на синеве густой и темной, и сторожа кричатъ протяжно, ясно!.. А далеко на севере, въ Париже, быть можетъ, небо тучами покрыто, холодный дождь идетъ и ветеръ дуетъ. А намъ какое дело?» Живетъ минутою. На вопросъ Карлоса, любитъ ли она Жуана, спрашиваетъ: «въ сiю минуту?» — «Донъ-Карлосъ, перестаньте! Вы не на улице — вы у меня — извольте выйти вонъ!» говоритъ она Донъ-Карлосу передъ поединкомъ съ Жуаномъ. Оскорбленная Карлосомъ, назвавшемъ ее «дурой», а Жуана «безбожникомъ и мерзавцемъ», кричитъ: — «Ты съ ума сошелъ! Да я сейчасъ велю тебя зарезать моимъ слугамъ, хоть ты испанскiй грандъ», но на извиненье Карлоса («я глупъ, что осердился»), восклицаетъ: «Ага! самъ сознаешься, что ты глупъ. Такъ помиримся». — «Ты, бешеный, останься у меня», «останавливаетъ» она «Донъ-Карлоса». Во время поединка Донъ-Карлоса съ Жуаномъ, «кидается на постель». — «Что делать мне теперь, повеса, дьяволъ? Куда я выброшу его?» обращается она къ Жуану.

«Чудно! безподобно!» восхищаются гости пенiемъ Лауры. — «Благодаримъ, волшебница! ты сердце чаруешь намъ!» — «Какiе звуки! сколько въ нихъ души!» — «... Никогда съ такимъ ты совершенствомъ не играла! какъ роль свою ты верно поняла!» говоритъ Л. первый гость. «Какъ развила ее! съ какою силой! замечаетъ другой». — «Съ какимъ искусствомъ!» прибавляетъ третiй. — «Да, мне удавалось сегодня каждое движенье, слово; я вольно предавалась вдохновенью; слова лились, какъ будто ихъ рождала, не память робкая, но сердце», признаетъ сама Л. «Имя Жуана «поминутно» ей «приходитъ на языкъ». Оставляетъ у себя Карлоса за то, что онъ, «бешеный», напомнилъ ей Жуана, какъ «выбранилъ» ее и стиснулъ зубы съ скрежетомъ. — Такъ ты его любила?» спрашиваетъ Карлосъ. «Лаура делаетъ утвердительный знакъ». — «Очень?» — «Очень». — «И любишь и теперь»? — «Въ сiю минуту? Нетъ не люблю. Мне двухъ любить нельзя. Теперь люблю тебя», отвечаетъ она, но «увидя Жуана, «кидается ему на шею». На вопросъ Жуана: — «А сколько разъ ты изменяла мне въ моемъ отсутствiи?» отвечаетъ вопросомъ: — «А ты, повеса?» — «Мой верный другъ, мой ветреный любовникъ», называетъ Л. Жуана. — «Эхъ, Донъ-Жуанъ, досадно, право. Вечныя проказы! А все не виноватъ». — «Откуда ты, давно ли здесь?» спрашиваетъ она (после убiйства Жуаномъ Карлоса); не веритъ, что Жуанъ «вспомнилъ тотчасъ о своей Лауре» — «Другъ ты мой! Постой... при мертвомъ», отстраняетъ она поцелуи Жуана. — «Только, смотри, чтобъ не увидели тебя...» опасается Л. за Жуана, который открылъ ей, «что прiехалъ» въ Мадритъ «тихонько» («я ведь не прощенъ»).

«Л. — актриса, жрица искусства и наслажденiя. Въ ней нетъ притворства и лицемерiя; она вся наружу. Молодая и прекрасная, она не думаетъ о будущемъ и живетъ для настоящей минуты. Она вечно окружена мужчинами и обходится съ ними безъ церемонiй, иногда даже съ какимъ-то грацiознымъ цинизмомъ». [

