В ИЗГНАНИИ
1 апреля 1837 года Геккерн с невесткой выехали из Петербурга за границу. В Берлине они встретились с ожидавшим их там Дантесом. Оттуда молодые отправились в Сульц, к отцу Дантеса, а Геккерн поехал в Голландию улаживать свои дела в Гааге.
В конце июня Дантесы и Геккерн приехали в Баден-Баден. Возможно, Дантес предполагал увидеться с лечившимся там великим князем Михаилом Павловичем и через него попытаться подготовить себе почву для возвращения в Россию. Но тот, встретившись с ним, якобы даже не ответил на его приветствие.
Писем Екатерины Николаевны из Бадена мы не обнаружили, но об их пребывании там мы узнаем из переписки Карамзиных. Живший в это время в Бадене Андрей Карамзин довольно подробно описывает свою встречу с Дантесами. Так бурно реагировавший в первое время на гибель Пушкина, резко осуждавший великосветское общество, погубившее, по его словам, поэта, он, однако, счел возможным оправдывать убийцу Пушкина. «Что Дантес находит защитников, по-моему, это справедливо: я первый с чистой совестью и со слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку; он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере так мне кажется...» — писал он своим родным 28/16 февраля 1837 года.
Увидев чету Дантесов в парке Бадена, Карамзин первый подошел к ним; в начале разговора он высказал Дантесу свои обвинения в связи с трагическими событиями, но очень скоро тот сумел убедить его в своей «невиновности». Потом они встретились «за веселым обедом в трактире». «Последние облака негодования во мне рассеялись и я должен делать над собой усилие, чтобы не быть с ним таким же дружественным, как прежде», — пишет А. Карамзин. Однако, встретившись со стариком Геккерном, Карамзин не ответил ему на поклон и отошел от него, когда тот попытался с ним заговорить. Карамзины, по-видимому, были убеждены, что пасквиль был послан Пушкину Геккерном (этим и объясняется поведение Андрея по отношению к нему), убийцу же Пушкина они оправдывали.
Приведем также несколько выдержек из писем Софьи Николаевны Карамзиной.
«Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уж Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной...» (2 февраля 1837 г.)
«Дантеса будут судить в Конной гвардии; мне бы хотелось, чтобы ему не было причинено ничего дурного» (10 февраля 1837 г.).
«Некоторые так называемые «патриоты» держали, правда, у нас такие же речи о мщении, об анафеме, о проклятии, которые и тебя возмущали в Париже, но мы их отвергли с негодованием» (29 марта 1837 г.).
Вряд ли эти строки нуждаются в комментариях. Вот их, Андрея и Софью Карамзиных, Щеголев имел бы полное право обвинить в том, что у них не было «никакой сдержки» в отношении к убийце Пушкина!
Сульц, где жило семейство родного отца Дантеса, был в те времена маленьким городком, затерявшимся в горах Эльзаса и насчитывавшим едва четыре тысячи жителей. Старик Дантес, богатый помещик, член Генерального совета департамента Верхнего Рейна, занимал видное положение в Сульце. Внук Екатерины Николаевны, Луи Метман, оставивший биографический очерк о Жорже Дантесе, так описывает усадьбу старика Дантеса:
«Жизнь была проста в большом старом доме, которым в Сульце, близ Кольмара, владел ее свекор, барон Дантес. Он был окружен многочисленной семьей, сыновьями, незамужними дочерьми, родственниками. Дом с высокой крышей, по местному обычаю увенчанный гнездом аиста, просторные комнаты, меблированные без роскоши, лестница из вогезского розового камня — все носило характер эльзасского дома состоятельного класса. Скорее господский дом, нежели деревенский замок, он соединялся просторным двором, превращенным впоследствии в сад, с фермой, которая была центром земледельческой и винодельческой эксплуатации фамильных земель. Боковой флигель, построенный в XVIII веке, был отведен молодой чете. Она могла жить в нем совершенно отдельно, в стороне от политических споров и местных ссор, которые временами занимали, не задевая, впрочем, глубоко, маленький провинциальный мирок, ютившийся вокруг почтенного главы семейства».
Нетрудно себе представить, какой отклик нашел брак Дантеса в семье старого барона. Рухнули все надежды на столь удачно начатую карьеру сына: трагические петербургские события, разжалование в солдаты и позорное изгнание из России не давали надежд на какие-либо перспективы, по крайней мере в ближайшие годы.
Мы не знаем, как относились Дантесы к Екатерине Николаевне. Но полагаем, что «декорум» был соблюден. Нельзя не учитывать того, что они жили в маленьком провинциальном городке и, конечно, стремились избегать всяких сплетен и пересудов. Однако Метман намекает на какие-то «политические споры и местные ссоры», от которых якобы была в стороне новая невестка. Обращает на себя внимание и то, что русскую невестку поселили не в большом доме, вместе со всей семьей, а в отдельном флигеле.
Казалось бы естественным, что, вступив в новую для нее семью мужа, Екатерина Николаевна должна была бы писать о ней Дмитрию Николаевичу, но она хранит глубокое молчание во всех дошедших до нас письмах о том, как к ней относились Дантесы. Ничего не говорит она и об окружавших ее людях, об обстановке, в которой живет. А между тем, как мы видели, Дмитрий Николаевич просил ее: «... Пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя...» Интересовались ею и в Петербурге. Так, в одном из писем к О. А. Долгоруковой за границу Вяземский пишет: «Интересно, какова будет ее судьба теперь?»
Первое дошедшее до нас письмо Екатерины Николаевны написано ею вскоре после рождения дочери.
«Сульц, 30 ноября 1837 г.
(6 недель после родов, в течение которых, по обычаю того времени, роженица не выходила из дома), дорогой Дмитрий, как спешу ответить на твое милое, любезное письмо. Я получила его через несколько дней после родов, и оно доставило мне большое удовольствие, как и вообще все письма, что я получаю от моей семьи, что, к моему крайнему огорчению, бывает очень редко. Мой муж сообщил тебе о рождении твоей достопочтенной племянницы мадемуазель Матильды-Евгении, имею честь тебе ее рекомендовать, надеюсь, что со временем это будет очень хорошенькая девушка, прекрасно воспитанная, которая будет относиться к тебе с большим уважением; сейчас она чувствует себя превосходно и становится очень толстой. Что касается меня, то я уже совершенно поправилась, через две недели я была вполне здорова, однако не подумай, что я делала какие-нибудь неблагоразумные поступки, вовсе нет — в течение 6 недель я не покидала своих комнат, что мне достаточно досаждало.
Ты сообщаешь мне о рождении сына у Сережи, я его искренне поздравляю и желаю ему всякого благополучия. Это, однако, не мешает мне на него серьезно сердиться за то, что он до сих пор не отвечает на мое письмо, что я послала ему из Петербурга; передай ему мои упреки и скажи, что именно по этой причине я с тех пор ему ничего не писала.
Твои дела причиняют тебе большие неприятности, мой бедный мальчик, я жалею тебя от всего сердца, но терпение, не падай духом, со временем ты пожнешь плоды своих трудов, не может быть, чтобы те старания, что ты прилагаешь, не дали бы тебе возможности привести дела в порядок. К тому же с тех пор как ты находишься во главе всех дел, ты уже сделал столько улучшений, что тебе остается только вооружиться мужеством и довести до конца все, что ты так хорошо начал; что касается меня, то я уверена в ожидающем тебя успехе.
Вы будете иметь счастье этой зимой принимать почтеннейшую Тетушку; мне кажется, это визит, который тебе совсем не улыбается и без которого ты охотно обошелся бы. У меня было намерение ей написать, чтобы сообщить о рождении Матильды, но причина, что ты мне приводишь, ее молчания в отношении меня такова, что я не осмелюсь больше компрометировать ее доброе имя в свете перепиской со мною. Я тебе признаюсь, однако, что не очень понимаю эту фразу, потому что, судя о других по себе, я не постигаю, как можно вносить расчеты в свои привязанности; если только любишь кого-нибудь, какое может быть дело до мнения света, и не порывают так всякие отношения с человеком, если только он не подал к тому повода. Итак, я имею честь засвидетельствовать ей свое почтение и распрощаться, потому что теперь она может быть уверена, что больше не услышит обо мне, по крайней мере от меня.
Я бесконечно благодарна Ване за привет, поцелуй его нежно; как только я узнаю, что он где-то обосновался, я ему напишу. Вернулся ли он снова на службу в Петербург? Удался ли ему ремонт (покупка новых лошадей для полка, которой ведал специальный офицер — ремонтер)? Не было ли у вас в связи с этим споров, как в прошлом году? Что поделывает отец, ты ни слова о нем не говоришь, напиши мне, как он, и пришли мне его портрет, который ты мне обещал, тот, что у тебя в кабинете.
Ты хочешь, чтобы я сообщила тебе подробности о Сульце. Я очень удивлена, что ты его не нашел на карте Лапи (французский географ), он там должен быть, посмотри хорошенько. Это очень милый город, дома здесь большие и хорошо построенные, улицы широкие и хорошо вымощенные, очень прямые, очаровательные места для гулянья. Что касается общества, то я совсем шокирована тем, что ты так непочтительно говоришь о достопочтенных жителях этого города. Общество, правда, невелико, но есть достаточная возможность выбора, а ты знаешь, что не количество, а качество является мерилом вещей; что касается развлечений, то они тоже у нас есть: бывает много балов, концертов, вот как!
Передай, пожалуйста, прилагаемое письмо Доля, я не знаю, как ей его переправить, полагаю, что она при детях Натали. Напиши мне о моих бывших горничных, у вас ли еще Авдотья? Я многое отдала бы, чтобы ее опять иметь, потому что та, что здесь у меня, настоящая дура, решительно ничего не умеющая делать.
Поцелуй от меня все семейство, муж благодарит тебя за память и просит передать привет, а я целую тебя от всего сердца.
