БАДЕН-БАДЕН. ВЕНА
1842 год был для Екатерины Николаевны годом стечения самых непредвиденных обстоятельств. В начале года (по-видимому, в конце января — начале февраля) ее постигло большое горе — она родила мертвого ребенка. Мы узнаём об этом из письма Натальи Ивановны от 30 марта 1842 года к Дмитрию Николаевичу.
«Ты, возможно, уже знаешь от Кати о несчастье, которое с ней случилось: она родила мертвого ребенка, а главное — это был мальчик, которого они так страстно желали. Здоровье ее, слава Богу, как будто бы хорошо; она предполагает поехать на несколько дней повидать Ваню. Ты, вероятно, знаешь о его болезни: беспокойство за состояние здоровья жены уложило и его в постель. Теперь он здоров, однако я не получила письма от него самого. Мари, которая поправляется, мне написала о его болезни, но с тех пор я не имею от них вестей».
Можно себе представить переживания Екатерины Николаевны, так жаждавшей сына! К сожалению, мы не знаем, при каких обстоятельствах это произошло; нет в архиве и письма к Дмитрию Николаевичу об этом событии. Но, видимо, Екатерина Николаевна довольно быстро поправилась и в начале марта смогла поехать в Баден повидаться с братом.
Из писем, приведенных нами в первой части, известно, что Иван Николаевич выехал с больной женой за границу в июле 1841 года, но Екатерину Николаевну об этом никто не счел нужным известить, в том числе и сам Иван Николаевич. Она в нескольких письмах спрашивает Дмитрия Николаевича о брате Иване, и в течение более полугода не знает, что он уже давно находится за границей. Очевидно, и мать не писала ей ничего определенного. Вероятно, она случайно услышала, что Иван Николаевич в Бадене, и, не рассчитывая на то, что он ее навестит, поехала туда сама вместе с мужем и двумя старшими дочерьми.
Об этом мы узнаём из обнаруженного нами письма самого Ивана Николаевича к Дмитрию, которое приводим ниже.
«Баден, 25 марта/6 апреля 1841 г.
Дорогой, любезный Дмитрий, я не пишу тебе сегодня длинного письма, принимая во внимание, что и без моих каракулей у тебя займет много времени чтение прилагаемых писем, которые тебя заинтересуют, вероятно, не менее, чем то, о чем я буду с тобой говорить. Случай доставил мне возможность, мой славный друг, быть тебе более полезным, чем я предполагал, в связи с одним вопросом в твоем последнем письме, и вот каким образом.
Ты, возможно, знаешь уже от матери, а может быть, еще и не знаешь, что Катя приезжала сюда с мужем и двумя старшими девочками повидаться с нами. Вот уже две недели, как они вернулись в Сульц, пробыв с нами четыре дня. Присутствие ее мужа было мне много приятнее, чем я был к тому подготовлен. При первой встрече я поборол в себе мысль об отвращении при виде его, не желая уж очень огорчать сестру, и обошелся с ним как мог лучше, но, признаюсь тебе, дорогой друг, что это стоило мне многого. Я хотел сначала посмотреть, каковы их семейные отношения, и когда я понял, что сестра моя счастлива не на словах, а в действительности, это побудило меня, естественно, изменить мой несколько ледяной прием ее мужа на обращение более благожелательное и свободное. В самом деле, он такой же хороший муж, как и отец, и когда я вспоминаю того самого петербургского Дантеса, когда я думаю, что вот уже пять лет, как он прожил со своей женой почти что в ссылке, так как Сульц и Баден друг друга стоят в отношении скуки, я не верю своим глазам, видя как он нежен с женой и как любит своих малюток.
Итак, мы расстались добрыми друзьями, и чтобы им это доказать, я обещал приехать к ним в их поместье в первых числах июня, если Бог поможет Мари восстановить свое здоровье и силы, которые до сих пор возвращаются к ней очень медленно.
Катя беспрестанно говорит о своем счастье, и только одна мысль неотступно преследует ее: никогда не возвращаться в Россию. Я это вполне понимаю после того, как увидел, как я тебе сказал, что она счастлива с мужем и своей маленькой семьей. Ее малютки очаровательны, особенно вторая, Берта, это просто маленькое совершенство. Но я чувствую, что если бы дал себе волю продолжать, мне так много надо было бы тебе обо всем этом рассказать, что наши упомянутые деловые вопросы от этого пострадали бы.
Вот о чем идет речь. В один из четырех вечеров, который я провел вдвоем с Геккерном, еще одно его качество довершило мое хорошее отношение к нему, а именно бескорыстие, с которым он говорит о деньгах. В один из этих вечеров мы затронули деловые вопросы вообще, и в частности я прочел ему твое письмо, где ты говоришь о рулонной машине для твоей фабрики, и Геккерн взялся изучить эту статью, так как недалеко от Сульца есть машиностроительный завод братьев Кёхлин, которые уже поставили много таких машин на бумажные фабрики в Германию, Францию и т. д. Я думал и опасался сначала, что наш разговор останется без последствий, и представь себе мое удивление, когда две недели спустя я получаю от Геккерна огромный конверт с всевозможными подробностями по этому делу. Спешу тебе переслать все эти документы, для меня это китайская грамота, а для тебя, может быть, солнечный луч надежды. Прочти внимательно, сообрази, подсчитай хорошенько и тогда скажи, что ты хочешь. Так как я почти уверен, что мы не уедем из Бадена до середины июля, у тебя вполне будет время для ответа, но помни, что письма идут от нас 25 дней и столько же времени обратно, так что учти это.
Как мне сказал Геккерн, твой долг им достигает сейчас 10 тысяч рублей; он делает тебе предложение, посмотри, не подойдет ли оно тебе, а именно — уплатить им эти деньги путем отправки в Голландию через нашего друга Носова столько штук полотна, сколько нужно на покрытие этой суммы. Геккерн написал об этом старику, который теперь находится в Голландии, чтобы запросить его, возможно ли это, и при нашем свидании, я полагаю, будет говорить со мной об этом, поэтому я откладываю до тех пор подробности этого дела. Впрочем, так как среди прилагаемых писем ты прочтешь также и его письмо ко мне, мне нечего и говорить тебе по этому поводу...»