«Евг. »). — «Помещикъ», владелецъ «Красногорья». «Богатъ». — «Безъ малаго восемнадцати летъ». «Хорошъ собою, «красавецъ». «У него «кудри черныя до плечъ», «вечно вдохновенный взоръ»». «Разговоръ» Л. «пылокъ», «речь всегда восторженна». — Онъ «долгiя лета» жилъ въ «дальнихъ странахъ», въ «Германiи туманной»; по возвращенiи казался «господамъ соседственныхъ селенiй» «полурусскимъ»; онъ вернулся съ «душою прямо Геттингенской». Л. былъ «поэтъ». Читалъ и понималъ, непонятныя Онегину, «северныя поэмы». Рисовалъ «перомъ и красками слегка». — «Умъ» его былъ «еще въ сужденьяхъ зыбокъ», но въ душе жила «жажда знанiй и труда». Онъ привезъ изъ Германiи «учености плоды: вольнолюбивыя мечты». «Цель жизни нашей для него была заманчивой загадкой; надъ ней онъ голову ломалъ и чудеса подозревалъ». Онъ «забавлялъ мечтою сладкой сомненья сердца своего». По словамъ Онегина, Л. «верилъ мiра совершенству». «Чтобъ ни было», думаетъ Л. предъ дуэлью, «правъ судьбы законъ. Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетитъ она, все благо: бденiя и сна приходитъ часъ определенный; благословенъ и день заботъ, благословенъ и тьмы приходъ». Онъ былъ «поклонникъ Канта». Межъ Л. и Онегинымъ «все рождало споры и къ размышленiю влекло: племенъ минувшихъ договоры, плоды наукъ, добро и зло, и предразсудки вековые и гроба тайны роковыя»1). Л. «съ лирой странствовалъ на свете». Въ стихахъ онъ изливаетъ душу въ ночь предъ дуэлью и читаетъ ихъ «вслухъ, въ лирическомъ жару». «Элегiи» Л. «текутъ рекой». «Поклонникъ славы и свободы», онъ и «писалъ бы оды, да Ольга не читала ихъ». «Онъ пелъ любовь, любви послушный», «те дальнiя страны, где въ лоно тишины лились его живыя слезы». «Онъ пелъ разлуку и печаль, и нечто, и туманну даль, и романтическiя грезы; онъ пелъ поблеклый жизни цветъ безъ малаго въ осьмнадцать летъ». (Рисовалъ Л. въ альбомъ Ольги «сельски виды, надгробный камень, храмъ Киприды или на лире голубка»). — «Элегiи» Л-го «полны истины живой». Онъ «не мадригалы пишетъ»; «его перо не блещетъ хладно остротой» — оно «любовью дышетъ»: «что ни заметитъ, ни услышитъ объ Ольге, онъ про то и пишетъ». «Сводъ элегiй» его могъ бы «представить некогда» ему «всю повесть о его судьбе». Въ стихахъ Л. была «прелесть важной простоты». — «Такъ онъ писалъ, темно и вяло (что романтизмомъ мы зовемъ)» — говоритъ о его последнихъ стихахъ Пушкинъ. «Душа» Л. «воспламенилась» въ Германiи «поэтическимъ огнемъ Шиллера и Гете». «Музъ возвышенныхъ искусства, счастливецъ, онъ не постыдилъ, онъ въ песняхъ гордо сохранилъ всегда возвышенныя чувства, порывы девственной мечты»2). «Песнь его была ясна, какъ мысли девы простодушной, какъ сонъ младенца, какъ луна». Въ ночь передъ дуэлью Л. «Шиллера открылъ», но потомъ самъ «взялъ перо» и только «предъ зарею, склонясь усталой головою, задремалъ на модномъ слове идеалъ». «Душа» поэта «не успела еще увянуть отъ хладнаго разврата света». Онъ былъ «въ горячке юныхъ летъ», «во цвете радостныхъ надеждъ». «Его лелеяла надежда и мiра новый блескъ и шумъ еще пленяли юный умъ». Въ волненьи бурныхъ думъ, онъ поклонялся «славе и свободе». «Негодованье, сожаленье, ко благу чистая любовь и славы сладкое мученье въ немъ рано волновали кровь». Въ его душе жило «жаркое волненье, благородное стремленье и чувствъ, и мыслей молодыхъ, высокихъ, нежныхъ, удалыхъ». Онъ верилъ, «что есть избранные», «священные друзья, что ихъ безсмертная семья неотразимыми лучами когда-нибудь насъ озаритъ». — Въ сердце Л-го жилъ «страхъ порока и стыда». «Совесть» его была «доверчива», и онъ «простодушно обнажалъ» ее, «сердца исповедь любя». — Въ «дальнихъ странахъ» жизнь Л. текла на «лоне тишины». «— Я модный светъ вашъ ненавижу; милее мне домашнiй кругъ», — говоритъ онъ Евгенiю. «— Опять эклога!» — отвечаетъ тотъ. «Господъ соседственныхъ селенiй ему не нравились пиры; бежалъ онъ ихъ беседы шумной и «благоразумныхъ разговоровъ». Вернувшись на родину, Л. на кладбище «въ слезахъ почтилъ прахъ патрiархальный отца и матери надписью печальной». Тамъ же онъ «посетилъ смиренный памятникъ соседа» Ларина, «и вздохъ онъ пеплу посвятилъ; и долго сердцу грустно было», «и, полный искренней печалью, Вл. тутъ же начерталъ ему надгробный мадригалъ». — «Бедный Ленскiй! Сердцемъ онъ для оной (домашней) жизни былъ рожденъ». — Душа Л. была еще «согрета приветомъ друга, лаской девъ». «Онъ верилъ, что душа родная соединиться съ нимъ должна, что безотрадно изнывая его вседневно ждетъ она; онъ верилъ, что друзья готовы за честь признать его оковы, что не дрогнетъ ихъ рука разбить сосудъ клеветника». Онъ «сердцемъ милый былъ невежда». Поселясь въ «пустыне» деревни, Л. «съ Онегинымъ желалъ сердечно знакомство покороче свесть». «Сперва взаимной разнотой они другъ другу были скучны». «Волна и камень, стихи и проза, ледъ и пламень не столь различны межъ собой». «Потомъ понравились; потомъ съезжались каждый день верхомъ и скоро стали неразлучны. Такъ люди... отъ делать нечего друзья». Л. и Онегинъ «делили дружно трапезу, мысли и дела». «Настанетъ вечеръ деревенскiй» — «Евгенiй ждетъ: вотъ едетъ Л. на тройке чалыхъ лошадей», «давай обедать поскорей!». «Межъ ними все рождало споры и къ размышленiю влекло». «Но чаще занимали страсти умы пустынниковъ моихъ». «Въ любви считаясь инвалидомъ, Онегинъ слушалъ съ важнымъ видомъ» мятежный языкъ» «любви», «исповедь сердца» Л-го. Онегинъ «всемъ сердцемъ юношу любилъ». — «Любви» Л-го «младая повесть» — это «обильный чувствами разсказъ, давно не новыми для насъ». — «Чуть, отрокъ, Ольгою плененный, сердечныхъ мукъ еще не знавъ, онъ былъ свидетель умиленный ея младенческихъ забавъ; въ тени хранительной дубравы онъ разделялъ ея забавы и детямъ прочили венцы друзья-соседи, ихъ отцы». «Она поэту подарила младыхъ восторговъ первый сонъ, и мысль о ней одушевила его цевницы первый стонъ. Простите, игры золотыя! Онъ рощи полюбилъ густыя, уединенье, тишину, и ночь, и звезды и луну». «Ахъ, онъ любилъ, какъ въ наши лета уже не любятъ; какъ одна безумная душа поэта еще любить осуждена: всегда, везде одно мечтанье, одно привычное желанье, одна привычная печаль! Ни охлаждающая даль, ни долгiя лета разлуки, ни музамъ данные часы, ни чужеземныя красы, ни шумъ веселый, ни науки души не изменили въ немъ». Вернувшись на родину, «часъ отъ часу плененный боле красами Ольги молодой, Владимiръ сладостной неволе предался полною душой. Онъ вечно съ ней...». «Уединясь отъ всехъ далеко, они надъ шахматной доской на столъ облокотясь, порой сидятъ, задумавшись глубоко и Ленскiй пешкою ладью беретъ въ разсеяньи свою». «Прiедетъ ли домой — и дома онъ занятъ Ольгою своей». — Но «душа» Л-го «согрета девственнымъ огнемъ». Въ покое Ольги «они сидятъ въ потемкахъ» двое; они въ саду рука съ рукой гуляютъ утренней порой; и что жъ? Любовью упоенный, въ смятеньи нежнаго стыда, онъ только смеетъ иногда, улыбкой Ольги ободренный, развитымъ локономъ играть, иль край одежды целовать». «Онъ иногда читаетъ Оле нравоучительный романъ». ... а между темъ две, три страницы, (пустыя бредни, небылицы, опасныя для сердца девъ) онъ пропускаетъ покрасневъ». — «Ахъ, милый, какъ похорошели у Ольги плеча, что за грудь! Что за душа!» — восклицаетъ Л. передъ Онегинымъ. «Онъ веселъ былъ: чрезъ две недели назначенъ былъ счастливый срокъ: и тайна брачныя постели, и сладостной любви венокъ его восторговъ ожидали». «Гимена хлопоты, печали, зевоты хладная чреда ему не снились никогда». — «Онъ былъ любимъ... по крайней мере, такъ думалъ онъ, и былъ счастливъ». Но вотъ «дохнула буря». Онегинъ «въ досаде» на Ленскаго, обманомъ затащившаго его «на пиръ огромный» (на именинахъ Татьяны), «надулся», «негодуя поклялся его взбесить и ужъ порядкомъ отомстить». Онегинъ «надъ любовью робкой, нежной... подшутилъ... небрежно». — Во время вальса онъ, «втайне усмехаясь, подходитъ къ Ольге, быстро съ ней вертится около гостей, потомъ на стулъ ее сажаетъ, заводитъ речь о томъ, о семъ; спустя минуты две, потомъ вновь съ нею вальсъ онъ продолжаетъ». «Ленскiй... не веритъ собственнымъ глазамъ». «Мазурка раздалась». «Проворный Онегинъ съ Ольгою пошелъ; ведетъ ее, скользя небрежно, и, наклонясь, ей шепчетъ нежно какой-то пошлый мадригалъ, и руку жметъ — и запылалъ въ ея лице самолюбивомъ румянецъ ярче». «Ленскiй «все виделъ: вспыхнулъ самъ не свой». «Въ негодованiи ревнивомъ поэтъ конца мазурки ждетъ и въ котильонъ ее зоветъ». «Но ей нельзя... Ольга слово ужъ дала Онегину». «О Боже, Боже! Что слышитъ онъ? Она могла... Возможно-ль?» — «Не въ силахъ» «пылкiй мальчикъ», «ревнивецъ, снесть удара... Выходитъ, требуетъ коня и скачетъ. Пистолетовъ пара, две пули — больше ничего — вдругъ разрешатъ судьбу его». — Ольга «чуть лишь изъ пеленокъ, кокетка!...» Ужъ хитрость ведаетъ она, ужъ изменять научена!» Евгенiй — «развратитель», «червь презренный, ядовитый, точащiй лилеи стебелекъ». Л. посылаетъ Евгенiю «короткiй вызовъ иль картель, въ которомъ «учтиво, съ ясностью холодной» «зоветъ» его «на дуэль». Онъ «ждетъ ответа», кипя враждой нетерпеливой». «И вотъ соседъ... привезъ ответъ» Онегина. «Теперь ревнивцу то-то праздникъ! Онъ все боялся, чтобъ Онегинъ не отшутился какъ-нибудь, уловку выдумавъ». «Завтра, злобно, врагамъ наследственнымъ подобно, они» будутъ «готовить другъ другу гибель» — «Кокетку» же «кипящiй Ленскiй» «решилъ ненавидеть». «Не хотелъ предъ поединкомъ видеть» Ольгу, на солнце, на часы смотрелъ, махнулъ рукою напоследокъ и очутился у соседокъ». — «Онъ думалъ Оленьку смутить, своимъ прiездомъ поразить; не тутъ-то было: какъ и прежде, на встречу беднаго певца прыгнула Оленька съ крыльца; подобна ветренной надежде, резва, безпечна, весела, ну, точно та-же, какъ была. Зачемъ вечоръ такъ рано скрылись? — былъ первый Оленькинъ вопросъ». «Все чувства въ Ленскомъ помутились и молча онъ повесилъ носъ. Исчезла ревность и досада предъ этой ясностiю взгляда, предъ этой нежной простотой, предъ этой резвою душой!... Онъ смотритъ въ сладкомъ умиленье; онъ видитъ: онъ еще любимъ! Ужъ онъ раскаяньемъ томимъ, готовъ просить у ней прощенье, трепещетъ, не находитъ словъ: онъ счастливъ, онъ почти здоровъ... И вновь задумчивый, унылый предъ милой Ольгою своей, Владимiръ не имеетъ силы вчерашнiй день напомнить ей». — «Весь вечеръ Ленскiй былъ разсеянъ, то молчаливъ, то веселъ вновь; но тотъ кто музами взлелеянъ всегда таковъ; нахмуря бровь, садился онъ за клавикорды и бралъ на нихъ одни аккорды; къ Ольге взоры устремивъ, шепталъ: неправда-ль, я счастливъ?» — Но поздно; время ехать. Сжалось въ немъ сердце, полное тоской, прощаясь съ девой молодой, оно какъ будто разрывалось. Она глядитъ ему въ лицо: «— Что съ вами?» «— Такъ, — и на крыльцо». — Онъ решилъ: «не потерплю, чтобъ развратитель огнемъ и вздоховъ и похвалъ младое сердце искушалъ... Чтобъ двухъутреннiй цветокъ увялъ, еще полураскрытый». — «Все это значило, друзья: съ прiятелемъ стреляюсь я». «Домой прiехавъ, пистолеты онъ осмотрелъ, потомъ вложилъ опять ихъ въ ящикъ, и раздетый при свечке Шиллера открылъ; но мысль одна его объемлетъ, въ немъ сердце грустное не дремлетъ: съ неизъяснимой красотой онъ видитъ Ольгу предъ собой. Владимiръ книгу закрываетъ, беретъ перо; его стихи, полны любовной чепухи, звучатъ и льются». И только «предъ зарею», «усталый» задремалъ надъ ними Ленскiй. На дуэли онъ «нетерпеливо» ждетъ Евгенiя. «Хладнокровно, еще не целя, два врага походкой твердой, тихо, ровно четыре перешли шага». И вотъ «пробили часы урочные»: «Цветъ прекрасный увялъ на утренней заре, потухъ огонь на алтаре». «Быть можетъ, онъ для блага мiра иль хоть для славы былъ рожденъ; его умолкнувшая лира, гремучiй непрерывный звонъ въ векахъ поднять могла. Поэта, быть можетъ, на ступеняхъ света ждала высокая ступень. Его страдальческая тень, быть можетъ, унесла съ собою святую тайну, и для насъ погибъ животворящiй гласъ, и за могильною чертою къ ней не домчится гимнъ временъ, благословенiя племенъ...». «А можетъ быть и то: поэта обыкновенный ждалъ уделъ. Прошли бы юношества лета, въ немъ пылъ души бы охладелъ. Во многомъ онъ бы изменился, разстался бъ съ музами, женился; въ деревне, счастливъ и рогатъ, носилъ бы стеганный халатъ; узналъ бы жизнь на самомъ деле, подагру бъ въ сорокъ летъ имелъ, пилъ, елъ, скучалъ, толстелъ, хирелъ и, наконецъ, въ своей постели скончался бъ посреди детей, плаксивыхъ бабъ и лекарей».

