Нечаева В. П.: А. Вяземский как пропагандист творчества Пушкина во Франции

П. А. ВЯЗЕМСКИЙ КАК ПРОПАГАНДИСТ
ТВОРЧЕСТВА ПУШКИНА ВО ФРАНЦИИ

Не преувеличивая значения Вяземского как пропагандиста творчества Пушкина во Франции, надо признать, что ему должно быть в этом отношении отведено видное место. Однако, обращаясь к его высказываниям и суждениям, мы должны помнить об изменении его политических взглядов в течение первой половины XIX в.

Воспитанный преимущественно на французской литературе, он рано проникся идеями французских просветителей. Острая наблюдательность, с которой Вяземский подмечал уродливость феодально-бюрократического режима, а также серьезный интерес к русской литературе XVIII в., особенно к Фонвизину, способствовали развитию и укреплению в нем отрицательного отношения к политическому и социальному строю России. Критическая направленность его ума нашла выражение в его сатирической литературной деятельности 1810—1820-х годов. Обличительные стороны творчества Вяземского сближали его с декабристами, но в своих положительных идеалах он был далек от них. Он был лишен их революционного патриотизма. Его взгляды были устремлены в это время к деятельности французских оппозиционеров начала двадцатых годов и либералов типа Бенжамена Констана. В своем увлечении ими он мечтал о «европеизации» России и был готов всячески ей способствовать.

1830 г. поставила у власти финансовую и промышленную олигархию, страной правили банкиры и биржевые короли. Франция стала оплотом буржуазной реакции. Дух наживы, стяжания, продажности пронизывал политику, журналистику, частный быт. Вяземский не мог узнать во Франции конца тридцатых годов «обетованную землю» своей вольнодумной молодости. Не менее чужда была аристократу Вяземскому и политическая активность французской радикальной мелкой буржуазии. В сороковых годах страх перед все явственнее ощущавшимся приближением революции вызвал резкое поправение его политических взглядов.

Сближение Вяземского с Пушкиным в тридцатых годах и огромное значение, которое имело творчество последнего для роста национального самосознания России, оказало некоторое влияние на Вяземского. Хотя ему оставался непонятен подлинный народный характер творчества Пушкина, но он не мог не чувствовать всей самобытности русского гения и его великой роли в истории русской культуры. Он лелеял мысль ознакомить Европу с Пушкиным и литературой его эпохи как национальным богатством, которым он гордился. Внимательно прислушиваясь к откликам в западной литературе, касавшимся Пушкина, Вяземский был готов всеми силами служить пропаганде его творчества и вступить за него в бой с теми из иностранных журналистов, которые позволяли себе сомневаться в его оригинальности и значении.

Многочисленные высказывания как русских, так и иностранных журналистов первой половины XIX в. приводят нас к убеждению, что информация о русской литературе в странах Европы в эту эпоху была весьма невысокого качества. Появлявшиеся в печати отзывы и обозрения отличались в большинстве поверхностным характером, а иногда поражали невежеством. Стремление представить русскую литературу как подражание литературам Запада было, конечно, прямым следствием пропаганды определенных политических партий, которые всячески укрепляли представление о России как стране отсталой, невежественной, слабой, угнетенной азиатским владычеством царя и кнута и потому лишенной даже возможности иметь свою оригинальную культуру.

Лишь немногие журналисты, более дальновидные и передовые, сознавали необходимость серьезного знакомства с восточным соседом, военную мощь которого Европа недавно испытала. Их не удовлетворяли те убогие и недоброкачественные сведения о России, которые преподносили своим читателям европейские журналы. Они делали попытки более удовлетворительно поставить информацию о русской литературе и приглашали для этой цели русских литераторов.

П. А. ВЯЗЕМСКИЙ

Собрание А. Г. Миронова, Москва

Особенную заботу проявлял в этом отношении издатель-редактор французского журнала «Revue encyclopédique», бывший якобинец, соратник Робеспьера Марк Антуан Жюльен де Пари. Называя свое издание «центральным журналом цивилизации», он видел цель его в том, чтобы отразить самобытные черты каждого народа и в то же время содействовать сближению наций друг с другом, наперекор разделяющим их барьерам.

В поисках корреспондентов для своего журнала Жюльен обращался к русским путешественникам в Париже: он приглашал и бывшего министра внутренних дел В. П. Кочубея, и молодого казанского профессора И. М. Симонова, и представителей аристократической молодежи, близкой по убеждениям к декабристам, — Г. А. Римского-Корсакова и Н. И. Кривцова. С 1824 г. Жюльен де Пари вступил в переписку по этому поводу с Вяземским.

Находящиеся в архиве Вяземского документы раскрывают историю этого эпизода, несомненно представляющего большой интерес в деле пропаганды русской литературы в одном из лучших журналов Франции первой четверти XIX в.

«Revue» было сделано Вяземскому еще в конце 1821 г. одним из участников («un des coopérateurs») журнала, Ф. Бернгардом, находившимся в Варшаве. Бернгард просил от имени редакции журнала сообщать ему время от времени сведения о русской литературе и просветительных учреждениях в России¹. 1 марта 1822 г. Бернгард получил благоприятный ответ от Вяземского, но, судя по второму письму Бернгарда от 6 января 1823 г., обменом любезными письмами и ограничилась их переписка.