Твоя любящая сестра К. де Геккерн.
Барон (Луи Геккерн) просит передать тебе наилучшие пожелания».
Это письмо сразу вводит нас в сложившиеся с самого начала отношения семьи Гончаровых с Екатериной Николаевной. В течение тех нескольких лет, что она прожила в Сульце, с ней вели более или менее регулярную переписку только старший брат и мать. Дмитрий Николаевич, как мы уже говорили, был дружен с Екатериной с детства, очень привязан к ней и, видимо, не хотел порывать с сестрой. Кроме того, его к тому вынуждали, как мы увидим далее, и денежные их дела и расчеты. Но писал он ей редко, неохотно, так как денег у него не было, а постоянно оправдываться ему было неприятно.
«декорума», что соблюдали Дантесы, и не касались никаких интимных и щекотливых вопросов. Надо полагать, они были любезными, но вряд ли «задушевными», как говорит Щеголев.
За все 6 лет ни разу не написал сестре Сергей Николаевич, любимый брат Натальи Николаевны, к которому очень тепло относился Пушкин. У нас нет сведений, писал ли сестре Иван Николаевич. Что касается Загряжской, то она глубоко и нежно любила Наталью Николаевну, была ей другом, несомненно, разделяла ее отношение к Дантесам и не ответила ни на одно письмо племянницы из-за границы.
В приведенном выше письме совершенно не упоминается о сестрах, и это не случайно. Оно является ответом на письмо Дмитрия Николаевича от 14 сентября 1837 года, в котором он пишет о Наталье Николаевне: «Ты спрашиваешь меня, почему она не пишет тебе; по правде сказать, не знаю, но не предполагаю иной причины, кроме боязни уронить свое достоинство или, лучше сказать, свое доброе имя перепиской с тобою, и я думаю, что она напишет тебе не скоро».
Обратим внимание на мотивы, по которым не пишут Екатерине Дантес ни Загряжская, ни Наталья Николаевна. В первом случае сама Екатерина Николаевна говорит (с иронией и вместе с тем с горечью), что, по-видимому, тетушка боится «скомпрометировать свое доброе имя» перепиской с нею. Тот же довод, но в несколько иных выражениях (боится уронить свое достоинство, свое доброе имя) приводит и Дмитрий Николаевич в отношении молчания Натальи Николаевны. Можно себе представить, как это было тяжело читать самолюбивой и гордой Екатерине Николаевне. Она, конечно, понимает истинную причину их молчания — она жена убийцы Пушкина, мужа сестры, но делает вид, что не знает, почему ей не пишут.
У нас нет сведений о том, писала ли Наталья Николаевна сестре. По свидетельству А. П. Араповой, в доме Натальи Николаевны не было ни одного портрета Екатерины, имя ее никогда не упоминалось в разговоре. Возможно, писала Александра Николаевна, но, как мы увидим из писем, так редко, что годами Екатерина Николаевна не имела сведений о сестрах. Очевидно, ничего не сообщали о них и Наталья Ивановна, и Дмитрий Николаевич, так как Екатерина Николаевна постоянно жалуется, что ничего о них не знает.
Описывая Сульц, она старается всячески приукрасить этот маленький городок, который Дмитрий Николаевич даже не может отыскать на карте! И тот факт, что она не нашла там себе приличной горничной, также говорит о том, что в те времена Сульц был глухой провинцией.
Письмо от 30 ноября 1837 года очень интересно еще и тем, что оно подтверждает дату рождения старшей дочери Дантесов Матильды — 19 октября 1837 года, указанную в метрической книге Сульца. В пушкиноведческой литературе встречались предположения, что дата эта не соответствует действительности, что Екатерина Николаевна была беременна до брака и родила раньше положенного срока. Это письмо и приводимое далее от 1 октября 1838 года опровергают эту гипотезу.
«Сульц, 4 марта 1838 г.
Вот уже очень давно я жду от тебя письма, дорогой Дмитрий, но, видно, напрасно, и я решила написать еще раз до того, как получу от тебя ответ на два моих письма, тем более, что сегодня я напишу всего несколько слов, чтобы поговорить о делах. Я вижу, как ты делаешь гримасу, но, однако, не могу поступить иначе и потому приступаю к этому предмету: это касается денег. Вот уже скоро год, как я уехала из Петербурга, и однако Штиглиц получил до сих пор только 1500 или 1800 рублей, я не помню точно сейчас. Я умоляю тебя, дорогой Дмитрий, будь так добр переслать ему полностью сумму содержания, что ты мне назначил.
Не могу тебе сказать, как мне тяжело беспрестанно обращаться к тебе с просьбой быть аккуратным, но дело в том, я тебе признаюсь откровенно, что, получая от Барона регулярно каждый месяц мое содержание, так мучительно сознавать, что это он мне их дает, и хотя дела Барона в хорошем состоянии, тем не менее ты должен понимать, что после того, как он оставил такое место, как в Петербурге, доходы должны были значительно уменьшиться, а 9000 больше или меньше — большая разница. Обо всем этом Барон не говорит мне ни слова, он чрезвычайно деликатен в отношении меня, и когда я ему об этом говорю, он даже не дает мне закончить фразу. Но ты понимаешь, дорогой друг, что бывает такого рода деликатность, которая заставляет меня испытывать чувство отвращения из-за того, что я за все должна и ничего не вношу со своей стороны. Ради Бога, дорогой друг, не сердись на меня за это, я тебе пишу с полным доверием, я хорошо знаю, что в твоем добром желании нет недостатка и только плохое состояние дел является причиной неаккуратности, вот почему мне тем более тяжело тебе надоедать. Ты мне также обещал, дорогой Дмитрий, 700 рублей, что мне должен Ваня, прошу тебя не забыть об этом и переслать их Штиглицу, я буду тебе за это очень признательна.
В последнем письме я тебе писала насчет собак для мужа; не покупай датских, он их достанет здесь. Все, что он просит, это прислать ему пару больших и красивых борзых, из тех, что выводят в России, он тебе будет очень благодарен. Он ни за что не хотел, чтобы я давала тебе это поручение из опасения причинить тебе большое беспокойство, но я уверяла его, что ты слишком ко мне привязан, чтобы отказать мне сделать это для него, не правда ли, мой славный друг, в этом я не ошиблась?
Прощай, дорогой и добрый друг, целую тебя нежно, а также твою жену, сестер и братьев, и не могу удержаться, чтобы не закончить письмо, побранив вас всех, говоря, что вы настоящая куча лентяев.
К. д 'Антес де Геккерн».
Просьбы о деньгах—лейтмотив многих писем Екатерины Николаевны. Письма Дантеса и Геккерна позволяют сделать вывод, что именно они побуждали ее к этому. Однако она старается скрыть это от брата и даже пытается оправдать Геккерна, хотя его «деликатность» и внушает ей отвращение...
И Дантес, и Геккерн прекрасно знали, что Гончаровы почти разорены, что Дмитрий Николаевич делает титанические усилия, стараясь спасти остатки состояния. В то же время оба, и Дантес, и Геккерн, будучи людьми состоятельными, беспрестанно требовали «причитающихся» им денег.
Как мы видели выше, сама Екатерина Николаевна говорит, что «дела Барона в хорошем состоянии». Что касается старика Дантеса, то вот что писал о нем А. И. Тургенев Вяземскому 4/16 августа 1837 года: «Я узнал и о его (Ж. Дантеса) происхождении, об отце и семействе его: всё ложь, что он о себе рассказывал и что мы о нем слыхали. Его отец — богатый помещик в Эльзасе — жив, и кроме его имеет шестерых детей; каждому достанется после него по 200 тысяч франков».
Забегая несколько вперед, приведем три письма Геккерна за разные годы с бесцеремонными требованиями высылки денег на содержание Екатерины Николаевны.
«Сульц, Верхний Рейн, 19 июня 1838 г.)
При заключении брака вашей сестры Катрин с Жоржем, соблаговолите вспомнить, вы взяли на себя обязательство по отношению к ней, ее мужу и ко мне — обеспечить ей ежегодный пенсион в пять тысяч рублей ассигнациями. Этот пенсион регулярно вами выплачивался Катрин в январе, феврале и марте 1837 года; с этого времени ваш поверенный в делах в Петербурге уплатил господам Штиглиц и К°: 30 апреля 1837 г. 415 рублей и пятого августа того же года 1661 руб. 60 коп. С тех пор всякие платежи прекратились. Следовательно, я получил на счет Катрин 2076 рублей 60 коп., тогда как мне причитается за 15 месяцев ее пенсиона, начиная с 1 апреля 1837 года до июня сего года включительно, 6250 рублей. Из этой суммы надо вычесть 2076 руб. 60 коп., которые уплатил г-н Носов; следовательно вы должны мне 4173 р. 40 коп.
В оправдание того требования, с которым я к вам обращаюсь сейчас относительно выплаты мне этой суммы, равно как я надеюсь, что в будущем вы будете так любезны уполномочить господина Носова регулярно выплачивать Катрин ее пенсион, я вынужден обратить ваше внимание, сударь, на то, что я с своей стороны не ограничиваюсь регулярной выплатой пенсиона вашей сестре, но что я всеми имеющимися в моем распоряжении средствами стараюсь предупреждать все ее желания. Ее дом здесь так же удобен и так же хорошо обставлен, как и в Петербурге; у нее есть свой экипаж, верховая лошадь и т. д. Недавно я ей предоставил возможность совершить крайне дорогостоящее путешествие в Париж, и мне хотелось бы верить, что когда она будет писать вам, она засвидетельствует свое полное и совершенное удовлетворение.
Благоволите рассудить, с другой стороны, каково бремя моих расходов: Катрин теперь мать, и это обстоятельство требует новых и значительно больших расходов; следовательно, я вынужден быть как нельзя более аккуратным в выдаче денег, чтобы удовлетворить потребности нашего семейства.
