Ободовская И. М., Дементьев М. А.: Вокруг Пушкина
Погибельное счастье

ПОГИБЕЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ

Белинский в своих знаменитых статьях о Пушкине, которые заложили основы науки о нем, преклоняясь перед мощью его поэтического гения, не уступающего величайшим гениям мирового искусства слова, вместе с тем не считал возможным называть его народным поэтом. Какой же он народный, если подавляющее большинство народа его не знает? — рассуждал критик. Белинский не смог полностью — во всю ширь и глубь — осознать и оценить огромное богатство и значение пушкинского творчества, насквозь пронизанного национальным духом, запечатлевшего своеобразие русской исторической жизни, характернейшие черты духовного склада русских людей и тем самым являвшегося — пусть тогда еще только потенциально — одним из драгоценнейших достояний всего народа.

Это сказалось и на развитии нашей науки о Пушкине. Еще не так давно его жизнь и творчество были предметом исследований сравнительно небольшого числа специалистов. Ныне исключительная любовь к Пушкину, желание как можно больше узнать о нем, как можно точнее представить себе его личность, как можно глубже понять его творчество далеко выходят за эти пределы.

Наглядный пример тому — авторы этой книги, Ирина Михайловна Ободовская и Михаил Алексеевич Дементьев. Не будучи поначалу «цеховыми» пушкинистами, они проделали в течение ряда лет огромную, исключительно трудоемкую работу по разбору и изучению обширнейшего семейного архива Гончаровых. И в процессе этой работы, выполненной на необходимом профессиональном уровне и давшей весьма ценные результаты, они с полным правом вошли в ряды исследователей Пушкина. В 1970 г. ими было обнаружено и опубликовано совершенно дотоле неизвестное письмо самого поэта («редчайшая находка» — как было правильно отмечено в печати) к брату жены, Д. Н. Гончарову. Полгода спустя ими же были обнаружены — находка тоже очень важная — шесть писем к Д. Н. Гончарову жены Пушкина. Дальнейшие архивные разыскания принесли новые плоды: еще несколько писем Натальи Николаевны Пушкиной к брату и письма к нему же ее сестер, Екатерины Николаевны и Александры Николаевны, которые с конца сентября 1834 г. жили в Петербурге вместе с поэтом и его семьей, то есть в самой тесной близости к нему. Опираясь на свои архивные разыскания и обнаруженные материалы, авторы получили возможность по-новому взглянуть на отношения Пушкина с женой и ее сестрами; вместо поруганного врагами поэта, облепленного грязью семейного быта последних лет его жизни, сумели увидеть и показать действительную картину некоторых сторон его.

жизни, такой неотъемлемой частью всего нашего духовного мира, что каждая новая деталь его биографии представляет несомненную ценность. Мало того, в данном случае даже эти попутные упоминания очень важны — они рисуют теплые отношения, сложившиеся между членами «большой» пушкинской семьи, в которую прочно вошли в эту пору и обе сестры Натальи Николаевны. При этом лишний раз проступают обаятельные черты — высокое благородство, «лелеющая душу гуманность» (слова Белинского) натуры Пушкина не только писателя, но и человека.

Письма сестер помогли взглянуть по-новому и на их личность. И вот взамен ходячих представлений о них, окрашенных то сплошь черным (в отношении Екатерины), то, наоборот, розово-голубым цветом (в отношении Александры), перед нами предстают живые человеческие лица, в которых смыты как односторонне обличительные, так и односторонне идеализирующие краски.

Но особенно важны и значительны в этом отношении письма самой Натальи Николаевны, эпистолярное наследие которой, к сожалению, до нас почти совсем не дошло. А ведь письма, как правило, являются очень существенным источником для характеристики пишущего. За почти полным отсутствием этого источника, исследователям Пушкина — от его первых биографов и до наших дней — приходилось конструировать образ жены поэта, исходя в основном из высказываний и воспоминаний современников. А наряду с объективными суждениями многое из того, что до нас здесь дошло, носит явно односторонний, пристрастно-недоброжелательный (особенно это относится к свидетельствам некоторых современниц, либо «ревновавших» поэта к его жене, либо завидовавших ее красоте и успехам), а порой и резко враждебный характер.

В особенности усилилась неприязненность и прямо враждебность к жене Пушкина после его трагической гибели, в которой многие, в том числе даже близкие к нему лица, не зная всех обстоятельств, ее вызвавших и ей сопутствовавших, склонны были обвинять именно Наталью Николаевну. Такое представление о ней широко распространилось и в различных общественных кругах. До нас дошло в рукописи произведение некоего неведомого нам стихотворца, написанное под непосредственным впечатлением (на следующий же день после смерти Пушкина) и в самых резких тонах осуждающее Наталью Николаевну во всем случившемся. «Жена — твой враг, твой злой изменник», — риторически обращается автор к почившему поэту и гневно восклицает в адрес его вдовы: «». Стихотворение носит сугубо любительский характер, но оно примечательно как историко-психологический документ, свидетельствующий о настроениях многих и многих современников — «всего света». Характерно, что и хранилось оно в архиве близкой к поэту семьи Вульфов-Вревских. Подобным же чувством проникнуты строки письма лично не знавшего Пушкина представителя нового молодого поколения, друга Станкевича и знакомца Белинского — петербургского педагога и литератора Я. М. Неверова к Грановскому, написанные в самый день смерти Пушкина. Разделяя «горесть всеобщую» о гибели «певца России», «нашего поэта, нашего единственного поэта», Неверов пишет: «Женщина осиротила Россию...» Тут же, правда, он прибавляет: «Но не обвиняй эту женщину, сам поэт на смертном одре оправдал ее... при всех сказал, что жена его невинна и что причиною его смерти он сам. Благородная, высокая ложь».

Слова эти делают честь Неверову и показывают всю меру его преклонения перед поэтом и глубочайшего уважения к его памяти. Но гибель Пушкина — величайшая национальная трагедия. И для объяснения причин ее прибегать к какой бы то ни было, хотя бы и самой высокой лжи, ради чего бы и от кого бы она ни исходила, не следует. Оправдывали Наталью Николаевну и некоторые давние его друзья — и не только потому, что выполняли предсмертный завет Пушкина. Вращаясь в том же великосветском обществе, они были непосредственными свидетелями преддуэльной истории. Но, за исключением Жуковского, они занимали позицию бесстрастных наблюдателей, скорее даже сочувствовавших Дантесу как главному его герою в том «романе Бальзака» (слова одного из современников), который развертывался на их глазах. И только глубоко потрясшая их гибель Пушкина заставила взглянуть на многое совсем по-иному. Кроме того, им стали известны некоторые обстоятельства, которые явно выводили то, что произошло, за фабульно-любовные пределы столь модных тогда бальзаковских романов. Об «адских сетях, адских кознях», которые были устроены против Пушкина и жены его, о «развратнейших и коварнейших покушениях двух людей», «поставивших себе целью» разрушить «супружеское счастье и согласие Пушкиных», «готовых на все, чтобы опозорить жену поэта»,— писал одному из близких приятелей П. А. Вяземский. Один из членов столь близкой Пушкину семьи Карамзиных, сын историографа Александр Карамзин, приятель Дантеса, после смерти поэта резко изменивший свое к нему отношение, назвал и имена этих двух людей — «совершеннейшего ничтожества как в нравственном, так и умственном отношении» — Дантеса и «утонченнейшего развратника, какие только бывали под солнцем» — Геккерна. И Карамзин негодующе писал об их «дьявольских намерениях» по отношению к жене поэта. Но все это высказывалось в частных письмах, к тому же надолго остававшихся под спудом (письмо Карамзина стало известно лишь лет пятнадцать тому назад) и притом так неясно и неопределенно, что даже самый крупный исследователь истории дуэли и смерти Пушкина П. Е. Щеголев, которому были известны «темные высказывания» Вяземского о каких-то «темных интригах» против Пушкина, отмахнулся от них. Хотя уже одно то, что говорилось об этом Вяземским с такой явной осторожностью, такими обиняками — «сети, адские козни», — как и сам этот эпитет, казалось, должно бы было привлечь его внимание.

Монография П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», вышедшая в 1916 г., явилась самым обстоятельным, можно сказать «классическим» исследовательским трудом на эту тему.

«весьма велика, но качественное ее значение прямо ничтожно». Причиной этого была крайняя скудость, а то и прямо отсутствие необходимых документальных данных. Поэтому Щеголев вынужден был заняться многолетними и тщательными поисками. В результате ему удалось ввести в свое исследование и подвергнуть критическому рассмотрению очень большое количество новых материалов и документов, обнаруженных им в доступных тогда отечественных и зарубежных архивах. Этот раздел как раз и занимает основную и, несомненно, очень ценную часть всей книги (в последнем издании примерно четыре пятых ее). Также совершенно правильно утверждает он, что гибель Пушкина явилась следствием многих причин: «Дела материальные, литературные, журнальные; отношение к императору, к правительству, к высшему обществу и т. д. отражались тягчайшим образом на душевном состоянии Пушкина». Однако добавляет он тут же: «Из длинного ряда этих обстоятельств мы считали необходимым — в наших целях — коснуться только семейственных отношений Пушкина, — ближайшей причины рокового столкновения ».

Какими соображениями руководствовался автор, прибегнув к такому ограничению своей темы, из предисловия не ясно. Национальная трагедия превратилась под пером исследователя в довольно-таки банальную семейную драму: муж, молоденькая красавица жена и разрушитель семейного очага — модный красавец кавалергард.

Сам же Щеголев не мог не почувствовать крайней недостаточности такого подхода. И в предисловии к скоро потребовавшемуся второму изданию своей монографии (предисловие датировано 7 декабря того же 1916 г.) он сообщает, что готовит новое исследование, цель которого — переход от непосредственного повода к действительным причинам, «разъяснение многих других и весьма важных обстоятельств, приведших жизнь Пушкина к концу». К сожалению, выполнить это он не успел. Правда, в третьем издании его книги появилась новонаписанная и очень существенная глава: «Анонимный пасквиль и враги Пушкина», в которой впервые раскрыта его подлинная направленность. Но это было дано в качестве своего рода дополняющего приложения. Во всем же остальном труд оставался в пределах все той же «семейной драмы», в которую, только в качестве еще одного персонажа, сенсационно вводилась фигура Николая I. Это в основном определило направление и почти всех дальнейших исследований.

Сведение трагедии Пушкина к узко семейному конфликту определяло и тот «портрет»-характеристику жены поэта, который, впитав в себя и как бы подытоживая сложившуюся к тому времени традицию отрицательного отношения к ней, возникает перед нами на страницах щеголевской монографии. Натура крайне ограниченная и малозначительная, бездумная и бездушная модная красавица, опьяненная своими триумфами в большом свете и при дворе, помышлявшая только о развлечениях, непрерывных балах, пышных нарядах, она омрачала последние годы жизни поэта и явилась «ближайшей причиной» его гибели. Книга Щеголева, живо и увлекательно написанная, читающаяся как роман, имела шумный успех. «Спутники Пушкина») и окончательно заштамповавшееся и опошлившееся в некоторых из многочисленных беллетристических произведений (пьесах, романах), вошло в сознание многих читателей и почитателей поэта.

До крайних пределов осуждения и обвинения жены Пушкина дошла Анна Ахматова — не только замечательный поэт, но и автор нескольких ценных статей о его творчестве.

