Станюкович К. М.: Пушкинский юбилей (старая орфография)

Крупнейшимъ явленiемъ нашей общественной жизни было открытiе памятника знаменитому русскому поэту. У насъ, какъ известно, немало поставлено памятниковъ военнымъ людямъ, но памятникъ писателю... это, во всякомъ случае, фактъ, выходящiй изъ ряда вонъ, особенно если принять въ соображенiе, что памятникъ поставленъ не при помощи государственнаго казначейства, какъ напримеръ, памятникъ Крылову, а на частныя средства, собранныя по подписке, открытой, съ высочайшаго соизволенiя, по иницiативе несколькихъ лицейскихъ товарищей поэта. Въ последней книжке нашего журнала уже былъ высказанъ взглядъ какъ на значенiе этого событiя, такъ и на значенiе Пушкина въ деле нашего самосознанiя, и я, разумеется, не стану повторять сказаннаго. Цель моихъ заметокъ более скромная: побеседовать съ читателями по поводу отношенiя нашей печати и общества къ московскому торжеству и высказать несколько замечанiй о речи г. Достоевскаго, которая произвела на слушателей потрясающее впечатленiе и названа И. С. Аксаковымъ "событiемъ".

Хотя передъ пушкинскимъ юбилеемъ и шли, какъ водится, пререканiя насчетъ характера празднованiя, и дума не безъ колебанiй решилась дать необходимыя деньги для торжества, хотя любители общества россiйской словесности не особенно толково вели дело организацiи празднества, но темъ не менее все обошлось, более или менее, благополучно и праздникъ какъ-то самъ собой вышелъ достойнымъ памяти великаго поэта. На праздникъ явились въ достаточномъ количестве, представители литературы, въ числе коихъ были и писатели-корифеи, за исключенiемъ, впрочемъ, такихъ первоклассныхъ писателей, какъ гр. Л. Н. Толстой, М. Е. Салтыковъ и И. А. Гончаровъ. За графомъ Толстымъ ездилъ къ нему въ деревню съ приглашенiемъ Тургеневъ, но, какъ известно. Толстой не поехалъ. Если верить г. Незнакомцу, то графъ Толстой выслушалъ Тургенева и сказалъ, будто-бы, что все это комедiя. Съ точки зренiя Толстого, какъ публициста и мыслителя, этотъ отказъ вполне последователенъ. Гр. Толстой высказывалъ не разъ, что наша литература служитъ прiятнымъ время препровожденiемъ для обезпеченныхъ людей, а народу решительно все равно, существовалъ-ли Пушкинъ, или нетъ.

Литераторы на торжестве составляли, разумеется, преобладающiй элементъ; кроме нихъ явились депутацiи отъ разныхъ, обществъ и учрежденiй, прислано было множество адресовъ и въ числе ихъ адресъ отъ крестьянина тверской губернiи, какъ-бы для того, чтобы доказать, что есть одинъ крестьянинъ, который знаетъ о существованiи Пушкина.

Я не стану повторять известныхъ уже читающей публике, подробностей о трехъ-дневномъ московскомъ торжестве; замечу только, что представителей литературы и науки чествовали и принимали восторженно. Впрочемъ, чествовали и членовъ комитета по открытiю памятника, и г. министра народнаго просвещенiя, и преосвященнаго Амвросiя,-- словомъ, всехъ, говорившихъ на юбилее. Самыя восторженныя овацiи, какъ известно, выпали на долю Тургенева и Достоевскаго, особенно на долю последняго. Нетъ никакого сомненiя, что если-бы на празднике были гр. Толстой, Салтыковъ и Гончаровъ, то на долю ихъ достались бы не меньшiя овацiи. По словамъ очевидца, "праздникъ этотъ необыкновенно повысилъ нервы не только участниковъ, не только интеллигентныхъ зрителей, но и простыхъ смертныхъ". Увлеченiе, по словамъ другихъ, было всеобщее. Телеграммы въ дни торжества, между прочимъ, рисовали такую картину:

"Вскоре после полудня процессiя вышла изъ церкви. Площадь представляла восхитительное зрелище: десятки тысячъ народа: монументъ, окутанный белою пеленою и окруженный голубыми, красными и белыми знаменами, шитыми золотомъ и серебромъ; значки цеховъ; и рядомъ съ монументомъ обширное возвышенiе, покрытое краснымъ сукномъ, для членовъ комитета и почетныхъ гостей; все головы обнажены. Это-ли не всенародное празднество?"

