4. Детство, отрочество, юность
«…Каким его воображаете? Прекрасным?.. <…> Беленьким, полненьким, с розовыми губками, с греческим носиком, с черными глазками, с кофейными волосками на кругленькой головке: не правда ли?» — так представил своего героя ровесник В. Л. Пушкина Н. М. Карамзин в неоконченном романе «Рыцарь нашего времени», который носит автобиографический характер[39]. Быть может, таков был и наш герой во младенчестве. «Но что говорить о младенчестве? — писал далее Н. М. Карамзин. — Оно слишком просто, слишком невинно, а потому и совсем нелюбопытно для нас, испорченных людей. Не спорю, что в некотором смысле можно назвать его счастливым временем, истинною Аркадиею жизни: но потому-то и нечего писать об нем»[40].
К сожалению, не только о младенчестве, но и о детстве, отрочестве, юности Василия Пушкина известно очень мало. Скорее всего Василий-дитя (в детстве, вероятно, Вася, Васенька, Васечка, Васятка, потом, уже в юности, — на французский манер — Базиль) не избежал общей участи дворянских детей. Сразу же после его рождения из крепостных взяли к нему пышногрудую румяную кормилицу, обрядив ее в батистовую рубашку, нарядный сарафан и кокошник. Из дворовых выбрали и приставили к маленькому барчуку няньку. Нянька присматривала за кормилицей, всем заведовала в детской: следила, чтобы было там и светло, и тепло, и чисто, чтобы всего — и белья, и посуды — было довольно, чтобы прислуга не забывалась. Когда в кормилице не стало надобности, то все заботы о ребенке взяла на себя няня. Она и кормила, и спать укладывала, и гуляла, и играла с Василием. Случалось, няня наказывала за шалости. Она же утешала в детских горестях, отгоняла детские страхи. А еще — учила молитвам, пела песни, рассказывала сказки. Имени нянюшки будущего поэта история для нас не сохранила. Была ли она тихой старушкою со спицами в морщинистых руках или молодой резвой девушкой, мы не знаем.
В мае 1767 года, когда Василию исполнился год, в семействе Пушкиных родился сын Сергей. Ничто не омрачало их безоблачного детства. И всё же можно предположить, что события московской жизни, которые волновали весь город, так или иначе не обошли стороной и усадьбу на Божедомке. Об этих событиях говорили взрослые, к их рассказам прислушивались дети.
В 1771 году в Первопрестольной началась страшная эпидемия чумы. С апреля 1771 года по март следующего, 1772 года в городе умерли 57 901 человек[41]. Ссылаясь на слова очевидца, знаток старой Москвы М. И. Пыляев писал:
«…народ умирал ежедневно тысячами; фурманщики, или, как их тогда называли, „мортусы“, в масках и вощаных плащах длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие поднимали на улице, клали на телегу и везли за город, а не к церквам, где прежде покойников хоронили. Человек по двадцать разом взваливали на телегу.
Трупы умерших выбрасывались на улицу или тайно зарывались в садах, огородах и подвалах»[42].
Москва опустела. Помещики уезжали в свои деревни, оставляя дома и своих дворовых людей. Неизвестно, покинули ли зараженную чумой Москву Пушкины или пережили это страшное время на Божедомке.
В сентябре 1771 года в Москве вспыхнул чумной бунт. Распространившийся слух о том, что чудотворная Боголюбская икона Божией Матери у Варварских ворот исцеляет от смертельной болезни, привел к иконе толпы людей: они целовали чудотворный образ, не сознавая, что вместе с ними к иконе прикладывались и уже заболевшие чумой. Архиепископ Московский Амвросий, чтобы предотвратить распространение заразы, велел перенести икону в церковь Кира и Иоанна. Вот тут-то и ударили в набат. К разъяренной толпе, вооруженной палками и камнями, присоединились отставные солдаты, которые несли караул в Кремле. Расправа с архиереем, скрывшимся в запертой церкви Донского монастыря, была жестокой. Свидетелем убийства архиепископа Амвросия оказался его племянник Николай Николаевич Бантыш-Каменский, историк, архивист. Известная мемуаристка Елизавета Петровна Янькова, знакомая В. Л. и С. Л. Пушкиных (она была двумя годами моложе Василия Львовича), рассказывала об этом так:
«Двери народ выломал, ворвался в церковь: ищут архиерея — нигде нет, и хотели идти назад, да кто-то подсмотрел, что из-за картины, бывшей на хорах, видны ноги, и крикнул: „Вон где он“.