Многие годы работала она и над исследованием обстоятельств гибели Пушкина. Ахматова, по ее словам, стремилась выйти за пределы «семейной трагедии» и даже сделать данную тему «запретной» («этим, — писала она, как бы продолжая призыв Неверова, — мы, несомненно, исполнили бы волю поэта») и обратиться к выяснению подлинных причин роковой катастрофы. Однако и она осуществить это не успела. А в сохранившемся и совсем недавно посмертно опубликованном тексте статьи «Гибель Пушкина», исходя из естественного желания устранить «грубую и злую неправду», которой обросла эта «семейная трагедия», она, по сути дела, также продолжает оставаться в рамках ее и не только не устраняет более чем вековой неправды, но, к сожалению, способствует ее нарастанию. Исполненная величайшего преклонения перед Пушкиным и страстной, можно сказать, почти яростной ненависти к погубившим, как она считала, поэта Наталье Николаевне и ее сестрам, Ахматова, словно бы вторя процитированным мною строкам неизвестного стихотворца, пошла еще дальше — безоговорочно объявила жену поэта «сообщницей Геккернов в преддуэльной истории» и даже «агенткой» Геккерна-старшего. Следует, конечно, учесть, что все, ею сказанное, представляет собой лишь первоначальный вариант статьи, точнее — доклада, над которым она продолжала еще работать и, может быть, потому и не отдавала ее в печать. Однако поскольку материал все же теперь опубликован, пройти мимо этого нельзя, тем более что имя и авторитет Анны Ахматовой как большого поэта и свойственный ей художественный темперамент, мастерство изложения не могут не оказать влияния на публику.

При чтении статьи Ахматовой особенно приходит на память один незавершенный замысел Пушкина, работать над которым он по странной случайности начал месяца три спустя после своей женитьбы — повесть или роман «Рославлев». Произведение это полемически обращено против только что появившегося одноименного романа Загоскина о войне 1812 года, написанного в духе насаждавшейся правительством так называемой «официальной народности». Своему ответному произведению Пушкин придал форму мемуаров подруги героини, совершающей в романе Загоскина тяжкий антипатриотический поступок (в то время как жених сражался с врагом, она вышла замуж за пленного французского офицера). В кратком предисловии «автор» мемуаров пишет: «Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени».

— и не по принципу «высокой лжи», а из стремления к подлинной исторической правде — эту благородную, в существе своем глубоко пушкинскую задачу поставили перед собой авторы данной книги и во многом вполне доказательно решили ее.

На этот путь они стали еще до опубликования статьи Ахматовой, имея в виду прочно сложившуюся традицию осуждения Натальи Николаевны. Тем актуальнее оказывается такая защита после этой публикации.

9 сентября 1830 г. в своей затерянной, осажденной со всех сторон небывалой эпидемией холеры, окруженной кольцом карантинов, разоренной и оскудевшей родовой вотчине, Болдине — «селе Горюхине», оторванный от всего и от всех — литературы, друзей, невесты, поэт, с тревогой и надеждой заглядывая в ту новую жизнь, которая для него должна была наступить, удивительно прозорливо и точно писал:

«отеческие» заботы самодержца, поставившего поэта под «дружеский» надзор главы высшей тайной полиции шефа жандармов Бенкендорфа, то и дело спускавшего на него своего цепного пса — Булгарина, цензурные стеснения; непонимание многими, в том числе даже близкими друзьями, новой пушкинской позиции по отношению к царю; грубые нападки, сменившие былые восторги, критиков, не способных достаточно оценить слишком далеко ушедшие вперед, обращенные в будущее, новые его великие создания, твердивших в период его наивысшей зрелости о полном упадке пушкинского дарования; катастрофически усиливавшиеся материальные затруднения; невозможность вольно отдаваться главному делу своей жизни — литературной работе — все это действительно превращало жизненную дорогу поэта в безысходно трудный — отягощенный горестями и унынием — путь. И все же не только страдания, но и наслаждения ведал он на своем пути.

Выпадала пора, когда поэт «упивался» гармонией — предавался вдохновенному творческому труду, «обливался» слезами умиления и восторга как над своими собственными художественными «вымыслами», так и над «созданьями искусств и вдохновенья» («Из Пиндемонти», 1836) — творениями других великих мастеров мировой художественной культуры. Исполнилась и еще одна заветная надежда поэта. Его печальный закат был озаренбольшого личного счастья, к которому он так давно и так настойчиво стремился.

Исходя из своих архивных разысканий, учитывая многочисленные новые материалы, найденные другими исследователями-пушкинистами после Щеголева, обильно черпая из такого драгоценного источника, как письма самого Пушкина, авторы настоящей книги сумели убедительно показать, что вносила это большое счастье в личную жизнь поэта именно его жена.

Но только этим защита ее не может ограничиться. В одном из стихотворений Пушкина начала 20-х годов встречается парадоксальное, на первый взгляд, а по существу глубоко диалектичное, словосочетание: «погибельное счастье». И, несмотря на все, только что сказанное, погибельным

Чем же это объясняется? Кто же повинен в том, что произошло и привело к трагической гибели поэта? Эти и подобные вопросы, естественно, стали глубоко волновать умы его современников; продолжают они волновать нас и сейчас.

От первых откликов на смерть поэта и до совсем недавно появившейся в печати статьи Ахматовой вина во всем этом, как правило, возлагалась на жену поэта. Авторы книги и здесь уверенно идут против течения. Продолжая в духе пропагандируемых ими новых представлений о личности Натальи Николаевны и семейном быте супругов — защиту тени, они решительно снимают с нее какую-либо вину. В этом есть своя логика. Но диалектика жизни зачастую бывает гораздо сложнее прямолинейно-логических построений. Это относится и к данному случаю. Утверждение о невиновности жены поэта не только совпадает с его предсмертным заветом, но в основном, как и далее постараюсь показать (и это, понятно, самое существенное), в отличие почти от всего остального, что имеется в их книге и убедительно ими обосновано, данное утверждение, в сущности, только декларируется. А между тем, чтобы этот вопрос получил свое доказательное решение и защита тени могла считаться полностью осуществленной, необходимо сделать то, — осмыслить события, связанные с дуэлью и смертью поэта, не только в узких рамках драматической семейной ситуации, а в той, гораздо более широкой, конкретно-исторической обстановке, в которой эта ситуация сложилась, развилась и привела к роковому концу. А для этого придется начать издалека, обратиться к самым истокам пушкинского «погибельного счастья».

* * *

В годы после возвращения Пушкина из ссылки все сильнее тяготила его неустроенность личной жизни, одиночество и бесприютность, отсутствие домашнего крова, семьи. О пылкости поэта, способности ко все новым и новым сердечным увлечениям непрерывно твердят все близко знавшие его современники. Об этом писал и сам Пушкин в стихотворении «Каков я прежде был, таков и ныне я...», в основном написанном еще в 1826 и окончательно завершенном в 1828 г. И действительно, «новые идолы» непрерывно сменяли друг друга в сердце «беспечного, влюбчивого» поэта; множились в «стократные обиды», ими наносимые.

— шутливо-ласковое и шаловливо-грациозное стихотворное послание «Подъезжая под Ижоры», написанное в начале 1829 г. и обращенное к одной из кузин А Н. Вульфа, Е. В. Вельяшевой. Заканчивающие его слова: «В ваши мирные края через год опять заеду и влюблюсь до ноября» — прямо перекликаются с тем, что П. А. Вяземский писал как раз незадолго до этого, 12 декабря 1828 г., жене о только что приехавшем в Москву Пушкине: «Приехал он недели на три, как сказывает; еще ни в кого не влюбился, а старые любви его немного отшатнулись... Я его всё подзываю с собой в Пензу, он не прочь, но не надеюсь, тем более, что к тому времени, вероятно, он влюбится». Через неделю, сообщая об ужине у дяди Пушкина, Василия Львовича, с «пресненскими красавицами», на котором был и племянник, он пишет ей же: «... Не подумай, что это был ужин для помолвки Александра. Он хотя и влюбляется на старые дрожжи, но тут сидит Долгорукий горчаковский, и дело на свадьбу похоже. Он начал также таскаться по Корсаковым, но я там с ним не был и не знаю, как идет там его дело. По словам его, он опять привлюбляется». У одной из типичных представительниц стародворянской Москвы М. И. Римской-Корсаковой было две незамужних дочери, одной из них Пушкин увлекался в зиму 1826/27 г. Что же касается «пресненских красавиц» — Екатерины Николаевны и Елизаветы Николаевны Ушаковых, — с первой из них поэта связывали более серьезные отношения. После возвращения из ссылки Пушкин вскоре стал завсегдатаем дома Ушаковых в Москве, на Пресне, в котором собирались писатели, артисты. Вокруг упорно говорили о неминуемой женитьбе. Однако три стихотворения, посвященные ей поэтом («Когда бывало в старину», «В отдалении от вас», оба 1827 г., и «Ответ» — «Я вас узнал, о мой оракул...», 1830), написаны примерно в том же грациозно-шутливом ключе, что и послание к Вельяшевой. В этом же роде и стихотворение «Вы избалованы природой» (1829), предназначенное Пушкиным для альбома ее младшей сестры, Елизаветы Николаевны. В этот же альбом вполушутку-вполусерьез поэт вписал и поименный перечень всех своих «стократных» увлечений — тот пресловутый «донжуанский список», который дал столь обильную пищу для разысканий и догадок многих исследователей пушкинской жизни и творчества. Характерно, что для начала этого стихотворения Пушкин использовал четыре первые строки ранее написанного мадригала, предназначенного было им для А. А. Олениной.

Дочь директора Публичной библиотеки, президента Академии художеств А. Н. Оленина, в доме которого царил культ античности и собирался весь цвет тогдашней литературы и других искусств, Анна Алексеевна Оленина, несомненно, была самым серьезным увлечением Пушкина этих лет. Анаграмма ее имени и фамилии неоднократно мелькает в творческих рукописях поэта; в одном месте он ипрямо написал было, тщательно потом зачеркнув: «Annette Pouchkine». К Олениной — «ангелу кроткому, безмятежному» — обращается он, когда грозовые тучи снова начинают сгущаться над ним, в стихотворении «Предчувствие»; ее черты — олицетворение «юности и красоты», — вместо своего «арапского профиля» призывает запечатлеть знаменитого английского художника Доу («Зачем твой дивный карандаш...», 1828); ее глаза, напоминающие ему ангела с картины Рафаэля «Сикстинская мадонна», противопоставляет воспетым Вяземским в стихотворении «Черные очи» горящим «огня живей» «черкесским глазам» Александры Россет («Ее глаза», 1828). Среди стихотворений, посвященных Олениной, есть две такие очаровательные миниатюры, как «Ты и вы» (1828) и, в особенности, следующее, единственное в своем роде, исполненное, с одной стороны, предельной грации, с другой — глубоко содержатель ное восьмистишие «Город пышный, город бедный», своей двойной, воедино контрастно-слитой характеристикой императорской столицы предвосхищающее мотивы будущего «Медного Всадника». Но уже назначенная было помолвка Пушкина с Олениной не состоялась по причинам не очень ясным. Скорее всего Оленин-отец, близкийк придворным сферам и подписавший, в качестве члена Государственного совета, решение установить за Пушкиным секретный надзор, не захотел отдать дочь за политически неблагонадежного человека. Да и увлечение Пушкина Олениной не выросло в большое и глубокое чувство. Наблюдательный Вяземский писал об этом 7 мая 1828 г. жене: «Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен».