Насколько эти "десятки тысячъ народа" сознательно участвовали въ празднестве - вопросъ другой, но, разумеется, вся эта обстановка настраивала газетныхъ корреспондентовъ на высокiй тонъ, вероятно, "повышала ихъ нервы", и "скачущiй штандартъ", въ виде "благодарнаго народа", "ликующаго народа" являлся обычнымъ придаткомъ не только подъ неразборчивымъ перомъ телеграфнаго корреспондента, но даже и въ солидныхъ академическихъ речахъ.

Однимъ словомъ, торжество чествованiя памяти великаго русскаго поэта вызвало оживленное вниманiе къ печати и ея представителямъ, быть можетъ, и даже наверное, "повысило нервы",-- все это безспорно; но можно-ли на основанiи всехъ этихъ обстоятельствъ умиляться, находить, что наступила новая "эра", и въ самомъ деле воображать, что "на нашей улице праздникъ"?

Оказывается, что можно. Разумеется, такое отношенiе - дело темперамента и результатъ нашей неизбалованности. Мы очень склонны увлекаться и такъ же склонны скоро забывать то, чемъ увлекались. Наше "сербское" возбужденiе, не считая "американскихъ" и разныхъ иныхъ (вспомните, напр., увлеченiе добровольнымъ флотомъ), казалось, должно бы насъ заставить относиться осторожнее ко всякимъ порывамъ и говорить о новыхъ "эрахъ" осмотрительно, темъ более, что вследъ за ожиданiемъ новой "эры" обыкновенно являлись разочарованiя самаго охлаждающаго свойства. Но, несмотря на эти уроки, мы все-таки не можемъ разстаться съ привычкой приходить въ восторгъ, даже если намъ позволятъ произнести несколько речей и закусить и выпить, а ужъ не то, что поставить памятникъ писателю черезъ сорокъ четыре года после его смерти! Повторяю, постановка памятника поэту - явленiе отрадное, и я говорю не объ этомъ; я говорю о томъ, что возбужденiе, вызванное торжествомъ,-- возбужденiе безспорно искреннее,-- еще не доказываетъ, какъ утверждаютъ газеты, наступленiя "новой эры нашего внутренняго развитiя" и едва-ли даетъ поводъ къ оптимистическимъ излiянiямъ... Если разобрать дело хорошенько, то окажется, что иницiатива "праздника литературы", вызвавшаго такое общее сочувствiе къ печати и къ ея представителямъ, принадлежитъ не обществу (которое теперь возликовало), ни даже литературе, а лицейскимъ товарищамъ поэта... Отчетъ академика Грота даетъ отличное доказательство того, что отношенiе нашего общества къ своимъ великимъ писателямъ вовсе не таково, чтобъ возбуждать особенныя ликованiя. Не таково отношенiе, напримеръ, французовъ къ своимъ великимъ писателямъ.

Изъ прочитаннаго академикомъ Гротомъ отчета мы узнаемъ, что "мысль о памятнике великому поэту въ первый разъ была пущена въ ходъ изъ среды бывшихъ воспитанниковъ царскосельскаго лицея, по поводу приготовленiй, въ 1860 году, къ празднованiю 50-ти-летняго юбилея его, причемъ место будущему монументу предназначено было въ Царскомъ Селе, въ саду, некогда принадлежавшемъ лицею. Сборъ пожертвованiи по подписке, съ высочайшаго разрешенiя, тогда-же открытой по представленiю директора лицея Н. И. Миллера, въ немногiе годы доставилъ 13,359 руб. Въ то же время художниками Лаверецкимъ и Бахманомъ составленъ былъ проектъ памятника, осуществленный Лаверецкимъ въ модели довольно обширныхъ размеровъ, помещенной въ зале александровскаго лицея. это встретило большое сочувствiе и тутъ же, по мысли Я. К. Грота, задумано было учредить, для дальнейшаго веденiя дела, комитетъ изъ воспитанниковъ первыхъ выпусковъ лицея. По ходатайству августейшаго попечителя его, принца Петра Георгiевича Ольденбургскаго, предложенiе удостоилось одобренiя Государя Императора и, такимъ образомъ, въ феврале 1871 года составленъ подъ главнымъ веденiемъ его высочества комитетъ для сооруженiя памятника Пушкину изъ семи лицъ, бывшихъ воспитанниковъ лицея: статсъ-секретаря барона М. А. Корфа, адмирала Ф. Ф. Матюшкина, академика Грота, статсъ-секретарей К. К. Грота, Н. А. Шторха, действительнаго статскаго советника А. И. Колемина и статсъ-секретаря Корнилова".