Письмо заканчивается описанием пребывания и лечения супругов Гончаровых в Бадене.
Здесь все не так просто, как кажется с первого взгляда. Иван Николаевич Гончаров был свидетелем ноябрьских событий в Петербурге. Он приезжал вместе с Дмитрием на свадьбу, но тотчас же уехал после и не встречался больше с Дантесом. Но он знал обо всех последующих событиях и из первоисточника — от Натальи Николаевны и Александры Николаевны, с которыми некоторое время жил в Заводе в 1837 году. Мы не встречаем ни одного упоминания в письмах Екатерины Николаевны о том, что она получила письмо от брата Ивана, значит, он ей не писал. Не хотел он встречаться и с Дантесом ни в Сульце, ни в Бадене, и этим объясняется тот факт, что Екатерина Николаевна долго не знала о том, что брат находится так недалеко от них. Но он предвидел возможность появления Дантесов в Бадене и как-то внутренне к нему подготовился.
К чести Ивана Николаевича надо сказать, что свое отношение к Дантесу он определил словом «отвращение», но, к сожалению, не остался последовательным до конца. Ради сестры он при первом свидании поборол себя и был сдержан, «... но, признаюсь тебе, — пишет он Дмитрию, — что это стоило мне многого». Письмо Ивана Николаевича еще раз подтверждает, что все Гончаровы, несмотря на уверения Екатерины Николаевны в своем счастье, не верили этому. Иван Николаевич прямо говорит, что хотел убедиться, «не на словах, а в действительности» в том, что сестра счастлива в браке.
Чем же объяснить, что Иван Николаевич так легко поверил в «счастье» сестры, так быстро изменил свое отношение к Дантесу? Перед ним был разыгран, и, несомненно достаточно искусно, спектакль, изобилующий сценами супружеского счастья. Вспомним здесь, что в свое время в Петербурге, бывая у Екатерины Николаевны после свадьбы, Александра Николаевна быстро разгадала, что под внешней веселостью сестры таится печаль, которую она пытается скрыть. «Она слишком умна и слишком самолюбива, — говорит Александра Николаевна, — и старается ввести меня в заблуждение». Несомненно, и теперь Екатерина Николаевна хотела ввести в заблуждение брата, и не столь проницательный, как Александра Николаевна, простодушный Иван Николаевич тогда поверил в счастье сестры и в чувства Дантеса. Надо сказать, что Дантес еще в петербургский период отличался необыкновенным умением располагать к себе людей и, конечно, сделал все возможное, чтобы изменить отношение к нему шурина. Надо думать, что при разговоре наедине Дантес старался уверить его (как в свое время и Андрея Карамзина) в своей невиновности, убедить в том, что к ним относятся несправедливо, что им так тяжела «ссылка» в Сульце, а ему, Дантесу, вынужденная бездеятельность, и так далее и тому подобное. Несомненно, повлияла на Ивана Николаевича и жена, Мария Ивановна, которую, вероятно, очень легко очаровал Дантес. И конечно, сыграли свою роль дети, для этого они и были привезены в Баден! Все Гончаровы очень любили детей, и Дантес выиграл эту ставку — встреча с прелестными племянницами растрогала Ивана Николаевича. Большое значение имело и то, что предложение Дантеса в отношении печатной машины снимало с Гончарова скучную и неприятную для него обязанность выполнять поручение брата, тем более что все это было для него «китайской грамотой»!
Но наивность Ивана Николаевича в отношении «бескорыстия» Дантеса просто удивительна! И предложение содействовать заказу машины (тогда предприятия Дмитрия Николаевича будут работать лучше), и посредничество в отношении продажи полотна (обратим внимание, что Дантес уже написал об этом Носову), а также разыгранная семейная идиллия — все это имело целью так или иначе выжать деньги с Гончаровых, так что ни о каком бескорыстии и речи быть не может.
«Катя беспрестанно говорит о своем счастье, и только одна мысль неотступно преследует ее: никогда не возвращаться в Россию». Но истинное счастье не нуждается в том, чтобы о нем говорили беспрестанно. Поведение Екатерины Николаевны не должно нас удивлять: оно диктовалось присутствием Дантеса, а также настойчивым желанием показать брату, а через него и всем родным, что она любима мужем, ни в чем не раскаивается, ни о чем не жалеет, в том числе и о родине (к которой где-то в глубине души, по ее же словам, она хранит самую большую любовь!). У нее не было иного выхода... Это еще раз подтверждает, что то, что она говорит и что чувствует на самом деле, — не одно и то же. О многом умалчивает и Иван Николаевич, оставляя это до личного свидания: «... Мне так много надо было бы тебе обо всем этом рассказать...» — говорит он.
Как реагировали на эту встречу мать и Дмитрий Николаевич, мы узнаем из письма Натальи Ивановны из Яропольца от 21 апреля 1842 года:
«... Я получила вести от Вани и Мари, оба хотя еще и слабы, но начинают поправляться. Их свидание с Катей состоялось, и хотя ее сопровождал муж, все прошло дружески и приятно. Мари очень хвалит Катю и хорошо отзывается о Геккерне. Она мне пишет, что если бы не ее болезнь, она бы самым приятным образом провела те четыре дня, что Катя и ее муж были у них. Они привезли с собой двух старших девочек, Матильду и Берту. Ваня и Мари очарованы их малютками, они очень милы и необыкновенно хорошенькие. Признаюсь тебе, их свидание, прошедшее хорошо с обеих сторон, мне доставило большое удовольствие...»