Я полагаю, бесполезно, сударь, далее настаивать на этом вопросе, я знаю, что адресуюсь к честному человеку, а также к брату, который всегда изъявлял искреннюю привязанность к сестре. Достаточно будет поэтому, что я изложил в нескольких словах мое положение в отношении вашей сестры, чтобы вы поспешили пойти навстречу моему законному требованию.
Именно с этой надеждой имею честь заверить вас в моем высоком уважении и совершенном почтении, ваш нижайший и покорнейший слуга
Б. де Геккерн».
«Париж, 2 января 1840
Приехав в Париж по делам, я пользуюсь этой возможностью, так как она вряд ли представилась бы мне в Сульце, чтобы написать вам без ведома Катрин и ее мужа и чтобы поставить вас в известность о тех затруднениях, которые до сих пор мне удавалось скрывать от наших детей, но не удастся в дальнейшем, если вы не придете мне на помощь. Однако чисто отеческая привязанность, которую вы всегда питали к нашей славной Катрин, является мне порукой, что вы сделаете все зависящее от вас, чтобы не причинить ей горя, которое она испытала бы, узнав правду, в особенности теперь, когда она готовится стать матерью в третий раз. Мне очень нелегко быть вынужденным сделать этот шаг, обращаясь к вам, сударь, и если бы я не ценил по достоинству родственные чувства, доказательства которых Катрин не раз имела с вашей стороны, и в особенности если бы мною не руководило настойчивое желание избавить вашу сестру и ее мужа от всего, что могло бы им причинить малейшее огорчение, желание, которое, я совершенно уверен, вы со мной разделите, я, конечно, постарался бы избегнуть необходимости вам докучать.
Со времени моего отъезда из Санкт-Петербурга события, происшедшие в моей стране, и обстоятельства, в силу которых мое правительство было вынуждено намного сократить количество своих чиновников, не дали ему возможности предоставить мне место. Таким образом, я вынужден был ограничиться только своими личными доходами, к ним я присовокупил 5000 рублей, которые вы обязались ежегодно выплачивать вашей сестре. Этого было достаточно, чтобы обеспечить скромную, правда, но приличную жизнь Катрин и ее мужу, и Бог свидетель, что не было такой жертвы, которую бы я не принес, чтобы окружить моих приемных детей всем, что могло бы сделать их жизнь спокойной и приятной. Однако мне приходилось самым неукоснительным образом вести свои расчеты, и в особенности было необходимо, чтобы никакая недостача денег не нарушала моих планов. Но случилось обратное. Семья увеличилась, родились двое детей, и скоро появится третий, соответственно, увеличились мои расходы, тогда как вы оказались не в состоянии прислать Катрин условленную сумму. Я вошел в долги, срок погашения которых приближается и, признаюсь вам, у меня нет никаких возможностей их погасить. При таком трудном стечении обстоятельств, и опасаясь в особенности, как я вам сказал выше, сделать свидетелями моих затруднений тех, кто нам так дорог, я не поколебался воззвать к вашей дружбе, будучи совершенно уверен, что мой призыв будет услышан и что вы поймете мое положение.
За 1838 год остались невыплаченными 4000 рублей, также за истекший год — полностью 5000 рублей; этой суммы мне хватило бы, чтобы уплатить долги. Благоволите, следовательно, сударь, сделать все от вас зависящее, чтобы мне ее вручили. Я не требую процентов и буду счастлив, и я бы даже сказал — признателен, если, идя навстречу моему желанию, вы избавите меня от моих треволнений.
В случае, если, вопреки тому, что я ожидаю, вам будет абсолютно невозможно собрать всю сумму полностью, я осмеливаюсь рассчитывать на все ваше старание прислать мне большую часть, а остальное как только вам представится к тому возможность. Прошу извинить мою настойчивость, но вы найдете ее обоснованной, учитывая срочность дела.
Будьте добры ответить мне в Париж в адрес г-на С. Дюфура № 1а, улица Вермейль, чтобы ваша сестра и не подозревала о вашем письме, что неизбежно случилось бы, если бы вы адресовали ваш ответ в Сульц.
Примите, сударь, выражение моих самых дружеских и преданных чувств.
Б. де Геккерн».
«Сульц, Верхний Рейн, 7 апреля 1840 г.
Сударь.
Спешу, любезный друг, сообщить вам о благополучном разрешении Катрин; к несчастью, это опять девочка, но крепкая и хорошо сложенная. Надо надеяться, что в четвертый раз ваша сестра подарит, наконец, своему мужу мальчика. Последний написал бы вам сам, но он не отходит от своей жены, и я попросил доставить мне удовольствие вам написать, чтобы поблагодарить вас за письмо, которое вы мне прислали в Париж, оно вселило в меня уверенность в вашем дружеском расположении к нам троим, и я настолько рассчитываю на выполнение ваших обещаний, что решил хранить молчание в отношении Жоржа и его жены. Я обращаюсь к вам по этому поводу без церемоний и не буду торопить вас в этом письме, уверенный, что вы понимаете мое критическое положение с тремя маленькими детьми.
Сохраните мне вашу дружбу, любезный сударь, рассчитывайте всегда на мое старание сделать вашу сестру счастливой, а вы с своей стороны сделайте все, что можете, чтобы облегчить мою задачу.
Так как мне предстоит еще написать много писем, извините меня за краткость данного письма и примите повторные уверения в моих самых сердечных и преданных чувствах.
Новорожденной будет дано имя Леони. Катрин чувствует себя хорошо».
Тон письма от 19 июня 1838 года очень жесткий, исключающий какие бы то ни было намеки на «родственные» отношения. Нас не должны удивлять расчеты этого торгаша от дипломатии. За время длительной службы при российском дворе он, несомненно, нажил солидное состояние. Предприимчивый посол занимался попросту... спекуляцией. В архиве Министерства иностранных дел того времени сохранилась объемистая папка с документами «о пропуске через таможню вещей, привезенных из-за границы на имя нидерландского посланника барона Геккерна». Только в 1835—1836 годах (с июля 1835-го по май 1836-го), когда Геккерн выезжал в отпуск за границу, он привез с собой 12 ящиков (оцененных в 10 ООО рублей), в которых находились: серебряная, хрустальная и фарфоровая посуда, вазы, античная утварь, художественная бронза, картины в рамах, громадные запасы разнообразных вин, часы, статуэтки и т. д. и т. п. В течение всей службы в России (а пробыл Геккерн на посту посла ни много ни мало 14 лет) непрерывным потоком шли из-за границы все эти ценные вещи в адрес голландского посольства. В Петербурге барон перепродавал их столичным негоциантам. Как говорится, комментарии излишни...
Что касается расходов на содержание семьи Жоржа Дантеса, то и старик Дантес, и Геккерн делали это совсем не ради Екатерины Николаевны. К тому обязывало положение семьи в Сульце, им нельзя было держать невестку в черном теле. Личных же денег у нее не было даже на шпильки. И она засвидетельствовала брату, как мы видим, не «свое полное и совершенное удовлетворение», а чувства совсем противоположные... Что касается «дорогостоящего» путешествия в Париж, то, мы полагаем, предпринято оно было для скучавшего в Сульце Дантеса, а отнюдь не для его жены.
Все три письма говорят о том, что Дмитрий Николаевич с «крайне огорчительным постоянством» не высылал сестре денег. Он просто был не в состоянии это сделать. К тому же прекрасно знал, что оба «отца» могли содержать семью Дантеса, тем более что в Сульце они могли жить скромно, не делая больших расходов. Лицемерие Геккерна вызывает отвращение. Кто может поверить, что он скрывает от Дантеса и Екатерины Николаевны свои «затруднения», когда он постоянно заставлял ее требовать деньги от брата.
Обратим внимание, что Дантес не счел нужным сообщить Дмитрию Николаевичу о рождении дочери, поручив это Геккерну. Возможно, он был расстроен, что это опять девочка, но, вернее, он просто не хотел писать шурину. Во всяком случае, трудно поверить, что он не мог написать из- за того, что «не отходит от жены».
О своей поездке в Париж Екатерина Николаевна написала брату, это одно из самых интересных ее писем.
«Париж, 25 мая 1838 г.
Давно уже собиралась я написать тебе, дражайший и славный Дмитрий, но всегда что-то мне мешало. Сегодня я твердо решила выполнить это намерение, заперла дверь на ключ, чтобы избежать надоедливых посетителей, и вот беседую с тобой. Я здесь с 5 мая и в восхищении и восторге от всего, что вижу. Париж действительно очаровательный город, все, что о нем говорили, не преувеличено, он прекрасен au nec plus ultra (в высшей степени). И как можно сравнивать блестящую столицу Франции с Петербургом, таким холодно-прекрасным, таким однообразным, тогда как здесь все дышит жизнью, постоянное движение толпы людей взад и вперед по улицам днем и ночью, всюду великолепные памятники, красивейшие магазины. А рестораны, просто слюнки текут, когда проходишь мимо вкусных вещей, которые там выставлены. И потом — полная свобода, каждый живет здесь, как ему хочется, и никто ни единым словом тут его не упрекает.
Так как мы приехали сюда только для того, чтобы развлечься, посмотреть и познакомиться со всем тем, что в Париже есть любопытного и интересного, мы целыми днями бегаем по городу, но не бываем в светском обществе, потому что это отняло бы у нас драгоценное время, которое мы посвящаем достопримечательностям; свет — это до следующего приезда. Многие хотели непременно нас туда сопровождать, все с нами очень любезны, но мы им приводим те же доводы, что я тебе говорила выше. Удовольствия, которых мы, однако, себя не лишаем, это театры. Здесь их четырнадцать, так что, как видишь, выбор есть; я была почти во всех, но предпочитаю Комическую оперу и Большой оперный театр; к сожалению, я не видела итальянцев, которые играют здесь только до апреля месяца. Все вечера мы проводим или в театре, или в концерте. Я очень часто встречаюсь с г-жой де Сиркур, она очень мила и добра ко мне; каждое воскресенье она заезжает за мною, чтобы отправиться в посольскую церковь. Это настоящее счастье для меня; я так долго была лишена православной службы, поэтому я этим воспользовалась и говела и причащалась, едва только приехала в Париж. Об этом я позаботилась прежде всего.
