Abbé («Евг. Онег.») — Monsieur l’Abbé, «французъ убогiй». «Училъ» Онегина «всему шутя, чтобъ не измучилось дитя». «Не докучалъ моралью строгой, слегка за шалости бранилъ и въ Летнiй садъ гулять водилъ». Когда къ Евгенiю пришла «пора юности мятежной», «monsieur прогнали со двора».
«Отр. изъ романа въ письмахъ»). — Уп. л. Княгиня. Воспитательница Лизы.
«»). — См. Гринева, А. В.
Авдей «»). — Уп. л. Сынъ Аграфены Трифоновны. Земскiй; грамотей. Когда прибылъ въ Горюхино новый приказчикъ съ письмомъ отъ помещика, А. нашли «спящаго въ переулке подъ заборомъ»; «или отъ внезапнаго испуга, или отъ горестнаго предчувствiя, буквы письма, четко написаннаго, показались ему отуманенными, и онъ не былъ въ состоянiи ихъ разобрать». На утро, «съ видомъ подобострастiя и глубокой горести», А. стоялъ безъ шапки подле приказчика и «громогласно» прочелъ письмо помещика.
«»). — Уп. л. «Какъ ваше имя?» — смотритъ онъ и отвечаетъ: «Агафонъ».
«»). — «Старая птичница» Троекурова.
«»). — Уп. л. «Мать Авдея-старосты», любовница приказчика Горбовицкаго.
«Гробовщикъ»). — См. , .
«»). — Уп. л. Адъютантъ генерала Р*. Въ Оренбурге Гриневъ «отобедалъ у генерала Р. втроемъ съ его старымъ адъютантомъ».
Акимъ «»). — Уп. л. Староста, воспетый въ письме Архипа Лысаго: «Ахъ ты, староста Акимъ! Обокралъ бояръ кругомъ, село по мiру пустилъ, старостиху подарилъ».
«»). — Работница Прохорова.
«»). — Старуха. «Добрая попадья», по словамъ Гринева. Кумушка попадья, по словамъ Пугачева. «Приготовляла» соленые огурцы «совершенно особеннымъ образомъ». Первая вестовщица во всемъ околотке. «Стала угощать» Гринева — «чемъ Богъ послалъ, а между темъ говорила безъ умолку. Она разсказала, «какимъ образомъ Швабринъ принудилъ ихъ выдать ему Марью Ивановну; какъ Марья Ивановна плакала и не хотела съ ними разстаться; какъ Марья Ивановна имела съ нею всегдашнiя сношенiя черезъ Палашку», девку бойкую, которая и урядника заставляетъ плясать по своей дудке; «какъ она присоветовала Марье Ивановне написать «къ нему» письмо, и прочее». Скрыла Марью Ивановну у себя въ доме. «Крестилась, услыша, что Пугачеву известенъ «ея обманъ». — Съ нами сила крестная! Промчи, Богъ, тучу мимо!» — «Что будетъ, то будетъ; авось Богъ не оставитъ! — сказала она Гриневу и «приготовилась къ мученической смерти», но Гринева не пустила въ домъ, где шла попойка Пугачева: «— теперь не до васъ»... «беда, попадетесь подъ пьяную руку!» На вопросъ Пугачева, («а кто это у тебя охаетъ, старуха?») поклонилась «вору въ поясъ и ответила: «племянница моя, государь, захворала; лежитъ, вотъ уже вторая неделя». Разсказывая объ этомъ Гриневу, прибавляетъ: «да скажите, мой отецъ, какъ это вы съ Пугачевымъ-то поладили? Какъ это онъ васъ не укокошилъ? Добро! спасибо злодею и за то». Пугачева величаетъ въ глаза «государемъ», а за глаза именуетъ «окаяннымъ» и «злодеемъ».
«»). — См. Лиза.
«»). — Одна изъ дочерей Адрiана Прохорова. См. .
«»). — Уп. л. Одна изъ дворовыхъ Лариныхъ. Ларина «стала звать Акулькой прежнюю Селину» (II, 32).
«»). — Уп. л. Кривая «коровница» Гриневыхъ. Вместе съ прачкой Палашкой А. кинулась Авдотье Васильевне Гриневой «въ ноги, винясь въ преступной слабости и съ плачемъ жалуясь на мусье» Бопре, «обольстившаго ихъ неопытность».