Затемъ почтенный академикъ объяснилъ, почему именно комитетъ пришелъ къ убежденiю поставить памятникъ въ Москве (мысль объ этомъ первый подалъ адмиралъ Матюшкинъ). Первоначально было решено поставить памятникъ въ царскосельскомъ лицейскомъ саду, но комитетъ, находя это место слишкомъ уединеннымъ, считалъ необходимымъ прiискать другой, более отвечающiй цели пунктъ.

По словамъ отчета, прочитаннаго академикомъ Гротомъ, "въ Петербурге, уже богатомъ памятниками царственныхъ особъ и знаменитыхъ полководцевъ, мало было надежды найти достойное поэта и достаточно открытое и почетное место. народнаго достоянiя. Съ другой стороны, связи Пушкина съ Москвою были нисколько не слабее, если еще не сильнее техъ, которыя роднили его съ Петербургомъ".

Такимъ образомъ оказывается, что Москве нечего особенно радоваться, и если теперь памятникъ поэта высится въ белокаменной, то потому только, что памятники знаменитыхъ полководцевъ помешали найти въ Петербурге почетное место, достойное поэта. Недаромъ Петербургъ - военный городъ!

Въ числе доказательствъ близости Пушкина къ Москве академикъ Гротъ привелъ, между прочимъ, и то, что "въ Москве, съ новымъ царствованiемъ, началось общественное возрожденiе поэта, "когда императоръ Николай, после коронацiи, вызвалъ его изъ деревни, милостиво положилъ конецъ его изгнанiю и милостиво объявилъ себя цензоромъ".

"Когда комитетъ началъ свою деятельность, имевшаяся въ распоряженiи его сумма, вместе съ накопившимися процентами, составляла 18,000 руб. съ небольшимъ. Для возобновленiя сбора пожертвованiй напечатано было въ газетахъ приглашенiе и вследъ затемъ приступлено къ раздаче подписныхъ книжекъ. Но прежде всего мы должны съ благоговейною признательностью упомянуть о милостивомъ участiи, какое въ этой подписке соизволили принять августейшiе члены императорскаго семейства. Частныя приношенiя начали поступать со всехъ сторонъ. Кроме множества отдельныхъ лицъ, успешному сбору значительно содействовали редакцiи главныхъ повременныхъ изданiй и некоторые книгопродавцы. Комитетъ положилъ въ основанiе своихъ действiй два коренныхъ начала: полную гласность и строгую отчетность. Вскоре онъ сталъ печатать въ газетахъ сведенiя о постепенномъ приращенiи средствъ. Мало-по-малу собранная сумма возросла до 83,922 р., а впоследствiи итогъ всей суммы, съ накопившимися процентами, составилъ 106,575 руб. Расходы по сооруженiю памятника составили 87,510 руб.; затемъ въ распоряженiи комитета остается 19,064 р. Имеющейся въ остатке сумме должно быть изыскано назначенiе, возможно более согласное съ желанiями жертвователей и близкое къ главной цели сбора, что и будетъ предметомъ обсужденiя комитета, какъ скоро онъ найдетъ возможность собраться въ более полномъ составе". Въ заключенiе почтенный академикъ заявилъ, что "пушкинскiй комитетъ почитаетъ себя счастливымъ и гордится темъ, что ему суждено было, подъ всемилостивейшимъ покровительствомъ Государя и при августейшемъ содействiи принца Ольденбургскаго, послужить орудiемъ этого истинно-пароднаго (?) предпрiятiя, совершеннаго по частному почину, безъ всякой примеси бюрократическаго или приказнаго характера, безъ дополнительныхъ пособiй отъ казны и притомъ со сбереженiемъ довольно значительной суммы".

Изъ выдержекъ прочитаннаго на торжественномъ юбилее отчета читатель, надеюсь, согласится, что не тотъ характеръ, не те прiемы бываютъ въ странахъ, где общество действительно принимаетъ близко къ сердцу интересы литературы и желаетъ почтить своего великаго писателя памятникомъ. Ему и место найдутъ почетное, и деньги соберутъ скоро, а то, помилуйте, пустячную относительно сумму, какъ 100,000 рублей съ небольшимъ, собирали въ 20 летъ, и это для памятника первому русскому поэту!