Приписка
«В тот момент, когда я собиралась запечатать письмо, пришла твоя посылка. Я тебе бесконечно благодарна за внимание. Ты мне пишешь о свидании Кати и ее мужа с Ваней и Мари. В своем письме я тебе сообщила эту же новость и от глубины души разделяю твое удовлетворение благополучным исходом их свидания. Я очень горжусь тем, что моя крестница Берта такая хорошенькая. Да будет Господь милостив ко всем им, таково мое желание».
И Наталья Ивановна, и Дмитрий Николаевич знали об отношении Ивана Николаевича к Дантесу, о том, с каким настроением он ехал за границу, поэтому возможная его встреча с ним внушала им большие опасения. Они боялись ссоры, скандала, а может быть, принимая во внимание его вспыльчивый характер, и чего-нибудь худшего. Поэтому благополучно прошедшее свидание («хотя ее сопровождал муж», обратим внимание на это «хотя») успокоило их. Наталья Ивановна, несомненно, очень жалела дочь и старалась морально поддержать ее в трудной ее жизни, ей хотелось, чтобы, хотя бы внешне, все было хорошо. Вероятно, поэтому она любезно относилась в своих письмах к Екатерине Николаевне и к Дантесу — ради дочери. Но об истинном его к жене отношении она знала, о том свидетельствует, как мы увидим далее, одно из ее писем.
Вернувшись в Сульц, Дантес получил необходимые сведения у машиностроительной фирмы Кёхлин относительно заказа для Гончаровых, и уже 1 апреля послал Ивану Николаевичу в Баден подробнейшее письмо.
«Сульц, 1 апреля 1842 г.
Любезный друг, посылаю вам, как мы условились, все возможные сведения, касающиеся рулонной машины. Вы можете быть уверены, что я долго беседовал с этими господами, которые, несомненно, имеют самое большое предприятие этого рода на всем континенте. Я постарался узнать все подробности, которые могли бы быть полезны Димитрию. Искусство изготовления бумаги сделало такие успехи в Европе, что рулонная машина стала наилучшей как по количеству, так и по качеству, без которой любому фабриканту невозможно производить товары хоть с какой-либо выгодой. За полтора года промышленники моего департамента заказали 9 машин этой фирме и, несмотря на ее стоимость, получают большие прибыли. Кроме того, вот еще сведения, которые очень важно, чтобы вы сообщили своему брату: г-н Кёхлин говорит, что в России производят только треть той бумаги, которую она потребляет, две остальные трети ввозятся из-за границы; он делает из этого вывод, что положение русского фабриканта, который мог бы выпускать хороший товар, могло бы быть очень выгодным.
Великий секрет промышленности — производить много и быстро, по той простой причине, что издержки тогда уменьшаются, распределяясь на большее количество товаров но тут-то как раз и находится препятствие для русских промышленников, потому что у них работают только крепостные, и также потому, что православная религия имеет большое количество праздников, когда работы не производятся. Отсюда неисчислимая потеря времени для фабриканта. Вот тот совет, который мне поручили вам дать, если ваш брат решит заказать эту машину. Непременно надо было бы, чтобы Димитрий нанял в немецких провинциях человек десять рабочих-протестантов (этого количества достаточно для работы машины), которые не праздновали бы никаких праздников и работали бы круглый год. Вы увидите также, что в подробном письме насчет машины мне было предложено взять мастера; так как эти машины мало известны в России, я подумал, что специальный человек был бы необходим, поэтому я просил сообщить, каково будет его жалованье, а также и инженера, который во всяком случае должен сопровождать машину для ее монтажа.
Впрочем, Димитрию для того, чтобы иметь самые точные сведения о качестве машин, которые поставляют Кёхлины из Мюльхауза, надлежит только обратиться к Соболевскому и Мальцеву, которые делали заказы этой фирме.
Вот, любезный Жан, все сведения, что я мог получить, и будьте уверены, что я занимался этим делом с большим удовольствием, и если оно уладится, я надеюсь, это даст Димитрию то благосостояние, которого я ему желаю от глубины души. Я забыл вам сказать, что для изготовления подобной машины нужно три месяца, так что Димитрий не должен терять времени, если он хочет сделать заказ, чтобы успеть воспользоваться навигацией этого года.
Я получил сегодня письмо из Парижа. Барон де Геккерн взялся вам заказать рисунок красивого тильбюри (род экипажа) у одного из лучших каретников столицы; он также написал в Амстердам относительно полотна, и как только я получу ответ, я вам его пришлю. Поручение вашей жены исполнено и уже отправлено. Признаюсь вам, что я взял это на себя, я не хотел предоставить удовольствие Катрин оказать ей эту маленькую услугу, так мне хочется сохранить место в ее хороших воспоминаниях. Малютки много говорят о баденских дяде и тете, я их успокаиваю, обещаю, что они их увидят этим летом; я думаю, что вы по-прежнему имеете такое намерение, чтобы я мог сдержать обещание, данное мною моим дочерям.
Катрин целует вас и вашу жену, и я делаю то же в отношении вас и прошу вас принести к ногам вашей супруги мои самые теплые чувства.
Б-н Ж. де Геккерн».
Считая, очевидно, братьев Гончаровых полными невеждами в коммерческих делах, Дантес раскрывает перед ними «великие секреты» промышленности с одной-единственной целью — во что бы то ни стало выжать из них «причитающиеся» ему деньги. Он всячески старается угодить Ивану Николаевичу и его жене, рассыпается в любезностях с целью поддержать благоприятное впечатление от их визита в Баден. Очень красивый мужчина, по-видимому, он произвел впечатление на Марию Ивановну, прекрасно это понял и играет на этом. Угодничество его поистине внушает отвращение. Он даже вовлек в это дело и барона Геккерна, надо полагать — без ведома Гончаровых, написав ему относительно тильбюри и полотна.