Алеко «»). — «Юноша». «Изгнанникъ перелетный». По словамъ Земфиры, «его преследуетъ законъ»; по словамъ стараго цыгана, «гордый человекъ». «Ты, говоритъ ему старикъ, для себя лишь хочешь воли, «ты золъ и смелъ». Среди «бродящей бедности и воли» цыганскаго табора, А. чувствуетъ себя «вольнымъ зрителемъ мiра», но заботой «онъ томимъ». На вопросъ Земфиры: жалеетъ ли онъ «о томъ, что бросилъ навсегда», А. отвечаетъ: «О чемъ жалеть!» «Одно мое желанье — съ тобой делить любовь, досугъ и добровольное изгнанье». Два лета, «презревъ оковы просвещенья», онъ безъ заботъ и сожаленья ведетъ кочующiе дни»; «онъ прежнихъ летъ не помня даже, къ бытью цыганскому привыкъ; онъ любитъ ихъ ночлеговъ сени и упоенье вечной лени, и бедный звучный ихъ языкъ». А. «съ пеньемъ зверя водитъ», варитъ «нежатое пшено». «Съ нимъ черноокая Земфира» «и грусти тайную причину истолковать онъ не хотелъ», но страсти, игравшiя его «послушною душою», «усмирели» ненадолго. И прежде «играли страсти его послушною душой;» оне «съ волненiемъ кипели въ его измученной груди». «Порой волшебной славы манила дальняя звезда. Нежданно роскошь и забавы къ нему являлись иногда», «но онъ безпечно подъ грозою и въ ведро ясное дремалъ». «Подобно птичке беззаботной», онъ «гнезда надежнаго не зналъ и ни къ чему не привыкалъ». «Ему везде была дорога, везде была ночлега сень; проснувшись по утру свой день онъ отдавалъ на волю Бога, и жизни не могла тревога смутить его сердечну лень»... Онъ не рожденъ для дикой воли», и любитъ Земфиру «горестно и трудно». «Не изменись, мой нежный другъ!» объ одномъ онъ молилъ Земфиру. За Земфирой онъ «готовъ идти» всюду. Разсказъ цыгана объ измене Марiулы А. перебиваетъ словами: «— Да какъ-же ты не поспешилъ тотчасъ во следъ неблагодарной, и хищнику, и ей, коварной, кинжала въ сердце не вонзилъ?» «Утешься!» — советуетъ ему старикъ. — «Земфира не верна!» Моя Земфира охладела!» — повторяетъ лишь А. — «О мой отецъ! Алеко страшенъ, послушай: сквозь тяжелый сонъ и стонетъ и рыдаетъ онъ». «Мне снилась ты, говоритъ А., «я виделъ, будто между нами... Я виделъ страшныя мечты». — «Ахъ, я не верю ничему: ни снамъ, ни сладкимъ увереньямъ, ни даже сердцу твоему», отвечаетъ А. Земфире. Онъ весь отдается воспоминаньямъ: «Какъ она любила! Какъ нежно преклонясь ко мне, она въ пустынной тишине часы ночные проводила!». Чувство любви сменяется у А. желанiемъ мести. «Я не таковъ, отвечаетъ онъ старому цыгану. «Нетъ; я, не споря, отъ правъ моихъ не откажусь, или хоть мщеньемъ наслажусь. О, нетъ! когда-бъ надъ бездной моря нашелъ я спящаго врага, клянусь, и тутъ моя нога не пощадила бы злодея: я въ волны моря, не бледнея, и беззащитнаго толкнулъ», «и долго мне его паденья смешонъ и сладокъ былъ бы гулъ». Во сне, «въ его уме виденье смутное играетъ». «Страхъ его объемлетъ». По немъ текутъ и жаръ и хладъ». «О, что ты сделалъ?» — говоритъ Земфира. — «Ничего», — отвечаетъ Алеко и поражаетъ темъ же ножомъ Земфиру: «умри-жъ и ты!». «Убiйца страшенъ былъ лицомъ», когда «съ ножомъ въ рукахъ, окровавленный сиделъ на камне гробовомъ, — два трупа передъ нимъ лежали.
