Глава одиннадцатая
ДЯДЯ НА ПАРНАСЕ И ПОЭТ-ПЛЕМЯННИК
1. Племянник в письмах дяди
«Племянник мой уехал в Екатеринослав; жалею, что ты не застал его в Петербурге. Читал ли ты некоторые отрывки из его поэмы, напечатанные в петербургских журналах? и что ты о них думаешь?»[565] — писал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому из Москвы в Петербург 3 июня 1820 года.
Вряд ли нужно комментировать письмо Василия Львовича. Разве что пояснить: в письме речь идет об отрывках из первой и третьей песен поэмы «Руслан и Людмила», увидевших свет в апреле 1820 года в журналах «Невский зритель» и «Сын Отечества». В данном случае просто хотелось бы еще раз обратить внимание на постоянный интерес Василия Львовича к творчеству племянника, на всегдашнее желание ему добра: ведь как было бы хорошо, если бы Александр, покидая Петербург, встретился с другом…
То же — в письме П. А. Вяземскому от 21 июня 1820 года из Москвы в Варшаву:
«Каченовский в последнем нумере своего журнала грянул на моего племянника, но критика московского Фрерона не умалит дарований нашего молодого поэта. Я надеюсь, что пребывание его в Екатеринославе будет для него полезно, и радуюсь сердечно, что г. Капо-Дистрия к нему хорошо расположен»[566].
Василия Львовича возмутило «Письмо жителя Бутырской слободы», напечатанное в 11-м номере «Вестника Европы» за 1820 год. Да и как было не возмутиться этим первым критическим откликом на поэму «Руслан и Людмила».
«Возможно ли просвещенному или хоть немного сведующему человеку терпеть, когда ему предлагают новую поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу? — писал критик. — <…> Но увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?»[567]
Автором «Письма..» был А. Г. Глаголев, но В. Л. Пушкин этого не знал и считал, что «Письмо…» написал редактор «Вестника Европы» В. Т. Каченовский. Его-то и назвал Василий Львович московским Фрероном — по имени французского публициста и критика, известного своей враждой к Вольтеру.
Откуда Василий Львович узнал, что Каподистрия хорошо расположен к его племяннику? Но кто бы ни сообщил ему об этом, он сердечно порадовался. Умея даже в плохом находить хорошее, добрый дядюшка надеялся, что пребывание молодого поэта в Екатеринославе пойдет ему на пользу.
И еще одно письмо П. А. Вяземскому от 23 сентября 1820 года в Варшаву:
«Третьего дня я был у И. И. Дмитриева, и читали вместе рецензию Воейкова, который чрезвычайно нападает на племянника моего. Я знаю новую поэму только по отрывкам, но кажется мне, что в них гораздо больше вкуса, нежели во всех стихотворениях господина Воейкова. <…> Племянник мой ездил на Кавказские воды и написал там какие-то стихи, которые я еще не читал и не имею. Генерал Инзов его любит, и я надеюсь, что в нашем поэте прок будет. Необузданная ветреность пройдет, а талант и доброе сердце останутся при нем навсегда»[568].
В. Л. Пушкин вместе с И. И. Дмитриевым читал «Разбор поэмы „Руслан и Людмила“, сочин. Александра Пушкина», напечатанный в «Сыне Отечества» в 1820 году. Член «Арзамаса», друг В. А. Жуковского и А. И. Тургенева, автор «Разбора…» А. Ф. Воейков счел возможным выступить с оскорбительной критикой в адрес Александра Пушкина. Похвалы, высказанные в начале его статьи, утонули в ливне мелочных придирок, касающихся поэтического языка пушкинской поэмы:
— смело до непонятности, и если допустить сие выражение, то можно будет написать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун мрак; мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий; жалкий, пагубный мрак!
То есть с красным, вишневым лбом. <…>
По-русски говорится: светлеет мир в его очах. <…>
Цвет пустыни можно сказать, но уединение заключает понятие отвлеченное и цветов не произращает»[569].
И так далее и так далее. Язвительная насмешливость и назидательность тона А. Ф. Воейкова чего только стоят!
Известно, что И. И. Дмитриев, который вместе с В. Л. Пушкиным читал «Разбор…», неодобрительно отзывался о пушкинской поэме, во многом был согласен с критикой Воейкова. Арзамасцев же она возмутила.