Примерно то же, видимо, можно было бы сказать и о многочисленных увлечениях поэта данной поры. Наглядно сказывается это и на только что рассмотренных образцах его любовной лирики. В них не только отсутствует «любовный бред» стихов периода южной ссылки, но нет и того большого и глубоко затаенного в душе чувства, которым дышит посвящение «Полтавы». И это уже связано не только и даже не столько с новой реалистической манерой письма, сколько с характером пушкинских эмоций этой поры: поэт влюбляется «до ноября», «привлюбляется», «думает, что влюблен» то в одну красавицу, то в другую, но в душе его, как «святыня», живет героический образ той, кому посвящена «Полтава», — поехавшей за мужем-декабристом в Сибирь Марии Николаевны Волконской. Это подтверждает написанное в самый разгар увлечения Олениной стихотворение «Не пой, красавица, при мне...». Оленина, бравшая уроки у Михаила Глинки, напевала грузинскую мелодию, которую привез Грибоедов. И вот в его сознании встает совсем иной образ. «Песни Грузии печальной» напоминают ему «другую жизнь и берег дальний»: «И степь, и ночь — и при луне // Черты далекой, бедной девы». Эти стихи датированы 12 июня 1828 г. Посвящение «Полтавы» написано месяца четыре спустя. Но несомненно, что степь, «берег дальний», образы которых навевает грузинская мелодия, связаны с кавказско-крымскими воспоминаниями поэта, а «призрак милый, роковой» «далекой, бедной девы» — это та, о ком в посвящении говорится как об его единственной и безответной, «непризнанной» ею любви.

Месяца через полтора-два после этих строк в личной жизни Пушкина произошло важное событие, давшее ему наконец то, о чем он все годы после возвращения из ссылки страстно и горестно мечтал. 9 января 1829 г. Вяземский писал жене: «Пушкин на днях уехал... Он что-то во все время был не совсем по себе. Не умею объяснить, ни угадать, что с ним было или чего не было...» Заключает Вяземский тем, что он «всё не узнавал прежнего Пушкина».

на него громадное впечатление. «Когда я увидел ее в первый раз, — писал он позднее (5 апреля 1830 г.) Н. И. Гончаровой, - красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее. Голова у меня закружилась...» И действительно, чувство к ней Пушкина не было просто еще одним очередным увлечением. В начале января 1829 г. Пушкин уехал из Москвы, а в марте он снова вернулся. Опять начал он бывать в доме Ушаковых; пошли толки, что он усиленно ухаживает за Елизаветой Николаевной Ушаковой. Однако сам Пушкин, по свидетельству современника, рассказывал, что он ежедневно ездил на Пресню к Ушаковым, чтобы два раза в день проезжать мимо окон Н. Н. Гончаровой, которая жила с матерью и сестрами на углу Большой Никитской и Скарятинского переулка. Близкий знакомый Гончаровых Федор Толстой-американец ввел поэта, по его просьбе, в их дом. Март и апрель прошли в сомнениях, колебаниях, нерешительности. Наконец, 1 мая Толстой от имени поэта обратился к Н. И. Гончаровой с просьбой руки ее дочери. Ответ был уклончив. Пушкину не отказали, но, видимо, ссылаясь на молодость Натали, предлагали повременить с окончательным решением. В тот же день поэт написал Н. И. Гончаровой восторженно-благодарное за оставляемую ему надежду письмо, одновременно сообщая, что немедленно уезжает из Москвы, увозя в глубинах своей души образ небесного создания, которое ей обязано своей жизнью. В уже цитированном более позднем письме к ней же Пушкин объяснял свой стремительный отъезд в Закавказье, в действующую армию, тем, что мгновение безумного восторга сменилось в нем невыносимой тоской, погнавшей его прочь из города, в котором так близко и все же так еще недоступно жила его любимая.

По пути в Закавказье Пушкин проехал через Пятигорск, оказавшись теперь уже реально в том мире его былых романтических чувств и переживаний, который незадолго до того возник в его воображении, когда он слушал в исполнении Олениной грузинскую мелодию, записанную Грибоедовым. С тем большей силой охватили его воспоминания о первой поездке на Кавказ вместе с Раевскими и в особенности об его «утаенной» любви к Марии Раевской-Волконской. На какой-то момент снова вспыхнуло в нем и былое романтически-пламенное чувство к ней, сразу же вылившееся в строки первой редакции одного из самых проникновенных его любовных стихотворений «На холмах Грузии лежит ночная мгла...»

Ввиду того, что эта первая редакция, состоящая не из восьми, а из шестнадцати стихов, не вводится в канонический текст стихотворений Пушкина, а потому мало известна читателям, привожу ее полностью:

«Полтавы» бесспорна. В посвящении, открывающемся словом «Тебе», Пушкин писал: «Твоя печальная пустыня, последний звук твоих речей — одно сокровище, святыня, одна любовь души моей». В строках, навеянных тихой и звездной кавказской ночью: «Печаль моя полна тобою, тобой, одной тобой». Обращенность в приведенной первой редакции этих строк к Раевской-Волконской полностью подтверждается двумя последними строфами стихотворения, в которых прямо говорится, что между тем временем, о котором вспоминает здесь Пушкин, и этими воспоминаниями прошло «много лет». Это же подкрепляется словами: «Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь». «воспоминания» поэта в первой редакции стихотворения («Остались мне одни воспоминанья») связаны именно с семьей Раевских.

Но вспышка чувства к Раевской-Волконской почти сразу же была вытеснена той, чей образ, так глубоко запечатленный в его душе, он мысленно увез в свое далекое путешествие. Об этом красноречиво говорит последующая творческая судьба стихотворения. Отбрасывая от него две последние воспоминательные строфы первой редакции и соответственно меняя пейзаж, связывая его уже не с пятигорскими, а с последующими реалиями, поэт из прошлого времени переключает его в свое сегодня, посвящая уже не Раевской-Волконской, а, по его собственному свидетельству, своей, как он надеялся, будущей невесте — Наташе Гончаровой. И именно теперь стихотворение обретает тот, столь нам известный и навсегда вошедший в сокровищницу нашей эстетической памяти, предельно завершенный облик, который становится одним из драгоценнейших перлов в жемчужном ожерелье не только нашей, а и всей мировой любовной лирики.

И в этой переадресовке стихотворения — глубокий смысл. Поэт мог легко перенести строки из мадригальных стихов, обращенных было к Олениной, в мадригальные стихи, обращенные к Ушаковой. Но ни первая, ни вторая редакции кавказского стихотворения 1829 г. не могут быть названы мадригалами. И та и другая хотя они и обращены к разным женщинам, являются выражением в одинаковой степени большого и глубокого чувства. И вместе с тем это — два разных вида чувства, гармонически соответствующих двум духовным «возрастам» поэта, двум основным периодам его творческого развития.

Многие то мимолетные, а то и очень серьезные, порой исключительно яркие и страстные, сердечные увлечения Пушкина отразились в его творчестве за это десятилетие; но романтическая, «мечтательная» — «без надежд и без желаний» — любовь к той, кому посвящена «Полтава», продолжала оставаться наиболее глубоким и сильным чувством поэта до конца 1828 — начала 1829 г., когда в его душе вспыхнуло другое, более реальное, земное, полное и надежд и желаний, но столь же глубокое и сильное, чувство к той, которая года два спустя станет его женой, матерью его детей. Отсюда и две, с двумя разными адресами, редакции стихотворения, каждая из которых могла бы считаться самостоятельным произведением, если бы не те шесть стихов — о светлой печали и горящей в сердце любви, — которые без всяких изменений присутствуют в обоих и сливают их в нерасторжимо единое целое.

Смена двух редакций — своеобразная эстафета сердца. Первая, самая сильная и самая глубокая из всего, что в то время жило в сердце Пушкина, — любовь поэта-романтика, ничего не теряя в своей силе и в своей глубине, как бы переливается в последнюю, тоже самую сильную и самую глубокую любовь Пушкина — «поэта действительности».

«путешествия в Арзрум», снова оказался в Москве, красота Натали не только была замечена, но и стала, наряду с другой расцветшей красавицей москвичкой, ее ровесницей, А. В. Алябьевой, предметом общего внимания и восхищения.

«Влияние красоты ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой», — обращался Пушкин в своем послании «К вельможе» (1830) к одному из замечательнейших в своем роде представителей просвещенного российского вельможества XVIII века князю Юсупову.

И это утверждение поэтом красоты обеих и вместе с тем тут же проводимая тонкая дифференциация — блеск и прелесть, - как обычно у Пушкина очень точны и в данном случае исполнены очень существенного содержания. Снова противопоставление красоты-блеска и красоты-прелести найдем в слагавшейся Пушкиным в этот же период заключительной главе «Евгения Онегина» (портрет Татьяны-княгини):

И несколько далее:

(Курсив мой. — Д. Б.)

«воспитывал» свою молоденькую (моложе поэта на тринадцать лет) и светски неопытную «женку» эстетическим воплощением своего «милого идеала» — образом Татьяны. И в известной мере это так («Ты знаешь, как я не люблю всё, что не comme il faut», — писал он ей в одном из своих писем). Но было и другое. «Натурой» для Нины Воронской послужила поэту не Алябьева, а А. Ф. Закревская, которая тоже ранее фигурировала в числе его увлечений. Образ Закревской — «беззаконной кометы в кругу расчисленных светил» — многократно возникал не только в его стихах, к ней обращенных, но и в ряде набросков его художественной прозы. Но, когда в разлуке с невестой болдинской осенью 1830 г. он писал только что приведенную строфу о двух типах женской красоты (все те же блеск и прелесть), в его сознании и памяти, несомненно, витал образ той, которую незадолго до этого в стихотворении, к ней обращенном, он назвал чистейшим образцом чистейшей прелести. но по существу очень серьезных) строф первоначальной восьмой главы («Путешествие Онегина»), которая складывалась тогда же и над которой, как мы сейчас увидим, тоже, несомненно, витал образ той, с кем он надеялся начать новую, более спокойную и простую, ни от кого не зависящую жизнь, полную творческого труда и тихих семейных радостей.

Последняя строка — не замеченная исследователями цитата (потому она и подчеркнута самим поэтом) из сатиры Антиоха Кантемира, в которой эти слова вложены автором в уста простого крестьянина: «Щей горшок, да сам большой хозяин я дома». И вот к строке: «Мой идеал теперь — хозяйка» имеются дополняющие ее варианты: «Простая добрая жена» и еще более выразительный: «Простая тихая жена», буквально совпадающий с уже приведенными мною словами-характеристикой поэтом его идеала — Татьяны («Всё было в ней»),— только еще более здесь онародненного. Именно эти-то простота и тихость, делавшие Натали непохожей на всех остальных и столь пленявшие Пушкина, для тех представительниц «светской черни», саркастическим зарисовкам которых поэт так сочувственно противопоставлял Татьяну, были основанием к тому, чтобы пренебрежительно отзываться о недалекости Натальи Николаевны, отсутствии у нее умения держать себя в обществе и т. п. — версия, принятая на веру и некоторыми позднейшими биографами-пушкинистами.

Но завоевываемое Пушкиным счастье давалось ему нелегко. По приезде из действующей армии в Москву он сразу же бросился к Гончаровым, но встречен был более чем прохладно. «Сколько мук ожидало меня по возвращении, — писал он позднее своей будущей теще, — Ваше молчание, Ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали... У меня не хватало мужества объясниться — я уехал в Петербург в полном отчаянии...»