«Въ Алеко Пушкинъ хотелъ показать образецъ человека, который до того проникнутъ сознанiемъ человеческаго достоинства, что въ общественномъ устройстве видитъ одно только униженiе и позоръ его достоинства, и потому, проклявъ общество, равнодушный къ жизни, Алеко въ дикой цыганской воле ищетъ того, чего не могло дать ему образованное общество, окованное предразсудками и приличiями, добровольно закабалившее себя на унизительное служенiе идолу золота. Вотъ что̀ хотелъ Пушкинъ изобразить въ лице своего Алеко; но успелъ ли онъ въ этомъ, то ли именно изобразилъ онъ? — Правда, поэтъ настаиваетъ на этой мысли, и видя, что поступокъ Алеко съ Земфирой явно ей противоречитъ, сваливаетъ всю вину на «роковыя страсти, живущiя подъ разодранными шатрами», и на «судьбы, отъ которыхъ нигде нетъ защиты». Но весь ходъ поэмы, ея развязка и особенно играющее въ немъ важную роль лицо стараго цыгана неоспоримо показываютъ, что, желая и думая изъ этой поэмы создать апофеозу Алеко, какъ поборника правъ человеческаго достоинства, поэтъ вместо этого сделалъ страшную сатиру на него и на подобныхъ ему людей, изрекъ надъ нимъ судъ неумолимо трагическiй и вместе съ темъ горько ироническiй». — — «Не страсти погубили Алеко. «Страсти» — слишкомъ неопределенное слово, пока вы не назовете ихъ по именамъ: Алеко погубила одна страсть, и эта страсть — эгоизмъ». — «Турокъ въ душе, онъ считалъ себя впереди целой Европы на пути къ цивилизованному уваженiю правъ личности»; ответъ А. старому цыгану вполне раскрываетъ тайну его характера: «Я не таковъ. Нетъ, я не споря, отъ правъ моихъ не откажусь; или хоть мщеньемъ наслажусь». Изъ этихъ словъ видно, что никакая могучая идея не владела душой Алеко, но что все его мысли и чувства и действiя вытекали, во-первыхъ, изъ сознанiя своего превосходства надъ толпой, состоящаго въ уме более блестящемъ и созерцательномъ, чемъ глубокомъ и деятельномъ; во-вторыхъ, изъ чудовищнаго эгоизма, который гордъ самимъ собой, какъ добродетелью. «Эта женщина (какъ разсуждаетъ эгоизмъ Алеко) отдалась мне, и я счастливъ ея любовью, следовательно, я имею на нее вечное и ненарушимое право, какъ на мою рабу, на мою вещь. Она изменила — и я не могу уже быть счастливъ ея любовью: она должна упоить меня сладостью мщенiя. Ея обольститель лишилъ меня счастья, — и долженъ за это заплатить мне жизнью». Не спрашивайте Алеко, наказалъ ли бы онъ самъ себя смертью, если-бъ онъ самъ изменилъ любимой имъ женщине и съ свойственной эгоистамъ жестокостью оттолкнулъ ее отъ груди своей; не трудно угадать, какъ бы поступилъ и чтобы заговорилъ Алеко въ подобномъ обстоятельстве. Эгоизмъ изворотливъ, какъ хамелеонъ: мало того, что такой человекъ, какъ Алеко въ подобномъ случае сталъ бы рисоваться передъ самимъ собой, какъ великодушный и невинный губитель чужого счастья, — онъ, пожалуй, еще почелъ бы себя въ праве мстить смертью оставленной имъ женщине, которая преследуетъ его своими докуками, упреками, слезами и моленiями, съ чего-то вообразивъ, что имеетъ на него какiя-то права, какъ будто бы онъ созданъ не для жизни, а для ея удовольствiя и, подобно дитяти, лишенъ воли. Не спрашивайте его также, имеетъ ли на его жизнь право человекъ, у котораго онъ отбилъ любовницу; съ свойственнымъ эгоизму безстыдствомъ Алеко въ такомъ случае началъ бы предъ вами витiевато либеральничать и доказывать пышными фразами, что на женщину имеетъ законное право только тотъ, кто, любя ее, любимъ ею, и что онъ, Алеко, первый бы уступилъ великодушно свою любовницу тому, кого бы она полюбила. Изъ этого-то животнаго эгоизма вытекаетъ и животная мстительность Алеко. Человекъ нравственный и любящiй живетъ для идеи, составляющей пафосъ целаго его существованiя; онъ можетъ и горько презирать, и сильно ненавидеть, но скорее по отношенiю къ своей идее, чемъ къ своему лицу. Онъ не снесетъ обиды и не позволитъ унизить себя, но это не мешаетъ ему уметь прощать личныя обиды: въ этомъ случае онъ не слабъ, а только великодушенъ. Натуры блестящiя, но въ сущности мелкiя, потому что эгоистическiя, — чужды стремленiя къ идее или идеалу: оне во всемъ ставятъ сосредоточiемъ свое милое Я. Если оне и заберутъ себе въ голову, что живутъ для какой-то идеи, то не возвышаются до идеи, а только нагибаются до нея, думаютъ не себя облагородить и освятить проникновенiемъ идеей, но идею осчастливить своимъ султанскимъ выборомъ. И тогда ихъ идея въ ихъ глазахъ потому только истина, что она — ихъ идея, и потому всякiй, не признающiй ея истинности, есть ихъ личный врагъ. Но будучи оскорблены въ деле личной страсти, эти люди думаютъ, что въ ихъ лице оскорбленъ весь мiръ, вся вселенная, и никакая месть не кажется имъ незаконной. Таковъ Алеко!».