Стащили его сверху, вывели за ограду; там его терзали, мучили и убили. Убил его, говорят, пьяный повар…»[43]
Конечно, Е. П. Янькова слышала о чумном бунте позже: «…чумы я совсем не помню: мне было тогда около четырех лет…»[44] Василию Пушкину — на два года больше, и он мог кое-что помнить об этом. События же пугачевского бунта несомненно остались в памяти и Е. П. Яньковой, и В. Л. Пушкина, хотя и эти события также приходились на их детские годы.
«Помнить себя стала я с тех пор, когда Пугачев навел страх на всю Россию, — вспоминала Елизавета Петровна. — Как сквозь сон помнятся мне рассказы об этом злодее: в детской сидят наши мамушки и толкуют о нем; придешь в девичью — речь о Пугачеве; приведут нас к матушке в гостиную — опять разговор про его злодейства, так что и ночью-то, бывало, от страха и ужаса не спится: так вот и кажется, что сейчас скрипнет дверь, он войдет в детскую и всех нас передушит. Это было ужасное время!
Когда Пугачева взяли, мы были тогда в Москве; его привезли и посадили на Монетном Дворе. Помню, что в день казни (это было зимой, вскоре после Крещенья, мороз, говорят, был преужасный) на Болоте, где его казнили, собралось народу видимо-невидимо, и было множество карет: ездили смотреть, как злодея будут казнить. Батюшка сам не был и матушке не советовал ехать на это позорище; но многие из наших знакомых туда таскались, и две или три барыни говорили матушке: „Мы были так счастливы, что карета наша стояла против самого места казни, и всё подробно видели…“ Батюшка какой-то барыне не дал и договорить: „Не только не имел желания видеть, как будут казнить злодея, и слышать-то, как его казнили, не желаю и дивлюсь, что у вас хватило духу смотреть на такое зрелище“»[45].
Очевидцем казни Пугачева 10 января 1775 года был пятнадцатилетний Иван Дмитриев, который тогда уже служил в лейб-гвардии Преображенском полку. Позже он станет одним из близких друзей Василия Пушкина, будет рассказывать о казни Пугачева и ему, и его племяннику Александру (в «Истории Пугачевского бунта» и «Капитанской дочке» А. С. Пушкин описал это событие со слов И. И. Дмитриева).
Между тем жизнь продолжалась. Спустя немногим больше полутора лет, 13 августа 1776 года, в семействе Пушкиных появилась еще одна дочь — Елизавета.
Василий любил сестер Анну и Елизавету. С особенной нежностью относился он к сестрице Анне. Его другом стал и брат Сергей. Впоследствии Василий Львович адресовал ему свое стихотворное послание, которое так и назвал — «К брату и другу». С умилением вспоминая детские годы, он писал в этом послании:
Что еще можно сказать об атмосфере, царившей в семье?
В 1840 году, когда уже не было в живых Василия Львовича, его 73-летний брат Сергей Львович выступил в журнале «Современник» с опровержением незаслуженных, как он считал, обвинений в жестокости своего отца Льва Александровича Пушкина. Дело в том, что на страницах журнала «Сын Отечества» были напечатаны «Отрывки из записок А. С. Пушкина», уже цитированное нами «Начало автобиографии», где, в частности, в рассказе о пылкости и жестокости Льва Александровича его внук сообщал:
«Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды велел он ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась — чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвую и положили на постелю всю разряженную и в брильянтах» (XII, 311).
Впрочем, сам А. С. Пушкин, рассказав эту историю, дал к ней такое пояснение:
«Все это я знаю довольно темно. Отец мой никогда не говорит о странностях деда, а старые слуги давно перемерли» (XII, 311).
«В 7 номере Сына Отечества 1840 года прочел я отрывок из записок покойного сына моего, — писал Сергей Львович. — Не считаю нужным прибавлять, что эти записки ошибкою попались в число бумаг, предназначенных автором для печати. Если там прямо сказано: „все это я знаю темно, и никогда отец мой не говорил об этом“, не явно ли, что рассказы сии брошены на бумагу единственно по причине их невероятности, на память того, чем воображение случайно поражено было, а не для всеобщего известия.
Но здесь речь о покойном отце моем, добродетельнейшем из людей, которого память священна мне и сестре моей, остающимся в живых (имеется в виду Елизавета Львовна. — Н. М.). Я обязан опровергнуть ложные рассказы: мое молчание показало бы, что я во всем соглашаюсь»[46].