«Въ Ленскомъ Пушкинъ изобразилъ характеръ совершенно противоположный характеру Онегина, характеръ совершенно отвлеченный, совершенно чуждый действительности. Тогда это было совершенно новое явленiе, и люди такого рода тогда действительно начали появляться въ русскомъ обществе». «Ленскiй былъ романтикъ и по натуре, и по духу времени. Нетъ нужды говорить, что это было существо доступное всему прекрасному, высокому, душа чистая и благородная. Но въ то же время «онъ сердцемъ милый былъ невежда», вечно толкуя о жизни, никогда не зналъ ея. Действительность на него не имела влiянiя: его радости и печали были созданiемъ его фантазiи. Онъ полюбилъ Ольгу, — и что̀ ему была за нужда, что она не понимала его, что, вышедши замужъ, она сделалась бы вторымъ исправленнымъ изданiемъ своей маменьки, что ей все равно было выйти — и за поэта, товарища ея детскихъ игръ, и за довольнаго собой и своей лошадью улана? — Ленскiй украсилъ ее достоинствами и совершенствами, приписалъ ей чувства и мысли, которыхъ въ ней не было и о которыхъ она и не заботилась. Существо доброе, милое, веселое — Ольга была очаровательна, какъ и все «барышни», пока оне еще не сделались «барынями»; а Ленскiй виделъ въ ней фею, сильфиду, романтическую мечту, нимало не подозревая будущей барыни. Онъ написалъ «надгробный мадригалъ» старику Ларину, въ которомъ, верный себе, безъ всякой иронiи, умелъ найти поэтическую сторону. Въ простомъ желанiи Онегина подшутитъ надъ нимъ онъ увиделъ и измену, и обольщенiе, и кровавую обиду. Результатомъ всего этого была его смерть, заранее воспетая имъ въ туманно-романтическихъ стихахъ». «Въ немъ было много хорошаго, но лучше всего то, что онъ былъ молодъ и во-время для своей репутацiи умеръ. Это не была одна изъ техъ натуръ, для которыхъ жить — значитъ развиваться и идти впередъ. Это, повторяемъ, былъ ихъ неоспоримыхъ достоинствахъ, не хороши темъ, что они или перерождаются въ совершенныхъ филистеровъ, или, если сохранятъ навсегда свой первоначальный типъ, делаются этими устарелыми мистиками и мечтателями, которые такъ же непрiятны, какъ и старыя идеальныя девы, и которые больше враги всякаго прогресса, нежели люди просто, безъ претензiй, пошлые. Вечно копаясь въ самихъ себе и становя себя центромъ мiра, они спокойно смотрятъ на все, что делается въ мiре, и твердятъ о томъ, что счастье внутри насъ, что должно стремиться душой въ надзвездную сторону мечтанiй и не думать о суетахъ этой земли, где есть и голодъ, и нужда, и... Ленскiе не перевелись и теперь; они только переродились. Въ нихъ уже не осталось ничего, что такъ обаятельно прекрасно было въ Ленскомъ; въ нихъ нетъ девственной чистоты сердца, въ нихъ только претензiи на великость и страсть марать бумагу. Все они поэты, и стихотворный балластъ въ журналахъ доставляется одними ими. Словомъ, это теперь самые несносные, самые пустые и пошлые люди». [