«Его противоречiе съ самимъ собой было причиной его гибели, — и онъ такъ жестоко наказанъ оскорбленнымъ имъ закономъ нравственности, что чувство наше, несмотря на великость преступленiя, примиряется съ преступникомъ: Алеко не убиваетъ себя: онъ остается жить, — и это решенiе действуетъ на душу читателя сильнее всякой кровавой катастрофы. Поэтическое сравненiе Алеко съ подстреленнымъ журавлемъ, печально остающимся на поле въ то время, когда станица весело поднимается на воздухъ, чтобъ лететь къ благословеннымъ краямъ юга, выше всякой трагической сцены. Сидя на камне, окровавленный, съ ножомъ въ рукахъ, «бледный лицомъ», Алеко молчитъ, но молчанiе красноречиво: въ немъ слышится немое признанiе справедливости постигшей его кары, и можетъ быть съ этой самой минуты въ Алеко зверь уже умеръ, а человекъ воскресъ»... «Вы скажете: слишкомъ поздно. Что-жъ делать! такова, видно, натура этого человека, что она могла возвыситься до очеловеченiя только ценой страшнаго преступленiя и страшной за то кары... Не будемъ строги въ суде надъ падшимъ и наказаннымъ, а лучше темъ строже будемъ къ самимъ себе, пока мы еще не пали, и заранее воспользуемся великимъ урокомъ. Если-бъ Алеко устоялъ въ гордости своего мщенiя, мы не помирились бы съ нимъ: ибо видели бы въ немъ все того же зверя, какимъ онъ былъ и прежде. Но онъ призналъ заслуженность своей кары, — и мы должны видеть въ немъ человека: а человекъ человека какъ осудитъ?..». (
обществе нашемъ. Отыскалъ же онъ, конечно, не у Байрона только. Типъ этотъ верный и схваченъ безошибочно, типъ постоянный и надолго у насъ, въ нашей русской земле, поселившiйся». А. — «это все тотъ же русскiй человекъ, только въ разное время явившiйся. Человекъ этотъ, повторяю, зародился какъ разъ въ начале второго столетiя, после великой петровской реформы въ нашемъ интеллигентномъ обществе, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы». «Гордый — то человекъ», реаленъ и метко схваченъ. Въ первый разъ схваченъ онъ у насъ Пушкинымъ, и это надо запомнить. Именно, именно, чуть не по немъ, и онъ злобно растерзаетъ и казнитъ за свою обиду, или, что даже удобнее, вспомнивъ о принадлежности своей къ одному изъ четырнадцати классовъ, самъ возопiетъ, можетъ быть, (ибо случалось и это) къ закону терзающему и казнящему, и призоветъ его, только бы отомщена была личная обида его» [«Дневникъ писателя», 1880 г.].
что сумеетъ всю жизнь прожить безъ долголетняго надежнаго гнезда, которое надо вить хлопотливо; онъ не хотелъ оседлости. Ему везде была дорога, везде ночлегъ. Но благословенная беззаботность перелетной птицы, которая ни къ чему не привыкаетъ, легко меняетъ сушу на синее море, близкiя страны на дальныя, домъ на чужбину, для которой всякая весна и всякiй теплый край является одинаково дорогою родиной, — эта чарующая подвижность и свобода сердца, это вниманiе къ гласу одного только Бога было то, чего не осилилъ А. Когда прошло два лета, то оказалось, что онъ, раньше ни къ чему не привыкшiй, безследный, сталъ внутреннеоседлымъ, пересталъ быть цыганомъ. И это не потому, что въ немъ проснулись дремавшiя страсти (ведь страсти играли и Земфирой), а потому, что онъ опростился только въ быте, но не въ духе. Онъ водилъ медведя, но не избылъ въ себе горожанина. Очевидно, культуру нельзя сбросить съ себя какъ одежду; глубоко проникаетъ въ сердце и помыслы ея отравленное зерно. Отъ того и произошло столкновенiе двухъ свободъ: меньшей, Алеко, и большей, Земфиры. «Не изменись, мой нежный другъ!» молилъ онъ Земфиру, боясь перемены; но она была именно воплощенная перемена». (Ю. «Силуэты р. пис.», т. I).
«»). — Братъ разсказчицы (См. Дама«Двадцатидвухлетнiй малый»; «принадлежалъ къ сословiю тогдашнихъ франтовъ»; «считался въ иностранной коллегiи и жилъ въ Москве, танцуя и повесничая». Не владея еще «именiемъ», нажилъ «30 тысячъ долгу». «Идолъ» своего семейства, делавшiй изъ сестры все, «что хотелъ». Влюбился въ Полину и «предложилъ ей свою руку», но полагалъ, что съ женщинами должно употреблять языкъ, принаровленный къ слабостямъ ихъ понятiй и что важные предметы» до нихъ «не касаются». На вопросъ Полины, чемъ онъ пожертвуетъ отечеству, отвечалъ, что «приноситъ въ жертву на алтарь отечества свои долги», но черезъ неделю «вступилъ въ полкъ» и отправился на войну. Когда Полина разсердилась, сказавъ, что врядъ-ли «найдется женщина, довольно низкая, чтобъ позволить такимъ фиглярамъ притворяться передъ нею въ любви», А. «вспыхнулъ» и ответилъ: — «Знайте, что кто шутитъ съ женщиною, тотъ можетъ не шутить передъ лицомъ отечества и непрiятеля».