И хорошъ "на нашей улице праздникъ", когда, чествуя поэта и вспоминая по этому поводу, въ какихъ невозможныхъ тискахъ была его литературная деятельность, несмотря на его привиллегированное положенiе и на покровительство самого Императора,-- мы черезъ 40 летъ после смерти чествуемаго ныне писателя, радуясь "просветленiю горизонта", спрашиваемъ себя: на долго ли? Мы все еще говоримъ о "путахъ", стесняющихъ слово, и до сихъ поръ должны прибегать къ "эзоповскому" языку или молчать о многихъ вопросахъ, находясь нередко въ унизительномъ положенiи школьниковъ, и "Вестникъ Европы" не безъ основанiя говоритъ въ 1880 году, что "чувствительною переменою къ лучшему было бы теперь даже простое возвращенiе къ закону 6 апреля 1865 года".

И какъ бы въ виде подарка къ "празднику на нашей улице", почтенный журналъ приводитъ, между прочимъ, следующiй скорбный листокъ печати, изъ котораго видно, что по 1 января 1880 года "дано всего 167 предостереженiй, прiостановлено 52 изданiя, въ общей сложности, на 13 летъ и 9 месяцевъ; случаевъ запрещенiя розничной продажи съ 1872 года по 1879 г., включительно, было 60; въ одномъ 1870 году - 14 и прiостановлено семь изданiй (одно изъ нихъ два раза), розничная продажа была запрещена шести газетамъ. И все это шло crescendo. Такъ, напримеръ, въ 1872 году было дано только два предостереженiя и два раза запрещена розничная продажа. "Прибавимъ къ этому,-- говоритъ "Вестникъ Европы",-- что въ первые три месяца текущаго года - до перемены въ личномъ составе главнаго управленiя по деламъ печати - предостереженiй было четыре, одинъ журналъ прiостановленъ на три месяца, розничная продажа воспрещена одинъ разъ, и печатанiе объявленiи два раза, и оба раза "Голосу", который съ 1-го января пользовался правомъ печатать объявленiя не более полутора месяца".

"Этимъ взысканiямъ не предшествуетъ требованiе объясненiй, они не допускаютъ ни защиты прежде приговора, ни жалобы на приговоръ; они не ограничиваются определенною сферой правонарушенiй, и въ техъ случаяхъ, когда печать обсуждаетъ действiя администрацiи, последняя является судьею оскорбленiй, ей нанесенныхъ. Административная власть надъ печатью неизбежно переступаетъ проведенныя ей линiи, стремится къ возможно большей безконтрольности. Таково свойство всякой неопределенной власти".

"Даже въ обыкновенное, не смутное время, продолжаетъ почтенный журналъ,-- встречались случаи запрещенiя журналовъ вне установленнаго закономъ порядка. Въ направленiи же, благопрiятномъ для печати, не сделано было, наоборотъ, ли одного шага: пробелы закона остались не восполненными, сфера примененiя его крайне ограниченною; провинцiальная печать, по прежнему, безправна, спецiальныя цензуры - духовная, театральная и иностранная - по прежнему полновластны; действiе предостереженiй, по прежнему, не погашается никакою давностью; роль суда по деламъ печати доведена до минимума".

"Когда журналистика обязывается молчать о предмете, обсужденiе котораго угрожаетъ разве злоупотребленiямъ и безпорядкамъ, а отнюдь не государству, тогда положенiе ея значительно ухудшается по невозможности для публики разгадать причину внезапнаго молчанiя... Масса читателей не въ состоянiи объяснить себе, какимъ образомъ значительная часть печати можетъ молчать о вопросе, чуть не ежедневно поднимаемомъ и обсуждаемомъ "Московскими" или "Петербургскими Ведомостями". Теперь, вследствiе компромисовъ, книга или нумеръ журнала не погибаютъ целикомъ, а только теряютъ большую или меньшую часть своего состава, но здесь, "подъ покровомъ негласности, возстановляется de facto гласно уничтоженная предварительная цензура. Уничтоженiе целой книжки можетъ вызвать толки, которыхъ администрацiя избегаетъ; уничтоженiе той или другой статьи сохраняетъ закулисный характеръ, сделавшiйся обычнымъ явленiемъ въ литературномъ мiре".