Здесь несметное количество русских: кажется, что после того, как их государь наложил запрет, они как бешеные стремятся в Париж (здесь речь идет об указе Николая I, запрещающем пребывание русских подданных за границей сроком свыше 3—4 лет. Указ был вызван тем, что доходы с русских поместий растрачивались вне государства, а временное проживание за границей зачастую превращалось в постоянное). Я воспользовалась моим пребыванием здесь, чтобы заказать свой портрет, который у меня просила мать; я делаю это с большим удовольствием, хотя, признаюсь тебе, что позирование смертельно скучная вещь. А что поделываете вы, как себя чувствуете, когда же появится наследник? Ваня, я слышала, уже женат. На днях, как мне говорили, у его шурина Николая пили за здоровье новобрачных, но я ничего об этом не знаю, я их не видела.
Прощай, дорогой друг, целую всех вас миллион раз.
Твой друг и сестра К. д'Антес де Геккерн».
Прежде всего обратим внимание на то, что Екатерина Николаевна пишет это письмо, запершись на ключ, чтобы избежать «надоедливых посетителей». Каких посетителей? Кроме госпожи Сиркур, она, по-видимому, ни с кем не встречается, так как никого не называет из тех «многих» лиц, которые во что бы то ни стало хотят сопровождать их в светское общество. Персонально о Дантесе она в своем письме не говорит ни слова, это тоже очень интересно. И мы полагаем, что не ошибемся, сделав вывод, что именно от него она заперлась, когда писала брату.
Тон ее письма нам кажется наигранно-веселым. Очевидно, Дантесы столкнулись в Париже с враждебным к ним отношением живших там русских. Больше всего Екатерину Николаевну радует в Париже полная свобода: «... каждый живет здесь, как ему хочется, и никто ни единым словом тут его не упрекает». Это случайно вырвавшаяся фраза говорит нам и о Петербурге, и о ее жизни в Сульце, где, видимо, ее поведение диктовалось Геккернами. Очевидно, единственным человеком, не отвернувшимся от Екатерины Дантес, была Анастасия Сиркур, жена французского писателя графа Сиркура, урожденная Хлюстина, соседка Гончаровых по Полотняному Заводу. В Париже Екатерина Николаевна узнает о свадьбе брата Ивана Николаевича, узнает от посторонних, так как никто из родных своевременно ее об этом не известил.
Портрет, о котором она говорит, написан художником Сабатье. На нем изображена молодая женщина, черты лица которой, хотя и не имеют классической правильности, свойственной Гончаровым, весьма привлекательны, в особенности хороши большие черные глаза. Выражение ее лица серьезное, скорее даже печальное, оно очень хорошо передано художником. Этот портрет приводится нами в книге.
«Сульц, 1 октября 1838 г.
От всего сердца благодарю тебя, любезный и дражайший Дмитрий, за твое хорошее письмо. Давно уже я беспокоилась о вас, никто из вас не писал мне ни строчки, и я не знала, чему приписать это молчание, что все хранили в отношении меня. Я думала, может быть, ты на меня сердишься за просьбу о деньгах, но что поделаешь, ты сам прекрасно знаешь, что это вещь, без которой, к несчастью, нельзя обойтись на этом свете. Я была твердо уверена, что твоя неаккуратность была вынужденной.
А теперь поговорим о другом. От всей души поздравляю тебя с рождением сына и желаю, чтобы он составил твое счастье, как Матильда — наше. С каждым днем она становится все милее и забавляет нас все больше и больше. Я думаю скоро отнять ее от груди, через несколько дней ей исполнится год.
Я получила недавно письмо от сестер, в котором они мне сообщают о твоем отъезде в Калугу. Надеюсь, что здоровье Лизы не задержит вас там надолго: судя по тому, что мне пишут, как будто бы ей лучше. Поцелуй ее от меня и поздравь с рождением сына, скажи ей, что я восхищаюсь ее талантами: она родила двух мальчиков подряд, тогда как я сделала такую оплошность и начала с девочки. Надеюсь, что впредь я буду более искусной, я хочу, чтобы тот, кто последует за ней, был мальчиком.
Напиши мне о Ване, что он поделывает? Когда ты его увидишь, передай ему, что со времени его женитьбы он еще не написал мне ни разу. Я хорошо знаю, что он не силен в писании писем, но все же между «часто» и «никогда» — большая разница. А как отец, ты мне о нем ничего не пишешь. Вы, наверное, забыли, милостивый государь, что давным-давно обещали мне его портрет, написанный Соболевским.
Ты пишешь, что скоро вы будете иметь огромное счастье принимать у себя добрую, несравненную, сентиментальную тетку Катерину, с чем тебя искренне поздравляю, но предпочитаю, чтобы это случилось с тобой, а не со мной, так как своя рубашка ближе к телу, как ты знаешь. Напиши мне подробно о пребывании в ваших краях этого благодетельного существа, а также засвидетельствуй ей заверения в моих нежных и почтительных чувствах.
Я забыла тебе сказать, что мы недавно купили ферму в четырех или пяти лье от Сульца. Там теперь строится дом, где мы будем проводить три самых жарких летних месяца. Addio mia cara carrissime fradre (прощай, мой дорогой, дражайший брат), целую твою жену, муж шлет привет, а племянница свидетельствует свое почтение».
«Сульц, 3 ноября 1838 г.
Мой дорогой, добрый Дмитрий, письмо, которое на днях получил барон де Геккерн от Штиглица, вынуждает меня вернуться к вопросу о деньгах, чтобы тебе было ясно, какую сумму ты мне должен. 4049 руб. 5 '/2 коп. — эта цифра точна, плюс 1000 руб., которые, по словам Штиглица, он не получил; затем за август, сентябрь и октябрь 1838 г. по 416 руб. 66 коп., это составляет 1250 руб.; общая причитающаяся мне сумма достигает 6299 руб. 5 1/2 коп. Я не понимаю, есть ли у тебя расписка Штиглица на 1000 руб., потому что он утверждает, что ты ошибся. Не знаю, откуда происходит ошибка, но так как это Носов должен был их ему передать, как ты говоришь, я ему пишу сегодня, чтобы попросить переговорить с самим Штиглицем и выяснить, где же ошибка.
Ты можешь быть уверен, дорогой друг, что мне бесконечно тяжело все время возвращаться к денежным вопросам, особенно в момент, когда я знаю, что ты испытываешь недостаток в деньгах, но что поделаешь? В таких случаях зависишь от обстоятельств, а сейчас, когда мы купили поместье и приводим его в порядок, ты понимаешь, что для того, чтобы платить, нужны наличные деньги, и что, видя Барона в стесненных обстоятельствах, я стараюсь, как могу, придти ему на помощь, потому что, так как он не позволяет, чтобы я в чем-нибудь нуждалась, надо быть справедливой и в свою очередь помочь ему, сколько я могу.
Итак, я надеюсь, мой добрый брат, что ты согласишься с моими доводами и в особенности — не рассердишься на меня за мою докучливость, ты очень хорошо знаешь мою привязанность к тебе, чтобы бьггь уверенным, что отнюдь не желание причинить тебе затруднения вынуждает меня так поступать, а только крайняя необходимость.
что она составляет счастье брата, которого я нежно люблю. Надо признаться, дорогой Дмитрий, что ты и я, мы оба счастливые смертные в браке, так как я тоже счастливейшая женщина на свете, любимая и балуемая мужем, который обожает меня. Я счастлива также всем тем, что меня окружает, не знаю, как и благодарить небо за все то счастье, что оно мне посылает, и право не знаю, что я сделала, чтобы его заслужить. Моя маленькая дочка прелестна и составляет наше счастье, нам остается только желать сына.
Прощай, мой добрый брат, целую тебя от всего сердца.
К. д 'Антес де Геккерн.
Муж просит передать тебе тысячу приветов».
В письме от 1 октября 1838 года Екатерина Николаевна говорит, что получила письмо от сестер. Обращает на себя внимание, что она никак его не комментирует, видимо, написано оно было в таких тонах, что ей не хочется об этом говорить. В последующие годы она укоризненно-раздраженно постоянно жалуется, что сестры ей не пишут.
Во всяком случае, Екатерина Николаевна не осмеливается ему написать. В многочисленных письмах Николая Афанасьевича, с которыми мы познакомились, нет ни одного упоминания о том, что он писал дочери или получал письма от нее. Что касается тетушки, то во всех письмах Екатерина Николаевна говорит о ней только в иронических тонах. И нам понятно ее раздражение: Екатерина Ивановна не ответила ни на одно ее письмо.
Нет сомнения, что письмо от 3 ноября написано под давлением Геккерна, так и чувствуется, что эти расчеты вплоть до полукопеек исходят от него. И он же заставляет Екатерину Николаевну писать доверенному лицу Гончаровых в Петербурге Носову и не для того, чтобы выяснить, «где ошибка», а чтобы заставить Дмитрия Николаевича выслать деньги.
Екатерина Николаевна сообщает брату, что они купили ферму в окрестностях Сульца. «Они» — это Луи Геккерн, об этом пишет Метман в своих воспоминаниях. Геккерн, видимо, до 1843 года, когда он снова вернулся на дипломатическую службу, жил в Сульце. Так, в метрическом свидетельстве о рождении Матильды Дантес, где он фигурирует в качестве свидетеля, говорится, что он «жительствует в помянутом городе».