«Съ поля сраженiя» находилъ «способъ писать ничего значущiя письма» невесте, наполненныя «шутками умными и плохими, вопросами о Полине, пошлыми уверенiями въ любви и проч. По характеристике Полины, «препустой человекъ», но умеръ «героемъ», раненый въ бородинскомъ сраженiи.
«»). Знатокъ «света и людей». Писатель. Лиза советуетъ ему по «старой канве» (старыхъ романовъ) вышить «новые узоры и представить» въ маленькой раме картину света и людей, которыхъ онъ такъ хорошо знаетъ». По словамъ Лизы, ея «уши были всегда къ его услугамъ, а ему только и надобно». «Неблагодарный» А.
Алеха «»). — См. , .
«. »). — Рыцарь, братъ Клотильды. «Порядочно» подвыпивъ убилъ своего конюшаго Якова. «Яковъ сказалъ что-то... я разсердился и ударилъ его, помнится по щеке, а, можетъ быть, и въ високъ... однако, нетъ: точно по щеке; Яковъ повалился, да ужъ и не всталъ. Я легъ не раздевавшись, а на другой день узнаю, что мой бедный Яковъ умре». Предлагаетъ Францу заменить собой убитаго Якова, говоря, что его «не все-жъ конюшiе убиты до смерти». Когда Францъ после раздумья соглашается, А. прибавляетъ: «нечего было и думать». «Мужикъ, подлая тварь!» обзываетъ онъ Франца.
«»). — Рыцарь, сынъ барона Филиппа. «Благородный рыцарь», «тигренокъ», называетъ его герцогъ. На турнире съ графомъ Делоржемъ (после того, какъ шлемъ А. былъ «насквозь пробитъ, испорченъ»), съ открытой головой» помчался вихремъ и бросилъ графа на двадцать шаговъ, какъ маленькаго пажа». По словамъ отца, «не любитъ шумной светской жизни; онъ дикаго и сумрачнаго права». Самъ говоритъ, что на турниръ попалъ случайно», потому что отецъ держитъ его не какъ сына, но «какъ мышь, рожденную въ подполье». «За герцогскимъ столомъ», «все рыцари сидели тутъ въ атласе, да въ бархате», одинъ А., «безумецъ, расточитель молодой, развратниковъ разгульный собеседникъ, «былъ въ латахъ». О шлеме поврежденномъ Делоржемъ жалеетъ горько: «Проклятый графъ! Онъ лучше бы мне голову пробилъ!» Зачемъ съ него не снялъ я шлема тутъ же!» Конь А. хромаетъ «и выехать на немъ нельзя; въ доме вина «ни капли нетъ». «И платье нужно мне! восклицаетъ А. — Ты требуешь заклада? Что за вздоръ? что дамъ тебе въ закладъ? — свиную кожу? Когда я могъ что заложить, давно ужъ продалъ бы! открыто говоритъ А., прося у жида «сотню червонцевъ» «подъ рыцарское слово». О, бедность, бедность! Какъ унижаетъ сердце намъ она!» Ему стыдно «дамъ и герцога», и онъ одинъ лишь знаетъ причину «храбрости» своей «и силы дивной» на турнире. «Геройству что виною было? — Скупость», отвечаетъ А. «Взбесился я за поврежденный шлемъ», прибавляетъ А., но «последнюю бутылку» вина, присланнаго въ подарокъ изъ Испанiи, отдаетъ «больному кузнецу». — «Поверьте, государь, терпелъ я долго стыдъ горькой бедности. Когда-бъ не крайность, вы-бъ жалобы моей не услыхали», говоритъ онъ герцогу. — «Проклятое житье!» Намековъ жида отравитъ отца А. сначала не понимаетъ. «Что-жъ? взаймы на место денегъ, ты мне предложишь склянокъ двести яду — за склянку по червонцу. Такъ ли, что ли? «Какъ отравить отца! и смелъ ты сыну... Иванъ! держи его! И смелъ ты мне!..» — Я... шутилъ... Я деньги вамъ принесъ, отвечаетъ жидъ. — «Вонъ, песъ!» — «Вотъ до чего меня доводитъ отца родного скупость! Жидъ мне смелъ что предложить!..» «Я весь дрожу... Иванъ, однако-жъ деньги мне нужны... Сбегай за жидомъ проклятымъ, возьми его червонцы. Да сюда мне принеси чернильницу... Я плуту росписку дамъ. Да не вводи сюда Іуду этого... Иль нетъ, постой — его червонцы будутъ пахнуть ядомъ, какъ сребренники пращура его... А. «тайну своей горькой бедности» предпочитаетъ открыть герцогу и у него «искать управы». Онъ тяготится ложью: «отговорился я темъ, что на турниръ попалъ случайно, а ныньче что скажу?» — «Баронъ, вы лжете! — Вы лжецъ!» бросаетъ А. въ лицо отцу (обвинившему его передъ герцогомъ, что А. его «хотелъ убить»), и «поспешно» «поднимаетъ» перчатку, брошенную отцомъ, чтобъ «мечъ» ихъ разсудилъ. «Жаль!» говоритъ А., когда герцогъ отнимаетъ отъ него перчатку.