Въ конце концовъ "Вестникъ Европы" находитъ, что существующiй порядокъ по деламъ печати несравненно более благопрiятствуетъ такимъ изданiямъ, какъ "Kreuzzeitung" или "Figaro", чемъ такимъ, какъ "Daily News" или "Times". Дальше идеала этихъ газетъ онъ ужъ, очевидно, и не решается идти.

Какъ видите, пока и на "нашей", и на вашей улице, попрежнему, будни.

Что же касается "народнаго предпрiятiя", о которомъ упоминалъ академикъ Гротъ, а равно до "благодарнаго народа", фигурирующаго, какъ известно, всегда и при всякихъ обстоятельствахъ въ виде хора, то онъ представлялся на пушкинскомъ празднике адресомъ одного крестьянина тверской губернiи. Нетъ сомненiя, что и "благодарный народъ" принялъ, бы "живое участiе" въ подписке на памятникъ, если бы обратились къ нему черезъ исправниковъ и становыхъ, какъ обращались при собиранiи денегъ на добровольцевъ и на добровольный флотъ, и тогда, быть можетъ, онъ получилъ бы некоторое понятiе о Пушкине, но теперь, разумеется, онъ не знаетъ, кто такой Пушкинъ, и съ решительнымъ недоуменiемъ толпился у памятника. Г. Буренинъ, правда, не согласенъ съ этимъ мненiемъ и приводитъ въ доказательство противнаго беседу, которую онъ велъ, во время пребыванiя своего въ Москве, съ однимъ парнемъ, удивившимъ рецензента замечательнымъ мненiемъ о поэте.

"--Ты знаешь, кому памятникъ поставленъ? спросилъ я парня.

"-- Пушкину, барину.

"--А кто онъ былъ?..

"-- Кто былъ то?... Какъ его?.. Сочинитель былъ.

"-- А за что ему памятникъ поставленъ?

- Народъ, говорятъ, вишь обучалъ. Мозголовенъ больно былъ. Да рано померъ. Толкуютъ, будто тридцати пяти годовъ. Другой баринъ его убилъ. Не знаю, правда ли?

"Я сказалъ, что правда, и объяснилъ вкратце обстоятельства дуэли и смерти Пушкина. Парень выслушалъ съ видимымъ любопытствомъ.

"--Вишь ты, Господи, грехъ какой... Поди, кабы не померъ рано, такъ много бы еще народу образовалъ".

Едва ли приведенная рецензентомъ беседа что-нибудь объясняетъ и кого-нибудь опровергаетъ.

Издатель "Новаго Времени" передаетъ иныя наблюденiя. По его словамъ, "втеченiе несколькихъ дней сотни тысячъ народа стояли около памятника толпой. Народъ, конечно, недоумевалъ, за что такая честь штатскому человеку. Многiе крестились на статую. Спустя две недели, кажется, установилось мненiе, что человекъ этотъ (т. е. Пушкинъ) что то пописывалъ, но памятникъ ему за то поставили, что онъ крестьянъ "освободилъ". Эти наблюденiя, пожалуй, более основательны.

Праздникъ, какъ известно, отличался обилiемъ речей и, разумеется, обилiемъ яствъ, питiй и тостовъ. Выдающейся речью была речь г. Достоевскаго, а выдающимся скандаломъ - впрочемъ, кажется, и единственнымъ - выходка "Голоса" противъ г. Каткова.

"Московскихъ Ведомостей" произнесъ на обеде речь, въ которой взывалъ къ примиренiю. "Люди, знающiе цену благодати мира, говорилъ, между прочимъ, ораторъ,-- откликнутся съ сочувствiемъ на случайное совпаденiе: мы празднуемъ сегодня тоже праздникъ мира, всемъ намъ равно дорогой праздникъ русской литературы. Ради этого дня, можно забытъ старое, можно проститъ многое. Можно расходиться во взглядахъ, но не встречаться врагами. Сегодня есть день, въ который всего уместнее поднять бокалъ за за единенiе братьевъ по литературе въ духе любви и мира. Именемъ великаго поэта поднимаю бокалъ за единодушiе и единенiе. На празднике Пушкина нетъ соперниковъ - одни союзники".