«Этотъ типъ сложился во второй половине XVIII века, въ туманной Германiи» и несколько позже, къ концу того же века, ярко обрисовался и у насъ. Съ его появленiемъ у насъ начинается переломъ русской литературы отъ французскаго псевдоклассицизма къ немецкому романтизму. Карамзинъ стоитъ во главе этого новаго перiода русской литературы: онъ же былъ несомненнымъ прародителемъ огромной толпы всехъ этихъ Ленскихъ «полурусскихъ» юношей-идеалистовъ, певцовъ своей «прекрасной души». «Хотя между Карамзинымъ и Ленскимъ разстоянiе въ тридцать летъ, однако черты ихъ до того поразительно близки, что характеристика Ленскаго, сделанная Пушкинымъ, почти безъ измененiя можетъ быть приложена къ Карамзину, какимъ онъ былъ передъ путешествiемъ за границу: оба были поклонниками «туманной Германiи», оба увлекались и Кантомъ и волнолюбивыми мечтами, у обоихъ былъ «духъ пылкiй и довольно странный», всегда восторженная речь и кудри черныя до плечъ»... (

«чистейшаго сентименталиста», замечаетъ: «понять эту душу очень нетрудно, несмотря на все туманности ея излiянiй. Въ характеристике, которая дана Пушкинымъ, только некоторыя частности возбуждаютъ сомненiе. Неясно, напримеръ, какимъ образомъ Л. попалъ въ поклонники Канта, когда въ те годы объ этомъ философе у насъ почти ничего не знали и когда философiя Канта вообще такъ мало говоритъ сентиментальной душе. Далее, изъ самаго романа никакъ нельзя ничего узнать о «вольнолюбивыхъ» мечтахъ Л., но сентименталисту александровской эпохи полагалось иметь таковыя; за-то «учености плоды» могли смело отсутствовать, да и Ленскiй, кажется, не пользовался ими. Во всемъ остальномъ символъ сентиментальной веры воспроизведенъ въ этой характеристике полностью и точно, съ темъ чувствомъ художественной меры, съ какимъ парадированы и образцово сентиментальные стихи, которые Л. читалъ Онегину изъ своихъ «северныхъ поэмъ». («Пушк. въ алекс. эпоху»).