Мучительные переживания Пушкина претворились тогда же в едва ли не самые проникновенные любовно-лирические строки, им когда-либо написанные (датируются 1829 г., не позднее ноября):

Стихотворение это — абсолютно целостный, замкнутый в себе художественный мир. И в то же время существует несомненная внутренняя преемственная связь между ним и созданной по пути в Тифлис второй и окончательной редакцией стихотворения «На холмах Грузии...». Оба стихотворения даже внешне подобны друг другу. Тот же объем, простота рифм, некоторые из них прямо повторяются (в обоих стихотворениях рифмуется: «может» — «тревожит»), и вообще единый структурный принцип — предельная простота выражения, при насыщенности словесными повторами-лейтмотивами (там: «Тобою // Тобой, одной тобой», здесь — троекратное: «Я вас любил»), сообщающими обоим стихотворениям их проникающий в душу лиризм, их чарующую музыкальность. Эта близость формы определена общностью содержания — единой развивающейся лирической темой. Основа первого — утверждение, что сердце поэта любит, ибо не может не любить. Во втором раскрывается природа, сущность большой, подлинной любви. Поэт говорит, что его любовь, быть может, не совсем угасла (снова образная перекличка с кавказским восьмистишием, где сердце любовью), но все стихотворение — непререкаемое свидетельство того, что гореть любовью оно продолжает и посейчас. Троекратным «Я вас любил» поэт, в какой-то мере уязвленный, даже, возможно, оскорбленный тем, что та, кого он так любит, относится к его чувству столь равнодушно, столь безразлично, хочет больше всего убедить самого себя. Но главное не в этом. То, что он говорит о своей любви в прошедшем времени, продиктовано мыслями не о себе, а о ней, нежной заботой о том, чтобы своей настойчивой, а раз она безответна, становящейся даже назойливой, любовью ничем не потревожить любимую, не причинить ей хотя бы тень какого-либо огорчения: а это уже само по себе лучшее подтверждение того, что любовь не угасла: «Я не хочу печалить ». И уже совсем снимается что-либо личное, эгоистическое в концовке стихотворения, адекватной по своей просветленной альтруистичности концовке написанных около этого же времени стансов «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Там благословение новой, молодой жизни, которая придет на смену и самому поэту, и всем его сверстникам; здесь — пожелание, чтобы любимая нашла такую же полноту чувств в том другом, кто станет ее избранником. В буквально напоенных любовью восьми строчках стихотворения «Я вас любил» (слово «любовь» в разных его формах: «любил», «любовь», «любимой» — повторяется пять раз) заключена целая история возвышенного, пламенного, исключительного по своей самоотверженности и благородству любовного чувства.

И все же тоска душила поэта. Если, получив хотя и неопределенный, но оставляющий надежду ответ от матери Натали на первое свое предложение, Пушкин писал ей, что не может оставаться в Москве, и стремительно уехал в Закавказье, то теперь, когда всякая надежда, казалось ему, рухнула, он решил на какое-то время вовсе оставить Россию. В написанном месяца три спустя стихотворном обращении к друзьям он восклицал: «Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, Куда б ни позвали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая...» А что это не было минутным поэтическим порывом, видно из направленного полмесяца спустя письма к Бенкендорфу (7 января 1830 г.), в котором Пушкин просит о разрешении совершить путешествие во Францию или в Италию или, если на это не будет дано согласия, присоединить его к миссии, отправлявшейся в Китай. На это последовал отрицательный ответ царя. Путешествие за границу может расстроить денежные дела поэта и отвлечет его от литературных занятий. А что касается присоединения к миссии, состав ее уже укомплектован соответствующими чиновниками, всякие изменения должны быть согласованы с пекинским двором, а времени на это нет.

И вдруг для Пушкина снова блеснул луч надежды. Из Москвы ему привезли известие, что Гончаровы благожелательно расспрашивали о нем и просили ему кланяться. И обрадованный поэт тот час же понесся в Москву, снова, как и при стремительном отъезде в Закавказье, не испросив разрешения Бенкендорфа. И снова же, как и тогда, получив за это еще более резкий выговор, сопровождавшийся на этот раз недвусмысленной угрозой: «Вменяю себе в обязанность,— заканчивал свое сухое официальное письмо шеф жандармов, — Вас предупредить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны быть приписаны собственному Вашему поведению»

о материальной неустроенности поэта, так, в особенности, о его политической неблагонадежности. Этим и объяснялся столь потрясший Пушкина холодный прием при его возвращении. Очевидно, по приказу матери так же вела себя и дочь, которую она вообще держала в крайней строгости. Однако после отъезда Пушкина Натали удалось склонить мать в пользу поэта. Соответствующие свидетельства современников подтверждаются и документом — более поздним письмом Натали к деду, который управлял состоянием Гончаровых и вообще считался, в связи с душевной болезнью отца, главой семьи. Она «умоляла» в нем деда не верить дошедшим и до него «худым мнениям» о Пушкине и составить ее счастье — благословить на брак с поэтом. Все это показывает, что чувство Пушкина к Натали, видимо, не было односторонним.

«сердце было и теперь не совсем счастливым». Еще больше это видно из исключительно искреннего, горячего и взволнованного письма Пушкина, написанного матери невесты 5 апреля, накануне того дня — первого дня Пасхи, в который он решил сделать свое второе предложение. Письмо это — такая же в какой-то мере попытка заглянуть в будущее, как и позднейшая болдинская элегия 1830 г. - «Безумных лет угасшее веселье», и в своем роде не менее значительно. Пушкин подчеркивает, что именно теперь, когда ему дали понять, что предложение может быть принято и он должен был бы чувствовать себя счастливым, он, наоборот, ощущает себя более несчастным, чем когда-либо, и тут же поясняет, какие тревожные мысли одолевают его. Натали еще столь молода, а он уж так много прожил. Она прекрасна, а он... В ранних своих стихах поэт с вызывающей бравадой называл себя «потомком негров безобразных». Но это было давно. А недавно, года три назад, он работал над своим первым прозаическим опытом — историческим романом «Арап Петра Великого», главным героем которого являлся его африканский прадед Ибрагим Ганнибал. В нем имелся схожий эпизод — предполагаемая женитьба «арапа» на молоденькой красавице Наташе (случайное совпадение имен) Ржевской. «Не женись, — обращается к нему его светский приятель, «русский парижанец» Корсаков. — Мне сдается, что твоя невеста никакого не имеет особенного к тебе расположения... нельзя надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно. Но ты!.. С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером, с твоим сплющенным носом, вздутыми губами и шершавой шерстью пускаться во все опасности женитьбы?..» Об этом подумывал и сам арап. «Жениться! — думал африканец, — зачем же нет? уже ли суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека... От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностью, а дружбу приобрету постоянной нежностью, доверенностью и снисхождением».

Все это несомненно и живо вспоминалось Пушкину, когда он писал свое письмо Гончаровой. «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение Вашей дочери, — писал поэт. — Я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, — продолжает поэт, — будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз... Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад.

Перейдем к вопросу о денежных средствах; я придаю этому мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы?Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы? Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми».

Письмо было вручено адресату на следующий день и, как мы видели, оно не помешало тому, чтобы предложение было принято. Однако будущая теща крепко запомнила заверения поэта о готовности всем пожертвовать для того, чтобы его жена могла блистать в свете, пускала в ход эти заверения в тех бурных сценах, которые в период жениховства поэта и в первые месяцы после свадьбы ему устраивала и которые не раз ставили их брак на грань разрыва. Но помнил их и сам Пушкин и в последующей семейной жизни всячески старался их выполнять.

Сразу же поэту были предъявлены и еще два непременных условия: уточнить его материальные средства и возможности и, главное, дать доказательства, что он не находится «на дурном счету у государя». Пушкин вынужден был обратиться с пространным письмом к Бенкендорфу, в котором прямо заявлял, что его счастье зависит «от одного благосклонного слова» царя. И благосклонное слово было дано. Женитьба на Гончаровой показалась весьма подходящим средством (женился — остепенился) утихомирить беспокойного непоседу поэта (кстати, и свою недавнюю просьбу о заграничной поездке он мотивировал тем, что «еще не женат и не находится на службе»), «Вы всегда на больших дорогах», — укорял около этого же времени Бенкендорф не перестававшего вызывать подозрения, «не думающего ни о чем, но готового на всё» поэта, как в эту же пору докладывал о Пушкине ближайший помощник Бенкендорфа, ведавший всей секретной агентурой, фон Фок своему шефу. Все это недвусмысленно прозвучало и в ответе Пушкину Бенкендорфа, данном им от имени царя и от себя лично: «Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, которое Вам угодно было написать мне. Его императорское величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей Вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя, перед тем как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова». Как видим, красота Натали тогда была и замечена, и оценена Николаем. Затем, рядясь в овечью шкуру, не останавливаясь перед явной неправдой, в подобном же «отеческом» тоне пишет Бенкендорф и от себя: «Что же касается Вашего личного положения, в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил Вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует Вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только Вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество, в отеческом о Вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за Вами и наставлять Вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор. Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете всё более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномачиваю Вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому Вы найдете нужным».

«милостивый» жест. В ответ на просьбу поэта, в качестве своего рода свадебного подарка, позволил напечатать его историческую трагедию, которую лет пять назад предложил переделать в роман, в том виде, как он хочет и без всякой цензуры (так разрешил Александр I Карамзину печатать его «Историю Государства Российского»), но с обязывающей припиской: за личной ответственностью автора. Разрешение это дало возможность Пушкину как-то наладить перед женитьбой свои материальные дела. Кроме того, отец, в ответ на его просьбу, выделил ему 200 душ крепостных крестьян, проживавших в селе Кистеневе, входившем в состав Большого Болдина. Получив письмо Бенкендорфа, Пушкин поспешил представить его Гончаровой-матери и сразу же, 6 мая, состоялась помолвка. Поэт и Натали официально стали женихом и невестой. Весть об этом широко распространилась среди всех знавших Пушкина и даже лично не знавших его и на длительное время — больше чем на полгода — продолжала сохранять свой сенсационный характер. Не прекращались толки, пересуды; многие пророчили, что брак этот не может принести счастья ни жениху, ни невесте. Одни жалели ее, другие — самого поэта. «Я боюсь за Вас: меня страшит прозаическая сторона брака»,— писала Пушкину одна из его близких великосветских знакомых, страстно и безнадежно в него влюбленная дочь Кутузова и хозяйка одного из наиболее просвещенных петербургских салонов Е. М. Хитрово. «Кроме того, — продолжала она, — я всегда считала, что гению придает силы лишь полная независимость, и развитию его способствует ряд несчастий, что полное счастье, прочное, продолжительное и, в конце концов, немного однообразное, убивает способность, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого поэта». И так думала не одна она.

Подобные суждения имел в виду Пушкин, когда писал месяца четыре спустя в Болдине свой «Ответ анониму» — автору присланного ему без подписи стихотворения, в котором выражается уверенность, что семейное счастье станет для поэта «источником новых вдохновений» и гений его не ослабеет, а «воспарит» снова. «О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье приветствует мое к блаженству возрожденье...» — начинает глубоко растроганный этим Пушкин. И дальше следуют полные горечи и обиды саркастические строки:

Особенно огорчало и возмущало Пушкина то нездоровое и жадное любопытство, с которым «свет» пытался ворваться в его интимный внутренний мир, в то, что для него самого было так значительно, дорого и свято, в то чаемое им счастье, о котором сам он «боязненно безмолвствовал», а «холодная» толпа судила и рядила на все лады.

