Царица («Бор. Год.»). — «Смиренная монахиня», «царица», — вдова Феодора Іоанновича, «сестра» Годунова.
Царь «Бор. Год»). — См.
«»). — «Красавецъ молодой», убитый Алеко.
«На вешнемъ солнце греетъ ужъ остывающую кровь». Въ его уме минувши лета часъ отъ часу темней, темней». «Что было, то не будетъ вновь», говоритъ Ц.; но песня Земфиры, которую «певала Марiула», «заронилась глубоко въ памяти» Ц. Ожидая Земфиру, онъ передъ углями сидитъ, согретый ихъ последнимъ жаромъ и въ поле дальнее глядитъ», «и стынетъ убогiй ужинъ старика». Когда Земфира приводитъ гостя, — встречаетъ Алеко: «Я радъ. Останься до утра подъ сенью нашего шатра, или пробудь у насъ и доле, какъ ты захочешь. Я готовъ съ тобой делить и хлебъ, и кровъ. Будь нашъ, привыкни къ нашей доле, бродящей бедности и воле, а завтра, съ утренней зарей, въ одной телеге мы поедемъ; примись за промыселъ любой: железо куй, иль песни пой и села обходи съ медведемъ!» Онъ знаетъ, что «не всегда мила свобода, тому, кто къ неге прiученъ» — «Ты для него дороже мiра», — говоритъ Ц., обращаясь къ Земфире. — «Ты любишь горестно и трудно, а сердце женское шутя», утешаетъ онъ Алеко. По словамъ Ц., «вольнее птицы младость, кто въ силахъ удержать любовь?». «Кто сердцу юной девы скажетъ: люби одно, не изменись!» — «Не плачь, тоска тебя погубитъ, — утешаетъ онъ Алеко. «Твое унынье безразсудно». Алеко называетъ «другомъ»; припоминая «старую печаль», ему разсказываетъ «повесть о самомъ себе», когда онъ «молодъ былъ». — «Моя душа въ то время радостно кипела», — говоритъ Ц. — «Ахъ, быстро молодость моя звездой падучею мелькнула, но ты, пора любви, минула еще быстрее: только годъ меня любила Марiула». Съ этихъ поръ ему «постылы» все девы мiра; «межъ ними никогда мой взоръ не выбиралъ себе подруги, и одинокiе досуги уже ни съ кемъ я не делилъ».
«убiйцей», обращается къ нему съ требованiемъ: «Оставь насъ, гордый человекъ! Мы дики, нетъ у насъ законовъ; мы не терзаемъ, не казнимъ, не нужно крови намъ и стоновъ: но жить съ убiйцей не хотимъ. Ты не рожденъ для дикой воли, ты для себя лишь хочешь воли; ужасенъ намъ свой будетъ гласъ: мы робки и добры душою, ты золъ и смелъ — оставь же насъ; прости! да будетъ миръ съ тобою».
«и какъ великъ, какъ истинно (т. е. внутренно, духовно) свободенъ передъ нимъ старый цыганъ, этотъ сынъ природы, бедности, незнающiй въ простоте сердца никакихъ теорiй нравственности». «Это одно изъ такихъ лицъ, созданiемъ котораго можетъ гордиться всякая литература. Есть въ этомъ цыгане что-то патрiархальное. У него нетъ мыслей: онъ мыслитъ чувствомъ, — и какъ истинны, глубоки, человечны его чувства! Языкъ его исполненъ поэзiи. Въ тоне речи его столько простоты, наивности, достоинства, самоотрицанiя (résination), кротости, теплоты и елейности. И какъ веренъ онъ себе во всемъ, — тогда ли, какъ разсказываетъ своимъ простодушнымъ языкомъ преданiе объ Овидiи; или когда въ исполненной дикаго огня, дикой страсти и дикой поэзiи песни Земфиры припоминаетъ стараго друга; или когда, утешая Алеко въ охлажденiи Земфиры, по своему, но такъ верно и истинно объясняетъ ему натуру и права женскаго сердца и разсказываетъ трогательную повесть о самомъ себе, о своей любви къ Марiуле и ея измене, которую онъ въ своей цыганской простоте, такъ человечно, такъ гуманно нашелъ совершенно законной... Но въ сцене похоронъ и прощанiя съ Алеко онъ является, самъ того не подозревая въ своей цыганской дикости, въ истинно-трагическомъ величiи».
«Капит. »). — Уп. л. «Ему Пугачевъ» заложилъ» свой «тулупъ».