«»). — «Была уже не въ первомъ цвете летъ, славилась еще своею красотою. Семнадцати летъ, при выходе ея изъ монастыря, выдали ее за человека, котораго она не успела полюбить и который впоследствiи о томъ не заботился. Молва приписывала ей любовниковъ, но, по снисходительному уложенiю света, она пользовалась добрымъ именемъ, ибо нельзя было упрекнуть ее въ какомъ-нибудь смешномъ или соблазнительномъ приключенiи. Домъ ея былъ самый модный: у нея соединялось лучшее парижское общество». Когда Мервиль, котораго считали ея прежнимъ любовникомъ, представилъ графине Ибрагима, она приняла его «учтиво, но безъ всякаго особеннаго вниманiя». Но скоро «онъ понравился графине L., которой надоели важныя шутки и тонкiе намеки французскаго остроумiя». «Ибрагимъ часто бывалъ у нея». «Ея обхожденiе съ нимъ было такъ просто, такъ непринужденно, что невозможно было въ ней подозревать и тени кокетства или насмешливости». Любовь Ибрагима, «безъ надеждъ и требованiй», тронула сердце графини. «Въ присутствiи Ибрагима, графиня следовала за всеми его движенiями, вслушивалась во все его речи; безъ него она задумывалась и впадала въ обыкновенную свою разсеянность». «И, наконецъ, увлеченная силою страсти, ею же внушенною, изнемогая подъ ея влiянiемъ, она отдалась восхищенному Ибрагиму...» Новая связь графини вызвала сплетни и насмешки, которыя удручали графиню, привыкшую къ уваженiю света». Скоро «обнаружилось следствiе неосторожной любви», «графиня видела неминуемую гибель и съ отчаянiемъ ожидала ее». За два дня до родовъ графиню «уговорили уступить въ чужiя руки» «ея младенца» и заменить его другимъ. «Своенравна и легкомысленна». «Ибрагимъ предвиделъ уже минуту ея охлажденiя» и разстался съ нею, даже не предупредивъ ея объ этомъ. Графиня «сначала очень была огорчена» отъездомъ Ибрагима; потомъ «мало-по-малу утешилась и взяла себе новаго любовника», но въ то же время письмо Ибрагиму заканчиваетъ «страстными уверенiями въ любви» и заклинанiями «хоть изредка ей писать, если ужъ не было для нихъ надежды снова увидеться когда-нибудь».

«Камен. »). — Слуга Жуана («мой баринъ, Донъ Жуанъ»...), участникъ его похожденiй. — «Ого! вотъ какъ! молва о Донъ-Жуане и въ мирный монастырь проникла даже: отшельники хвалу ему поютъ», говоритъ Л. монаху. Приглашаетъ, по приказанiю Жуана, пожаловать «преславную, прекрасную статую» (Командора). «Милый Л.», называетъ его Жуанъ. Знаетъ все похожденiя барина, помнитъ «Инезу черноглазую», которую онъ «не находилъ красавицей» и одобряетъ выборъ Лауры. На задумчивую речь Жуана объ Инезе, отвечаетъ: «— Что жъ? вследъ за нею и другiя были», «а живы будемъ, будутъ и другiя». «Недолго насъ покойницы тревожатъ». — «У васъ воображенье въ минуту дорисуетъ остальное; оно у васъ проворней живописца. Вамъ все равно съ чего бы ни начать, съ бровей ли, съ ногъ ли», замечаетъ Л., на речь Жуана о Донне-Анне («ея совсемъ не видно подъ вдовьимъ чернымъ покрываломъ; чуть узенькую пятку я заметилъ) — «О, вдовы, все вы таковы!» говоритъ Л., узнавъ о свиданье, назначенномъ Жуану Донной-Анной. Своимъ житьемъ недоволенъ: — «Проклятое житье! Да долго ль будетъ мне съ нимъ возиться! Право, нетъ ужъ силъ!» «Сидели бъ вы спокойно тамъ! (въ ссылке)» отвечаетъ онъ Жуану. На вопросъ монаха, знакомъ ли ему Жуанъ, отвечаетъ: — «Намъ? Нимало. А где-то онъ теперь?» и прибавляетъ: — Чемъ далее, темъ лучше. «Всехъ бы ихъ развратниковъ, въ одинъ мешокъ да въ море». — «Молчите я нарочно».. — говоритъ онъ Жуану. — «А Командоръ? что скажетъ онъ объ этомъ?» спрашиваетъ Л. Жуанна, после того какъ узнаетъ, что Донна-Анна (вдова убитаго Жуаномъ) ему назначила свиданье. На приказанiе Жуана, проситъ «пожаловать» статую Командора «къ Донне-Анне», откликается: — «Охота вамъ шутить, и съ кемъ?» — «Ай, ай,! Ай, ай умру!» кричитъ Л., когда статуя «киваетъ головой въ знакъ согласiя» — «Статуя... ай!» «Подите сами», приглашаетъ Л. Жуана. — «Что? я говорилъ»... замечаетъ онъ, когда статуя киваетъ опять».

«. ночи»). — «Вдова по разводу». Когда Алексей Ивановичъ, по просьбе присутствующихъ, заговорилъ о Клеопатре, «— Ахъ, нетъ не разсказывайте! — прервала его Л.», «опустивъ чопорно огненные свои глаза». Въ теченiи разсказа «все время сидела молча, опустивъ глаза».