«с французского». Между тем отрывок настолько совпадает как с реальной ситуацией данного момента в жизни Пушкина, так и с отдельными его высказываниями этого времени в письмах, особенно в известном нам втором письме к Н. И. Гончаровой, что автобиографический характер его несомненен. «Участь моя решена. Я женюсь...» В отрывке Пушкин пишет, как оскорбляла его после помолвки профанация глубоко таимого им в сердце чувства: «Итак уж это не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра — площадная... Все радуются, — иронически продолжает он, — моему счастью, все поздравляют, все полюбили меня... дамы в глаза хвалят мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте. — Бедная, она так молода, а он такой ветреный, такой безнравственный... Признаюсь, это начинает мне надоедать, — заключает автор. — Мне нравится обычай какого-то древнего народа: жених тайно похищал невесту. На другой день представлял он ее городским сплетницам как свою супругу. У нас приуготовляют к семейственному счастию печатными объявлениями: подарками, известными всему городу, форменными письмами, визитами, словом сказать, соблазном всякого рода...» На этих горько-саркастических словах, предвосхищающих по своему тону соответственные рассуждения о периоде своего жениховства Позднышева,— героя «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого — отрывок обрывается.

Чтобы избежать такой профанации, Пушкин всячески прикрывал свое чувство от окружающих. В первом же сообщении В. Ф. Вяземской о том, что брак его решен, он называл невесту своей «сто тринадцатой любовью». В письме к другу доссылочных лет Н. И. Кривцову Пушкин сообщает, «что женится без упоения, без ребяческого очарования». «Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью». Последние фразы вполне совпадают с уже известными нам раздумьями Пушкина, как и со строками болдинской элегии. Но заверения, что он женится без упоения и очарования, явно объясняются все тем же стремлением оберечь от постороннего взора (с Кривцовым поэт не виделся более десяти лет, запомнил его вольтерьянцем и завзятым скептиком) мир своих интимных переживаний. Подобный тон и по тем же причинам усвоил он и в некоторых других своих письмах даже к людям, очень ему близким (см., например, письмо Плетневу от 9 сентября 1830 г.). Стоит только перечесть начало его автобиографического отрывка, полностью перекликающееся с тем трепетом, с которым он писал в канун своего предложения матери невесты. «Участь моя решена. Я женюсь. Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством, - Боже мой, — она... почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком — все это в сравнении с ним ничего не значит». Начало это полностью соответствовало биографическим фактам.

Что же касается слов о сто тринадцатой любви, принимаемых обычно всерьез, то условно-литературное происхождение их очевидно. Они прямо восходят к заявлению легендарного испанского обольстителя Дон Жуана, на счету которого имелась тысяча и три возлюбленных. Отсюда идет и аналогичный шутливый подсчет Байрона, и «донжуанский» список Пушкина. Но даже и независимо от того, было или не было у многократно «привлюблявшегося» поэта сто двенадцать увлечений, любовь его к Натали стала не еще одним из них, а являлась предметом большого и серьезного, пылкого и возвышенного чувства, с которым он связывал надежды на новый — преображенный ею — этап своей жизни. Это подтверждается не только биографическими данными, но и стихотворными лирическими признаниями этих «двух лет». Успокаивая в период южной ссылки одного из близких кишиневских знакомцев, приревновавшего его было к своей «красавице», поэт заканчивает стихотворное к нему обращение шутливо-ироническими словами: «Она прелестная Лаура, Да я в Петрарки не гожусь» («Приятелю», 1821). В том же году он написал свою фривольно-озорную «Гавриилиаду». В период вспыхнувшей любви к Н. Н. Гончаровой поэт пишет по форме простодушно-шутливую, но очень значительную по содержанию «Легенду» (так она названа в рукописях) о «бедном рыцаре», на всю жизнь предавшемся «виденью, непостижному уму», избравшем своей дамой «пречистую деву» — «матерь Господа Христа». А в 1830 г. после обручения, вслед Петрарке, изливавшему в своих сонетах «жар любви», вслед Данте, в сонетах «Новой жизни» рассказавшему историю своего возвышенного чувства к Беатриче, Пушкин слагает в той же сонетной форме посвященное невесте стихотворение «Мадонна», в котором как бы переносит эту легенду в сферу своей личной жизни,— стихотворение, полностью выдержанное в тонах серьезности и благоговейного поклонения:

Месяца два спустя Пушкин поехал в Болдино, чтобы как-то устроить свои материальные дела перед свадьбой, все время из-за этого откладывавшейся. Накануне отъезда будущая теща устроила ему одну из очередных сцен, и на этот раз столь оскорбительную, что разрыв казался неизбежным. Поэт написал Натали, что если ее мать хочет расторгнуть их помолвку, он возвращает невесте данное ему обещание. «Но заверяю Вас честным словом, — заканчивал он свое короткое письмецо, — что буду принадлежать только вам или никогда не женюсь». «Грустно, тоска, тоска... Черт меня догадал бредить о счастье, как будто я для него создан», — горько жалуется он перед самым отъездом П. А. Плетневу, прибавляя: «Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает, а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда... Еду в деревню. Бог весть, буду ли там иметь время заниматься, и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь...» Необходимое душевное спокойствие вернуло ему письмо Натали, которая уверяла его в своей любви и звала поскорее вернуться в Москву. И сразу же наступили те ни с чем не сравнимые, воистину золотые три болдинских месяца, пора величайших творческих свершений, стремительно следовавших одно за другим. Но сколь ни исключительно по своему богатству и многообразию это творчество, в нем настойчиво повторяется дантовская тема возрождения любовью — свидетельство того, что и здесь, как во время путешествия в Арзрум, ему сопутствовал, только еще более возвышенный, образ его любимой — его мадонны.

Тема эта — в основе последней главы «Евгения Онегина» — возрождение героя любовью к Татьяне. Больше того, даже намеченный было Пушкиным композиционный план всего романа в стихах связан с возрождающим Данте к его «новой жизни» образом Беатриче. Можно думать, что и одно из замечательных творений Пушкина этих месяцев — написанный дантовскими терцинами отрывок «В начале жизни школу помню я...» представляет собой начало поэмы о любви молодого Данте к той, кого он назвал Беатриче. Есть этот мотив и в пушкинском «Каменном госте», в пламенных речах героя которого («Но с той поры, как вас увидел я, мне кажется, я весь переродился...»), несомненно, звучит лирический голос самого поэта. Недаром именно такими же — почти автоцитатными — словами известит Плетнева Пушкин о том, что, наконец-то, после новых проволочек, продолжавшихся ссор с матерью невесты, повторных угроз разрыва свадьба Пушкина — 18 февраля 1831 г. — состоялась: «Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось, — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется, я переродился».

Но и теперь теща продолжала бушевать, восстанавливала дочь против мужа, угрожала разводом. Это окончательно утвердило Пушкина в намерении покинуть заштатную Москву и переселиться в столичный европеизированный Петербург. Но до этого он решил некоторое время пожить в столь любимом им и дорогом по лицейским воспоминаниям Царском Селе.

«спор славян между собою» западных держав, продолжающаяся эпидемия холеры, распространившаяся и на Петербург, бессмысленные и беспощадные холерные бунты. Все это очень тревожило Пушкина — гражданина и патриота. «Да разве вы не понимаете, — сказал он одному из знакомых, — что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году». Карантинами оцеплено было, как недавно Болдино, и Царское Село. Но теперь он вернулся под сень царскосельских рощ не одиноким и бездомным скитальцем, блудным сыном, горько рыдающим о напрасно прожитых годах («Воспоминания в Царском Селе», 1829). С ним была та, которую он так глубоко полюбил и которая, в свою очередь, вопреки одолевавшим поначалу поэта невеселым думам, искренне его полюбила. «Она меня любит»,— писал Пушкин Плетневу еще в одном из своих болдинских писем. После женитьбы он в этом еще более убедился. «Женка моя прелесть не по одной наружности»,—радостно сообщал он тому же Плетневу. Слова эти прямо перекликаются с тем, что года два с половиной спустя он так ласково напишет самой своей женке: «Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица», — слова, которым последующие обвинители Натальи Николаевны обычно не придавали значения, считая их случайной обмолвкой. Как видим, это совсем не так. И в то же время слова эти раскрывают, какое содержание вкладывал Пушкин в слово «прелесть», столь часто, в качестве своего рода постоянного эпитета, придававшееся им и Наташе Гончаровой и Наталье Николаевне Пушкиной. В отличие от холодной красоты мраморных античных статуй, которой блистала Алябьева («Вам красота, чтобы блеснуть, дана; в глазах душа, чтоб обмануть, видна!..» — скажет о ней Лермонтов), красота Натальи Николаевны была живой, одушевленной.

Четыре месяца, проведенные молодыми Пушкиными в Царском Селе, были едва ли не самыми счастливыми, самыми безоблачными в жизни поэта. Душевное спокойствие, необходимое для творческого труда, частые встречи с только еще вступающим в литературу Гоголем, замечательный талант которого сразу оценил Пушкин и стал могуче способствовать его развитию, тесное общение с Жуковским, оживленные беседы с умницей и красавицей фрейлиной А. О. Россет и самое что ни на есть прекрасное, что он — поэт — ввел в свой дом, сделал своей постоянной спутницей — олицетворенная красота, которая была прекрасна не только своей наружностью... Это сказалось и на том, что создавал в это время Пушкин. Бьющей через край жизнерадостностью дышит самая ясная и солнечная из всех пушкинских сказок «Сказка о царе Салтане», в фабульном центре которой — чудо из чудес — мудрая и добрая красавица волшебница, царевна-лебедь, избавленная князем Гвидоном от когтей злого волшебника-коршуна. В эту же пору пишется поэтом письмо Онегина к Татьяне, которое силой, полнотой и точностью выражения любовной страсти будет так восхищать зрелого Маяковского.

Но в тс же счастливейшие царскосельские месяцы произошло то, что начало постепенно превращать осиянную улыбкой любви и так трудно завоевываемого счастья жизненную дорогу поэта не только в унылый, но и в роковой погибельный путь.

* * *

От все усиливавшейся в Петербурге холерной эпидемии в Царское Село со своим двором прибыли император и императрица, которые пожелали встретиться с женой поэта. Узнав об этом, Наталья Николаевна, словно в каком-то темном предчувствии, всячески избегала во время прогулок по царскосельскому парку встреч с царской четой. И все же встреча состоялась. Царицу очаровала ее красота, и было решено, что по приезде в Петербург она должна быть ей официально представлена. Одновременно продолжалось и «остепенение» поэта. «Царь взял меня в службу, — извещает Пушкин Плетнева, — но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли?» Когда Пушкин писал это, он, понятно, не подозревал, во что обернется ему новая «милость» царя.