Все письма Екатерины Николаевны — это стремление доказать, что она любима и счастлива, но именно потому, что эти уверения так настойчивы, им не верится. А. П. Арапова в своих воспоминаниях говорит о ней. Сведения эти почерпнуты, очевидно, из разговоров окружавших ее лиц, и хотя мы не знаем, все ли в них достоверно, заслуживает внимания, что именно говорилось о Екатерине Дантес в семье. «Она привязалась к мужу с беззаветной страстью, — пишет Арапова, — и годами убеждалась, что ничто не в силах победить его равнодушие и холодность. Разочарование в надеждах и ревниво гложущее горе, подтачивая организм, преждевременно свели ее в могилу».
Откуда поступили такие сведения? Может быть, постоянно встречаясь с Дантесами в течение зимы 1842/43 года в Вене, могла наблюдать их жизнь и сделать такие выводы Наталья Ивановна Фризенгоф? Она регулярно переписывалась с Натальей Николаевной и Александрой Николаевной, с которыми была очень дружна. Этот источник кажется нам наиболее вероятным.
длиннейшие письма с просьбой прислать собак для мужа, умоляя сделать это ради нее. Она говорит, что муж любит ее и что она счастлива всем тем, что ее окружает, но мы не видим в ее письмах ни одного доказательства любви Дантеса, нет ни слова и об окружающих ее родных мужа. А вот тоска по навсегда утраченной родине, по своим близким, по тем местам, где жила она когда-то, — эти чувства выражены необыкновенно ярко, это мы увидим в следующем письме. И эта женщина, так часто говорящая о своем счастье, вероятно, была очень одинока и несчастна...
«Сульц, 26мая 1839г.
Я получила твое письмо из Катунков (одно из поместий Гончаровых) за несколько дней до родов, дорогой и добрый брат, и эта причина помешала мне ответить. Но сейчас я уже совсем поправилась и не хочу долее мешкать с ответом, потому что если наша переписка будет идти так, как сейчас, то в конце концов мы совсем перестанем писать друг другу, а это меня очень опечалило бы. Ты — совсем другое дело, так как ты живешь среди того, что тебе дорого, а я так оторвана от моей семьи, что если кто-либо из вас хоть иногда не смилостивится надо мной и не напишет, я и совсем не буду знать, живы вы или нет, а ведь не так легко отказаться от всего того, чем так привыкла дорожить с раннего детства.
их повторять, скажу только, что твое последнее письмо заставило меня пролить много слез, так я была обманута в своих ожиданиях.
Недавно я получила письмо от Нины, которая сообщает мне новости обо всех вас. Она очень хвалит твою жену, и напротив, говорит, что у жены Сережи адский характер. Как мне пишет мать, у него снова будет прибавление семейства, решительно род Гончаровых умножается. Что касается тебя, то, кажется, ты хочешь ограничиться одним наследником (один из сыновей Д. Н. Гончарова умер в 1838 году); я думаю, ты прав, однако вам надо бы еще девочку.
А что скажешь ты о Катуш, вот у нее уже вторая дочь, она могла бы, однако, лучше иметь мальчика. Ты еще не знаешь, как зовут твою племянницу? Берта-Жозефина, смотри, не дай такое имя какой-нибудь лошади, так как Матильда уже имела благоприятную возможность носить одинаковое имя с твоей священной памяти вороной кобылой.
мой деверь Люзиньян должен поехать осенью за польскими лошадьми. Одновременно ты мне пришлешь, не правда ли, пару больших борзых для охоты на волков. Это страстишка моего дорогого супруга, от которой он никак не может избавиться, и ты оказал бы ему большую услугу, но это только в том случае, если ты отправишь лошадь. Не топай ногой и не говори «черт возьми!», потому что это невежливо.
Вы имели счастье принимать у себя вашу дорогую тетушку Катерину, которая приехала похитить у вас сестер. Я о них недавно имела известия и узнала с удовольствием, что Н. не бывала в свете этой зимой; признаюсь, я считаю, что это было бы нехорошо с ее стороны. Прощай, мой славный братец, целую тебя, также твою жену и сына. Муж передает тебе тысячу приветов, Матильда и Берта целуют руки дяде и обнимают двоюродного брата.
К. Дантес де Г.»
«Сульц, 20 ноября 1839 г.
Мой деверь приехал неделю тому назад, дорогой Дмитрий, и моя кобыла, названная им Калугой, прибыла в прекрасном состоянии. Это красивая лошадь, и знатоки утверждают, что это самая лучшая из всех лошадей, привезенных Люзиньяном, нет ни одной, которая могла бы с ней сравниться. Мой муж в восторге и поручает мне бесконечно поблагодарить тебя за твою любезность в отношении нас, он очень тронут, и я также. Досадно только, что она не так высока ростом, впрочем, очаровательна.
просит «посмотлеть на длугую дедуску» (это означает — на другого дедушку, не моего свекра, которого она обожает).
Ты не представляешь себе, как эта малютка умна, ей всего два года, и, однако, она уже хорошо говорит, все понимает, слушается с первого взгляда, очень хорошенькая и имеет очень добрый характер. Все удивляются ее поразительному сходству со мной, и мой муж уверяет, что я, должно быть, была в детстве такая же гримасница, как Матильда. Берта, моя младшая, которой уже исполнилось семь с половиной месяцев, очень хороша, она блондинка с голубыми глазами, на редкость крепкая и живая. В общем я не могу пожаловаться на своих детей, их здоровье до сих пор, слава Богу, не приносило мне никакого беспокойства; я надеюсь, что то же будет и с ребенком, которого я жду в начале апреля, лишь бы только это был мальчик. Что касается тебя, дорогой друг, кажется, ты упорствуешь и не хочешь увеличивать свое семейство. Тебе, однако, все же следовало бы постараться иметь девочку; мне кажется, что двое детей, сын и дочь, как раз то, что нужно, а один ребенок дает слишком много беспокойства, всегда опасаешься, как бы с ним чего не случилось.
Напиши мне о сестрах. Вот уже скоро год, как они мне не дают о себе знать, я думаю, что наша переписка совсем прекратится, они слишком часто бывают в свете, чтобы иметь время подумать обо мне. Не поговаривают ли о какой-нибудь свадьбе, что они поделывают, по-прежнему ли находятся под покровительством Тетушки-факелыцицы? Кстати, скажи-ка мне, нет ли надежды в будущем получить наследство от Местров, у них ведь нет детей. Это было бы для нас всех очень кстати, я полагаю. Впрочем, вероятно, все распоряжения уже сделаны, и так как обычно за отсутствующих некому заступиться, я думаю, мне не на что надеяться.
Целую Лизу и вашего сына, муж шлет вам тысячу приветов, а я целую тебя и люблю всем сердцем.
К. д Антес».
— Берта. Судя по письмам, ничто не изменилось в ее переписке с родными. «... Если наша переписка будет идти так, как сейчас, то в конце концов мы совсем перестанем писать друг другу, а это меня очень опечалило бы», — с горечью говорит она. Иногда проскальзывает в ее письмах то, о чем ей больно думать и писать: «... Ты живешь среди того, что тебе дорого, а я так оторвана от моей семьи...» В этих словах так ярко выражено чувство одиночества, которое она испытывает в семье Дантесов... Единственное утешение — дочери. Матильда и умна и добра, Берта очень хороша (очевидно, похожа на Дантеса), обе радуют мать. И портрет Николая Афанасьевича у нее на столе, на который она постоянно смотрит, говорит нам о многом.
Сестры по-прежнему не пишут. Екатерина Ивановна получает эпитет «факельщицы», неизвестно—почему. Но больше всего обращает на себя внимание ее выпад в адрес Натальи Николаевны. Она даже не называет ее по имени, а обозначает только буквой «Н». Она довольна, что Наталья Николаевна не бывает в обществе. При этом она думает, надо полагать, прежде всего о себе (хотя пишет о другом): Екатерина не хотела, чтобы вновь начались толки о преддуэльных событиях, о роли Дантеса и Геккерна в них и о ней самой. Это подтверждается и другим, более поздним письмом, где она упрекает сестер в том, что они «слишком часто бывают в свете». Упоминание о Наталье Николаевне носит недоброжелательный оттенок. Обращает на себя внимание и тот факт, что Екатерина Николаевна никогда не спрашивает о детях Пушкиных, хотя живо интересуется всеми другими племянниками.
Дмитрий Николаевич посылает сестре лошадь, названную Калугой, но от покупки собак для Дантеса уклонился... Недаром Екатерина Николаевна предвидела, что это поручение рассердит его и он будет «топать ногой»! Написал он также сестре, что не в состоянии при плохом положении их дел выслать ей причитающиеся деньги. И тут мы видим, что не один Геккерн, но и Дантес принимает участие в выторговывании денег, и, несомненно, по этому поводу ведет неприятные разговоры с женой, вынуждая ее «проливать много слез».
«Сульц, 9 марта 1840 г.
Знаешь ли ты, мой августейший братец, что это уже начинает принимать вид дурной шутки: все письма, что мы посылаем друг другу (а слава Богу, это не так часто с нами случается), всегда начинаются со слов: «Наконец-то пришло от тебя письмо». Эти письма меня убеждают в том, что так как ты чувствуешь свою вину, то делаешь вид, что их не получаешь, или по крайней мере, что они приходят гораздо позднее; мне кажется насмешкой, что ты получил 24 января письмо, датированное 20 ноября, т. е. через два месяца, тогда как самое большое на это нужно 22 дня, поэтому я считаю, что все это твои проделки.