В начале 1824 г. Вяземский с кем-то из русских послал в Париж Жюльену письмо, в котором писал о своем интересе к «Revue encyclopédique» и обещал присылать в журнал материалы для публикации. Об этом предложении Вяземского мы узнаем из письма Жюльена от 1 марта 1824 г., сохранившегося в архиве Вяземского в двух экземплярах, текст которых идентичен. Вероятно, беспокоясь, что письмо может не дойти до Вяземского, Жюльен послал его двумя разными путями. В этом большом послании дана характеристика журнала и отражены заботы Жюльена о получении удовлетворительных корреспонденций из России. В письме перечислены также сведения, которые Жюльен хотел бы иметь от Вяземского².

На это письмо Жюльена, отвечая почти пункт за пунктом, Вяземский откликнулся письмом, датированным 21 мая 1824 г.³ В письме Вяземского была дана чрезвычайно резкая характеристика самодержавного режима, насильно державшего Россию «в пеленках кормилицы» и препятствующего ее росту. Вместе с письмом Вяземский послал Жюльену статью («bulletin») о новинках русской литературы. Письмо доставил Жюльену брат В. Ф. Вяземской — В. Ф. Гагарин. При его посредстве, а также при посредстве Г. А. Римского-Корсакова, Вяземский продолжал общение с Жюльеном, которое просил держать в строгой тайне. 26 октября 1824 г. Жюльен ответил Вяземскому еще более длинным и очень откровенным письмом, которое содержит много интересных сведений для характеристики этого выдающегося деятеля прогрессивной французской журналистики. Вызванный письмом Вяземского на свободное выражение своих мыслей о политике деспотизма, Жюльен вспоминал факты из своей биографии: преследования, которые он терпел от Наполеона за то, что «был другом людей и общественного блага», проекты, которые он представлял Александру I в 1803 г., и т. д. Однако резкий, обличающий тон корреспонденции Вяземского очевидно смутил Жюльена, и он несколько раз указывал в письме, что его журнал никоим образом не хочет становиться во враждебные отношения к правительствам и законным учреждениям и ставит своей задачей исключительно содействовать просвещению и способствовать постепенному проведению реформ. Жюльен идеализировал Александра I, ошибочно видя в нем либерала, каким представлялся он многим в начале века, и приписывая все отрицательные стороны его правления министрам и придворному окружению⁴.

в журнале⁵.

«ЗА ГРАНИЦЕЮ» С ДАРСТВЕННОЙ НАДПИСЬЮ АВТОРА Н. И. ТУРГЕНЕВУ
Собрание К. В. Пигарева, Москва

Третье и последнее дошедшее до нас письмо Жюльена к Вяземскому от 2 апреля 1826 г. вновь содержало приглашение сотрудничать в журнале. Но, отдавая себе отчет в напряженном политическом положении России после разгрома восстания декабристов, Жюльен и на этот раз подчеркивал, что его журнал «чужд злободневных политических страстей» и что его задача «их успокаивать благодетельной пропагандой просвещения, проливающего свет в различные области человеческих знаний».

Приглашение Жюльена было Вяземскому совсем не ко времени: за несколько месяцев до этого, 13 декабря 1825 г., он писал Гагарину с просьбой взять у Жюльена или Корсакова его бюллетень и письма, опасаясь, что они попадут в руки правительства. В апреле 1826 г. эти опасения стали реальной опасностью. Работала Следственная комиссия по делу декабристов, и Вяземский ни одной минуты не был спокоен за свое будущее. Поддерживать далее секретные отношения с Жюльеном он, конечно, не мог.

Вяземского, посланным им Жюльену. В «Список лицам, состоящим под надзором полиции в Москве» 15 августа 1827 г. был внесен «отставной из Изюмского гусарского полка, ротмистр князь Василий Гагарин» по секретному предписанию обер-полицеймейстера «с изъяснением высочайшей воли, за вывоз из-за границы: запрещенные газеты французские о переведенных на французский язык стихах известного преступника Рылеева, пространные филозофические и весьма дерзновенные рассуждения против божественного откровения и самых коренных истин христианства». В другой записи в том же «Списке» сообщается о приказе Николая «означенного кн. Гагарина иметь под присмотром везде, где он жительствовать будет по случаю отобранных Радзивилловской таможнею при въезде его в Россию из-за границы»⁶.