«Отец мой никогда не был жесток; <…> он был любим, уважаем, почитаем даже теми, которые знали его по одному слуху. Он был примерный господин для своих людей, оплакиваем ими как детьми; многие из вольных, по тогдашнему обычаю, пожелали быть его крепостными.
Взаимная любовь его к покойной матери была примерная. Как!.. мой отец принудить мог насильственным образом мать мою ехать с ним на обед в последние часы ее беременности!.. Он, который, отъехав из Москвы в свою подмосковную на несколько дней, воротился с дороги, чувствуя себя не в состоянии перенести краткой разлуки! Кто мог сыну моему дать столь лживое понятие о благородном характере моего отца!»[47]
Что ж, и Василий Львович писал о том, что в их семействе «царствует любовь», создавал идиллическую картину — только не в прозе, а в стихах. И все же к их свидетельствам стоит, как нам кажется, прислушаться. Хотя, разумеется, любовь может сосуществовать и со вспышками гнева и жестокостью. В жизни всё бывает.
Сергей Львович, защищая Льва Александровича, рассказывая о его честности и благочестии, сообщил подробности, которые позволяют нам представить некоторые черты домашнего уклада Пушкиных:
«Часто он сзывал бедных на сытный обед, после которого оделял их деньгами — и я теперь еще с умилением вспоминаю, как толпа нищих тянулась по обширному двору нашего дома с молитвою о его долголетии»[48].
По праздникам в дом Пушкиных съезжалась многочисленная родня, в том числе и родственники первой жены Льва Александровича. Бывали среди гостей и люди духовного звания, «почетное духовенство того времени, известное своим просвещением и святой жизнью»[49].
Любили ли Пушкины своих детей? Наверное, любили. Но и наказывали тоже. По обычаям того времени детей держали в строгости, без розог не обходилось. Е. П. Янькова рассказывала о том, как ее хорошая знакомая, вдова средних лет, вразумляла розгами своего единственного сына, только что произведенного в офицеры, и таким образом отвадила его от пьянства и картежной игры. Было этому повесе уже под двадцать лет. А уж для детей и подростков наказание розгами — дело обыкновенное. Так что, быть может, когда в 1798 году Василий Львович будет создавать вольный перевод эпиграммы французского поэта Роберта Понса из Вердена, в нем отразятся и личные ощущения русского стихотворца:
Вероятно, как это бывало в дворянских семьях, когда Васе исполнилось пять лет, няньку сменил дядька, исполнявший, по существу, те же обязанности, что и нянька. А потом в доме появились гувернеры и учителя. Они воспитывали и образовывали ребенка, обучали его русской грамоте и иностранным языкам. Впрочем, первоначальное обучение началось, скорее всего, раньше: дитя заучивал названия букв — «аз», «буки», «веди»; освоив церковнославянскую и русскую азбуку, учился читать Часослов и Псалтырь, потом читал «Апостол». Он рано пристрастился к чтению. Позже стихотворец Василий Пушкин будет благодарить за это судьбу:
Кто обучил Василия Пушкина русской грамоте — неизвестно. Не исключено, что это мог быть отец Алексея Малиновского, его товарища по детским играм, — священник церкви Живоначальной Троицы. А вот имена учителей-французов до нас дошли — в записках А. С. Пушкина:
«Семья моего отца — его воспитание — французы — учителя. — /Мг./ Вонт. <?> секретарь Mr. Martin» (XII, 307).
Увы! мы знаем только их имена. Правда, можно с уверенностью сказать, что они не были французскими парикмахерами, поварами, беглыми солдатами, которые по прибытии в Россию из Франции назывались учителями (в 1770 году в Петербурге французский посол с изумлением узнал в таком «учителе» своего бывшего кучера). Успехи во французском языке и Василия, и Сергея Пушкиных свидетельствуют о том, что братья учились у профессиональных педагогов-иностранцев. Василий, как и Сергей, французским овладел в совершенстве — читал, писал, а потом и сочинял стихи на французском языке.
Конечно, знать французский было необходимо: французский — не только язык светского общения и дипломатии, это язык великой французской литературы.
Василий изучил еще английский, немецкий, итальянский, латинский языки.
Мы не знаем наверняка те предметы, которые в семье Пушкиных входили в курс домашних наук. Скорее всего, это были история, география, математика. Без танцев, верховой езды, фехтования тоже нельзя было обойтись.