совершив это путешествие, — для нас будет праздник принять тебя, но, ради Бога, чтобы это не было пустыми разговорами. Поверь, что это не будет стоить так уж дорого; за 8 дней ты доедешь из Петербурга до Гавра на пароходе, там ты купишь красивый экипаж (потому что я не хочу, чтобы ты приехал ко мне как какой-нибудь Schlouker (бедняк), возьмешь почтовых лошадей и через два дня будешь иметь счастье обнимать свою милую сестру, так что, как видишь, ради этого, конечно, стоит предпринять путешествие. Я жду тебя этим летом непременно, устраивай свои дела как хочешь, но я хочу, чтобы ты обязательно приехал меня повидать и безотлагательно; это будет вдвойне интересно для тебя, так как тебе так хочется узнать, что из себя представляет Сульц, ты сможешь судить о нем, увидев своими собственными глазами. Тем временем обратись к Соболевскому, который должен очень хорошо знать Сульц, так как он находился в течение очень долгого времени в его окрестностях; он выдавал себя то за камергера российского императора, то за князя и гвардии полковника.
Я без конца тебе благодарна за обещание прислать мне денег, Бога ради, не ограничься только обещаниями, так как деньги мне нужны, крайне нужны, я нахожусь в отчаянном положении. Сегодня я написала об этом матери, я очень хотела бы, чтобы она хоть немножко помогла мне. Год тому назад к моим последним родам она мне обещала сделать подарок и прислать его, она даже писала, что спросит тебя, как переслать мне деньги, но теперь она больше ничего об этом не говорит, и я боюсь, что она забыла. Постарайся, дорогой друг, ей об этом напомнить , но, ради Бога, не говори, что я тебе об этом писала, это может привести к очень дурным последствиям. Скажу тебе, что, рассчитывая на это, я продала шкуру неубитого медведя и теперь сижу между двумя стульями — положение очень неудобное для женщины, которая вот-вот родит. Судя по твоему письму, я полагаю, что твоя жена и я освободимся в одно и то же время. Мальчик для меня и девочка для нее.
Прощай, поцелуй от меня жену и детей».
«Сульц, 13 мая 1840 г.
Через два дня я уезжаю в деревню и все же хочу написать тебе до отъезда, потому что как только я заберусь на вершину горы, в свой дворец-замок, известный под названием Шиммель, я не уверена, что мои многочисленные дела дадут мне возможность написать тебе сразу по приезде. Поэтому, дорогой друг, если ты испытываешь удовольствие, читая это письмо, благодари небо, что оно тебе даровало столь любезную сестру, и в особенности, что оно тебе ее сохранило в таком прекрасном здравии: через два дня исполнится шесть недель после родов, я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально и физически.
для меня, так как тебе было бы легче, я полагаю, платить мне регулярно каждый месяц, чем накапливать большие суммы; не пойми дурно, мой друг, это простое замечание, потому что я первая всегда признаю твою аккуратность везде, где только ты можешь ее проявить. Самое мое горячее желание, поверь мне, чтобы твои дела окончательно распутались, мы все в этом очень нуждаемся, так как у всех нас довольно большие семьи, которые, вероятно, еще увеличатся, да поможет нам Бог!
То, что ты пишешь об отмене права на наследственное имущество — ужасно; я об этом уже знала, мы были поражены, как и все, у кого капиталы еще в России. Друг Нико (Николай I) не всегда церемонится, как видно; впрочем, у него-то деньги текут, когда он пожелает.
Я очень тронута, что ты хочешь дать мое имя своей дочери, только я бы сказала, что нахожу его не очень красивым; мой муж мне надоедал, чтобы я так назвала одну из наших многочисленных , но я никогда не могла на это решиться. Ах, что ты скажешь о моей сноровке, вот уже три девочки подряд? Признаюсь, что хотя я их и люблю всем сердцем, я все же в отчаянии от этого, поэтому я плохо приняла мою бедную Леони (Леония, третья дочь Дантесов), я так рассчитывала, что будет мальчик. Право, если у тебя будет сын, мы вполне можем обменяться, так как наши дети должны быть одного возраста, я родила 4 апреля. Г-жа Сиркур крестила мою дочь. Сомневаюсь, чтобы твоя дружба с ее братом зашла так далеко, чтобы ты взял его в крестные отцы. Встречаетесь ли вы хоть иногда?
Я узнала через многих русских путешественников, но слышала об этом стороною, что Александрина стала совершенной сумасбродкой; говорят, что получение шифра совсем вскружило ей голову, что она сделалась невероятно надменной. Я надеюсь, что все это неправда, признаюсь, я не узнаю в этом случае ее ума: потерять голову из-за такого пустяка было бы прискорбной нелепостью.
рассчитываем поехать туда на недельку. Я буду чрезвычайно рада снова ее увидеть, она была так мила с нами во время наших несчастных событий.
Вчера у нас был очаровательный сюрприз: бывший кавалергард Кутузов, женатый на Рибопьер, близкий друг мужа, как с неба, свалился к нам в семь часов утра. Они меняли лошадей в полумиле от Сульца, и он пришел нас повидать. Я поехала за его женою, которая была на постоялом дворе, и, проведя добрых два часа с нами, они уехали. Они возвращаются в Петербург из Италии, где провели две зимы из-за здоровья жены.
Прощай, дорогой друг, муж и я обнимаем тебя, а также Лизу и детей.
К. д 'Антес
Мой адрес до 20 сентября, когда я возвращаюсь в город, Массево, Шиммель, Верхний Рейн».
«Сульц, 26 января 1841 г.
Я хочу быть более любезной, чем ты, дорогой Дмитрий, и спешу ответить на твое последнее письмо, потому что мне очень хочется доказать тебе своей аккуратностью всю ту радость, которую я испытываю, получая вести от вас. Я в особенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен в том, что все то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем вам самую большую любовь. Voila lune profession de foil! (вот мое кредо!).
Я в самом деле в отчаянии, именно в отчаянии, дорогой друг, в связи с плохим состоянием твоих дел. Боже мой, когда же будем мы иметь счастье видеть хоть какое-то просветление! Мы все в этом так нуждаемся, потому что я тоже нахожусь в ужасном затруднении с деньгами из-за твоих задержек с присылкой, уверяю тебя, что я страдаю от этого не меньше, чем вся остальная семья. Дети мои растут, следственно, расходы не уменьшаются, а доходы исчезают. Все, о чем я тебя прошу, дорогой брат, это подумать обо мне, когда ты думаешь о сестрах, и верить, что я не сомневаюсь в твоем добром расположении.
в особенности могут быть для нее пагубны. Если все пройдет благополучно, как хотелось бы надеяться, европейский климат мог бы, может быть, поставить ее на ноги. Куда думает он ее везти?
Ты говоришь, что твои мальчики хорошо растут, я очень рада и нисколько не удивляюсь, если они унаследовали отцовскую конституцию. Кстати, а как твое здоровьице, как дела с твоей дородностью, нажил ли ты уже респектабельное брюшко?
Дон (домашний врач Гончаровых) должен гордиться, что похоронил свою законную супругу. А она-то всегда плакала и причитала, сетуя на свою будущую вдовью судьбу. Я была очень удивлена, узнав, что она убралась первая, бедная женщина, да приемлет Господь ее душу. Но она была неприятной особой, по крайней мере на земле! Передай мое сочувствие Дону. Я храню о нем самое нежное воспоминание с тех пор, как он вкатил мне некое лекарство, от которого я через несколько часов чуть не умерла, приняв огромную дозу. Впрочем, это была моя вина, я к нему приставала, чтобы он дал мне свое сильнодействующее снадобье.
Поцелуй свою жену, я надеюсь, что она уже избавилась от своей боли в ухе. Шлю свое благословение моим племянникам, а тебе разрешаю мысленно поцеловать мне руку. Муж шлет вам тысячу приветов».
«Я в особенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен в том, что все то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем вам самую большую любовь. Вот мое кредо!» — пишет Екатерина Николаевна брату. Писалось это письмо в отсутствие Дантеса, и потому она могла бесконтрольно и откровенно высказать брату свои сокровенные чувства. (Вообще все ее письма могут быть разделены на две категории: те, которые читались или могли быть прочитаны мужем, и те, которые писались в его отсутствие.) Трудно переоценить значение слов Екатерины Николаевны для понимания того, о чем думала, что чувствовала она в глубине души. Эти несколько строк говорят не только о тоске по навсегда утраченной родине, но и о том, что у нее была двойная жизнь: внешняя, которую она пытается представить счастливой («Да здравствует Франция!»), и внутренняя — горестная и печальная, с ощущением своего одиночества в этой чужой стране, чужой семье, с постоянным сознанием, что муж ее не любит. Только дети, которых она безгранично любила, были ее единственной отрадой и утешением.
Рождение третьей дочери — Леонии — очень огорчило мать, страстно желавшую сына, чтобы угодить мужу, которому нужен был наследник. Могла ли предполагать тогда Екатерина Николаевна, какая странная и печальная судьба ожидает эту девочку... Дмитрий Николаевич назвал свою дочь в честь сестры Екатериной. Не верится, что Дантес настаивал на том, чтобы его дочь носила имя жены, Екатерина Николаевна была бы счастлива, если бы он таким образом доказал ей свою любовь. В те времена было принято называть одну из дочерей именем матери. И она как бы оправдывается перед братом, что все три девочки были названы нерусскими именами.
У нас нет никаких сведений о том, что Дмитрий Николаевич ездил в Сульц. Полагаем, что это его намерение не было серьезным. Хотя ему, вероятно, и хотелось повидать сестру, но денег на такую дорогостоящую поездку у него, конечно, не было. А главное, ему вряд ли улыбались встреча с Дантесом и Геккерном, а также неизбежные в таком случае разговоры о деньгах... Так что, вероятно, он просто хотел сделать приятное сестре и подать ей надежду на такое свидание в будущем.