С 1825 г., при ближайшем участии Вяземского, начал выходить «Московский телеграф», журнал, который почти с момента своего основания стал уделять особое внимание информациям о русской литературе, появлявшимся в европейских журналах. Низкое качество этих информаций послужило поводом для статейки Вяземского, рукопись которой сохранилась в его архиве. Она озаглавлена «Известие о русском поэте, князе Потожон»⁷. Возмущенный невежеством европейских критиков, опубликовавших в одном из французских журналов (его название в рукописи опущено), как перевод с английского, нелепое сообщение о каком-то русском поэте, князе Потожоне, казацком гетмане, услаждавшем свой досуг переводами из Парни, Вяземский писал: «Часто берет патриотическая досада при мысли, что европейские литературные журналы так мало заботятся о нашей литературе и что в географической карте республики письмен наша область остается пробелом <...> Но еще бывает досаднее, когда встречаешь в заграничных сочинениях сведения о нашей литературе, потому что эти сведения большею частию не что иное, как нелепые небылицы, рассказываемые о ней фантастическими Гулливерами, которые лгут на нас, как на мертвых, в надежде, что из гроба не восстанет голос, уличающий их во лжи. По словам автора впереди многочисленных отличных русских прозаиков должно поставить Карамзина и Булгарина, содействующих своими сочинениями распространению любви к наукам и литературным занятиям».

В сообщении о «князе Потожоне» Вяземский не видел злостной клеветы, подобной появлявшимся в печати политическим известиям о России:

«Политические клеветы, рассеваемые об нас некоторыми европейскими журналами, понятны. Тут действует недобросовестность, неприязненность, страсти и предубеждения, сии главные стихии и вспомогательные силы большей части европейского журнализма, особенно во Франции, но разглашение подобных литературных басней вовсе непостижимо». Вяземский предполагал, что кто-то мистифицировал легковерных иностранцев, и негодовал на мистификатора: «Но что тут забавного и остроумного распустить слух, что у нас Карамзин и Булгарин — имена равного литературного значения и достоинства и что у нас есть поэт — князь Потожон, он же гетман казацкий, он же и переводчик Парни»⁸.

В письме к Жюльену от 21 мая 1824 г. Вяземский писал, посылая только что вышедший «Бахчисарайский фонтан» со своим предисловием: «Я присоединяю к этому немецкий перевод одного предисловия, написанного мною в форме диалога к новой поэме Пушкина, экземпляр которой я прошу Вас принять как легкий дар нашей северной музы. Удастся ли мне когда-нибудь явиться к Вам, чтобы прочесть ее и приучить Ваш взыскательный слух к звукам языка, который вовсе не такой варварский, как то думают в Европе?»⁹

Вяземский попал в Париж лишь в 1838 г., когда еще была свежа недавняя утрата Пушкина. В его письме, написанном через две недели после гибели поэта, читаем: «Смерть Пушкина вызвала во мне тяжелые и глубокие переживания. Я потерял в нем друга. Мы все потеряли в нем самую прекрасную славу литературы, человека, представляющего одну из интеллектуальных вершин эпохи, имя которого каждый, искренно преданный своей родине, называет с любовью и гордостью»¹⁰.

Рисунок Пав. П. Соколова из альбома иллюстраций к «Евгению Онегину», 1855—1860-е гг.
Собрание Н. П. Смирнова-Сокольского, Москва

В Париже Вяземский познакомился со многими представителями французской литературы, встречи с которыми ему живо напомнили о Пушкине. С Пушкиным он беседовал о них, но с ними говорить о Пушкине он не мог, — его произведений они не знали. В салоне m-me Рекамье он познакомился с Шатобрианом. Вяземский отнесся довольно критически и к личности и к поведению Шатобриана. «Шатобриан не носит на себе вывески своей», «разговор был довольно посредственный», «Шатобриан со мной кокетничал», — писал он жене из Парижа о встречах с знаменитым писателем¹¹.

Не покидавшая Вяземского память о Пушкине подсказала ему мысль познакомить Шатобриана с отзывом Пушкина о последнем труде французского писателя — переводе «Потерянного рая» Мильтона. Перевод Шатобриана появился в печати в 1836 г., а статья Пушкина о нем осталась в рукописи и только после смерти его была напечатана в «Современнике» (1837, т. V). В начале 1839 г., находясь в Париже вместе с женой, Вяземский при ее участии перевел статью Пушкина на французский язык, и, сопроводив перевод письмом, послал Шатобриану. В архиве Вяземского сохранились черновики как перевода статьи, так и письма¹².

смягчил резкую характеристику современной французской литературы, которую Пушкин дал в статье. В полной мере Вяземский продемонстрировал перед французами прекрасное знание Пушкиным современной французской литературы и его критическое, самостоятельное суждение о ней. Только в последней части статьи, где Пушкин непосредственно говорил о Шатобриане и говорил довольно резко, Вяземский, считаясь с самолюбием Шатобриана, заменил некоторые выражения, носящие оттенок осуждения, более мягкими и немного усилил положительные отзывы¹³. Несомненный интерес представляет письмо Вяземского к Шатобриану, отправленное с переводом статьи и датированное 5 марта 1839 г. Приводим его полностью (в переводе):

В бумагах нашего знаменитого поэта, Александра Пушкина, найдена статья о переводе «Потерянного рая», которую он приготовил для своего литературного журнала «Современник». Эта статья была опубликована лишь после его смерти, в журнале, им основанном и продолжаемом его друзьями в пользу его вдовы и его сирот.