«Кто сушит и анатомит Пушкина? — писал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу 9 сентября 1820 года. — Обрывают розу, чтобы листок за листком доказать ее красивость. Две, три странички свежие — вот чего требовал цветок такой, как его поэма. Смешно хрипеть с кафедры два часа битых о беглом порыве соловьиного голоса»[570].
Александр Пушкин, больно задетый критикой А. Ф. Воейкова, писал 4 декабря 1820 года Н. И. Гнедичу из Каменки в Петербург:
«Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный? (что, между прочим, очень неучтиво)? <…> Согласен со мнением неизвестного эпиграмматиста — критика его для меня ужасно как тяжка» (XIII, 21).
— И. А. Крылов, эпиграмма которого появилась в 38-м номере «Сына Отечества» в 1820 году вслед за «Разбором…» А. Ф. Воейкова:
В этом же номере «Сына Отечества» была напечатана и эпиграмма лицейского товарища Александра Пушкина Антона Дельвига:
«Руслан и Людмила» «гораздо больше вкуса, нежели во всех стихотворениях господина Воейкова».
Когда В. Л. Пушкин пишет о поездке племянника на Кавказские воды, речь идет о том, что Александр Пушкин в конце мая 1820 года выехал с семейством прославленного героя Отечественной войны, генерала Николая Николаевича Раевского из Екатеринослава на Кавказские Минеральные Воды. «Какие-то стихи», написанные там Александром, дядя, вероятно, надеется получить. Опять-таки он уверен, что «генерал Инзов его любит», и это правда: Иван Никитич Инзов, генерал-лейтенант, с 15 июня 1820 года по 7 мая 1823 года исполнявший обязанности наместника Бессарабской области (к его канцелярии был прикомандирован Александр Пушкин), благожелательно, даже, можно сказать, по-отечески отнесся к молодому ссыльному поэту. А какую славную характеристику дает дядя любимому племяннику: «Необузданная ветреность пройдет, а талант и доброе сердце останутся при нем навсегда». Кому как не парнасскому отцу Александра Пушкина оценить по достоинству его талант, возможность дальнейшего развития этого необыкновенного дарования, предвидеть расцвет его гения. Кому как не любящему дядюшке сказать о добром сердце племянника, которого он знал с самого рождения и ребенком, и отроком.
В приведенном выше письме П. А. Вяземскому — еще и тревога за Александра, надежда на то, что всё как-то образуется. На самом деле дядя был перепуган ссылкой племянника не на шутку. В день, когда было написано это письмо, то есть 23 сентября 1820 года, Василий Львович посетил Английский клуб. Там с ним встретился А. Я. Булгаков, который в тот день сообщал брату в Петербург:
«Вчера видел я в клубе Вас. Льв. Пушкина. Его перетрусил так племянник его (что у Инзова на покаянии), что он от него отнекивается и отвечал: „я ничего не знаю о нем, и мы даже не переписываемся“» (последняя фраза на французском языке)[573].
Нет, знал Василий Львович о своем племяннике, и об этом свидетельствуют, в частности, процитированные нами его письма. И переписка всё же была. Во всяком случае, когда Александр Пушкин находился уже в Одессе, 4 ноября 1823 года он писал П. А. Вяземскому:
«Василию Львовичу дяде кланяюсь и пишу на днях» (XIII, 74).
Когда летом 1824 года в Одессу приехала Вера Федоровна Вяземская вместе с детьми, А. С. Пушкин 7 июня сообщал об этом другу:
«Жена твоя приехала сегодня, привезла мне твои письма и мадригал Василия Львовича, в котором он мне говорит: ты будешь жить с княгинею прелестной; не верь ему, душа моя, и не ревнуй» (XIII, 96).
«…желаю счастия дяде — я не пишу к нему; потому что опасаюсь журнальных почестей…» (XIII, 35).
Под журнальными почестями имелась в виду публикация в «Сыне Отечества» в 11-м номере за 1821 год (номер вышел в марте): там без ведома А. С. Пушкина за его подписью было напечатано его «Письмо к В. Л. Пушкину» («Тебе, о Нестор Арзамаса»). Эта публикация рассердила А. С. Пушкина. Не исключено, что письмо в журнал мог передать сам Василий Львович. 21 марта 1821 года он заезжал к А. Я. Булгакову. По свидетельству последнего, «он в восхищении, что письмо к нему племянника напечатано в „Сыне Отечества“». Когда же А. Я. Булгаков, подшучивая над своим гостем, сказал ему, что по письму этому видно, что дядя с племянником очень близки, но вдруг подумают, что он, Василий Львович, разделяет убеждения племянника-ультралиберала, тогда В. Л. Пушкин перепугался: «Большой трусишка!»[574]
Наверное, и это было, но были и неизменная любовь к племяннику, желание ему добра. Дядя никогда не переставал интересоваться тем, что происходит в жизни Александра, радоваться и печалиться за него.