Обратим внимание на упоминание о друге Пушкина С. А. Соболевском. Как пишет Екатерина Николаевна, он долгое время жил в окрестностях Сульца. Что привело Соболевского в Эльзас? Возможно, заказы машин фирме Кёхлин для его фабрик в России, а может быть, он охотился в горах, так как в окрестностях Сульца была прекрасная охота. Во всяком случае, его пребывание там вызывает несомненный интерес. Екатерина Николаевна так зло иронизирует в его адрес не зря. Не было ли у Дантеса с ним встречи? Не рассказывал ли Соболевский в Сульце о петербургских событиях в неприятном для Дантесов освещении? Весьма вероятно.
Впервые в письмах к брату Екатерина Николаевна упоминает об Александрине, и крайне неприязненно, называя ее «совершенной сумасбродкой». Что рассказывали ей русские путешественники? Не говорили ли они о том, что, став фрейлиной императорского двора, Александра Николаевна, не желая «уронить свое доброе имя», неблагожелательно отзывалась о Дантесах? Екатерина Николаевна называет назначение сестры фрейлиной «пустяком», из-за которого нечего терять голову, но вспомним, с каким восторгом и гордостью в 1834 году она описывала Дмитрию Николаевичу более чем благосклонный прием императорской четой ее самой, только что принятой во фрейлины... И не случайно Екатерина Николаевна с таким нетерпением ожидает встречи со Строгановыми и Полетикой, которые, как мы уже говорили, во время петербургских событий были на стороне Дантесов и Геккерна.
«так милы» с Дантесами в Петербурге, состоялось. Там, конечно, они получили подробную информацию о сестрах, о родных и о том, что делается и говорится в Петербурге. Нет ничего удивительного в том, что супруги помчались в Баден: редко кто-нибудь изъявлял желание их видеть... Кавалергард Кутузов, о визите которого с таким восторгом сообщает Екатерина Николаевна, возможно, был единственным их гостем «оттуда».
«28 января 1841. Сульц
В то время как я писала тебе в письме о всяких пустяках, мой дорогой друг, я совсем и не подозревала, какое ужасное несчастье могло со мной случиться: мой муж чуть не был убит на охоте лесником, ружье которого выстрелило в четырех шагах от него, пуля попала ему в левую руку и раздробила всю кость. Он ужасно страдал и страдает еще и сейчас; слава Богу, рана его, хотя и очень болезненная, не внушает опасения в отношении последствий, врач говорит, что это месяцев на шесть. Это ужасно, но когда я подумаю, что могла бы потерять моего бедного мужа, я не знаю, как благодарить небо, что оно только этим ограничило страшное испытание, что оно мне посылает.
Вот видишь, дорогой Дмитрий, я не могу без содрогания и подумать об ужасном несчастье, которое чуть было со мной не случилось. Нет, это было бы слишком ужасно.
Прощай, целую тебя».
— небольшой листок, вложенный в письмо от 26 января. Написано оно наспех, под первым впечатлением. Что это? Случайный выстрел? «Чуть не был убит...» «Ружье лесника выстрелило в четырех шагах». Так ли все это было на самом деле, не скрыл ли что-нибудь Дантес, рассказывая жене об обстоятельствах ранения? Были ли они в действительности такими, как их описывает здесь Екатерина Николаевна? Кто знает...
В следующем письме, написанном через три месяца, она говорит о длительной болезни мужа, о том, что врачи дежурили при нем днем и ночью. Видимо, рана была более серьезной, чем можно судить по письму от 28 января, и круглосуточные дежурства врачей и дальнейшее лечение в Каннах свидетельствуют об этом.
Невольно вспоминается, что несколькими годами позже на охоте был убит тоже «случайным выстрелом» секундант Дантеса на дуэли с Пушкиным д'Аршиак...
«Сульц, 26 апреля 1841 г
Я начну свое письмо, дражайший друг, с того, чтобы поблагодарить тебя за хорошее письмо, а твое обещание прислать мне 5000 рублей чрезвычайно меня обрадовало; никогда деньги не были бы более кстати, я просто не знала, к кому обратиться. Длительная болезнь моего мужа, как ты сам хорошо понимаешь, стоила очень дорого. Оплатить три счета от врачей (а некоторые из них были при нем днем и ночью) это не безделица, а теперь еще курс лечения на водах, право, если ты не придешь нам на помощь, мы были бы в крайне затруднительном положении. Я тебе тем более благодарна, что прекрасно знаю о плохом состоянии твоих дел, мать мне пишет в последнем письме о новом перезакладе твоих имений. Все это очень печально, мой бедный брат, но будем надеяться, что наступит день, когда ты будешь вознагражден за все жертвы, что ты приносишь семье, и что в старости, и даже через несколько лет, ты хоть немного отдохнешь, и наконец, будешь иметь счастье восстановить состояние твоих братьев и сестер и своих детей...
и я надеюсь, что ты не захочешь уличить меня во лжи.
Сейчас моя старшая дочь мучает меня: она во что бы то ни стало хочет написать письмо, сидит рядом со мной и выводит какие-то каракули на клочке бумаги, болтает как сорока, кричит мне в ухо разные глупости, так что я даже не знаю что пишу.
Ты, кажется, беспокоишься о здоровье Лизы, надо надеяться, что ее болезненное состояние пройдет после родов, только пусть она будет очень осторожна и не делает никаких глупостей. Право, мои дорогие братья, я не знаю, что вы делаете, чтобы подобным образом разрушать здоровье своих жен, все они постоянно болеют, я полагаю, это мужья виноваты. Поэтому я считаю, что мой является образцом, так как со времени замужества я чувствую себя лучше, чем когда-либо, и только цвету и хорошею.
Говорят, что жена Вани очень больна; он должен был бы отвезти ее на воды этим летом, поверь мне, это было бы ей очень полезно, хороший климат — это все. Шутки в сторону, но я, которая, как ты знаешь, всегда была довольно крепкого здоровья, ощущаю огромную разницу в этом отношении, воздух здесь такой чистый, здоровый, и потом не бывает больших морозов, что тебя хватают, едва высунешь нос на улицу, я себя чувствую тут совсем иначе, чем в России.
Что поделывают сестры? Кстати, о твоей последней поездке в Петербург: тетка Катерина говорила тебе, что я ей писала? Строгановы мне так надоедали, чтобы я это сделала, говоря, что она очень жаловалась, что с тех пор как я уехала из России, я ей совсем не писала. Я их уверяла в обратном, утверждая, что писала два раза, но никогда не получала ни строчки в ответ. В конце концов, чтобы доказать их неправоту, я вложила письмо к ней в письмо сестрам; не знаю, получила ли она его, могу сказать только, что она мне не ответила.
только его обитатели. Живете ли вы в большом доме в бельэтаже, и что сделал ты с Красным домом, я надеюсь, ты его не совсем забросил, это было бы, право, грешно. Занимаешься ли ты своими садами? Напиши мне обо всем, и об изменениях, что ты делаешь в своих владениях, потому что, уверяю тебя, дорогой друг, все это меня очень интересует, может быть, больше, чем ты думаешь, я по-прежнему очень люблю Завод, ведь я к нему привыкла с раннего детства.
Прощай, целую от всего сердца тебя, жену и детей. Адресуй мне письма до 20 сентября в Массево, Верхний Рейн, надеюсь, что написала разборчиво. Муж чувствует себя хорошо, он уже начинает шевелить рукой, пальцы будут действовать, но они еще плохо двигаются; я надеюсь, воды его окончательно поправят. Он вас обнимает.
К. д'Антес де Г.»
«Массево, 21 июля (1841г.)
Я жду твоего письма, дорогой друг, как евреи ждут Мессию. В последний раз ты мне сообщил, что в мае месяце ты дал распоряжение твоему управляющему послать мне 5000 рублей, и вот уже конец июля, а он еще ничего не сделал, потому что я не получила из этих денег ни гроша. Прошу же тебя, дорогой друг, прикажи ему еще раз, так как, рассчитывая на эти деньги, мы заранее ими распорядились, и это промедление, уверяю тебя, причиняет нам большие неприятности.
задолжал, ты и не представляешь себе, с каким нетерпением я жду уплаты 5000 рублей, что ты мне обещал.
Как идут твои дела, скоро ли кончатся твои терзания? Я надеюсь, что этот год будет для тебя более благоприятный, чем прошлый, особливо в отношении урожая; доволен ли ты фабриками, ты по-прежнему заключаешь контракты с твоим лихоимцем Прянишниковым? В общем, какие новости в ваших краях?..
Я надеюсь, что здоровье твоей жены совершенно поправилось и что твои мальчики благоденствуют так же, как мои дочери, здоровье всех трех превосходно. Кажется, Ваня не так счастлив, как мы, в отношении детей, мать мне пишет, что его дочка очень слабого здоровья, и потом жена его имела несчастье родить мертвого ребенка, бедный мальчик должен быть этим очень опечален, здоровье жены должно внушать ему большое опасение; он должен был, как я слышала, везти ее за границу. В письме к матери я писала, что Мари нужно ехать в Пломбьер в Вогезах, на этом курорте специально лечат женские болезни и головные боли. Тамошний курорт гораздо лучше германских, прежде всего потому, что жизнь там дешевле, и потом всякие игры там запрещены, никаких рулеток, а это, по-моему, огромное преимущество, потому что многие, даже не будучи игроками, иногда не могут удержаться, чтобы не попытать счастья, русские в особенности, принимая во внимание, что это имеет для них прелесть новизны.
Напиши мне о Сереже, потому что для меня как будто его и нет в живых, я совершенно ничего не знаю о том, что он делает, по-прежнему ли он в Москве, поступил ли на службу, как проводит время? Я сомневаюсь, что он бывает в свете, так как он никогда не имел особого пристрастия к этой суете.