Царское внимание обеспечивало Наталье Николаевне соответствующий прием в кругах высшего света, где она и начала блистать в качестве признанной красавицы. Это создавало некоторые сложности и материальные затруднения. Но все же в первые годы семейной жизни Пушкиных счастье их ничем сколько-нибудь серьезным не было омрачено; в конце 1832 г. родился первый ребенок — Машка, в 1833 г. — сынок Сашка; позднее еще сын и еще дочь. К счастью мужа горячо и нежно любимой жены присоединилось счастье отца. А о том, как велико было и какое огромное значение имело для поэта это двойное счастье, наглядно свидетельствует одна из драгоценнейших частей дошедшего до нас пушкинского наследия — многочисленные (случалось по два в один день) письма поэта к жене, до сих пор во всей своей прелести и значительности еще до конца не оцененные. А между тем, если собрать их все вместе и издать отдельно, перед нами предстанет запечатленный в слове памятник любви, который, хотя в нем не было ничего от литературы, а все от жизни и предназначен он был только одному единственному читателю, может стать вровень с такими величайшими созданиями мирового художественного слова, как уже упоминавшаяся выше «Новая жизнь» Данте, как знаменитый «Песенник» Петрарки. Думается, даже не случайно в некоторых из них встречаем порой фразы на языке этих великих итальянцев, очевидно, наиболее подходящем в этих случаях поэту, чтобы выразить всю страстность и возвышенность своего чувства. «Addio mia bella, idol mio, mio bel tezoro, quando mai ti riverdo». [«Прощай, моя красавица, мой кумир, мое прекрасное сокровище, когда же я тебя снова увижу...»]. И даже совсем по-дантовски: «Addio vita mia, ti amor». [«Прощай, жизнь моя. Люблю тебя»].

от посторонних глаз,— любви семейной, счастья мужа и отца. Е. М. Хитрово опасалась, что проза повседневных супружеских отношений «убьет» поэзию. Письма Пушкина полны такой прозы, но и она столь озарена и прогрета лучами солнца-сердца поэта, что сама становится глубоко трогательной и подлинно поэтичной.

1833 год — время особенно оживленной переписки Пушкина с женой — был очень продуктивным и в жизни, и в творчестве поэта (работа над «Историей Пугачева», поездка по пугачевским местам, вторая болдинская осень, тоже весьма плодотворная: «Медный всадник», две сказки, «Пиковая дама», ряд стихотворений).

И вдруг в самом конце года совершенно неожиданно для поэта последовала еще одна «милость» царя. Блиставшую в великосветском обществе Наталью Николаевну императорская чета решила еще больше приблизить к себе — сделать одним из драгоценнейших украшений своего двора. Для этого, в соответствии с этикетом, царь пожаловал мужу придворное звание камер-юнкера. Об этом сразу же догадался и Пушкин: «Двору хотелось, чтобы N. N. танцевала в Аничкове»,— записал он 1 января 1834 г. в начатом им незадолго до того «Дневнике» (в Аничковом дворце устраивались балы для более узкого, интимного круга). Это глубоко оскорбило Пушкина. Гордость страны — национального поэта, который, когда кто-то спросил его, «где он служит», ответил: «Я числюсь по России», облекли в «шутовский» «полосатый кафтан», как Пушкин презрительно называл камер-юнкерский мундир, тем более на нем «неприличный» и «смешной», что это звание давалось людям, обычно совсем еще молодым. Так, старший брат Натальи Николаевны, Д. Н. Гончаров, получил его, когда ему был двадцать один год. Ярость Пушкина была настолько велика, что для того, чтобы его успокоить, друзья должны были его «обливать холодною водою».

Но еще большая ярость охватила поэта, когда несколько месяцев спустя он узнал, что его письма к жене просматриваются на почте и полицией, и отрывок одного из них, в качестве особо предосудительного, был представлен самому царю. «Письмо твое послал я тетке, — писал поэт, — а сам к ней не отнес, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой: с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет».

Как видим, отрывок этот действительно написан в весьма вольных тонах, и Пушкину могло бы за него не поздоровиться. Но не это его разволновало. Поэта «приводила в бешенство» мысль, что его глубоко интимные письма к жене, в которых он так полно, как нигде и никогда, себя раскрывал, читаются другими и даже самим Николаем, который не постыдился таким «скверным и бесчестным образом» проникнуть в личную жизнь поэта.

«Никто не должен знать, что происходит между нами, никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни», — с гневом и горечью писал он жене. «Жду от тебя письма... Но будь осторожна... вероятно, и твои письма распечатывают: этого,— саркастически прибавляет он,— требует Государственная безопасность». И в следующем письме снова: «На того я перестал сердиться, потому что... не он виноват в свинстве его окружающих. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к.... и вонь его тебе не будет противна, даром тебе, что gentleman. Ух кабы мне удрать на чистый воздух». О том же желании «удрать» писал он в эту пору на языке поэзии в одном из самых задушевных и проникновенно печальных стихотворений, обращенных к жене («Пора, мой друг, пора»).

Мысль об этом стала приходить поэту еще после пожалования ему придворного чина, поскольку, помимо всего другого, «блистание» жены при дворе было связано с неизбежными и все более непосильными расходами. Но теперь страстное желание «плюнуть» на «свинский» Петербург, подать в отставку и уехать в Болдино, да «жить барином — обрести утраченную, как он это остро ощутил, независимость (вспомним: «щей горшок, да сам большой») и возможность спокойного творческого труда овладело им с особенной силой. Об этом он снова и снова пишет жене и тогда же приводит это в исполнение, обращаясь, как всегда, через Бенкендорфа к царю с официальной просьбой об отставке. «Всё Тот виноват; но Бог с ним, — отпустил бы лишь меня восвояси», — пишет он жене. Но восвояси Пушкин отпущен не был. «Лучше, чтобы он был на службе, — докладывал царю Бенкендорф, — нежели предоставлен самому себе». Не хотелось «Тому» и лишать двор присутствия Натальи Николаевны «на Аничковых балах».

И хотя Пушкину было сухо отвечено, что царь никого насильно не удерживает, это сопровождалось (и в письме Бенкендорфа, и в особенности устно через испугавшегося за поэта и срочно вмешавшегося в это дело Жуковского) такими угрожающими оговорками, что скрепя сердце он вынужден был взять свою просьбу обратно. «Прошедший месяц был бурен, — записал Пушкин 22 июля в своем «Дневнике», — чуть было не поссорился я со двором — но всё перемололось... Однако это мне не пройдет». Никаких непосредственных санкций против Пушкина предпринято не было, хотя Бенкендорфу и было поручено царем объяснить поэту «всю бессмысленность его поведения и чем всё это может кончиться, то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства». Но после того, как Пушкина, можно сказать, насильственно обрядили в ненавистный ему камер-юнкерский мундир и особенно после инцидента с прочитанным царем отрывком письма к жене, в его «Дневнике» появляется немало острокритических, порой даже насмешливых замечаний и суждений о российском самодержце. До этого он склонен был, подобно некоторым декабристам, находить в Николае I известные черты сходства с Петром I. Теперь он вносит 21 мая 1834 г. (через 11 дней после записи там же о вскрытом и прочитанном письме) чрезвычайно выразительную — по-пушкински диалектическую и лаконичную и по-пушкински же исключительно точную, так сказать, химическую формулу Николая: «В нем много от прапорщика и немного (un peu) от Петра Великого». Слова эти написаны на французском языке и вложены для большей конспирации в чужие уста («Кто-то сказал о Гос.»), но принадлежность ее самому поэту едва ли может вызвать сомнения. (Вспомним подобную же абсолютно исторически точную формулу Наполеона: «Мятежной вольности наследник и убийца» или саркастические слова об Александре I: «Плешивый щеголь, враг труда»). Но даже и за это немногое поэту в общественно-политической обстановке того времени приходилось держаться и — помимо главного — его гражданской позиции, потому что обстоятельства его собственной жизни становились всё более сложными и тяжелыми.

воли Пушкин вовлекался в сферу придворно-великосветской жизни, тем самым оказываясь ближе и к царю, число этих врагов — и крайне опасных, влиятельных — все возрастало. Это было непосредственно связано с той политической линией, которую он повел по возвращении его Николаем из ссылки.

Поверив высказанному ему царем намерению начать проводить такое преобразование сверху — «манием царя», — он стал поддерживать этот путь силой своего поэтического слова, ставя в пример потомку — Николаю I его пращура — Петра Великого (стансы «В надежде славы и добра», 1826). Несколько позднее — в стансах «Друзьям» — «петровскому» — курсу с «приближенными к престолу» «рабами и льстецами», которые, наоборот, толкали его на путь крайней реакции. Кто эти «рабы и льстецы», в стихотворении не было сказано, но Бенкендорф почувствовал, что удар поэта направлен и в его сторону и крепко ему это запомнил. А совсем незадолго до женитьбы, возвращаясь из Болдина, Пушкин в горячо написанном и крайне резком стихотворном памфлете «Моя родословная» снова заклеймил этих «рабов и льстецов», дав им на этот раз точную историко-социологическую характеристику: это — придворно-светская клика, новоявленная

— без исторических традиций, с презрением к простому народу, с европейским внешним лоском, но без настоящей европейской образованности «знать», которая достигла богатства и власти в результате фаворитизма и дворцовых переворотов XVIII века. Причем, наряду с этой общей характеристикой, были указаны и конкретные — персональные — приметы, по которым многие представители этой «новой знати» без труда узнавали себя. К печати «Моя родословная» разрешена не была, но широко распространялась в списках, и, понятно, что все задетые в ней «рабы и льстецы» стали лютыми врагами поэта.

После женитьбы Пушкина и возраставшей его близости к высшему свету и двору неприязненные к нему или близорукие, не понимавшие новой последекабрьской тактики поэта современники стали еще резче, чем после стансов 1826 г., укорять его в перемене прежних вольнолюбивых убеждений и в отступничестве от друзей его молодости — декабристов. Это широко отразилось и в мемуарной литературе и в опиравшихся на нее работах некоторых биографов поэта и исследователей его творчества.

Пушкин действительно во многом изменился. Он и сам нисколько не отрицал этого. 26 декабря 1836 г. в письме к соседке по Михайловскому П. А. Осиповой, крепкая дружба с которой завязалась в годы его ссылки, говоря о десятилетии, протекшем со времени восстания декабристов, он добавлял: «Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч.» (подлинник на французском языке). «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют», — писал он же в своей запрещенной цензурой статье о Радищеве, говоря об эволюции «образа мыслей» последнего, в известной степени аналогичной его собственной эволюции, к сожалению, до сих пор недостаточно полно и объективно изученной и потому односторонне (у некоторых современных зарубежных авторов прямо искаженно-уродливо) истолковываемой в трудах о нем.

Между тем при всех своих переменах в одном и главном, тоже подобно Радищеву, Пушкин оставался неизменным. В столь угнетавшие поэта годы кишиневской ссылки он мог с полным правом сказать о себе: «Но не унизил ввек изменой беззаконной ни гордой совести, ни лиры непреклонной» («К Овидию») и с таким же правом за полгода с небольшим до смерти повторить, что не «гнул» «для власти, для ливреи... ни совести, ни помыслов, ни шеи» («Из Пиндемонти», 1836). И, действительно, в период торжествующей реакции Пушкин никогда не вставал на ее сторону. Наоборот, всем своим делом поэта, до конца славившего в «железный век» свободу и призывавшего «милость к падшим», всей своей деятельностью литератора воинствующе противостоял ей, страстно и непримиримо с ней боролся.

«официальной народности». И первым, кто стал настойчиво противостоять этой теории и в своих публицистических выступлениях, и своим художественным творчеством 30-х годов, в котором так усилилась стихия народности подлинной, был Пушкин.