Я подумал, г. Виконт, что может быть Вы проявите некоторый интерес и оцените по достоинству суждение о Вашей работе человека, которого Вы не знали, но который не может быть Вам вполне чужд: тайная симпатия сближает наперекор расстоянию и обстоятельствам всех выдающихся людей одной эпохи. Может ли первый писатель Франции быть безразличным к голосу первого поэта России? Если даже оставить в стороне всякий личный интерес, все же Вам, мне кажется, будет любопытно получить представление о руководящем направлении критики у народа, который знают в Европе лишь по его штыкам и очень мало по его перу; я думаю, что Вы также не без удовольствия увидите, с какой точки зрения рассматривается Ваша литература человеком с умом и талантом, находящимся вне того круга увлечений, в котором ныне действует французская критика.

ОНЕГИН В ТЕАТРЕ
Рисунок Пав. П. Соколова из альбома иллюстраций к «Евгению Онегину», 1855—1860-е гг.
Собрание Н. П. Смирнова-Сокольского, Москва

связь, что я познакомил Вас с тем уважением и восхищением, которые он к Вам питал. Он питал их к Вам как к писателю и общественному деятелю, равно, по достоинству ценя их в Вас.

— качество, неотделимое от человека возвышенного. К тому же в моем переводе, в противоположность системе, которой следовали Вы в Вашем и которую одобрил Пушкин, Вы должны более уделять внимания смыслу, чем букве перевода. Вы легко поймете, что тайная мысль моего перевода — это выполнить священную обязанность ради памяти моего друга, которого родина оплакивает вместе со мной, — это отдать долг преданности и почтения великому гению, произведения которого стали у нас национальными.

Примите, г. Виконт, это скромное подношение и выражение моего глубокого уважения.

Шатобриан ответил Вяземскому короткой любезной запиской, в которой сквозь светский тон пробивается брюзжание старика, давно ощутившего свой разрыв с современностью и потерявшего к ней интерес. Может быть, он и здесь несколько «кокетничал» с Вяземским, как выразился последний о своей личной беседе с ним. Во всяком случае, к темам, которые глубоко взволнованно затронул Вяземский в письме, Шатобриан остался холоден. В своем ответе Вяземскому он сообщал, что с живейшим интересом прочел статью, что отнюдь не искал в ней себя, а «искал знаменитого поэта, которого Франция оплакивает вместе с Россией». Одобрение Пушкина преисполнило бы его гордостью, если бы он еще придавал какую-нибудь цену своей скромной особе. «Но при настоящем разложении общества, — писал Шатобриан, — мне казалось бы ребячеством придавать какую-либо важность мнениям политическим или литературным: там, где не существует более ничего, смешно было бы пытаться выставлять свою личность»¹⁴.

Пытался ли Вяземский еще переводить Пушкина? В архиве сохранился автограф его перевода статьи Пушкина о Сильвио Пеллико с заголовком: «Article, écrit par feu Alexandre Pouchkine, éxtrait du „Contemporain“, journal littéraire, qu’il publiait en 1836» <«Статья, написанная покойным Александром Пушкиным, выдержка из литературного журнала „Современник“, который он издавал в 1836 г.»>¹⁵.

Перевод статьи очень точен, но переведена только первая ее половина с оценками Пушкина итальянского писателя, кончая словами: «Мы ничего более не можем и не должны прибавить к похвале нашей». Продолжение статьи, которое имело полемический характер и касалось отзыва Шевырева о книге Пеллико, Вяземский не перевел. И этот перевод предназначался для того автора, о котором шла речь в статье Пушкина. О своем знакомстве с Сильвио Пеллико Вяземский писал так: «Проездом через Турин в 1835 г. познакомился я с Пеллико. Все наше знакомство, за скорым выездом моим, ограничилось несколькими часами откровенной беседы <...> Но и в этом кратком и мимоходном знакомстве зародилось, смею сказать, чувство взаимной привязанности, которое сохранилось и заочно. Письма его о том свидетельствуют».

В опубликованном Вяземским письме к нему С. Пеллико от 7 июля 1846 г. читаем: «Много благодарен Вам, князь, за то, что Вы благоволили перевести для меня статью Пушкина о моей небольшой книжке Dei doveri degli Uomini. Вы мне советуете напечатать ее в каком-нибудь итальянском или французском журнале. Мне кажется Вам вздумалось пошутить со мною. Мне лестно благорасположение Вашего доброго Пушкина; я ценю его, и тем более не следует мне самому говорить о том. В этом писателе

СТРАНИЦА ИЗ АЛЬБОМА ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ»
Рисунок Пав. П. Соколова, 1855—1860-е гг.
Собрание Н. П. Смирнова-Сокольского, Москва

»¹⁶.

Немалое значение для ознакомления Западной Европы с сочинениями Пушкина имело содействие Вяземского иностранцам, переводившим Пушкина на рубеже тридцатых — сороковых годов.

Луиджи Делатре издал во Флоренции в 1856 г. «Racconti poetici di Alessandro Puschkin, poeta russo» в переводах прозой. В своем предисловии Делатре сообщал, что его переводы исполнены по инициативе и при содействии Вяземского во время пребывания Делатре в Петербурге в 1842 г. В предисловии Делатре дал краткую биографию Пушкина с выписками из его писем и письма Жуковского о смерти Пушкина. В книге помещены переведенные очень близко к подлиннику «Кавказский пленник», «Граф Нулин», «Цыганы», «Бахчисарайский фонтан», «Полтава» и «Евгений Онегин». К отдельным местам произведений Пушкина имеются примечания и объяснения переводчика. При «Бахчисарайском фонтане» помещены четыре сонета Мицкевича. По свидетельству Г. Н. Геннади (1859), эти переводы Пушкина были для его времени наиболее полными и удовлетворительными¹⁷.