Но вот Дантесы уехали, первое впечатление рассеялось, и Иван Николаевич, может быть, и пожалел, что так дал себя увлечь. Во всяком случае, в Сульц он не поехал и не ответил Екатерине Николаевне на письмо, как мы увидим далее. И последующие письма его к Дмитрию Николаевичу касательно денежных расчетов с Дантесом носят уже совсем другой характер:
«Баден, 3/15 июня 1842
Твои два письма лежат у меня на столе, дражайший Дмитрий, они меня опечалили, в особенности последнее. Бедный брат, какое мученье твоя жизнь в вечных хлопотах, когда же наступит день, который распутает все затруднения, что тебя окружают... Я пошлю оба твои письма Катерине, чтобы она и ее муж, а также и старик Геккерн хорошенько поняли, что не нежелание с твоей стороны, или какая-нибудь иная причина виною тому, что ты неаккуратен в выплате им денег, а только плохое состояние твоих дел...»
«Ильицыно, 13 февраля 1843 г.
Я получил твое письмо, дорогой, добрый Дмитрий, с бумагой, касающейся моей сестры Геккерн. Я просто в восторге, что познакомился с ее содержанием. Таким образом, дело совершенно ясно, и я тебе очень советую, когда ты будешь ей писать, вложи в свое письмо копию с этого документа и приложи перевод на французский язык, чтобы семейство хорошенько ознакомилось с тем, что там говорится. Тем самым ты поставишь преграду всяким их требованиям, которые могут быть ими предъявлены и которые не будут соответствовать тому, что написано в документе».
Как мы видим, тон этих писем совсем иной. Обратим внимание, что Иван Николаевич называет Екатерину Николаевну «моя сестра Геккерн» и выражает свое удовлетворение, что прилагаемый документ положит конец претензиям «семейства».
Все ухищрения Дантеса добиться уплаты денег ни к чему не привели. «Документ» — это, очевидно, подробный отчет о состоянии дел Гончаровых, который составил Дмитрий Николаевич и послал Екатерине Николаевне через Наталью Ивановну. Сделано это было намеренно, чтобы и мать в своем письме подтвердила тяжелое положение дел семьи. Взбешенный тем, что Гончаровы не обратились к нему непосредственно, а главное — потеряв надежду на уплату долга, Дантес разразился длиннейшим злобным письмом. Оно представляет разительный контраст с письмом к Ивану Николаевичу и еще раз подчеркивает лицемерие этого человека.
«Массево, 11 июля 1843 г.
Любезный Димитрий.
Так как бумага, которую вы послали Катрин через госпожу вашу матушку, касается только деловых вопросов и так как моя дражайшая славная жена в них совершенно ничего не понимает, я счел уместным ответить сам, чтобы изложить вам мои соображения.
Я прочел с самым большим вниманием подробный отчет о состоянии ваших дел и, вспоминая различные разговоры, которые у меня были с Жаном (Иван Николаевич)
Скажу вам откровенно, что положение вашей сестры самое плачевное; не желая сейчас начинать с вами спора по тем статьям, которые, как вы утверждаете, изложены в бумаге, что вы мне прислали, я буду говорить только о содержании, которое вы должны выплачивать Катрин, совершенно определенном обязательстве, взятом вами во время моей женитьбы, когда ваше состояние было уже так же расстроено, как и теперь. Поэтому замечу вам, что для такого человека, как вы, привыкшего к коммерческим сделкам, и который, следовательно, должен понимать значение обязательств, вы действовали в отношении меня весьма легкомысленно. Действительно, зачем предлагать мне то, что вы не хотели мне давать? Бог свидетель, однако, что, женясь на вашей сестре, я имел более благородное чувство в душе, нежели деньги! Кроме того, вы должны помнить, что это вопрос, который я лично даже не хотел обсуждать; но поскольку обязательство было взято, я счел себя вправе на него рассчитывать; отсюда мои затруднения.
Я изложу вам наше положение с полной откровенностью и предоставлю вам судить о нем! После нашего возвращения во Францию Барон, чтобы дать мне занятие, поручил мне управление частью своих имений, кроме того, он мне предоставил сумму в ...(сумма не указана) на обзаведение и содержание семьи; естественно, в эту сумму входили и пять тысяч Катрин. Теперь, поскольку этой суммы нам недоставало с крайне огорчительным постоянством, а я не хотел ни в чем ограничивать комфорта, к которому привыкла моя славная Катрин, и так как щедрость барона де Геккерна мне это позволяла, я затронул капиталы, которые были мне доверены, рассчитывая позднее покрыть дефицит, когда ваши дела позволят вам уплатить задолженность, в чем, впрочем, Жан неоднократно меня заверял, и вот в качестве утешения я получаю отчет о состоянии ваших дел. Мое положение становится крайне затруднительным. Что же я должен делать? Не могу же я послать этот отчет в Вену, поскольку я всегда заверял Барона, во всех моих письмах, что ваши дела идут лучше и что, следовательно, мне заплатят, потому что вы должны не сестре, а Барону, который все время выплачивал ей содержание, так что до сих пор она еще никогда не ощущала последствий вашей неаккуратности.
дела в вашей стране, но мне прекрасно известно, что во Франции, чтобы спасти остатки подобного состояния, был бы только один способ: продать. Действительно, помимо того, что вы живете в постоянных хлопотах и беспокойстве, основная часть ваших доходов уходит на уплату процентов.
Я даю вам совет, потому что вижу по вашему собственному отчету, что он выполним, поскольку вы продали Никулино — вы можете продать и остальные земли. Но прежде всего, любезный Димитрий, не поймите превратно размышления, которыми я заканчиваю свои советы: я знаю хорошо, что вы живете в трудах и беспокойстве с единственным и благородным желанием придти на помощь братьям и сестрам и что, несмотря на это, вам не удается достигнуть благоприятных результатов. Боюсь, что все это происходит от неправильно понятых стараний ведения дел.
Я не хочу брать в качестве примера того, что можно видеть на землях, купленных Жаном. Он мне двадцать раз рассказывал, что его имение приносит ему тридцать с чем-то тысяч рублей дохода в год! Это увеличение 100 на 100 — я видел эту цифру в письмах, адресованных Катрин в период этой продажи (тогда как эта земля давала только от 12 до 15 тысяч рублей, когда она была в ваших руках), — может быть только следствием хорошего управления. Но я ставлю себя на ваше место и утверждаю, что с самым наилучшим усердием в мире почти невозможно успешно заниматься своими имениями и одновременно иметь на ходу такое предприятие, как ваше.