«Сыну рыцаря немного штриховъ посвятилъ поэтъ, но ими вполне очертилъ его юный, легкiй и привлекательный образъ. Онъ добрый, въ сущности непривередливый; последнюю бутылку испанскаго вина онъ отослалъ больному кузнецу и потому свое волненiе и дрожь не могъ успокоить виномъ, — такъ удовольствовался водой. Онъ проситъ у еврея денегъ, онъ зависитъ отъ него, называетъ его своимъ другомъ, и въ то же время издевается надъ нимъ, такъ какъ трудно его гордости переносить это сочетанiе: рыцарь и ростовщикъ, и не подобаетъ рыцарю быть въ плену у ростовщика. После смерти отца, Альберъ отъ этого плена освободился». [Ю. «Силуэты р. пис.», т. I.].
«Кам. »). — См. .
(— См. , Гр. Ив.
«Капит. »). — Земскiй. По собственному признанiю, государственный чиновникъ. Караульный называетъ его просто Андрюхой. На вопросъ Гринева: — «Где Андрюшка-земскiй?» — отвечалъ гордо подбочась: «Я самъ Андрей Афанасiевичъ, а не Андрюшка. По разсказу караульнаго, А. А. заперъ стариковъ Гриневыхъ «въ хлебномъ амбаре», — «посадилъ ихъ въ колодки и хочетъ свезти къ батюшке-государю»... А. А. «съ надменнымъ видомъ спросилъ Гринева, пытавшагося сбить замокъ съ двери амбара, «какъ» онъ смеетъ «буянить». Когда Гриневъ схватилъ его «за шиворотъ, «было заупрямился», но вынулъ ключъ и отперъ амбаръ»; впустивъ Гринева, вновь заперъ амбаръ; на требованiе Гринева «отопри», А. А. «отвечалъ»: — «Какъ не такъ! сиди-ка самъ здесь. Вотъ ужо научимъ тебя буянить, да за воротъ таскать государевыхъ чиновниковъ». Во время перепалки былъ раненъ саблей въ голову и «упалъ, загородивъ порогъ».
, См.
«Капит. »). — Генералъ; старинный товарищъ и другъ Андрея Петровича Гринева. «Старикъ-холостякъ», «высокаго роста, но уже сгорбленный старостью, хотя «лицо его изображало здоровье и добродушiе». Длинные волосы его были совсемъ белы. Старый, полинялый мундиръ напоминалъ воина временъ Анны Іоанновны». «Въ его речи сильно отзывался немецкiй выговоръ». — «Поже мой! — говоритъ А. К. Гриневу: «тафно ли, кажется, Андрей Петровичъ былъ еще твоихъ летъ, а теперь вотъ ужъ какой у него молотецъ! Ахъ, фремя, фремя!» «Что такое ешовы рукавицы? Это должно быть русскаго поговоркъ», спрашивалъ А. К. и, после ответа Гринева, продолжаетъ: «нетъ, видно ешовы рукавицы значитъ не то... — «Строгая немецкая экономiя царствовала за его столомъ и, по словамъ Гринева, «страхъ видеть иногда лишняго гостя за своей холостой трапезой, былъ отчасти причиною поспешнаго удаленiя А. К. въ гарнизонъ». — «Можно будетъ обещать за голову бездельника... рублей семьдесятъ или даже сто... изъ секретной суммы... — мы еще объ этомъ подумаемъ и потолкуемъ». Любилъ простоту въ отношенiяхъ. «Это что за серемонiи?» делаетъ «замечанiя» А. К., читая письмо отъ Андрея Петровича Гринева. — «Фуй, какъ ему не софесно», «такъ ли пишутъ къ старому камратъ?» «Въ саду самъ осматривалъ яблони, обнаженныя дыханiемъ осени и, съ помощiю стараго садовника, бережно ихъ укутывалъ теплой соломой», но дисциплину считалъ «первымъ деломъ», и учиться ей посылаетъ Гринева въ Белогорскую крепость. — «Завтра же поезжай въ Белогорскую крепость, где ты будешь въ команде капитана Миронова, добраго и честнаго человека. Тамъ ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. Въ Оренбурге делать тебе нечего, разсеянiе вредно молодому человеку». — Спокойствiе отличало А. К. Узнавъ о приближенiи Пугачева къ Белогорской крепости, отдаетъ приказъ коменданту «немедленно принять надлежащiя меры къ отраженiю помянутаго злодея и самозванца, а буде можно, и къ совершенному уничтоженiю онаго, если онъ обратится на