обращенное к Н. Н. Пушкиной стихотворение на немецком языке (помечено Остафьевым). В стихотворении он укорял Наталью Николаевну в том, что она, бывшая жена гениального человека, могла расстаться с его именем, выйдя вновь замуж за простого смертного¹⁸.

Вольфзон издал в Лейпциге в 1843 г. книгу избранных переводов русских писателей, в том числе Пушкина, снабженную большим очерком по истории русской литературы — от древних времен до тридцатых годов XIX в. («Die schönwissenschaftliche Litteratur der Russen». Leipzig, 1843).

—1847 гг. появились два тома прозаических переводов сочинений Пушкина на французский язык, сделанных Дюпоном (H. Dupont). Заголовок книг следующий: «Oeuvres choisies de A. S. Pouchkin, poète national de la Russie, traduites pour la première fois en français par H. Dupont, attaché à l’institut des voies de communication de S. Petersbourg» («Избранные произведения А. С. Пушкина, русского национального поэта, переведенные впервые на французский язык Дюпоном, служащим Института путей сообщения в Петербурге»). В предисловии Дюпон сообщал, что он восемь лет провел в России, что трудности перевода ему помогли преодолеть некий Деменский — молодой русский, служащий по народному образованию, и Людгер — молодой офицер из морского ведомства. Далее Дюпон благодарил за все хорошие советы, которыми его «удостоил князь Вяземский — поэт и один из наиболее уважаемых в России людей», и Плетнев, редактор «Современника», ректор С. -Петербургского университета, друг Пушкина, сообщивший ему биографические сведения о поэте.

Предисловие Дюпона заслуживает особого внимания. Оно носит своего рода декларативный, боевой характер. Дюпон возмущенно указывал на искажения, которые позволяли себе французские литераторы в статьях о России, и говорил, что вместе с ним возмущаются «тысячи людей всех наций». Он предсказывал, что защита русской литературы, с которой он выступал в своих книгах, будет известными кругами Франции встречена враждебно. «Я знаю заранее судьбу, которая меня ждет, — писал он, — Я знаю, что̀ скажут мои противники: „он продался России, он сделался русским“». Дюпон заявлял, что он всегда останется французом, но что он ненавидит ложь и требует серьезного изучения великого русского народа: «Ничто не заставит меня писать ложь, даже кнут, который так

ТАТЬЯНА
Рисунок Пав. П. Соколова из альбома иллюстраций к «Евгению Онегину» 1855—1860-е гг.

часто свистит в ушах французской публики в некоторых забавных сообщениях».

В первом томе Дюпон поместил биографию Пушкина, указав даты его крупнейших произведений и охарактеризовав периоды его жизни. Он отмечал отношение Пушкина к Куницыну, приводил цитаты из писем поэта разных периодов, привел письмо Жуковского о смерти Пушкина. Так как Дюпон писал биографию, пользуясь указаниями Вяземского и Плетнева, то она может иметь некоторый общий интерес для истории изучения жизни Пушкина.

В первом томе были помещены прозаические переводы «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», «Бахчисарайского фонтана» и «Руслана и Людмилы». Во втором томе — «Кавказского пленника», «Братьев разбойников», «Цыган», «Графа Нулина», «Полтавы», «Домика в Коломне», «Медного всадника», «Каменного гостя», сказок и множества мелких произведений. Прозу Пушкина Дюпон не переводил.

Труд Дюпона, в котором какое-то участие принимали Вяземский и Плетнев, вызвал именно ту оценку, которую предсказывал в своем предисловии переводчик. Хотя книги его помечены 1847 г., но, очевидно, они стали известны в Париже уже в конце 1846 г. 17 ноября 1846 г. в «Journal des Débats» появился занимавший два «подвала» фельетон де Молена (G. de Molènes), в котором не столько разбирался труд Дюпона, сколько давалась оценка творчества Пушкина¹⁹«Journal des Débats» писали в эти годы фельетоны (каждый по своей специальности) Жюль Жанен, Сент-Бев, А. Дюма, Г. Берлиоз, Делеклюз. Де Молен писал раз в месяц о переводных изданиях и был, так сказать, специалистом по иностранным литературам. Так, например, 17 марта 1846 г. он поместил статью о книге Мицкевича: «L’Eglise officielle et le Méssianisme».

В течение 1846 г. со страниц газеты не сходили статьи и сообщения о царской политике в Польше, и все высказывания были резко заострены против позиции Николая I.

Книга Дюпона послужила де Молену тем плацдармом, с которого он начал громить самодержавие, с его «кнутом», несколько раз фигурирующим в статье. Вместе с тем он позволял себе пренебрежительную жалость к русскому народу и презрение к его культуре. Трудно сказать, чего больше в этой части статьи — глубокого невежества или наглой развязности и самоуверенности.