Не могу не возвратиться опять к тому же вопросу: полное прекращение вами присылки денег. Если бы это было вам фактически невозможно, я бы не настаивал, но ваш отчет доказывает мне обратное. Я вижу в статье «обязательные расходы» 10 ООО рублей для моего отца (Л. Геккерна), «содержание отдельным лицам — 27 500 рублей» значитесь вы, ваши два брата и Александрина; среди вас должна быть распределена эта сумма, но самая простая справедливость требовала бы, чтобы она была разделена на 5 частей, а не на 4, тогда Катрин имела бы хоть что-нибудь, потому что, поймите, Бога ради, у нас будет четверо детей, а у вашей сестры даже не на что купить себе шпилек! А так как я прекрасно знаю, что вы слишком справедливы, чтобы не понимать, насколько обоснованны мои требования, я вам предлагаю соглашение, которое могло бы устроить всех. Что помешало бы вам, например, в обмен на официальную бумагу от вашей сестры, по которой она бы отказывалась от отцовского наследства, признать за нею сумму в...(сумма в подлиннике не указана) как спорную между вами, а затем включить ее в число ваших кредиторов. В случае если для доведения этого дела до конца нам понадобился бы представитель в России, князь Лев Кочубей, с которым я остался в дружеских отношениях, взялся бы, я в этом уверен, вести с вами переговоры. Таким образом, вы обеспечите будущее Катрин, что я в настоящее время не могу ей гарантировать; я не имею даже возможности сделать в ее пользу завещание, не имея еще ничего положительного, лично мне принадлежащего. Мой отец (Дантес-старший), — остается хозяином капитала, так что если меня не станет, что, надеюсь, не случится, но что возможно, Катрин будет всецело зависеть от опекунов моих детей.
нанося никому ущерба.
Прошу вас засвидетельствовать мое почтение вашей жене, а вас — принять выражение моих самых сердечных чувств.
Б. Ж. де Геккерн».
Что можно сказать по поводу этого письма? Дантес издевается над Дмитрием Николаевичем совершенно открыто, упрекая его в неумении вести дела. Констатируя «печальную действительность», он тем не менее настойчиво, бесцеремонно требует уплаты долга. В свое время в Петербурге, перед свадьбой, Дмитрий Николаевич обязался выдавать сестре ежегодно 5000 рублей содержания, его к тому вынудили, как мы уже говорили, обстоятельства. Но обратим внимание на слова Дантеса, что он лично денежные вопросы тогда все Геккерну. В письме Екатерины Николаевны к брату от 19 января 1837 года, уже после свадьбы, мы читаем: «... ты сказал Тетушке, а также Геккерну, что будешь мне выдавать через Носова 5000 в год», «... как добрый брат и честный человек ты не нарушишь свое обязательство Геккерну». Все это еще раз подчеркивает двуличность Дантеса. Обращает на себя внимание, что сумму в 27 500 рублей он предлагает разделить не на 4, а на 5 частей, включив Екатерину. При таком расчете исключается Наталья Николаевна, а мы полагаем, что в отчете значилась и эта семья, но Дантес самым наглым образом делает вид, что она вообще не существует.
Что касается увеличения доходов вдвое в имении Ивана Николаевича, то по этому поводу Наталья Ивановна, которой Дмитрий Николаевич переслал письмо Дантеса, потом писала, что это имело место всего один раз, когда был очень большой урожай и Иван Николаевич продал много хлеба. Так что ни о каком «хорошем управлении» здесь и речи быть не могло. Однако, видимо, Иван Николаевич похвастался своими «хозяйственными талантами» перед шурином, а тот не замедлил подхватить, чтобы лишний раз уколоть Дмитрия Николаевича.
Но особенно отвратительное впечатление производит та часть письма, где Дантес пишет о «плачевном положении» Екатерины Николаевны. Надо уж окончательно потерять совесть, чтобы писать так о своей жене и так нагло лгать. Заверяя Дмитрия Николаевича, что, когда он женился, им руководили только благородные чувства, Дантес, однако, считает, что содержать его жену должны Гончаровы. В чем же заключается плачевность положения Екатерины Николаевны? В том, что деньги на ее содержание давал Геккерн? Дантес говорит, что у его жены нет денег даже на шпильки. Что же, вручив ей следуемую сумму в счет пресловутых пяти тысяч, они потом ее отбирали? Не мудрено, что все это глубоко ранило самолюбие Екатерины Николаевны и внушало ей отвращение.
Прежде чем перейти к следующим письмам, охарактеризуем вкратце ту обстановку, в которой они были написаны. Старик Геккерн, вынужденный после петербургских трагических событий оставить свой пост в России, в течение пяти лет находился в опале, не у дел. Приведем небезынтересную выдержку из статьи Л. Гроссмана, относящуюся к описываемому периоду.
«Только в 1842 г. барон фон Геккерн был аккредитован при венском дворе... Положение его в венском дипломатическом кругу было достаточно щекотливо: во главе австрийского правительства находился его бывший петербургский коллега Фикельмон, семья которого относилась к Пушкину с чувством искренней дружбы. В Вене в начале 40-х годов служили при посольствах петербуржцы 1837 года, в известной мере прикосновенные к знаменитой дуэли, — Медженис и Гагарин. Не удивительно, что новый посол некоторое время мало показывался среди своих коллег».
в салоне Фикельмонов. И в письмах и в дневнике Пушкина мы встречаем нередко упоминания о Дарье Федоровне. В книге Н. А. Раевского «Портреты заговорили» приводится много новых сведений о Д. Ф. Фикельмон.