31 июля 1824 года он писал Николаю Ивановичу Кривцову, их общему с Александром другу:
«…я получил вчера известие, которое меня очень огорчило, и я должен сообщить его Вам, ибо я знаю, кем Вы для всех нас являетесь. Александр, мой племянник, впав в немилость графа Воронцова, только что отстранен от службы. Это внезапный удар для его родителей и истинное огорчение для меня. Мой брат, который находится теперь в Опочке, еще не знает об этом происшествии. Я узнал о нем от Александра Булгакова, до которого эта новость только что дошла» (оригинал по-французски)[575].
В тот же день, 31 июля А. Я. Булгаков сообщал К. Я. Булгакову в Петербург:
«О Пушкине, несмотря на прекрасные его стихотворения, никто не пожалеет. Кажется, Воронцов и добр, и снисходителен, а и с ним не ужился этот повеса. Будет, живучи в деревне, вспоминать Одессу; да нельзя уж будет пособить. Вас. Львов, утверждает, что это убьет отца» (последние пять слов по-французски)[576].
А. С. Пушкин уже был на пути в Михайловское, когда П. А. Вяземский 4 августа писал из Москвы в Одессу жене:
«О Пушкине пишут из Петерб., что он оставлен и что велено ему жить в деревне у отца. Василий Львович залился слезами и потом об этой горестной вести и сказал: саранча заставила его скакать!» (последние четыре слова по-французски)[577].
— Александр Пушкин счел для себя такое поручение оскорбительным.
Известно, что в конце сентября 1824 года А. С. Пушкин в Михайловском получил письмо от дяди, в котором тот сообщал о возвращении Веры Федоровны в Москву (к сожалению, письмо не сохранилось)[578].
В декабре 1824 года к Василию Львовичу приехал лицейский товарищ Александра Иван Пущин, которого старый поэт помнил подростком. И. И. Пущин служил тогда в Москве. Узнав о ссылке Александра в Михайловское и собираясь на Рождество в Петербург для свидания с родными, он решил навестить сестру свою в Пскове, а затем поехать и в Михайловское. Василий Львович предостерегал его — ведь Александр был под двойным надзором — и полицейским, и духовным. Но коль скоро лицейский друг не оставил своего намерения, то, как позже вспоминал И. И. Пущин, «со слезами на глазах дядя просил расцеловать его»[579].
И о ссоре Александра с отцом было дяде известно. Не исключено, что Василий Львович принимал участие в хлопотах по возвращению племянника из Михайловской ссылки.
Конечно же дядя все время следил за публикациями произведений племянника, за выходящими в свет критическими отзывами о них, радовался его успехам, негодовал на его обидчиков.
«Эпилог племянника моего прелесть. Поэму его вседневно ожидаю. И. И. Дмитриев ее уже имеет, и он многое в ней очень хвалит и многое критикует. Мы вместе с ним ее читали. Журналисты петербургские взбесились. В рецензии, напечатанной в „Сыне Отечества“, я заметил, что критик говорит о мрачных картинах Корреджия! Какое невежество! Грации водили кистью Корреджия, и все картины его прелестны. Le gracieux n'est par le lugubre[580]. Критик сочетал Орловского с славным питомцем Италии. Какое сочетание! Что он нашел сходного между ними? В одном месте, говоря о стихах моего племянника, рецензент восклицает: мужицкие рифмы! Сохрани Боже, судить так криво и изъясняться так грубо!»[581]
Поэма «Руслан и Людмила», первая книга Александра Пушкина, вышла в свет в июле — августе 1820 года в Петербурге. Ее автор в это время находился на Кавказе. По его поручению в сентябре на одном из экземпляров была сделана дарственная надпись:
В начале октября И. И. Дмитриев уже получил этот подарок, о чем не без скрытой зависти писал в приведенном письме Василий Львович. По его словам, Иван Иванович «многое критикует» и «многое хвалит». Об этом можно судить по письму Дмитриева П. А. Вяземскому от 18 октября 1820 года:
«Мне кажется, это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе, но жаль, что часто впадает в бюрлеск»[583].