Речь эта, по правде говоря, производитъ несколько странное впечатленiе въ устахъ г. Каткова. Впрочемъ, известно, что банкетныя речи ни къ чему не обязываютъ,-- мало ли чего не скажешь за банкетомъ! Впрочемъ, дело не въ этомъ, а въ томъ, что но окончанiи речи ораторъ обратился съ бокаломъ къ г. Тургеневу, но г. Тургеневъ, по словамъ очевидцевъ, не принялъ, по крайней мере, съ своей стороны вызова къ примиренiю и оставилъ г. Каткова въ положенiи несколько неловкомъ. По словамъ "Молвы", "И. С. Тургеневъ не призналъ возможности чокнуться съ нимъ бокаломъ, о чемъ онъ и самъ заявлялъ многимъ". Это, конечно, личное дело почтеннаго романиста и придавать поступку этому общественное значенiе едва ли основательно, темъ более, что ни для кого же не тайна, что г. Тургеневъ находилъ возможнымъ печатать свои произведенiя въ органе Каткова въ то самое время, когда Катковъ былъ общественнымъ деятелемъ того же характера, какимъ остается и по днесь. Придавать, следовательно, повторяю, общественное значенiе личной размолвке знаменитаго романиста съ московскимъ публицистомъ было нелепо, темъ более, что речь г. Каткова, какъ заявляютъ отчеты корреспондентовъ, хотя и не вызвала особенныхъ восторговъ, но за то и не вызвала неодобренiя со стороны большинства трапезующихъ.

"Голосъ" разсказанному эпизоду придалъ характеръ чуть ли не общественнаго событiя и устами своего корреспондента произнесъ следующую сентенцiю:

"Тяжелое впечатленiе производитъ человекъ, переживающiй свою казнь и думающiй затрапезною речью искупить предательства двадцати летъ"!

"казнь", но въ действительности никакой "казни" московскiй публицистъ не переживалъ; напротивъ, къ нему подходили многiе, поздравляли его и жали ему руки...

Да и помимо этого, не устами "Голоса" читать такiя строгiя сентенцiи, не "Голосу" брать на себя роль суроваго судьи чужихъ "предательствъ" противъ литературы. Мы, слава Богу, прошлаго не забыли! Если деятельность г. Каткова, какъ публициста, не можетъ вызвать одобренiя, то, по крайней мере, онъ действовалъ и действуетъ, не скрывая своихъ картъ. Обвиняя повально въ "измене" всехъ и вся, призывая на помощь государственный мечъ, рекомендуя терроръ, онъ не вилялъ, не прятался въ кусты, какъ заяцъ. По крайней мере, его нельзя обвинить въ недостатке мужества передъ судомъ потомства. Читая Каткова, вы знаете, съ кемъ имеете дело, вы знаете, чего можно отъ него ожидать...

А вы, хулители его, разве въ последнiе годы вы не печатали такихъ статей, отъ которыхъ даже ваши сотрудники краснели и отъ которыхъ не отказался бы Катковъ? Не вы ли напечатали статью, въ которой советовали обнажить государственный мечъ и действовать имъ безпощадно? Вы ли отличаетесь искренностью убежденiя?

Все отличились въ последнее время. Все "высказались", слава-Богу, такъ, что будущему историку придется воздать всемъ братьямъ по платьямъ и всемъ сестрамъ по серьгамъ. 

Речь г. Достоевскаго производитъ странное впечатленiе. Несомненно, что эта речь талантлива, горяча и искрення; прибавьте къ этому духъ мистицизма, проникающаго ее съ начала до конца, и вы до некоторой степени поймете то сильное впечатленiе, которое она произвела на слушателей. Очевидно, она действовала более на нервы, чемъ на умы слушателей. Вообще г. Достоевскiй мастеръ действовать на нервы. Высказанное имъ въ своей речи по поводу Пушкина profession de foi не новость. Онъ не разъ его высказывалъ въ своихъ произведенiяхъ устами техъ или другихъ героевъ. Это - какое то туманно-неопределенное исканiе "правды", проповедь смиренiя и любви съ оттенкомъ мистицизма и съ некоторымъ запахомъ постнаго масла. То же самое и въ его речи, когда она касается заветныхъ убежденiй и идеаловъ, художника. Глубокая вера слышна въ его словахъ. Несомненная любовь къ народу чувствуется въ его речи, и вместе съ темъ, когда вы прочтете речь, у васъ остается некоторое недоуменiе, и вы остаетесь въ какомъ то тумане. Вы не знаете, что именно хочетъ сказать художникъ, вы не можете, такъ сказать, перевести его идеаловъ на понятный языкъ. Вы глубоко чувствуете что-то несомненно-правдивое, вы слышите по временамъ оригинальныя мысли, вы видите, что передъ вами много передумавшiй талантливый писатель, но въ общемъ, повторяю, является нечто безплотное, какое то "откровенiе" въ духе Анфантена. И языкъ речи г. Достоевскаго носитъ характеръ именно проповедническiй. Въ тоне звучитъ пророческая нота. Онъ не говоритъ, а проповедуетъ, и такъ какъ проповедь его глубоко искрення, то понятно, что этотъ оригинальный характеръ ея еще более действуетъ на нервы слушателей.