Упоминаемые Л. Гроссманом Медженис и Гагарин прикосновенны, как он говорит, к трагическим событиям дуэльного периода. Артура Меджениса, советника английского посольства, Пушкин просил быть секундантом в январе 1837 года, но он отказался. Князь И. С. Гагарин, как известно, подозревался в составлении пасквиля, полученного Пушкиным в ноябре 1836 года. Впоследствии он навсегда уехал за границу, а в августе 1843 года, приняв католичество, вступил в орден иезуитов.
В Вене барон Геккерн был принят очень сухо. Он избегал бывать в свете, и венское общество не стремилось принимать дипломата, столь скомпрометировавшего себя в недавнем прошлом. Особенно враждебно, по-видимому, относились к нему члены русского посольства: есть сведения, что русский посол не захотел быть на дипломатическом обеде, куда был приглашен Геккерн. Однако все это не смутило барона, и он смело бросил вызов Вене, пригласив к себе на всю зиму Дантеса с семьей.
К этому времени и относятся два последних, чрезвычайно интересных письма Екатерины Николаевны, обнаруженные нами в архиве Гончаровых.
«Вена, 1 ноября 1842 г.
ты не можешь мне сказать ничего хорошего о своих плачевных делах. Поверь, милый друг, что я искренне сочувствую тебе во всех твоих мучениях, и я против своего желания касаюсь этого вопроса. Ты сам знаешь, дорогой друг, что на конец года ты мне должен 15 тысяч, и, к сожалению, я нахожусь не в таком положении, чтобы потерять подобную сумму.
Но довольно об этом предмете, столь мало приятном для нас обоих, поговорим о другом. Вот мы обосновались в Вене на зиму, но, если говорить откровенно, скажу тебе, что сейчас, когда мое любопытство удовлетворено, я была бы счастлива вернуться домой. Вена красивый город, но жизнь здесь настолько отличается от той, которую я привыкла вести, что мне тут не очень нравится. Впрочем, я думаю, для того, чтобы пребывание здесь было приятным, надо быть здешним уроженцем и любить свет, а так как я не являюсь первым и ненавижу второе, я нигде не бываю более счастлива, чем в своих горах, по которым я вздыхаю от всего сердца.
Мы умоляли Барона разрешить нам не бывать в большом свете, на что он дал согласие, и потому ведем очень спокойный образ жизни и делаем все возможное, чтобы иметь как можно меньше знакомств. Я встречаюсь ежедневно с Натой Фризенгоф и нахожу, что она очень милая и добрая женщина, муж ее также очень приятный человек. Это от них я узнала о смерти Тетушки (Е. И. Загряжской), так как никто мне об этом не сообщил. Я написала тетушке Софи чтобы выразить ей свое соболезнование. Кажется, Тетушка оставила все состояние своей сестре . Этого следовало ожидать. Натали пишет Фрезенгофам, что тетушка Софи была очень щедра в отношении ее и отдала ей все вещи, а также мебель и серебро покойной. Кроме того, как говорят приехавшие из Петербурга, тетушка Софи должна ей передать поместье в 500 душ под Москвой, это превосходно.
Напиши мне о Ване, где он? По приезде сюда я ему написала в Баден, но, к несчастью, забыла ему сказать, что для того, чтобы письма дошли до меня в Австрию, надо их оплатить на границе; так что я уверена, что прежде чем уехать из Бадена, он мне написал, как мы условились, но что письмо по этой причине до меня не дошло.
».
«Вена, 5 января 1843 г.
Я начну с того, дорогой и добрейший друг, что пожелаю тебе хорошего и счастливого во всех отношениях нового года. Что касается твоего семейного счастья, я думаю, я не могла бы тебе пожелать ничего, кроме продолжения той же жизни, которая не оставляет желать лучшего. К несчастью, судьба не относится к тебе так же благосклонно в денежных делах. Дай Бог, чтобы тебе удалось разрубить гордиев узел, столь несчастливо и столь искусно завязанный нашим покойным дедом. Наверное, он даже и на том свете должен разделять страдания и твои и всей своей семьи, да будет ему земля пухом! Я желаю этого от глубины души, но иногда, право, невозможно не думать с горечью о его вине перед нами.
Я уверена, что тебе иногда докучают мои письма, что касается меня, то заверяю тебя, что каждое письмо, в котором я тебе пишу о делах, — для меня настоящая пытка. Я понимаю, что это ужасно, что тебя со всех сторон тянут, как свои, так и чужие, и все из-за этого презренного металла, который не дает счастья, но который, однако, чрезвычайно ему способствует.
Уже целую вечность я не получала вестей о вас, напиши мне о себе, о жене и детях. Видел ли ты Ваню, как здоровье Мари? Я давно уже жду от них писем. Как живет несчастный Сережа и его фурия?
была бы упрекать во многих несчастьях и которое и теперь для нее может быть только чрезвычайно пагубным. Это не только мое мнение, но и мнение многих людей, искренне к ним привязанных. Смерть тетушки Катерины несчастье для них, потому что она отстраняла их, как только могла, от этого отвратительного общества Карамзиных, Вяземских и Валуевых, и она хорошо знала — почему.
Я веду здесь жизнь очень тихую и вздыхаю по своей эльзасской долине, куда рассчитываю вернуться весной. Я совсем не бываю в большом свете, муж и я находим это скучным; здесь у нас есть маленький круг приятных знакомых, и этого нам достаточно. Иногда я хожу в театр, в оперу, она здесь неплохая, у нас там абонирована ложа. Я каждый день встречаюсь с Фризенгофами, мы очень дружны с ними. Ната очень милая, занимательная, очень веселая и добрая женщина. Она много бывает в свете и придает большое значение тому, чтобы занимать там хорошее положение; она права, так как в конце концов она австрийка, обожает Вену, как я Францию!
Мой муж уехал в Эльзас 23 числа прошлого месяца. Он был вынужден туда поехать, потому что недавно он был избран членом Генерального совета департамента Верхнего Рейна, вместо отца, ушедшего в отставку. Этот внезапный отъезд меня очень огорчил; отсутствие Жоржа не будет длиться и трех недель, но нам обоим кажется, что это ужасно долго, и мы считаем часы и минуты. Но через несколько дней этому конец! Вот как думают и говорят супруги через шесть лет после того, как они поженились.