крепость, вверенную вашему попеченiю». На военномъ совете спокойно разобралъ предложенные способы действiя противъ Пугачева, заметивъ, что «каждый изъ этихъ способовъ имеетъ свою выгоду и невыгоду». Действiе наступательное представляетъ более надежды на скорейшее истребленiе непрiятеля; действiе оборонительное — более верно и безопасно»... На предложенiя советника «двигаться подкупательно», А. К. сказалъ: «Э-хе, хе! мненiе ваше весьма благоразумно. Движенiя — подкупательныя тактикою допускаются и мы воспользуемся вашимъ советомъ». На томъ же совещанiи «слабый почтенный воинъ совершенно» согласился съ мненiемъ прапорщика Гринева, ибо «мненiе сiе основано на всехъ правилахъ здравой тактики», которая всегда почти наступательныя движенiя оборонительнымъ предпочитаетъ; но «наперекоръ собственному убежденiю решился следовать мненiямъ людей несведующихъ и неопытныхъ, — «Я не смею взять на себя, сказалъ А. К., столь великую ответственность, когда дело идетъ о безопасности вверенныхъ мне провинцiй ея императорскимъ величествомъ, всемилостивейшей моей государыней. Итакъ, соглашаюсь съ большинствомъ голосовъ, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападенiя непрiятеля силой артиллерiи и (буде окажется возможнымъ) вылазками — отражать». «Слушалъ» «со вниманiемъ» Гринева; разсказывающаго «объ ужасныхъ происшествiяхъ и между темъ отрезывалъ сухiя ветки». — «Бедный Мироновъ!» — говорилъ А. К., «жаль его, хорошiй былъ офицеръ; и мадамъ Мироновъ добрая была дама и какая мастерица грибы солить! А что Маша, капитанская дочка?».. И услыша, что она осталась въ крепости, заметилъ: «Ай, ай, ай; это плохо, очень плохо. На дисциплину разбойниковъ никакъ нельзя положиться. Что будетъ съ бедною девушкою». «Что такое, батюшка?» спросилъ изумленный А. К. Гринева, я не могу взять ее на свою «ответственность». «Это еще не беда; — утешалъ А. К. Гринева, — лучше ей быть, покаместъ женою Швабрина, онъ теперь можетъ оказать ей протекцiю; а когда его разстреляемъ, тогда, Богъ дастъ, и сыщутся ей женишки. Миленькiя вдовушки въ девкахъ не сидятъ; то есть, хотелъ я сказать, что вдовушка скорее найдетъ себе мужа, нежели девица». — «О, этотъ Швабринъ», говорилъ А. К., «превеликiй Schelm, и если попадется ко мне въ руки, то я я велю судить его въ 24 часа, и мы разстреляемъ его на парапете крепости!
— «Что могу я для тебя сделать? говори, какъ это? очистить Белогорскую крепость». «Нетъ, молодой человекъ», сказалъ А. К. качая головою: и пустился въ военныя разсужденiя», «на такомъ великомъ разстоянiи непрiятелю легко будетъ отрезать насъ отъ коммуникацiи съ главнымъ стратегическимъ пунктомъ и получить надъ вами совершенную победу. Пресеченная коммуникацiя»... На требованiя Гринева «выслать войско», А. К. покачалъ головою, съ видомъ недоверчивости. — «Посмотримъ, посмотримъ, сказалъ онъ: объ этомъ мы еще успеемъ потолковать. Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будетъ военный советъ. Ты можешь дать намъ верныя сведенiя о бездельнике Пугачеве и объ его войске. Теперь, покаместъ, поди отдохни». — Ба, ба, ба, ба! сказалъ А. К. Гриневу, теперь понимаю, ... ты, видно, въ Марью Ивановну влюбленъ. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никакъ не могу дать тебе роту солдатъ и полсотни казаковъ. Эта экспедицiя была бы неблагоразумна.
«»). — «Скорей! Пошелъ, пошелъ. Андрюшка!» II, 32.
«»). — Кистеневскiй священникъ. Когда судъ прiехалъ отбирать Кистеневку у Дубровскаго, сказалъ попадье: «удались отъ зла и сотвори благо»; «нечего намъ здесь оставаться; не твоя беда, чемъ бы дело не кончилось».