только Пушкины принимали в своем доме родственников, но и те приглашали их к себе в гости. В Москве, как нигде, дорожили родственными связями. Хорошо про это сказала Е. П. Янькова:
«В наше время, пока можно счесться родством — родня, а ежели дальнее очень родство, все-таки не чужие, а свои люди — в свойстве. От знакомства и от дружбы можно отказаться, а от родства, как ты не вертись, признавай не признавай, а отказаться нельзя: все-таки родня. Покойник Обольянинов правду говорил: „Кто своего родства не уважает, тот себя самого унижает, а кто родных своих стыдится, тот чрез это сам срамится“»[50].
Родни в Москве всегда было много. Знакомый В. Л. Пушкина и А. С. Пушкина московский поэт Владимир Сергеевич Филимонов в поэме «Москва. Три песни» писал о плодовитой московской семье:
Василий Пушкин с детских лет был принят в большую московскую семью.
Вероятно, были и выезды на лето в загородные усадьбы отца, где на лоне природы будущий стихотворец научился любить журчащие ручейки, кудрявые рощи, душистые луга, пение птичек — всё, что идиллически опишет он впоследствии в своих стихотворениях:
Москвичи имели обыкновение ездить весной в Подмосковье, в Новый Иерусалим, слушать пение соловьев. Пройдет время, и стихотворец Василий Пушкин будет рассказывать о соловушках в своих баснях.
крытые не только тесом, но и лубом, и соломою. Парки и сады соседствовали с огородами и лугами, где паслись лошади, коровы и овцы. Немощеные улицы и переулки после дождя становились непроходимыми для пешеходов. В грязи вязли кареты. В больших лужах, которые можно назвать маленькими озерами, плескалась домашняя птица. Но Первопрестольная все равно была прекрасна: древний Кремль, высокая колокольня Ивана Великого, золотые маковки церквей, зеленые берега Москвы-реки… Василий Львович с детства полюбил родной город, стал знатоком московских достопримечательностей: недаром друзья будут поручать его попечениям приезжих иностранцев.
Об особенной жизни отставной столицы написал в 1835 году А. С. Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург», в главе «Москва». Конечно, в очерке московского быта сказались воспоминания о его московском детстве. Но созданная им точная и выразительная в своих деталях, мастерски написанных портретах картина по запечатленной в ней эпохе относится не только к допожарной Москве 1800–1812 годов, но и прежде всего к Москве 1770–1790 годов, то есть ко времени А. Н. Радищева (ведь пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург» зеркально по отношению к радищевскому «Путешествию из Петербурга в Москву»), а следовательно, и ко времени В. Л. Пушкина, ребенка, отрока, молодого человека.
«Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма — пряниками; московские обеды (так оригинально описанные князем Долгоруким) вошли в пословицу. Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись как хотели, мало заботясь о мнении ближнего. Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину Рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой. Щеголихи, перенимая петербургские моды, налагали и на наряды неизгладимую печать. Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы» (XI, 246).
Нарисованная А. С. Пушкиным картина московской жизни многое, на наш взгляд, объясняет в характере его дяди. Самобытность и независимость (неслучайно А. С. Пушкин дважды упоминает о независимости москвичей) по-своему скажутся в нем, в образе его жизни. И еще конечно же — хлебосольство.
А. С. Пушкин пишет о московских обедах, воспетых князем Иваном Михайловичем Долгоруким в стихотворении «Пир», где «стерлядь… аршина в полтора», где «живого осетра / С курьером во весь дух из Волги притащили»; «Вина — хоть окунись — какого хочешь есть, / И словом, лишь была б охота пить и есть»[52]— щегольство: в Москве были не только щеголихи, но и щеголи, к числу которых принадлежал В. Л. Пушкин. Рожденный в эпоху «красных каблуков и величавых париков», он всю жизнь будет следовать моде и позже признается: «Люблю по моде одеваться…» (161).
Конечно, ранние впечатления московской жизни скажутся в поэзии Василия Пушкина; колоритные типажи москвичей дадут о себе знать в его стихах. Но, пожалуй, для будущего стихотворца не менее важны литературные впечатления. Не будем забывать о том, что Москва времени детства, отрочества и юности Василия Львовича была еще и литературной, и театральной столицей.
В 1769 году в Первопрестольную вернулся из Петербурга москвич Александр Петрович Сумароков, поэт и драматург, которого называли северным Расином. Постановка его трагедии «Дмитрий Донской» на московской сцене имела огромный успех. В Москве написал он комедии «Рогоносец по воображению», «Вздорница», «Мать — совместница дочери». В Москве в 1777 году драматург скончался и был похоронен на кладбище Донского монастыря.