Одним из особенно значительных и имевших для поэта роковые последствия моментов этой борьбы было его крайне резкое столкновение с Уваровым. Вскоре по выходе в свет (декабрь 1834 г.) пушкинской «Истории Пугачева», предметом которой, не только не укладывавшимся в рамки уваровской формулы, но и прямо опровергавшим ее, было одно из самых крупных и мощных народных восстаний против самодержавного строя, «поколебавшее, — как писал Пушкин в заключение своего исторического труда, — государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов». Уже сам выбор такой темы о событиях, которые, считал Уваров, следовало не напоминать, а, наоборот, по возможности изглаживать из памяти (позднее по тем же мотивам Уваров запретил статью Пушкина о Радищеве), считал он недопустимым. «Уваров большой подлец, — записал Пушкин в «Дневнике» в феврале 1835 г. — Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении». Между тем книга Пушкина была прочитана царем, который, сделав несколько незначительных замечаний и потребовав лишь изменения заглавия (вместо «Истории Пугачева» — «История Пугачевского бунта»), не только разрешил ее к печати, но и дал ссуду 20000 рублей на связанные с этим расходы. Но это не остановило Уварова. Наоборот, поддержка в данном случае Пушкина царем явно встревожила его. В связи с этим он предписал, чтобы все дальнейшие пушкинские произведения, хотя бы они и прошли через цензуру царя, подвергались обычной цензуре, которой ведал подчиненный Уварова князь Дондуков-Корсаков. «Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит».

И поэт решил ответить «псарю» ударом на удар. В конце декабря 1835 г. появилась в печати сатирическая в духе Горация и Державина ода-послание Пушкина «На выздоровление Лукулла». О низких моральных качествах и низменных поступках «негодяя и шарлатана» Уварова (как писал о нем поэт в «Дневнике») знали многие. Пушкиным они были гласно выведены наружу. Стихотворение напечатано за полной подписью поэта и снабжено маскирующим подзаголовком «Подражание латинскому», но портрет оказался столь точен, что все сразу же узнали его подлинник. И это была не просто месть за личную обиду, а смелый и резкий политический акт. На публичное позорище был выставлен в качестве бесчестного и «низкого скупца», пройдохи и подхалима, стяжателя и казнокрада основной идеолог реакции, в ведение которого было отдано и народное просвещение, и отечественная наука. К этому же времени относится и дополняющая этот портрет одна из самых бойких, получившая своего рода пословичную популярность эпиграмма Пушкина «В Академии наук заседает князь Дундук», в которой выводились на чистую воду известные многим противоестественные отношения, существовавшие между «бардашом» и «дураком», Дондуковым и его шефом, сделавшим его вице-президентом Академии наук.

«бессмертным поношением», которое сразу же привлекло к себе всеобщее внимание («Весь город занят «Выздоровлением Лукулла», — занес в дневник один из весьма осведомленных современников - цензор А. В. Никитенко), Пушкин навсегда пригвоздил к позорному столбу творца и пропагандиста официальной народности. Оживленные и встревоженно-негодующие толки обо всем этом, безусловно, шли среди придворно-светских «рабов и льстецов», особенно в одном из реакционнейших гнезд императорской столицы, влиятельнейшем политическом салоне, связанном многими нитями с реакционными политическими салонами Парижа и Вены, — жены министра иностранных дел (по его ведомству числился Пушкин на службе) графини Нессельроде, которая была злейшим личным врагом Пушкина. В свою очередь и он, по свидетельству сына П. А. Вяземского, ненавидел ее больше, чем Булгарина. Решение вопроса подсказала словно бы сама жизнь.

Но как обезвредить дерзкого «сочинителя»? Сломить его дух, согнуть его шею и гордую совесть, перестроить непреклонную лиру они не могли. Царь — беспокоились они — ему покровительствовал. Ведь и памфлет против Уварова, хотя для порядка поэту и был через Бенкендорфа передан выговор за него Николая, никаких неприятных последствий не имел. А почти одновременно Бенкендорф официально сообщил Уварову, что царь разрешил Пушкину издание журнала, чего давно он добивался. И первый же номер «Современника» «Пир Петра Первого», в котором, в связи с недавним десятилетием восстания 14 декабря, поэт, как в стансах 1826 г., призывал — примером незлобного памятью Петра — милость к падшим декабристам.

* * *

Наряду с блистающей при дворе и в свете женой поэта, в великосветских салонах заблистал молодой красавец француз Дантес, в связи с июльской революцией 1830 г. эмигрировавший из Франции и привезенный в Петербург одним из отвратительнейших порождений «железного века», «века торгаша», как именовал свою современность Пушкин, голландским послом Геккерном. Обладавшему широкими связями в придворных и великосветских кругах, в частности тесно связанному с салоном графини Нессельроде, Геккерн усиленно покровительствовал молодому человеку. Удалось обратить на Дантеса благосклонный взор царя, который приказал произвести его, вопреки существующему порядку, «прямо офицером» в кавалергардский полк, шефом которого была императрица. Дантес скоро стал душой великосветского общества и был очень радушно принят даже в близких Пушкину семьях Вяземских и особенно Карамзиных. А примерно с середины 1835 г. по гостиным петербургского «нужника» поползли все усиливавшиеся слушки о настойчивых, выходящих из ряда обычного ухаживания самого модного из мужчин Дантеса за самой модной женщиной — женой поэта, и о том, что ухаживания эти слишком сочувственно ею принимаются. Мало того, стали поговаривать и о другом — об особом внимании к Наталье Николаевне самого царя. Об этом имеется немало упоминаний в «Дневнике» и письмах Пушкина. «И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки... — полушутливо пишет он жене из Москвы, — видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе гарем из театральных воспитанниц. Не хорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение Вашего пола». И вот в среде лютых политических врагов поэта начал возникать коварнейший замысел — нанести удар по «душе поэта», душе гения — инструменту особой тонкости и чувствительности («Он был богов орган живой, но с кровью в жилах... знойной кровью»,— проникновенно скажет Тютчев в своих стихах о гибели Пушкина). Причем нанести этот удар так и там, где она была наименее защищенной — по его домашнему очагу, по его с таким трудом завоеванному и так бережно охраняемому (как это показал сравнительно недавний эпизод со вскрытым письмом) счастью. Действительно, сластолюбие Николая I было широко известно в придворно-светских кругах. И все, на кого падал его мимолетный выбор, по свидетельству принадлежавшей к этим кругам современницы, как правило, беспрекословно шли ему навстречу, почитая это «высокой честью» для себя и залогом карьеры для близких (отцов, мужей).

«женка», что в отношениях к царю она ни в малейшей мере не оказалась в эту пору из числа «всех». Гораздо сложнее были отношения Натальи Николаевны с Дантесом. Даже самые искренние и горячие ее защитники, если они хотят хоть сколько-нибудь считаться с многочисленными и широко известными фактическими данными, не имеют возможности утверждать, что она осталась холодна и равнодушна к столь пламенно и упорно выражаемой любви к ней молодого (он был ее ровесником) красавца француза. Да прибегать к «высокой лжи» здесь и ни к чему, ибо правда в данном случае не принижает, а может только возвысить жену поэта. Пушкин и сам в своем сокрушительном письме к Геккерну накануне дуэли пишет о «чувствах, которые, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть». Подтверждается это и более ранним письмом Дантеса к находившемуся тогда за границей Геккерну. В ответ на его страстные домогательства Наталья Николаевна призналась в любви к нему, но твердо сказала, что останется верна своему долгу.

Произошло то, что предвидел Пушкин, делясь накануне предложения им Натали своей руки с ее матерью очень тревожившими его думами о будущей семейной жизни. И предвидел потому, что считал это естественным, даже, так сказать, в той же мере, как, скажем, вспыхнувшее чувство юной Татьяны: «Пришла пора — она влюбилась». Придет пора, когда разница возрастов и многое иное скажется резче, и, блистающая молодостью, окруженная всеобщим поклонением, упоенная успехами, жена обратит свои помыслы к другому. Это природное, естественное и произошло. Но его «прелесть», его мадонна сумела (то, чего в письме 1830 г. он не предполагал) устоять перед этим, это преодолеть.

Из публикуемого в настоящей книге эпистолярного наследия Натальи Николаевны драгоценнее всего отрывок из письма ее к Д. Н. Гончарову, написанного месяца через два после рождения в семье четвертого ребенка, дочки Наташи, и в самый разгар ее, условно говоря, «романа» с Дантесом. Сообщая брату, стоящему во главе гончаровского дела, об очень трудном материальном положении семьи и прося его и мать (она так и не вернула Пушкину его расходов на приданое) помочь ей, Наталья Николаевна замечает: «Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и следственно, в таком настроении не в состоянии работать... чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна». В этих немногих строках светится то прекрасное, что Пушкин любил в ней даже более ее прекрасного лица.

за всем этим наблюдавшей великосветско-придворной (уваровско-нессельродовской) клики на то, что ему удастся обольстить жену поэта и тем самым нанести ему тяжкий удар, явно не оправдывались. Не помогали, хотя, понятно, и возмущали Пушкина, и сплетни, усиленно и, конечно, не без участия той же «Нессельродихи» и другого смертельного врага поэта — дальней родственницы Натальи Николаевны, Идалии Полетики, на этот счет распространяемые. И вот тогда выступил на первый план вернувшийся из-за границы Геккерн, издавна тесно связанный и с салоном мадам Нессельроде (в дипломатических кругах Петербурга его еще в конце 20-х годов считали агентом — «шпионом» — ее мужа, министра), и с Уваровым, близость к которому усугублялась и общими вкусами (с Дантесом Геккерн находился в таких же извращенных отношениях, в каких тот со своим «князем Дундуком»). Ловкого, пронырливого и злобного Геккерна, которого, по отзывам современников, мало кто любил, но все боялись, конечно, ввели в курс происходившего, поделились и своими, не оправдывающимися надеждами. И он взял дело в свои руки.

К удивлению многих, он официально усыновил Дантеса и стал самолично «сводить» его с женой поэта, совершенно овладев, по словам Карамзина, «его умом и душой». «Вы представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением руководили вы», - писал Пушкин Геккерну в преддуэльном письме. Но и попытки Геккерна не дали желанных результатов. Тогда-то окончательно и созрел воистину план. Утром 4 ноября 1836 г. поэт получил по почте пасквильный «диплом» «светлейшего ордена рогоносцев», члены которого на своем заседании под председательством «великого магистра» Д. Л. Нарышкина единогласно избрали «Александра Пушкина» его «коадъютором» и «историографом ордена». Для того чтобы придать этому делу гласность, экземпляры такого же диплома были посланы еще семи или восьми из друзей и знакомых поэта. «свинском» петербургском свете. Эта версия считалась само собой разумеющейся всеми дальнейшими исследователями до 3-го издания монографии П. Е. Щеголева. Можно думать, что в первый момент так же воспринял это и Пушкин. На следующий же день, 5 ноября, возможно, именно поэтому он послал вызов на дуэль Дантесу, который своим поведением придавал правдоподобие этой клевете. Но уже к 6 ноября Пушкин с его острым умом и превосходной исторической осведомленностью проник в то, что Щеголев смог сделать лишь восемьдесят лет спустя, — понял и весь зловещий смысл пасквиля, и цель его и одновременно догадался, от кого он исходит. Жена «великого магистра ордена рогоносцев» М. А. Нарышкина была любовницей старшего брата Николая, покойного императора Александра I; поэтому избрание Пушкина помощником — «коадъютором» — Нарышкина содержало прямой намек на подобную же участь поэта — связь его жены с Николаем. Отсюда логически вытекали намеки и еще более гнусного свойства. Высокопоставленным «рабам и льстецам» было хорошо известно, что денежные дела поэта, принужденного оставаться в столице и вращаться в придворно-светских кругах, все более запутывались. В связи с этим ему неоднократно приходилось обращаться к царю с просьбами о ссудах и получать их. Выходило, что Пушкин, автор «Моей родословной», поступал так же, как и те, кого он бичевал в ней, не только знал о любовных отношениях своей жены с Николаем, но тоже строил на этом свою «фортуну», получал высочайшие . Более гнусного и тяжкого оскорбления нельзя было ему нанести. Пасквили натравливаемого на поэта в 1830 г. Видока-Булгарина, которые так возмутили поэта и послужили толчком к написанию им хлещущей «Моей родословной», были по сравнению с этим сущим пустяком. Поэтому Пушкин в тот же день, 6 ноября, обратился к министру финансов Канкрину с заявлением, что желает уплатить свой «долг казне» (45 ООО) «сполна и немедленно», предлагая в уплату выделенную ему отцом часть болдинского имения. Причем он просил не доводить этого до сведения царя, который может не захотеть такой уплаты и прикажет простить долг. «А это, — твердо прибавлял он, — поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение, ибо я в таком случае вынужден был бы отказаться от царской милости...» (курсив мой. —