Де Молен утверждал в своей статье, что Россия, находясь под властью тирана, не может иметь поэзии и поэтов. Поэтому де Молен категорически отказывал Пушкину в оригинальности и видел в нем лишь подражателя европейским писателям. Когда Пушкин брался за европейские сюжеты, он был «московитом», а когда брался за национальные, переставал им быть, не умея создать что-либо оригинальное, утверждал де Молен. Особенно «скорбел» он по поводу того, что из-за отсутствия у Пушкина патриотизма между Пушкиным и Беранже легла непроходимая пропасть. Так, прикрываясь либеральными фразами, де Молен клеветал на русский народ и его народного певца. Эти клеветнические утверждения он неуклюже пытался подкрепить ссылками на произведения Пушкина, цитатами из его биографии, из письма Жуковского. С удивительной наглостью использовал де Молен всевозможные оттенки вранья, переходя от громов обличения к фальшивому состраданию.

Статья де Молена, конечно, не была ни оригинальным, ни единственным явлением во французской критике, как об этом можно судить хотя бы по предисловию к переводам Дюпона. Статьи, подобные статье де Молена, были рупором политических кругов Франции, готовивших будущее наступление на Россию. Еще в 1840 г. вышла книга маркиза де Кюстина «La Russie en 1839» («Россия в 1839 г.»), в которой автор, с одной

Рисунок Пав. П. Соколова из альбома иллюстраций к «Евгению Онегину», 1855—1860-е гг.
Собрание Н. П. Смирнова-Сокольского, Москва

стороны, разоблачал деспотизм самодержавия и порочность русской аристократии, а с другой — в совершенно извращенном виде представлял русский народ и русскую культуру. Беззастенчивая ложь и явное невежество автора, не знавшего ни русского народа, ни его культуры, не помешали широкому распространению книги, которая использовалась как политическое оружие против России и способствовала соответствующей «обработке» французских обывателей. Русский путешественник В. Солоницын, приехавший в Париж в 1843 г., писал в Москву: «Какие глупости говорят и думают иностранцы об России, так это ужас. Во Франции всякий, заговорив с русским, тотчас спросит что-нибудь о казаках, здесь еще помнят казацкие подвиги в войну с Наполеоном <...> Вы знаете книгу Кюстина. Она наделала за границей ужасного шуму, в Брюсселе было три издания, да в Париже два»²⁰.

Вяземский написал большую статью на французском языке, в которой разоблачал невежество и ложь де Кюстина. Поводом послужил фельетон о книге Кюстина Марка Жирардена в том же «Journal des Débats» от 4 января 1844 г.²¹ Так как эта статья Вяземского не имеет прямого отношения ни к Пушкину, ни к русской литературе, мы не будем на ней останавливаться и обратимся к его ответу на статью де Молена. В архиве сохранились четыре листа его черновиков, набросков статьи или письма в редакцию на французском языке²². Даже внешний вид этих листов с их нервным, неразборчивым почерком, приписками на полях, вписываньем между строк, вычерками, говорит о том, что автор писал их в порыве сильного раздражения. Действительно, Вяземский был глубоко возмущен бесстыдством наглеца и невежды, поднявшего руку на русского национального поэта.

Вяземский отказался с самого начала от опровержения общих разглагольствований в статье де Молена, касавшихся возможности существования оригинальной и национальной литературы при самодержавном режиме. Вопрос этот был слишком щекотлив для Вяземского конца сороковых годов. Его консервативные политические взгляды этой поры, положение крупного сановника, сложные и неприязненные отношения с царем, не забывавшим его прошлого, — все это мешало ему отвечать по существу на вопросы, поднятые в статье де Молена. Только в ответ на его лживые и наглые утверждения о невозможности патриотических чувств у русского народа Вяземский предлагал ему навести справку в бюллетенях армии Наполеона за 1812 год.

отразил личные воспоминания о Пушкине, пытался бегло очертить некоторые его литературные симпатии и антипатии и запечатлеть черты гения, как они врезались в его память.

Наибольшее негодование Вяземского вызвали утверждения де Молена, что Пушкин был лишен творческого воображения, оригинальности и был лишь подражателем европейских писателей. «Если бы г. де Молен мог лично знать Пушкина, он не был бы в состоянии приписать ему пассивную роль подражателя, он был бы потрясен независимостью и свободой его воображения», — писал Вяземский.

В рассуждениях Вяземского о характере воображения и оригинальности Пушкина нельзя не слышать отголоска боев русской журналистики за реализм, против выродившегося романтизма. Вяземский писал: «Г. де Молен готов отказать Пушкину и всем русским в даре оригинальности

ДУЭЛЬ ОНЕГИНА С ЛЕНСКИМ
Рисунок Пав. П. Соколова из альбома иллюстраций к «Евгению Онегину», 1855—1860-е гг.