И. И. Дмитриев, полагая, что замечания А. Ф. Воейкова «почти все справедливы», считал, однако, что «наши журналисты все еще не научатся критиковать учтиво»[584].
Василий Львович, ранее уже отказавший А. Ф. Воейкову в художественном вкусе, по существу аргументировал свое суждение, полагая, что оценка итальянского художника Корреджо, сравнение его с Александром Орловским крайне неудачны. Небезынтересно, что на это обратил внимание и племянник Василия Львовича. В цитированном выше письме Н. И. Гнедичу от 4 декабря 1820 года из Каменки в Петербург А. С. Пушкин с иронией писал, что «этот В.» «говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корреджио и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет, а рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей» (XIII, 21).
Восклицание А. Ф. Воейкова «мужицкие рифмы!» совсем рассердило В. Л. Пушкина: «Сохрани Боже, судить так криво и изъясняться так грубо!»
Эпилог же поэмы «Руслан и Людмила» привел Василия Львовича в восторг:
Быть может, читая эти стихи племянника, дядя вспоминал свои элегические строки:
«Благодарю очень за „Руслана и Людмилу“. Это редкость здесь, и Василий Львович так и кинулся вчера на нее, а ты успел не только ее отыскать, но и переплести»[585].
Можно не сомневаться в том, что В. Л. Пушкин «кидался» на все сочинения своего племянника. 14 августа 1822 года в Петербурге вышла в свет поэма Александра Пушкина «Кавказский пленник». 4 сентября Василий Львович уже сетовал в письме П. А. Вяземскому в Остафьево:
«Новая поэма племянника моего напечатана — я ее не имею. Одним словом, я забыт всеми»[586].
А как радовался дядя той высокой оценке, которую дал новой поэме И. И. Дмитриев. 19 сентября 1822 года он сообщал об этом П. А. Вяземскому в Варшаву:
«Вот что пишет наш Лафонтен (И. И. Дмитриев. — Н. М.) нашему Ливию (Н. М. Карамзину): „Вчера я прочитал одним духом Кавказского пленника и от всего сердца пожелал молодому поэту долгие лета! Какая надежда! при самом начале уже две собственные поэмы, и какая сладость стихов! Все живопись, чувство и остроумие!“ Признаюсь, что прочитав это письмо, я прослезился от радости»[587].
7 апреля 1824 года П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу из Москвы в Петербург:
«Меня Василий Львович мучит именем Сергея Львовича, будто не получившего экземпляра „Фонтана“ („Бахчисарайского фонтана“. — Н. М.). Что за вздор!»[588]
«с живым восторгом»:
16 декабря 1821 года в Москве в театре на Моховой состоялась премьера балета «Руслан и Людмила, или Низвержение Черномора, злого волшебника». Это было событие уже потому, что впервые ставился балет по произведению современного автора. Правда, в афише имя Александра Пушкина не указывалось, но все, конечно, знали, что балет создан на основе его поэмы. Мы не располагаем сведениями о том, что Василий Львович был на представлении этого спектакля, который долго оставался в театральном репертуаре. Но вполне возможно, что старый театрал не преминул полюбопытствовать, как же поставили на сцене поэму его племянника. Это было необыкновенное зрелище: чудесные превращения, когда безобразный карлик становился розовым кустом, огнедышащая голова богатыря Полкана, полеты на облаках и воздушной колеснице, амуры и злые духи, поединки, русские, польские и татарские пляски. Балет поставил ученик прославленного Шарля Дидло Адам Павлович Глушковский. Он же был автором либретто и исполнителем партии Руслана. Партию Людмилы исполнила его жена Татьяна Ивановна Иванова-Глушковская, которую очень любила московская театральная публика. Музыку к балету сочинил Ф. Е. Шольц. Спектакль имел грандиозный успех. К сюжету пушкинской поэмы в 1824 году обратился и А. А. Шаховской. Сочиненная им волшебная трилогия в трех частях с прологом и интермедией «Финн» с музыкой К. А. Кавоса была поставлена впервые на московской сцене 23 апреля 1825 года. С 13 января 1827 года в Москве шла романтическая трилогия А. А. Шаховского в пяти действиях в стихах «Керим-Гирей, крымский хан» (музыка К. А. Кавоса). 