о его «африканском» темпераменте, хотели натравить его на царя и, тем самым, его погубить. И вдруг расчеты их оказались спутаны. И тут Геккерн, которого «все боялись», проявил себя жалким и презренным трусом. Получив вызов, он в тот же день бросился к Пушкину, заклиная его взять вызов обратно, ибо, говорил он, каким бы ни был исход дуэли, это испортит только что налаженную им своему «сыну» блестящую карьеру. А если это невозможно, согласиться хотя бы на отсрочку дуэли. Одновременно он обратился за посредничеством к пользовавшейся большим уважением двора тетке Натальи Николаевны Загряжской и к Жуковскому. Не исключено, что крайняя растерянность Геккерна и могла натолкнуть Пушкина на мысль о причастности его (через некоторое время она превратилась в уверенность) к «пасквильному диплому» и вместе с тем явиться той нитью, которая помогла распутать весь клубок. В самом деле, зачем, если он так боялся дуэли, он стал бы наводить на нее инспирированный им «диплом». Значит, речь в нем идет не о Дантесе. И в связи с этим-то Пушкин и мог по-новому прочесть и осмыслить «диплом». А это послужило ключом и к разгадке политической подоплеки его.

которой и мечтал жениться, а значит, и драться с ним Пушкину на дуэли нет никаких оснований. Все это было шито белыми нитками, но вполне устраивало поэта, ведь помимо предстоящего ему боя со своими политическими врагами, участие которых во всей этой истории было для него несомненно, поэт должен был вести и другую, не менее важную для него борьбу. Вяземский в письме к брату царя великому князю Михаилу Павловичу, в котором он излагал весь ход преддуэльной истории, защищая невинность жены Пушкина и вместе с тем упрекая ее в легкомыслии, с каким она относилась к ухаживаниям Дантеса, укорял и Пушкина, что он «не воспользовался своею супружескою властью, чтобы вовремя предупредить последствия этого ухаживания». Но здесь еще раз особенно ярко проявилось дававшее себя не раз знать в давних, еще лицейских лет, отношениях между Пушкиным и Вяземским непонимание последним натуры поэта, как и глубины его чувств к жене. Поэт не хотел чего бы то ни было ее лишать, ни к чему ее, насильственно пользуясь своей супружеской властью, принуждать. Веря в нее и в то же время отдавая себе полный отчет в ее увлечении, он боролся за ее сердце, за ее чувство к себе. Вынужденная, во избежание дуэли, женитьба Дантеса на Екатерине Гончаровой пришлась очень кстати. «Я заставил вашего сына, — писал Пушкин в заготовленном им еще в ноябре, но отправленном позже резчайшем письме к Геккерну, — играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении, вполне заслуженном». И Пушкин согласился считать свой вызов не бывшим, предупредив, однако, что какая бы то ни было связь между его домом и домом его новоявленного родственника исключена. В то же время он не скрывал, что от мысли разоблачить причастность Геккерна к пасквильному диплому и тем самым обесчестить его в глазах русского и голландского дворов он отнюдь не отказался: «С сыном уже покончено... теперь вы мне старичка подавайте», — сказал он графу Соллогубу, который должен был быть его секундантом, сообщив ему, что, вследствие предложения Дантеса Екатерине Гончаровой, дуэли не будет, и тут же прочел Соллогубу упомянутое письмо к Геккерну. «Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушительной страсти». Рассказ Соллогуба воочию показывает, до какого состояния довели Пушкина царские «псари».

Весть о намерениях Пушкина, несомненно, дошла и до Геккерна. Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь не о карьере Дантеса, а о предстоящем полном крушении его собственного положения и, еще шире, о грандиозном «скандале», угроза которого повисла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он в значительной степени являлся. Теперь оставался уже всего лишь единственный способ обезвредить поэта — физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение. И все было направлено именно на это.

вынужденная женитьба — рыцарский поступок со стороны его сына, который якобы принес себя в жертву, дабы «спасти честь» беззаветно любимой им жены поэта, — версия, охотно подхваченная в сочувственно настроенных к Дантесу великосветских кругах. Параллельно возникла еще одна версия, очень вероятно, пущенная на всякий случай в ход уже им самим. Да, признался он кой-кому из приятелей, по некоторому допущенному им легкомыслию он пошел навстречу влюбленной в него девушке. И вот, как подобает «благороднейшему человеку», каким он слыл среди своих многочисленных поклонников и поклонниц, он решил покрыть девичий грех законным браком. Развивая эту версию, Щеголев обнаружил «документ» — письмо Гончаровой-матери к Екатерине Николаевне, из которого, как считал он, непререкаемо следует, что она забеременела тогда от Дантеса. Авторам книги в результате своих архивных разысканий удалось закрыть это сенсационное открытие, доказать, что Наталья Ивановна просто описалась в дате письма, на котором и строились все расчеты. Одновременно стали еще больше сгущать вокруг Пушкина атмосферу лжи и клеветы, стремясь комьями грязи забросать уже не только жену поэта, а и весь его семейный быт. В свете заговорили о беззаконной, приравнивавшейся тогда к кровосмешению, интимной связи Пушкина с его свояченицей — второй сестрой жены, Александрой Николаевной. Вместе с тем сразу же после женитьбы на Екатерине Дантес с такой вызывающей наглостью возобновил открытые ухаживания за Натальей Николаевной, что иначе, как намеренной провокацией, объяснить это нельзя.

Геккерн тотчас же показал его одному из благожелателей его самого и Дантеса, отцу Идалии Полетики и дальнему родственнику Гончаровых, графу Г. А. Строганову, который пользовался в высшем свете репутацией особого знатока в вопросах чести. Строганов заявил, что такие оскорбления могут быть смыты только кровью. Последовал вызов Дантеса. На следующий же день, 27 января, состоялась дуэль. 29 января Пушкин скончался.

* * *

Через десять лет после гибели Пушкина П. А. Вяземский счел возможным заговорить о таинственных обстоятельствах, с этим связанных, тоже очень глухо, но уже не в частном письме, а в статье «Взгляд на литературу нашу после смерти Пушкина». «Теперь еще не настала пора, — писал он, — разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина. Но во всяком случае, зная ход дела, можно сказать положительно, что злорадству и злоречию будет мало поживы от беспристрастного исследования и раскрытия существенных обстоятельств этого печального события». Как видно, и в это время злорадство и злоречие в среде столь презираемой и ненавидимой Пушкиным «светской черни» по поводу как его самого, так и его жены все еще продолжались.

о чем пишет Вяземский, стало явным.

действительных фактов и по сию пору не удалось. Исследователи еще спорят об отдельных подробностях (чьим почерком написаны пасквильные дипломы, было ли свидание Натальи Николаевны с Дантесом в квартире Идалии Полетики — ловушкой, в которую пытались ее заманить, была ли Екатерина Гончарова в добрачной связи с Дантесом и т. п.). Однако все это — детали, которые могут быть еще и уточнены, и дополнены новыми находками и публикациями. Но общая картина уже сейчас ясна, и пора для беспристрастного исследования, которое дает возможность не только увидеть, но и понять, объяснить, почему счастье поэта обернулось его гибелью, — наступила. Трагически, безвременно пресеклась жизнь Пушкина: по форме — дуэль, «поединок чести». Но по существу, как об этом наглядно свидетельствует вся преддуэльная история, жизнь поэта была пресечена бесстыдной и беспощадной политической расправой.

Гласно дерзнул сразу же сказать об этом в концовке своего стихотворения «Смерть поэта» только один человек, мало тогда кому известный «некий господин Лермантов, гусарский офицер». В этой концовке снова вспыхнул ярчайшим пламенем тот «глагол», которым пророк-поэт Пушкин жег сердца людей. Подхватив и развивая основную тему пушкинской «Моей родословной», Лермонтов гневно швырнул свои огненные строки в лицо правящей клики рабов и льстецов («Вы, жадною толпой стоящие у трона Свободы, Гения и Славы палачи...»), прямо обвиняя их в гибели поэта и грозя им неминуемым и беспощадным судом. Лермонтовское стихотворение сразу же получило широчайшую популярность. Но его автор был обвинен в «воззвании к революции» и отправлен в ссылку. А всего четыре года спустя — изумительное четырехлетие, в которое безвестный гусарский офицер развился в гениального поэта, прямого наследника Пушкина — его постигла та же судьба: по форме - дуэль, а по существу - политическая расправа. «Туда ему и дорога»,— отозвался о гибели Пушкина брат Николая великий князь Михаил Павлович. Сам Николай отозвался о гибели Лермонтова еще более грубо-цинично. До нас дошел зловещий рассказ об этом одной осведомленной современницы, подтверждаемый и другими источниками: «Во второй половине июля, в один из воскресных дней, государь, по окончании литургии, войдя во внутренние покои кушать чай со своими, громко сказал: «Получено известие, что Лермонтов убит на поединке — «собаке — собачья смерть!» Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна (Веймарская, «жемчужина семьи») вспыхнула и отнеслась к этим словам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались у богослужения лица, сказал: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит». Это наигранное актерское лицемерие («Ты был не царь, а лицедей», — скажет в своей эпитафии на смерть Николая I Тютчев) бросает свет и на те «милости», которые оказывал Пушкину Николай.

Две «высочайшие» эпитафии — дополнительный штрих к тому, что сказано выше. Между теми, кто стоял у трона, и теми, кто сидел на нем, в этом вопросе разницы не было.

Настала пора закрыть и затянувшееся почти на полтора столетия обвинительное «дело» против жены поэта.

наряды, любила кокетничать со своими бесчисленными поклонниками. Глубочайше потрясенная смертью мужа, она сама горько каялась в этом. Но — мать четырех детей поэта — она давала ему то высокое и вместе с тем то простое, доброе, человеческое счастье, в котором он так нуждался, нуждался именно в годы жизни с ней — в 30-е годы, когда своей мыслью и творчеством ушел далеко вперед в грядущие столетия, а в своем веке ощущал такое страшное одиночество. Один раз за всю их семейную жизнь увлеклась было и она, но и в этом увлечении явила себя его «милым идеалом», его Татьяной. А в истории трагической гибели Пушкина она была не виновницей, а жертвой тех дьявольских махинаций, тех адских козней и адских пут, которыми был опутан и сам поэт. О ней, о ее будущей судьбе были последние помыслы и последние заботы умирающего Пушкина.

И никто не должен, не смеет не только бросить, но и поднять на нее камень.

Д. БЛАГОЙ