и воображения: есть подлинная оригинальность и есть оригинальность выдуманная, как есть воображение верное и здоровое и воображение ложное и болезненное. Воображение поэта часто не что иное, как инстинктивная и могучая способность отгадывать истину и отражать ее блестяще и выпукло в своем поэтическом зеркале...» Далее Вяземский говорил о том, что Пушкин питал самое глубокое и острое отвращение ко всему неестественному, всяким нагромождениям, театральным эффектам, фантасмагориям, которые свойственны так называемой романтической школе. Характерными чертами творчества Пушкина он называл скромность, свежесть и выразительность. Пушкин, по словам Вяземского, следил с интересом за каждым шагом развития новой французской школы, и его произведения, которые становились все более трезвыми и мужественными, можно противопоставить романтической школе.

В ответ на слова де Молена о том, что Пушкин не умел быть русским в своих произведениях на русские темы, Вяземский возмущенно писал: «В подтверждение этого мнения, по меньшей мере странного под пером писателя, который не имеет ни малейшего представления о России, о ее обычаях, о ее нравах, о ее языке, г. де Молен говорит нам, „что он не знает ничего более бледного и скучного, чем длинное драматическое творение о Борисе Годунове, одном из наиболее жестоких тиранов, проливавших человеческую кровь на снега России“». «Прежде чем произносить суд над исторической драмой, — продолжал Вяземский, — нужно по меньшей мере иметь хоть какое-нибудь представление об эпохе и главном действующем лице, изображенном поэтом». Затем Вяземский дал французскому фельетонисту, смешавшему Бориса Годунова с Иваном Грозным, представлявшимся ему тираном, урок русской истории и охарактеризовал эпоху, изображенную Пушкиным.

Горячо реагировал Вяземский на сопоставление имен Беранже и Пушкина, сделанное де Моленом с упреком Пушкину в отсутствии патриотизма. Для Вяземского, когда-то страстного поклонника Беранже, в сороковых годах политическая поэзия Беранже была неприемлема, и Пушкина он старался изобразить как поэта, которому чужда политическая поэзия. Но в характеристике отношения Пушкина к Беранже он был близок к действительности. «Пушкин, который знал наизусть стихи Виктора Гюго, Ламартина, Альфреда Мюссе, — писал Вяземский, — не имел никакой симпатии к таланту Беранже. Может быть он даже был слишком суров по отношению к нему <...> Что касается песенок Беранже не политического содержания, то Пушкин предпочитал им Панара и других старых песенников, в которых он находил более естественности, откровенной веселости и непринужденности». «В конце концов, — с явной насмешкой продолжал Вяземский, — чтобы умилостивить г. де Молена и дать право Пушкину потребовать у него обратно звание поэта и патриота, можно сообщить ему, что Пушкин в молодости создавал поэтические произведения на манер Беранже и что он попал за них хотя и не под замо̀к одной из тюрем, но в деревню, куда он был сослан в изгнание в последние годы царствования императора Александра».

На последней странице набросков Вяземского читаем следующие строки: «Мы судим, может быть, слишком сурово талант Пушкина, — говорит де Молен. Он должен был бы сказать — с большой дерзостью. Суровым может быть правосудие, но произвол всегда несправедлив... И как этот суд может не быть произволом, когда судят вслепую...»

К сожалению, нам осталась неизвестной судьба набросков статьи Вяземского. Кончил ли он эту замечательную статью в защиту Пушкина, послал ли ее в Париж, была ли она напечатана? Или так она и осталась погребенной в архиве Вяземских более чем на сто лет?

 Нечаева

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 1446. — Полная подпись Бернгарда: «F. Bernhard, ancien censeur royal honoraire, membre de la societé royale Académie des sciences à Paris». Бернгард жаловался Вяземскому на то, что ему до сих пор не удавалось установить литературных связей с Россией, хотя и Жюльен и он сознают недостаточность сведений о России у его соотечественников. Он выражал надежду, что Вяземский не откажет им в помощи своими знаниями, так как «ученые связи одновременно послужат и прогрессу просвещения и славе его родины». Бернгард уверял, что для журнала будут чрезвычайно драгоценны сообщения Вяземского о литературе и искусстве. Но если Вяземский соблаговолит распространить свои сообщения на народное образование, судебные и благотворительные учреждения и т. п., то его корреспонденции еще более будут соответствовать целям журнала Жюльена. Письмо от 1 декабря 1821 г.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ К «СКУПОМУ РЫЦАРЮ» ПУШКИНА
—1860-е гг.
Институт русской литературы АН СССР, Ленинград

² Там же, ед. хр. 1915. — Жюльен изображал в этом письме свой журнал как «средоточие и обобщение цивилизации всего мира». Он желал бы отразить в своем журнале литературу и просвещение всех стран, но вместе с тем спешил предупредить, что деятельность его журнала безопасна для правительств, потому что она поставлена вне «бурной сферы страстей и современных политических движений». Жюльен уверял, что редакционная правка может коснуться только формы, но не затронет мысли статей. «Мы любим, — писал он, — ощущать и воспроизводить черты оригинальной физиономии каждого народа и знакомить нации друг с другом, опрокидывая барьеры, которые их разделяют». Жюльен выражал надежду, что участие Вяземского расширит недостаточные сведения, получаемые из России. Между прочим он упоминал, что ему обещал присылать корреспонденции «молодой профессор Казанского университета Симонов».