«Гр. »). — Уп. л. Соседъ Натальи Павловны, «помещикъ двадцати-трехъ летъ». Онъ «более всего» смеялся съ Нат. Павловной, когда та «всему соседству описала» подвигъ графа Нулина.

Лиза «Бар.»). — Дочь Муромскаго, его «единственное и следственно балованное дитя», семнадцатилетняя девушка. «Черные глаза оживляли ея смуглое и очень прiятное лицо». Одна изъ техъ «уездныхъ барышенъ, воспитанныхъ «на чистомъ воздухе, въ тени своихъ садовыхъ яблонь», которыя «знанiе жизни почерпаютъ изъ книжекъ. Уединенiе, свобода и чтенiе романовъ въ нихъ развиваютъ чувства и страсти»; главное ихъ существенное достоинство: «особенность характера, самобытность».

«Пик. дама»). — Воспитанница графини ***. Молодая девушка со «свежимъ личикомъ и черными глазами». «Была пренесчастное созданiе», «домашняя мученица». «Она разливала чай и получала выговоры за лишнiй расходъ сахара; она вслухъ читала романы — и виновата была во всехъ ошибкахъ автора; она сопровождала княгиню въ ея прогулкахъ — и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; между темъ требовали отъ нея, чтобъ она одета была какъ и все, то-есть какъ очень немногiя. Въ свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали, и никто не замечалъ; на балахъ она танцовала только тогда, когда не доставало vis-à-vis и дамы брали ее подъ руку всякiй разъ, какъ имъ нужно было идти въ уборную поправить что-нибудь въ своемъ наряде. «Она была самолюбива, живо чувствовала свое положенiе». «Дерзость» Германна (написавшаго ей письмо) ужаснула ее и Л. И. дала ему понять, что знакомство ихъ не должно было начаться такимъ образомъ». Второе письмо «разорвала на мелкiе клочки». — «Это письмо писано верно не ко мне», сказала Л. И. девушке, принесшей письмо. «Она про него забыла», но при второй встрече, «у самаго подъезда», «испугалась сама не зная чего и села въ карету съ трепетомъ неизъяснимымъ», «мучась любопытствомъ и волнуемая чувствомъ совершенно новымъ»... «Черезъ неделю она ему улыбнулась». Письмо Германна («признанiе въ любви») «прочитала» «и была имъ очень довольна», но оно «безпокоило ее чрезвычайно». Его «дерзость ужасала. Настойчивость Германа покорила Л. И. «Каждый день» получая отъ него письма, «уже не думала ихъ отсылать: она упивалась ими, стала на нихъ отвечать — и ея записки часъ отъ часу становились длиннее и нежнее». «Наконецъ, она бросила ему въ окошко» письмо, назначая свиданiе. Она упрекала себя въ неосторожномъ поведенiи, не знала что делать».

«Сколько разъ, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать въ бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенныя обоями, комодъ, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела въ медномъ шандале». — Здесь же «подъ окошкомъ стояли пяльцы», за которыми Л. И. занималась работой. «Молодая мечтательница», воспитанная «на новейшихъ романахъ», съ нетерпенiемъ ожидала избавителя; но молодые люди, разсчетливые въ ветренномъ своемъ тщеславiи, не удостоивали ее вниманiя, хотя Лизавета Ивановна была во сто разъ милее наглыхъ и холодныхъ невестъ, около которыхъ они увивались».

«Слова Томскаго» о Германне («мазурочная болтовня») «глубоко заронились въ душу молодой мечтательницы. Портретъ, набросанный Томскимъ, сходствовалъ съ изображенiемъ, составленнымъ ею самою, и благодаря новейшимъ романамъ, это уже пошлое лицо пугало и пленяло ея воображенiе».

«графиня умерла», «и кажется, продолжалъ Германнъ, я причиною ея смерти», слова Томскаго раздались въ ея душе: у этого человека, по крайней мере, три злодейства на душе!» Она называетъ Германна «чудовищемъ», себя «слепой помощницей разбойника, убiйцы старой ея благодетельницы». При отпеванiи графини, после того, какъ Германнъ «навзничь грянулся о земь», въ то же время Л. И. вынесли въ обмороке на паперть». Впоследствiи Л. И. вышла замужъ «за сына бывшаго управителя старой графини».

«»). — См. .

Луиза «»). — «Погибшее, но милое созданье». «Въ ней», «по языку судя, мужское сердце», но при виде «телеги, наполненной мертвыми телами», Л. делается дурно. Ей снится «ужасный демонъ», «весь черный, белоглазый». — «Онъ звалъ меня въ свою тележку. Въ ней лежали мертвые — и лепетали ужасную, неведомую речь. Скажите мне, во мне ли это было? Проехала ли телега».

«Евг. »). Уп. л. «Все белится», какъ прежде.

«Евг. »). — Уп. л. «Все также лжетъ» (какъ прежде).