«Евг. »). — «Ключница» въ именiи Онегина. «Старушка». «Старый баринъ», дядя Онегина, «бранился» съ ней и по «воскресеньямъ», «бывало, надевъ очки, играть изволилъ въ дурачки». — «Дай Богъ душе его спасенье, а косточкамъ его покой въ могиле, въ мать-земле сырой», — прибавляетъ А., показывая домъ Онегина Татьяне. Она же разсказала Татьяне, где «сиживалъ» Онегинъ, где «почивалъ», и «кофей кушалъ».
«Капит. »). — Жена станцiоннаго смотрителя. «Племянница придворнаго истопника»; «тотчасъ же» съ Марьей Ивановной «разговорилась» и, «посвятила ее во все таинства придворной жизни», разсказала, въ которомъ часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофе, прогуливалась; какiе вельможи находились въ то время при ней; что изволила она вчерашнiй день говорить у себя за столомъ; кого принимала вечеромъ. Въ саду А. В. разсказала исторiю каждой аллеи и каждаго мостика; «разговоръ» ея стоилъ «несколькихъ страницъ историческихъ записокъ и былъ бы драгоцененъ для потомства». Когда же придворная карета прiехала за Марьей Ивановной, А. В. «изумилась и расхлопоталась.
— Ахти, Господи! закричала она: государыня требуетъ васъ ко двору. Какъ же это она про васъ узнала? Да какъ же вы, матушка, представитесь къ императрице? Вы, я чай, и ступить по-придворному не умеете... Не проводить ли мне васъ? Все-таки, я васъ хоть въ чемъ-нибудь да могу предостеречь. И какъ же вамъ ехать въ дорожномъ платье? Не послать ли къ повивальной бабушке за ея желтымъ роброномъ?» «Сопровождаемая советами и благословенiями» А. В., Марья Ивановна «поехала во дворецъ»; А. В., «нетерпеливо ожидавшая ея возвращенiя, осыпала ее вопросами», «хотя и была недовольна ея безпамятствомъ, но приписала его провинцiальной застенчивости и извинила великодушно».
«»). См. , Анна.
«Каменный гость»). — См. Донна-Анна.
«»). — См. ***.
«»). — Уп. л. По словамъ Савельича, «къ А., то и дело бывало Бопре забежитъ: «Мадамъ, же ву при водкю».
«»). — «Старый кучеръ» Дубровскихъ. «Прослезился, увидя прiехавшаго Дубровскаго. Накануне ввода во владенiе Кистеневкой Троекурова не могъ заснуть всю ночь: «до сна ли намъ», говоритъ А., «до чего мы дожили»...
«»). — Былъ посаженъ «окаяннымъ приказчикомъ» «въ железы», какъ говоритъ «горюхинскiй летописецъ».
— См. .
«»). — Именiе князя Верейскаго.
«»). — См.
«Капит. »). Уп. л. Знакомая Зурина; у нея въ Симбирске Гриневъ и Зуринъ «отужинали».
«»). — «Молодой». При отпеванiи графини *** «произнесъ надгробное слово. Въ простыхъ и трогательныхъ выраженiяхъ представилъ онъ мирное успенiе праведницы, которой долгiе годы были тихимъ, умилительнымъ приготовленiемъ къ христiанской кончине. «Ангелъ смерти обрелъ ее, сказалъ ораторъ, бодрствующую въ помышленiяхъ благихъ и въ ожиданiи жениха полунощнаго».
«») — Крепостной Дубровскаго — кузнецъ. Ночью съ топоромъ пробрался къ спящимъ подъячимъ, прiехавшимъ отбирать именiе отъ его господъ. Когда Дубровскiй послалъ А. отпереть двери изъ передней, чтобъ подъячiе могли выйти изъ горящаго дома, «Архипъ заперъ ихъ на ключъ, промолвя вполголоса: «какъ не такъ, отопри,». «Съ злобной улыбкой» онъ смотрелъ на пожаръ; на крики подъячихъ и просьбы Егоровны спасти ихъ, твердилъ лишь свое: «какъ не такъ», но заметя на крыше горящаго сарая кошку, А. поставилъ лестницу на загоревшуюся кровлю» и самъ, «полуобгоревъ», спасъ ее, потому что не можетъ видеть какъ «Божья тварь погибаетъ». Когда Кистеневка выгорела, Архипъ простился съ дворней и ушелъ, такъ какъ ему «здесь делать нечего», безъ своихъ хозяевъ Дубровскихъ.
«»). — См. .
«»). — Уп. л. Певецъ древняго Горюхина. «Стихотворенiя А. -Л. сохранились въ памяти потомства. Сiи песни заимствованы большею частью изъ русскихъ, сочиненныхъ солдатами-писателями и боярскими слугами, но приноровленныхъ очень искусно къ нравамъ горюхинскимъ и къ различнымъ обстоятельствамъ».