2 октября 1827 года в Москве состоялась премьера «большого пантомимного балета» в четырех действиях «Кавказский пленник, или Тень невесты», либретто к которому написал Ш. Дидло (он поставил этот балет в Петербурге), а музыку — К. А. Кавос. Постановщиком же московского спектакля явился А. П. Глушковский, который так вспоминал о сценических находках своего учителя: «Местность, нравы, дикость и воинственность народа, все схвачено в этом балете. Есть много групп истинно поэтических. Так, вы видите парящего орла с похищенным ребенком. Все в ужасе… орел с дитятею спускается на высокую скалу и кладет ребенка в свое гнездо. Отчаянная мать, как змея, вползает на вершину скалы и крадется, чтобы взять дитя. Испуганный орел бросает добычу. — Мать в восторге; все бросаются к ней на скалу и, сплетя из древесных сучьев носилку, несут ее на сцену. В то же время видите вы разостланную на земле бурку и на ней черкеса, который с диким видом точит свое оружие об скалу; подле скалы, под древесною тенью, сидит женщина, укачивая ребенка. — Какую бы придумать качалку для черкешенки в бедной сакле? Дидло дает группе характер дикий и воинственный, приличный изображаемому народу: в дерево воткнута гибкая шашка, с рукоятки висит конская сбруя, в нее вложено широкое седло, в котором спит малютка, прикрытый вместо покрывала мехом шакала. Игры, борьба, стрельба — все верно и естественно списано им с натуры, но все прикрыто колоритом грации и поэзии. Балет сделался в руках Дидло великолепной иллюстрацией поэмы»[589].
И еще об одном театральном спектакле на пушкинский сюжет надо сказать. Это театральная инсценировка стихотворения «Черная шаль». А. С. Пушкин написал его в Кишиневе в октябре 1820 года. Еще до публикации оно стало необыкновенно популярным, распространялось в списках. Александр Ефимович Измайлов подарил пушкинский автограф «Черной шали» хозяйке блистательного петербургского салона Софье Дмитриевне Пономаревой. 30 марта 1821 года А. И. Тургенев писал из Петербурга П. А. Вяземскому в Варшаву:
«Вот тебе „Шаль“ шалуна Пушкина. Ты бы угадал автора и без меня»[590].
Конечно, «Черную шаль» можно воспринимать и как шалость молодого поэта. Какая восточная экзотика: младая гречанка, еврей, армянин! Какие страсти: любовь, ревность, исступление! Какой сюжет: измена, кровавое убийство, тайна, скрытая в пучине вод! И каков романтический герой, способный к безумству от любви, с хладной душою, терзаемой печалью! Но все это и пленяло замиравшие от восторга сердца читателей и читательниц. В 1821 году «Черная шаль» была напечатана в петербургских журналах — сначала в «Сыне Отечества», а потом в «Благономеренном», что только способствовало популярности пушкинского стихотворения. В 1823 году музыку на текст «Черной шали» написали А. Н. Верстовский и И. И. Геништа, а в 1829 году — и М. Ю. Виельгорский. Всем особенно полюбился романс А. Н. Верстовского, который пели в обеих столицах и в провинции. А. С. Грибоедов посоветовал композитору назвать музыку кантатой и сделать ее театральную инсценировку.
Первое представление кантаты на московской сцене состоялось 10 января 1824 года. Исполнил ее П. А. Булахов. 12 января 1824 года А. Я. Булгаков писал брату в Петербург:
«Ты, верно, читал роман или песню молдавскую „Черную шаль“ молодого Пушкина; некто молодой аматер Верстовский сочинил на слова сии музыку, не одну и ту же на все куплеты, но разную, в виде арии. Занавес поднимается, представляется комната, убранная по-молдавски, Булахов, одетый по-молдавски, сидит на диване и смотрит на лежащую перед ним черную шаль, ритурнель печальную играют, он поет: „Гляжу, как безумный, на черную шаль“, — и проч. Музыка прелестна, тем же словом оканчивается; он опять садится, смотрит на шаль и поет: „Смотрю, как безумный, на черную шаль, и нежную душу терзает печаль!“ Занавес опускается, весь театр закричал „фора“, пел другой раз еще лучше. Вызывали автора музыки, и Верстовский, молодой человек лет восемнадцати, пришел в ложу к Кокошкину, кланяется и благодарит публику. Чудесная мысль! Не знаю, кому она явилась; говорят, Вяземскому. <…> Молодой Пушкин и не подозревает в Бессарабии, где он должен находиться, что его чествуют здесь в Москве и таким новым образом» (слова о П. А. Вяземском и А. С. Пушкине — по-французски)[591].