«Русл. »). — «Княжна», дочь Владимiра-Красное Солнце, невеста Руслана, девушка въ «семнадцать летъ». «Лазурный, пышный сарафанъ, оделъ Л. стройный станъ». «Ея прiятный голосъ», «две ножки чудо изъ чудесъ», «красы достойныя небесъ». «Она чувствительна, скромна, любви супружеской верна, немножко ветрена»... Ей судьба послала даръ обворожать сердца и взоры; ея улыбка, разговоры» «любви рождаютъ жаръ». «Въ страшномъ замке колдуна», «княжна съ постели соскочила, седого карлу за колпакъ, рукою быстрой ухватила, дрожащiй занесла кулакъ, и въ страхе завизжала такъ, что всехъ араповъ оглушила». «Ни камни ожерелья, ни сарафанъ, ни перловъ рядъ, ни песни лести и веселья ея души не веселятъ». «Душой летитъ за наслажденьемъ. «Где милый», шепчетъ, «где супругъ?» «Съ вернаго стекла, вздыхая, не сводила взора, и девице пришло на умъ, въ волненье своенравныхъ думъ, примерить шапку Черномора». «И шапку стараго злодея, надела задомъ напередъ». «Вдали отъ милаго, въ неволе, зачемъ мне жить на свете боле? О, ты, чья гибельная страсть меня терзаетъ и лелеетъ! Мне не страшна злодея власть: Л. умереть умеетъ!» «Не стану есть, не буду слушать, умру среди твоихъ садовъ!» «Подумала — и стала кушать». «Въ слезахъ на воды шумныя взглянула, рыдая въ грудь, въ волнахъ, решилась утонуть — однако, въ воды не прыгнула и дале продолжала путь», но увидя Руслана призракъ, доверчиво «стрелою къ супругу пленница летитъ, въ слезахъ трепеща говоритъ: «ты здесь... ты раненъ, что съ тобою? «Любовь и тайная мечта Руслановъ образъ ей приносятъ, и съ томнымъ шепотомъ уста супруга имя произносятъ».

«Собственное имя героини поэмы, задуманной поэтомъ, кажется, ранее героя — Людмила — одно изъ излюбленныхъ именъ русской литературы конца XVIII и начала XIX века; такъ называется героиня въ балладе Карамзина «Раиса», написанной въ 1791 году, главная героиня поэмы Николая Радищева «Алеша Поповичъ», сказки Жуковскаго «Три пояса» и баллады «Людмила» его же. Имя Людмилы впервые называетъ Пушкинъ въ посланiи «Къ сестре» 1814 года». [П. «Харьк. Сборн.»].

«»). — Князь. «Семидесятилетнiй бояринъ», тесть Ржевскаго. По его словамъ, русскiе молодые люди возвращаются «изъ Неметчины на святую Русь скоморохами», научившись только «шаркать, болтать Богъ весть на какомъ наречiи, не почитать старшихъ, да волочится за чужими женами». Гордится своимъ происхожденiемъ; узнавъ что Петръ сватаетъ Наташу за Ибрагима, съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства восклицаетъ: «Какъ! Наташу, внучку мою, выдать за купленнаго арапа?».

Ляхъ «»). — «Когда самозванецъ объявилъ на завтра бой съ войсками Бориса, восклицаетъ: «На завтра бой! Ихъ тысячъ пятьдесятъ, а насъ всего едва-ль пятнадцать тысячъ. Съ ума сошелъ».

«Бор. Год»). — заявляетъ: «Полякъ одинъ пятьсотъ москалей вызвать можетъ». Русскiй пленникъ говоритъ ему: «Да, вызовешь! а какъ дойдетъ до драки, такъ убежишь отъ одного, хвастунъ» и ляхъ возражаетъ: «Когда-бъ ты былъ при сабле, дерзкiй пленникъ, то я тебя (указывая на свою саблю) вотъ этимъ бы смирилъ». Пленникъ въ ответъ показываетъ кулакъ: «нашъ братъ-русакъ безъ сабли обойдется: «не хочешь ли вотъ этого, безмозглый?» — Ляхъ гордо смотритъ на него и молча отходитъ. Все смеются.

«»). — Немецъ «въ черномъ кафтане, въ ученомъ парике».

«Пред. »). — Человекъ весьма искусный, «особенно въ леченiи закоренелыхъ болезней, какъ-то мозолей и т. п.» Несмотря на «неусыпныя старанiя» Л., простуда И. П. Белкина обратилась «въ горячку», отъ которой тотъ и скончался.

«Капит. »). — Уп. л. Л. по приказанiю Зурина, долженъ былъ перевязать «рану» Швабрину и «беречь его, какъ зеницу ока».

»Станц. »). — Немецъ; былъ вызванъ изъ города къ больному Минскому, на почтовую станцiю. Л. «пощупалъ пульсъ больного, поговорилъ съ нимъ по-немецки, и по-русски и объявилъ, что ему нужно одно спокойствiе, и что дня черезъ два ему можно будетъ отправиться въ дорогу». Получивъ «25 рублей за визитъ», согласился на предложенiе Минскаго отобедать; оба ели съ большимъ аппетитомъ, выпили бутылку вина и разстались очень довольны другъ другомъ». Онъ же лечилъ смотрителя», когда тотъ занемогъ «сильной горячкой». Л. уверилъ старика, будто «молодой человекъ (Минскiй) былъ совсемъ здоровъ, и что тогда еще догадывался онъ (лекарь) о его злобномъ намеренiи, но молчалъ, опасаясь его нагайки».