и нельзя вполне согласиться. Насъ, впрочемъ, занимаетъ не эта часть речи, а те места ея, въ которыхъ авторъ говоритъ о русскихъ страдальцахъ и пророчески рисуетъ великую будущность русскаго человека, въ качестве "все-человека", призваннаго, сказать новое слово Европе. Говоря, что Пушкинъ въ лице Алеко и Онегина генiально отметилъ "того несчастнаго скитальца въ родной земле, того историческаго русскаго страдальца, столь исторически-необходимо явившагося въ оторванномъ отъ народа обществе нашемъ", г. Достоевскiй переходитъ къ современнымъ скитальцамъ и говоритъ следующее:

"Эти русскiе бездомные скитальцы продолжаютъ и до сихъ поръ свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнутъ. И если они не ходятъ уже въ наше время въ цыганскiе таборы искать у цыганъ въ ихъ дикомъ, своеобразномъ быту своихъ мiровыхъ идеаловъ и успокоенiя на лоне природы отъ сбивчивой и нелепой жизни нашего русскаго интеллигентнаго общества, то все равно ударяются въ соцiализмъ, котораго еще не было при Алеко, ходятъ съ новою верой на другую ниву и работаютъ на ней ревностно, веруя, какъ и Алеко, что достигнутъ въ своемъ фантастическомъ деланiи целей своихъ и счастья не только для себя самого, но и всемiрнаго. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастье, чтобъ успокоиться; дешевле онъ не примирится,-- конечно, пока дело только въ теорiи. Это все тотъ же русскiй человекъ, только въ разное время явившiйся. Человекъ этотъ, повторяю, зародился какъ разъ въ начале второго столетiя после великой петровской реформы въ нашемъ интеллигентномъ обществе, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы. О, огромное большинство интеллигентныхъ русскихъ, и тогда, при Пушкине, какъ и теперь, въ наше время, служили и служатъ мирно въ чиновникахъ, въ казне или на железныхъ дорогахъ и въ банкахъ, или просто наживаютъ разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читаютъ лекцiи,-- и все это регулярно, лениво и мирно, съ полученiемъ жалованья, съ игрой въ преферансъ, безъ всякаго поползновенiя бежать въ цыганскiе таборы, или куда-нибудь въ места, более соответствующiя нашему времени. Много, много, что полиберальничаютъ "съ оттенкомъ европейскаго соцiализма" которому приданъ некоторый благодушный русскiй характеръ,-- но ведь все это вопросъ только времени. Что въ домъ, что одинъ еще и не начиналъ безпокоиться, а другой уже успелъ дойти до запертой двери и объ нее крепко стукнулся лбомъ? Всехъ въ свое время то же самое ожидаетъ, если не выйдутъ на спасительную дорогу смиреннаго общенiя съ народомъ. Да пусть и не всехъ ожидаетъ это: довольно лишь "избранныхъ", довольно лишь десятой доли забезпокоившнхся, чтобы и остальному огромному большинству не видать чрезъ нихъ покоя. Алеко, конечно, еще не умеетъ правильно высказать тоски своей: у него все это какъ то еще отвлеченно, у него лишь тоска по природе, жалоба на светское общество, мiровыя стремленiя, плачъ о потерянной где-то и кемъ-то правде, которую онъ никакъ отыскать не можетъ. Тутъ есть немножко Жанъ-Жака Руссо. Въ чемъ эта правда, где и въ чемъ она могла бы явиться и когда она именно потеряна, конечно, онъ и самъ не скажетъ, но страдаетъ онъ искренно. Фантастическiй и нетерпеливый человекъ жаждетъ спасенiя, пока лишь преимущественно отъ явленiй внешнихъ; да такъ и быть должно: "правда, дескать, где-то вне его, можетъ быть, где то въ другихъ земляхъ, европейскихъ напримеръ, съ ихъ твердымъ историческимъ строемъ, съ ихъ установившеюся общественною и гражданскою жизнью". И никогда-то онъ не пойметъ, что правда прежде всего внутри его самого, да и какъ понять ему это: онъ ведь въ своей земле самъ не свой, онъ уже целымъ векомъ отученъ отъ труда, не имеетъ культуры, росъ, какъ институтка въ закрытыхъ стенахъ, обязанности исполнялъ странныя и безотчетныя, по мере принадлежности къ тому или другому изъ четырнадцати классовъ, на которые разделено образованное русское общество. Онъ пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И онъ это чувствуетъ и этимъ страдаетъ, и часто такъ мучительно!"