И. М. Симонов —1855) — астроном; в 1819—1821 гг. участвовал в кругосветном путешествии Лазарева и Беллинсгаузена.

³ С. Дурылин. П. А. Вяземский и «Revue encyclopédique». — «Лит. наследство», т. 31—32, 1937, стр. 94—98. — Исследователь не знал о переписке Вяземского с Бернгардом и предполагал, что инициатором приглашения Вяземского был Э. Эро (стр. 94). Письмо Вяземского к Жюльену напечатано по копии из бумаг Полторацкого. В архиве Вяземского хранится черновик этого письма.

⁴ ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 1915. — В этом письме Жюльен наивно выражал удивление по поводу того, что русские, обещавшие ему во время пребывания в Париже сотрудничество в журнале, уезжая на родину, не выполняли обещаний. Между тем, по мнению Жюльена, их корреспонденции могли бы способствовать сближению стран. Он выражал уверенность, что Александру I доставило бы удовольствие видеть изображение России в «Revue encyclopédique», и не мог себе представить, чтобы высшие классы в России были против просвещения и видели «революцию» в тех заботах о реформах в общественной жизни, о которых печется его журнал. Жюльен проводил параллель между Александром и Наполеоном и писал, что последний был постоянно окружен ядовитой атмосферой лести и находился в разрыве с народом, которым правил.

⁵ «Лит. наследство», т. 47—48, 1946, стр. 238—239. — Возмущенный осторожностью Жюльена, не желавшего печатать ничего «оскорбительного для правительств», Г. А. Римский-Корсаков писал о нем Вяземскому: «Мы в Москве слишком хорошо думали об его особе, читая <его> „Revue Encyclopédique“».

⁶ С. Дурылин. Ук. соч., стр. 102. О надзоре за В. Ф. Гагариным см. Московский областной архив. Ф. 46, св. 18, № 111, лл. 190 и 235 за 1827 г.

⁷ ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 1028. — Статья переписана писцом и выправлена рукой Вяземского. Есть пропуски мест, где должны были быть вставлены иностранные слова, поэтому наименование журнала, из которого берет сведения Вяземский, не указано.

⁸ «в июньской книжке <...> одном из лучших и благонамереннейших французских журналов» «в статье о периодической литературе в России, взятой с английского».

⁹ «Лит. наследство», т. 31—32, 1937, стр. 95—96.

¹⁰ ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 947. — Письмо Вяземского к вел. кн. Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 г. Черновой автограф на франц. яз. — В эти же траурные дни Вяземским было написано стихотворение «На память», посвященное смерти Пушкина (П. Вяземский— Л., 1935, стр. 219). Имя Пушкина, скорбь и память о нем звучат напутствием для русской, покидающей родину. До сих пор не было известно, кто эта русская. Находящееся в архиве Вяземского письмо к нему Л. Засецкой от 8 февраля 1837 г. позволяет предполагать, что стихотворение было написано ей в альбом (ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 1928).

¹¹ «Лит. наследство», т. 31—32, 1937, стр. 127, 130 (письма к В. Ф. Вяземской от 3 сентября и 19 ноября 1838 г.).

¹² ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 1330. — Перевод статьи на четырех листах рукой В. Ф. Вяземской, с правкой П. А. Вяземского. Его рукой заглавие: «De Milton et de la traduction de m-r de Chateaubriand». Письмо — автограф Вяземского на франц. яз., со вставками рукой В. Ф. Вяземской и позднейшей пометкой старческим почерком Вяземского на первой странице: «Должен быть у меня ответ его».

¹³ Приводим для примера перевод двух отрывков, касающихся Шатобриана:

¹⁴ Письмо Шатобриана было опубликовано в «Лит. наследстве», т. 16—18, 1934, стр. 811 и т. 31—32, 1937, стр. 146.

¹⁵ ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 1058. Автограф Вяземского на франц. яз. — Переписка Вяземского с Пеллико хранится в ИРЛИ.

¹⁶ «Выдержки из бумаг Остафьевского архива». — «Русский архив», 1868, стб. 446.

¹⁷  . Переводы сочинений Пушкина. (Библиографический указатель). М., 1859, стр. 15—16.

¹⁸ «Ein Hochzeitslied dem Weibe Pouschkin’s» с пометой: «Astafiewo, bei Moskau, August 1844». О Вольфзоне см. в статье М. . Белинский и славянский литератор Я. -П. Иордан. — «Лит. наследство», т. 56, 1950, стр. 461—462, 469.

¹⁹ «Feuilleton du Journal des Débats du 17 novembre 1846. Revue littéraire. Oeuvres choisies de A. S. Pouchkine, traduites par H. Dupont».

²⁰ Письмо В. А. Солоницына к Е. Ф. Коршу от 12 ноября 1843 г. из Парижа (ЛБ).

²¹ «Encore quelques mots sur l’ouvrage de m-r de Custine: La Russie en 1839 à propos de l’article du Journal des Débats du 4 Janvier 1844». Рукопись черновая на 47 лл.

²² ЦГЛА, ф. 195, ед. хр. 996.