Барон просит передать тебе привет, а я целую вас от всего сердца, тебя и всех твоих».
Получив после длительного вынужденного перерыва важный дипломатический пост посла при венском дворе, Геккерн вновь, как и в 1833 году в Петербург, потащил за собой Дантеса. Он, вероятно, надеялся, что все уже забыто и красавец Дантес получит доступ в великосветские круги Вены и будет снова орудием в его негласной «дипломатической деятельности». И Дантес, несомненно, рассчитывал, что он вновь сможет начать делать карьеру. Но оба они просчитались — двери салонов Вены оказались для Дантеса закрытыми.
«Мы не увидим госпожи Дантес, она не будет бывать в свете и в особенности у меня, так как она знает, что я смотрела бы на ее мужа с отвращением. Геккерн (Жорж Дантес) также не появляется, его даже редко видим среди его товарищей. Он носит теперь имя барона Жоржа де Геккерна». Опять то же слово — отвращение, что мы уже встречали в письме Ивана Николаевича!
«... Лицо хитрое, фальшивое, мало симпатичное; здесь его считают шпионом г-на Нессельроде — такое предположение лучше всего определяет эту личность и ее характер».
В своих воспоминаниях Фридрих Боденштедт, известный знаток русской литературы и переводчик, очень резко и неприязненно отзывается о Луи Геккерне, о встрече с ним в более поздние годы.
«Случай свел меня со старым бароном Геккерном в середине шестидесятых годов в Вене. Я встретил его у баварского посланника графа Брея, которому я нанес визит, но наша встреча была крайне непродолжительной; самый звук моего имени, произнесенного при представлении, казалось, отпугивал старого грешника, которому, как это я узнал позже от графа Брея, не осталось неизвестным мое упоминание о нем в предисловии к моему переводу Пушкина. Мне, однако, было очень любопытно посмотреть на него. Он держал себя с той непринужденностью, которая обыкновенно вызывается богатством и высоким положением, и его высокой, худой и узкоплечей фигуре нельзя было отказать в известной ловкости. Он носил темный сюртук, застегнутый до самой его худой шеи. Сзади он мог показаться седым квакером, но достаточно было заглянуть ему в лицо, еще довольно свежее, несмотря на седину редких волос, чтобы убедиться в том, что перед вами прожженный жуир. Он не представлял собой приятного зрелища с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застегнутого на все пуговицы дипломата, причинившего такое бедствие своим интриганством и болтливостью, производил каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление. Духовное ничтожество Геккерна явствует из письма, написанного им Пушкину незадолго до дуэли между этим последним и его приемным сыном».
Приведенные выше письма Екатерины Николаевны отражают тот остракизм, которому подверглась чета Дантесов и через шесть лет после гибели Пушкина. Не удивительно, что пребывание в Вене при таком отношении великосветского общества к Дантесу, Геккерну и к ней так тяготит Екатерину Николаевну, и ей хочется скрыться подальше от людей в своих эльзасских горах. Она опять, как и в Париже, пытается скрыть от брата, что их нигде не принимают. Единственным домом, где Дантесы могли бывать запросто, был дом Фризенгофов. В силу родственных связей Наталья Ивановна не могла отказать Екатерине Николаевне в дружественных отношениях, но вряд ли приглашала Дантесов на свои званые вечера из опасения повредить карьере мужа.
Как мы видим, Екатерина Николаевна получала вести о родных через Наталью Ивановну Фризенгоф, а та в свою очередь писала в Петербург, и, вероятнее всего, как мы уже говорили, именно от нее исходят те сведения о Дантесах, которыми располагала семья Гончаровых.
«настоящая пытка». Обратим внимание, что это искреннее признание делается в отсутствие Дантеса. Это еще раз подтверждает, что именно они заставляли ее беспрестанно напоминать о деньгах.
В этих письмах Екатерина Николаевна совершенно не упоминает о детях, болезненно переживает отсутствие Дантеса. Все это говорит о ее угнетенном состоянии, ее единственное желание — поскорее покинуть Вену. В это время она уже была беременна пятым ребенком. Очевидно, весной Дантесы вернулись в Сульц.
Нельзя пройти мимо той части письма от 5 января, где Екатерина Дантес говорит о Карамзиных, Вяземских и Валуевых. А надо сказать, что все они близкие родственники, так как князь Петр Андреевич Вяземский — родной брат Екатерины Андреевны Карамзиной, вдовы историка, а Мария Валуева — дочь Вяземского; весною 1836 года она вышла замуж за камер-юнкера П. А. Валуева. Эта пара была неизменной участницей всех карамзинских вечеров и увеселительных прогулок молодежи.
Живя за границей и не будучи никак связанной с Вяземскими и Карамзиными, Екатерина Николаевна говорит резко и свободно, не опасаясь каких-либо последствий. Но следует ли относиться к ее словам с доверием? Не продиктованы ли они ее личными чувствами? Несомненно, личный оттенок здесь чувствуется. В свое время, в 1837 году, Софья Николаевна писала брату Андрею (и, надо полагать, не делала из этого секрета в карамзинском салоне), что Дантес женится, не любя Екатерину, а Александр Карамзин писал ему же, что она сошлась с Дантесом до брака. При появлении четы Дантесов в Вене разговоры об истории гибели Пушкина, конечно, возобновились, и отголоски их доходили до Дантесов. Не случайно, нам кажется, Екатерина Николаевна подчеркивает в письме к брату, что Жорж считает часы и минуты до возвращения к ней и что и через шесть лет взаимная любовь их не угасла... Она, вероятно, снова хочет подчеркнуть, напомнить, что они в свое время женились по любви и все разговоры об их браке в карамзинском и других светских салонах — просто сплетни.
В этом же письме задета косвенно и Александрина («они погрязли в обществе»). Нет сомнения, сплетни «большесветия» были хорошо известны Дантесам.