Жаль, конечно, что А. Я. Булгаков не сообщил в этом письме, был ли на представлении «Черной шали» В. Л. Пушкин и кричал ли он «фора». Но, может быть, и был, как мог быть и на бенефисе П. С. Мочалова в Малом театре 29 октября 1824 года — актер также исполнил кантату А. Н. Верстовского.
«Черную шаль» на французский язык. В мае 1822 года П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу из Москвы в Петербург:
«Посылаю тебе французскую „Черную шаль“. Василий Львович измучил от нее свою четверню, разъезжая по всему городу для прочтения, и теперь ездит на извозчике: c'est unfait[592]»[593].
25 мая А. И. Тургенев, в свою очередь, писал П. А. Вяземскому из Петербурга в Москву:
«Посылаю перевод Шиллера „An Emma“, слепого Козлова, который утверждает, что ничего хуже перевода на французский „Черной шали“ не читывал, почему я и не читал его. Но это должно быть тайною для переводчика»[594].
«Кишиневский Пушкин ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником, но без кровопролития. В последнем случае вел он себя, сказывают, хорошо. Написал кучу прелестей. Денег у него ни гроша. Кто в Петербурге заботился о печатании его „Людмилы“? Вся ли она распродана, и нельзя ли подумать о втором издании? Он, сказывают, пропадает от тоски, скуки и нищеты»[595].
Запечатывая письмо, П. А. Вяземский вспомнил и про перевод «Черной шали», написав на обороте:
«Не пугайся черному сургучу: другого не попалось под руки, да и Пушкин так натвердил „Черную шаль“»[596].
Перевод Василия Львовича не понравился Сергею Львовичу. «Я очень рад, что ты прочел письмо брата Сергея Львовича; он несправедлив; ближе к подлиннику перевести было нельзя, и мне кажется, что в переводе моем я сохранил, так сказать, колорит () оригинала»[597], — писал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому 6 июня 1822 года.
Василий Львович, позволим себе это заметить, даже усилил восточный колорит оригинала: он дал имя гречанке — Атенаис, армянина почему-то заменил презренным персиянином. В переводе появились такие пронзительные подробности, как слезы, которыми омыта черная шаль, разбитое сердце, в котором молчит жалость, слепая ярость любви, окровавленная голова соперника, темная жуткая ночь, пособница злодейства. Впрочем, ведь подзаголовок перевода Василия Львовича — «вольный перевод с русского». В 1828 году его перевод был напечатан в первом номере «Bulletin du Nord». Читал ли это творение дядюшки его племянник — остается неизвестным.
Примечания
566. Там же. С. 191.
567. Цит. по: Пушкин в прижизненной критике. 1820–1827. СПб., 1996. С. 27.
568. Цит. по: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 1. С. 206.
569. Цит. по: Пушкин в прижизненной критике. 1820–1827. С. 65.
571. Цит. по: Русская эпиграмма второй половины XVII — начала XX в. Л., 1975. С. 192.
572. Там же. С. 335.
573. Русский архив. 1900. № 12. С. 559.
574. Там же. 1901. № I. C. 66.
576. Русский архив. 1901. № 5. С. 74.
577. Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 5. Вып. 1. С. 40.
578. См.: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 1. С. 441.
579. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. 3-е изд. СПб., 1998. Т. 1. С. 91.
581. Цит. по: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 1. С. 213–214.
582. Цит. по: Рукою Пушкина. 2-е изд. М., 1997. С. 581.
583. Старина и новизна. 1808. Кн. 2. С. 141.
584. Там же.
12. С. 564.
586. Цит. по: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 1. С. 295–296.
587. Там же. С. 298.
588. Там же. С. 386–387.
589. Глушковский А. П.
590. Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 2. С. 185.
591. Русский архив. 1901. № 5. С. 30–31.
592. Это событие (фр.).
593. Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 2. С. 254.
595. Там же. С. 257.
596. Там же.
597. Цит. по: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 1. М., 1999. С. 286.