Бываешь ли ты хоть иногда в Москве? Расскажи мне хоть немножко, что там делается, что сталось с моими прежними подругами и друзьями? Я уверена, что из этого прежнего общества уже никого не осталось, и я не знаю ни одной живой души, если не считать княгини которой, наверно, скоро будет сто лет, и прекрасной Лизы, красота которой должна уже подвергнуться влиянию времени. Что поделывают ее сестры? Напиши мне также, что сталось с моим Пиладом — Настей Щербининой. Мне много раз хотелось ей написать, но я совершенно не знаю ничего о ней. Сестры в прошлом году писали мне о Мишеле, которого они встретили по дороге в Павловск. Они были очень рады увидеться, и нашли, что он ужасно постарел. Вот уже более года я не получала писем от сестер, что они поделывают? Вот сколько вопросов, все же я надеюсь, что ты постараешься на них ответить, дорогой друг, так как все это меня по-прежнему очень интересует; несмотря на то, что я здесь счастлива, я однако ж часто думаю обо всех вас.
Прощай, дорогой Дмитрий, обнимаю от всего сердца тебя и всех твоих, муж также.
Я надеюсь, милый друг, что ты не забудешь рассказать мне в твоем письме об отце. Когда увидишь его, передай ему от меня, что я очень люблю его; если бы я не опасалась причинить ему неприятность и обеспокоить, я бы с удовольствием ему написала».
«19 октября 1841. (Сульц)
с духом засесть за чернильницу.
Поздравляю вас от всего сердца с рождением малютки, в особенности я обращаюсь к Лизе, потому что для матери дочь гораздо милее, чем сын, который покидает мать, поступая в коллеж, а оттуда на службу, так что она может наслаждаться его присутствием только в течение очень немногих лет... Впрочем, у вас это затруднение (т. е. коллеж) не существует, это не то что в наших странах, где мать считает себя счастливой, если она может удержать дома сына до 12 лет, потому что воспитание в коллеже совершенно необходимо, и нет ни одной матери во Франции, которая могла бы от этого избавиться. Это меня иногда утешает в том, что у меня сначала родились девочки; я надеюсь, однако, что мне посчастливится, и как у вас на этот раз девочка, так у меня наоборот — будет мальчик.
Я очень тронута, мой славный друг, всем тем, что ты мне говоришь лестного; не скажу, что желаю вашей маленькой Катерине быть похожей на меня, как ты, кажется, хочешь, но я желаю, чтобы новая Катерина Гончарова впоследствии была бы так же счастлива, как предшествующая, это самое лучшее пожелание, которое я могу сделать для дорогой малютки, которую я люблю от всего сердца.
Как и все, что похоже на тебя, твой сын, как ты пишешь, шумливый и болтливый. Жаль, что он не может встретиться со своими кузинами, уж они-то в этом не знают удержу; я четыре года, но по рассудительности и уму ей можно было бы дать восемь, она нас чрезвычайно забавляет своей милой болтовней. Я иногда рассказываю ей, что у нее есть в России маленькие кузины и кузены, тогда она у меня спрашивает с хитрым видом: «Мама, скажи, а эти хорошие кузены, которые в России, они щиплются?»
Не хвастаясь, могу сказать, что мои так же красивы, как и милы, и особенно что в них замечательно это здоровье: никогда никаких болезней, зубки у них прорезались без малейших страданий, и если бы ты увидел моих маленьких эльзасок, ты бы сказал, что трудно предположить, чтобы из них когда-нибудь вышли худенькие, хрупкие женщины. В любую погоду, зимой и летом, они гуляют; дома всегда ходят в коротких открытых платьях с голыми ручками и ножками, никогда никаких чулок, только очень короткие носочки и туфельки, вот их костюм в любое время года. Все при виде их удивляются и ими восхищаются. У них аппетит как у маленьких волчат, едят они все, что им нравится, кроме варенья и сластей. Но я вижу, что моя материнская любовь увлекла меня и, может быть, я тебе докучаю этими подробными описаниями, но поверь мне — не изнеживай детей, чем суровее вы будете их воспитывать, тем лучше.
Поблагодари Сережу за привет, впервые за пять лет он подумал обо мне; лучше поздно, чем никогда, говорит пословица. Я думала, что Ваня за границей, но пока ничего об этом не слышно; не знаю, придет ли ему в голову приехать нас навестить, я его очень приглашала...
Напоминаю тебе о деньгах, пришли, пожалуйста, поскорее и сколько сможешь больше, я тебе буду очень признательна, поверь.
Спасибо за те подробности, что ты мне сообщаешь, потому что все меня интересует, все, что касается моих друзей, и тех мест, где я жила когда-то. Часто я на всех вас жалуюсь, говоря, что никто мне не пишет, и когда я жду писем, муж всегда насмехается надо мной, он говорит, что давно уже я должна была бы отвыкнуть их получать. Поэтому, когда приходит письмо, я прихожу сияющая к нему в комнату.
ко мне. Подожду писать, пока она не откажется от мысли ехать во Францию. Муж и я обнимаем всех.
К. д'Антес».
«Сульц, 18 января 1842
Дорогой брат, хочу обратиться к тебе с просьбой от имени моего мужа, но прежде всего должна тебя предупредить, что мне было бы очень тяжело, если бы я не встретила в этом отношении готовности с твоей стороны. Дело идет о поручении, которое я уже тебе давала более года тому назад и о котором ты вероятно совершенно забыл. На этот раз я убедительно прошу тебя об этом, и если ты не можешь этим заняться сам, поручи кому-нибудь, кто в этом понимает. Вот в чем дело: надлежит купить пару хороших борзых (суку и кобеля), очень высокого роста, с длинной шерстью, которые были бы хорошо натасканы на волков. Мой муж предоставляет тебе полную свободу в отношении цены, нет такой жертвы, которую бы он не принес в этом отношении. Его единственное удовольствие здесь — это охота, и несмотря на все его старания, он не может достать таких собак, а он уверен, что именно борзые лучше всего для этой охоты, вот почему он так настойчив в желании их раздобыть. К тому же он легко вернет деньги, затраченные на покупку, так как у него не будет недостатка в любителях собак, и потомство от привезенных из-за границы предков вполне все окупит.
Если в округе ты не найдешь то, о чем я тебя прошу, то в Москве это легко сделать, поручи Андрееву или кому-нибудь другому, и если хоть немного постараться, я уверена, что можно найти. Помнится, в мое время их продавали в Охотном ряду по воскресеньям и приводили целые своры к Пресненской заставе для боя с волками, и прежде чем их купить, надо, чтобы ты поручил их испытать знатоку этого дела, потому что непременно нужно, чтобы по крайней мере одна из собак показала свое уменье. В Петербурге при помощи Носова пусть их отправят с первым же пароходом в Амстердам, я тебе пришлю адрес, по которому их нужно доставить, а оттуда уже муж позаботится, чтобы они благополучно прибыли сюда.
— никаких отговорок, никаких безосновательных доводов, я не желаю принимать ни один из них. Как я уже тебе сказала, если это тебе докучает, поручи кому-нибудь в Москве и сделай все возможное, чтобы порадовать моего муженька. И он в свою очередь, если только может быть тебе в чем-либо полезен, в полном твоем распоряжении, так же и я. Как только ты найдешь и купишь собак, ты мне тотчас же напишешь, не правда ли?
А теперь я поздравляю вас с новым годом, тебя и всех твоих, целую вас от всего сердца. Я надеюсь, что вся твоя семья здорова, и сыновья и дочка, и что Лиза уже совсем поправилась от родов и готова начать все сначала, потому что и у вас тоже в этом отношении все идет ладно, ни вы, ни мы ни в чем не можем себя упрекнуть.
Есть ли у тебя вести о Ване; что касается меня, я ничего о нем не слышала и не знаю даже, где он сейчас находится, однако не отчаиваюсь и не теряю надежды его увидеть, судя по тому, что пишет мне мать. Что поделывают сестры? Я не имею от них вестей с 1840 года. А любезная тетушка Катерина еще жива? По-прежнему ли она думает обо мне с любовью и нежностью?
Если Август еще у вас, дай ему поручение касательно собак, я уверена, что он выполнит его прекрасно.
Прощай, обнимаю тебя, дорогой друг, от всего сердца и умоляю выполнить просьбу, с которой я к тебе обращаюсь. Муж шлет тебе тысячу приветов.
».
Мысли о родных не покидают Екатерину Николаевну. Она тяжело переносит молчание отца и брата Сергея. «Часто я на всех вас жалуюсь, говорю, что никто мне не пишет...» Ранят ее самолюбие и насмешки мужа, который говорит, что давно уже она должна была бы отвыкнуть получать письма от родных. Дантес прекрасно понимал, чем вызвано такое отношение Гончаровых к жене, но ни своей, ни ее вины в петербургских событиях признать не хотел. Судя по письмам Екатерины Николаевны и самого Дантеса, он писал Дмитрию Николаевичу только о деньгах, никаких родственных писем, помимо требований уплаты задолженности, не было.
С какой любовью Екатерина Николаевна говорит о детях! Их воспитание, здоровье — предмет ее постоянных забот. Обратим внимание, что она им рассказывает о своей семье в России, показывает портреты родных. Видимо, ей хочется, чтобы те, кого она так глубоко любит, не были чужими для ее детей.
Вспоминает она и своих московских приятельниц. Лиза — это, по-видимому, известная московская красавица Елизавета Пашкова. Анастасия Щербинина — подруга юности Екатерины Николаевны. В письме от 21 июля она спрашивает о ней и даже собирается написать. Но как только она узнает, что та предполагает поселиться в Париже, Екатерина Николаевна опасается, как бы Щербинина не приехала к ней. Почему? Надо думать, она боялась, что Щербинина станет рассказывать в семье Дантесов то, о чем ей хотелось бы умолчать: о больном отце, о матери, бросившей его, и т. д., а главное, о всех тех слухах и разговорах, которые шли в Москве по поводу гибели Пушкина. Трудно придумать иное объяснение тому, что Екатерина Николаевна не хотела, чтобы ее верный Пилад заявился в один прекрасный день в Сульц...