"скитальцами" последняго времени хоть признано право страданiя. И это знаментально слышать изъ устъ художника, нередко въ своихъ романахъ представлявшаго скитальцевъ "извергами" и "чудовищами", знаменательно особенно после всего того, что говорилось вообще о "скитальцахъ" въ нашей безшабашной печати. Такъ, вероятно, поняла это место и та молодежь, которая сделала овацiю г. Достоевскому, и такъ хотелось-бы понять и намъ.

нами приведенное, но повторяю, даже и за обмолвку (если-бы это была обмолвка) нельзя не быть благодарными. "Обмолвки" эти такъ нужны въ наше смутное время!

"гордаго человека", этого "скитальца", г. Достоевскiй прочитываетъ ему такое нравоученiе:

"Смирись, гордый человекъ, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человекъ, и прежде всего потрудись на родной ниве, вотъ это решенiе по народной правде и народному разуму. Не вне тебя правда, а въ тебе самомъ; найди себя въ себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не вне тебя и не за моремъ где-нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ труде надъ собою. Победишь себя, усмиришь себя - и станешь свободенъ, какъ никогда и не воображалъ себе, и начнешь великое дело, и другихъ свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконецъ, народъ свой и святую правду его. Не у цыганъ и нигде - мiровая гармонiя, если ты первый самъ ея недостоинъ, злобенъ и гордъ, и требуешь жизни даромъ, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить".

Какое это "великое дело" и какая это "правда", разумеется, почтенный романистъ не объясняетъ, и эта часть речи остается туманной и какъ-бы опровергаетъ другую часть.

Но еще более страннымъ является уверенiе романиста, что мы втеченiи двухъ вековъ служили более Европе, чемъ себе самимъ сознательно, такъ какъ г. Достоевскiй не думаетъ, "чтобъ отъ неуменiя лишь нашихъ политиковъ это происходило".

"народы Европы и не знаютъ, какъ они дороги намъ!" Нечего сказать, хорошее проявленiе любви, если въ самомъ деле предположить, будто солдаты наши, проливая кровь за сардинскаго короля, или австрiйскаго императора, въ самомъ деле чувствовали, что они служатъ Европе, а не творятъ волю начальства...

Въ-конце-концовъ советующiй "гордому человеку" смириться и "овладеть собой", нашъ романистъ высказываетъ пророчество, что русскiй человекъ будетъ "всечеловекомъ" и что впоследствiи "будущiе, грядущiе люди" скажутъ "новое слово" Европе и укажутъ исходъ европейской тоске въ русской душе...

Опять-таки въ этомъ, хотя и гордомъ пророчестве, есть, быть можетъ, зерно истины, но все это такъ запутано, что нужно скорей угадывать, чемъ слышать. Невольно припоминается не такое слово другого знаменитаго писателя, который съ болью говорилъ, что онъ въ Европе ни близкаго, ни хорошаго выхода не видитъ, и, между прочимъ, писалъ, что "въ естественной непосредственности нашего сельскаго быта, въ шаткихъ и неустоявшихся экономическихъ и юридическихъ понятiяхъ, въ смутномъ праве собственности, въ отсутствiи сильнаго мещанства и въ необычайной усвоимости чужого - мы имеемъ шагъ передъ народами усталыми положившимися".

Этотъ языкъ понятнее. Сочувствуете вы, или не сочувствуете, но вы понимаете автора, потому что у него есть определенные идеалы.

впечатленiе на слушателей, въ чтенiи производитъ далеко не то впечатленiе, несмотря на талантливость.

"Московскимъ Ведомостямъ", где она напечатана, и можетъ вызывать, съ одной стороны, венки, со стороны молодежи, а съ другой - одобренiе "Новаго Времени".