— не пустая фраза, за которой нет ничего. Она была свидетелем, близко соприкасавшимся с преддуэльными и последуэльными событиями, и, конечно, знала очень многое. Упрекая Вяземских и Карамзиных «во многих несчастьях», Екатерина Николаевна, несомненно, имеет в виду и трагические события 1837 года (на это указывает и слово «и теперь»), да иного вывода и сделать нельзя.
Среди «многих лиц», на которых ссылается Екатерина Николаевна в подтверждение своей оценки роли этих семей в преддуэльных событиях, одно лицо все же названо — это Екатерина Ивановна Загряжская. А кто остальные? К числу людей, искренне привязанных к Наталье Николаевне и Александре Николаевне и разделяющих мнение Екатерины, можно отнести Наталью Ивановну и Густава Фризенгофов и супругов Местр, но кто еще был посвящен в эти семейные дела, нам пока неизвестно.
Но о том, что тетушка Загряжская отстраняла Карамзиных, во всяком случае Софью Николаевну, мы имеем свидетельство самой Софьи Николаевны.
У старой фрейлины Екатерины Ивановны, как мы говорили, не было своей семьи и всю свою привязанность она сосредоточила на Наталье Николаевне, нежно и глубоко любила ее, считая «дочерью своего сердца». Она постоянно делала ей богатые туалеты, дарила драгоценности. Вообще она хорошо относилась ко всем сестрам Гончаровым. Загряжская принимала самое деятельное участие в предотвращении дуэли Пушкина с Дантесом в ноябре 1836 года и в устройстве брака Екатерины. Характер у Екатерины Ивановны был властный и решительный, она пользовалась большим влиянием на всех трех сестер.
Софья Николаевна Карамзина пишет брату Андрею за границу 12 января 1837 года о своем посещении дома Пушкиных в день свадьбы Екатерины Гончаровой, т. е. 10 января 1837 года. Вот что она говорит:
«Ну, итак свадьба Дантеса состоялась в воскресенье; я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаровой, но ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену, когда эти дамы заявили, что я еду вместе с ними в церковь. Тетка, как говорят, из самых лучших побуждений опасаясь излишнего любопытства, излила на меня всю желчь, накопившуюся у нее за целую неделю посещений неделикатных просителей (имеются, очевидно, в виду лица, добивавшиеся пригласительных билетов на церемонию венчания); кажется, в доме ее боятся, никто не поднял голоса в мою защиту, чтобы по крайней мере сказать, что они сами меня пригласили; я начала было защищаться от этого неожиданного нападения, но в конце концов, чувствуя, что голос мой начинает дрожать и глаза наполняются слезами досады, убежала. Ты согласишься, что помимо доставленной мне неприятности, я еще и была обманута в своих ожиданиях: невозможно было сделать наблюдения и рассказать тебе о том, какое было выражение лиц у актеров этой таинственной драмы в заключительной сцене развязки».
Карамзина в течение двух с лишним лет почти ежедневно встречалась с сестрами Гончаровыми, и не пригласить ее на свадьбу было по меньшей мере неучтиво. Но Загряжекая, как мы видим, не постеснялась переступить все границы приличия, запретив при развязке «таинственной драмы», чтобы было потом о чем рассказывать. Но у Загряжской, несомненно, были и более веские основания для того, чтобы так поступать, нежели желание избежать излишнего любопытства и сплетен. Что сказала она Карамзиной, какую желчь излила, в чем упрекала, мы не знаем, но, надо думать, Екатерина Ивановна высказала ей немало горьких истин, если та убежала в слезах...
Отношение Карамзиных к Наталье Николаевне уже после смерти Пушкина резко критикует и сам П. А. Вяземский. Напомним читателю его слова: «Вы знаете, что в этом доме (Карамзиных) спешат разгласить на всех перекрестках не только то, что происходит и не происходит в самых сокровенных тайниках души и сердца. Семейные шутки предаются нескромной гласности, а следовательно, пересуживаются сплетницами и недоброжелателями... Все наши так называемые друзья, с их советами, проектами и шутками — ваши самые жестокие и ярые враги». По-видимому, и здесь Вяземский имел в виду Софью Карамзину и ее окружение.
Но Екатерина Дантес упрекает в «несчастьях» не только Карамзиных, но и Вяземских. В каких несчастьях? Возможно, она имеет в виду тот факт, что Вяземские, зная о дуэли накануне, не приняли никаких мер к ее предотвращению. В первые дни после смерти Пушкина Вяземский писал друзьям, что поэт завещал им всем защищать от великосветских сплетен невинную жену. Но через некоторое время, стремясь отвести подозрение в политический подоплеке дуэли, а главное, опасаясь, что и его могут обвинить в оппозиционных настроениях, Вяземский уже писал, что причиной дуэли было легкомысленное поведение Натальи Николаевны в свете и ревность Пушкина, то есть чисто личные мотивы. Вслед за Вяземским так же высказывались и Карамзины в письмах к Андрею Карамзину, даже почти в тех же выражениях: «Бедный Пушкин. Жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы жены», — пишет Екатерина Андреевна (3 марта 1837 г.). «Бедная, бедная жертва собственного легкомыслия и людской злобы», — пишет о Наталье Николаевне Софья Карамзина (10 февраля 1837 г.)».
и их письма после его смерти, неправильные суждения этих «друзей» становятся очевидными.
«В истории трагической гибели Пушкина, — пишет Д. Д. Благой о Наталье Николаевне, — она была не виновницей, а жертвой тех дьявольских махинаций, тех адских козней и адских пут, которыми был опутан и сам поэт».
Нельзя не вспомнить здесь и распространение сплетен о «связи» Пушкина с Александрой Николаевной, о чем мы говорили выше. Это тоже шло из гостиной Карамзиных и даже от В. Ф. Вяземской.
«многих несчастьях», потому что, к сожалению, и до сих пор некоторые литературоведы находятся в плену устаревших взглядов, основанных на недостоверных материалах.