В Москве жил поэт и драматург, творец поэмы «Россияда» Михаил Матвеевич Херасков. С 1755 года он служил в Московском университете, организовал университетский театр, в студенческой труппе которого играли и будущий комедиограф Денис Иванович Фонвизин, и будущий дипломат, действительный тайный советник Яков Иванович Булгаков (он еще и будущий отец Александра и Константина Булгаковых, знакомых В. Л. Пушкина). В московском доме М. М. Хераскова собирались молодые литераторы — уже названный Д. И. Фонвизин, Иван Федорович Богданович, который прославится поэмой «Душенька», Гаврила Романович Державин. Позднее у М. М. Хераскова будут бывать литературные учителя В. Л. Пушкина Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев и сам Василий Львович.
В Москву не раз приезжал Г. Р. Державин. В 1789 году, когда он посетил отставную столицу, Василию Пушкину было уже 23 года. К этому времени Василий, вероятно, уже успел полюбить звуки державинской лиры: «Люблю Державина творенья…» (161). В 1783 году в журнале «Собеседник любителей российского слова» была напечатана ода Г. Р. Державина «Фелица», посвященная Екатерине II и прославившая ее сочинителя. Позже В. Л. Пушкин напишет об этом так:
С Москвой 1770–1790-х годов связаны Александр Николаевич Радищев и Николай Иванович Новиков.
А. Н. Радищев родился в Москве, в Москве получил домашнее образование (его обучали профессора и преподаватели университета и университетской гимназии). Покинув родной город в 1762 году, он все же бывает в Москве. Известно, что 10 января 1775 года во время казни Пугачева А. Н. Радищев находился в Первопрестольной, жил в Москве в 1775 и 1776 годах. В 1789 году он приезжал в Москву, безуспешно пытался издать завершенное им в Петербурге «Путешествие из Петербурга в Москву» в московской типографии. В 1790 году закованный в кандалы автор этого бунтарского сочинения провел в Москве несколько дней, прежде чем отправился в Сибирь, в ссылку. Известно, что В. Л. Пушкин был знаком с сыновьями А. Н. Радищева. В 1828 году он упомянул одного из них в письме П. А. Вяземскому: «Приятель мой старинный, человек умный и приятный в обхождении» (273). В том же письме он сообщил, что старший сын А. Н. Радищева Василий Александрович, находясь в 1827 году в Москве, бывал у него нередко.
Н. И. Новиков переехал из Петербурга в Москву в 1779 году. Имя его москвичам уже было известно. Его журналы «Трутень» и «Живописец» были у многих на слуху. Изданные им «Опыт исторического словаря о российских писателях», «Древняя российская вивлиофика», другие книги пользовались успехом. В Москве Н. И. Новиков, взяв в аренду университетскую типографию, широко развернул издательскую деятельность. Сочинения каких только авторов он не издавал — Ж. Ж. Руссо, Ж. Б. Мольера, П. Бомарше, А. П. Сумарокова, М. М. Хераскова… всех не перечесть. Газета «Московские ведомости» выходила под его попечением. В 1782 году по его инициативе было создано «Дружеское ученое общество» для распространения «учености» в России. Он организовал книжную торговлю в шестнадцати городах, открыл в Москве библиотеку-читальню, школу для детей разночинцев, аптеку. Его благотворительная деятельность во многом была связана с масонством (в Москве в царствование Екатерины II было более сорока масонских лож[53]–1787 годов на пожертвования масонов он раздавал хлеб московским беднякам.
Д. И. Фонвизин в 1768 году в Москве завершил работу над комедией «Бригадир». В 1781 году на свет явилась другая его знаменитая комедия «Недоросль». В мае 1783 года москвичи увидели ее на сцене театра английского антрепренера Медокса. Успех превзошел все ожидания. До конца 1783 года только в театре Медокса было восемь постановок. «Недоросля» поставили на университетской сцене. Были и многочисленные любительские спектакли. В 1784 году в спектакле, поставленном на домашней сцене в доме Апраксиных, Д. И. Фонвизин сам выступил в роли Скотинина. А. С. Пушкин сделал запись на книге П. А. Вяземского о Д. И. Фонвизине: «Бабушка сказывала мне, что в представлении Недоросля в театре бывала давка…»[54] По свидетельству А. С. Пушкина, незадолго до смерти автора «Недоросля» (а умер он 1 декабря 1792 года в Петербурге) его посетил С. Л. Пушкин. За день до кончины, как сообщил И. И. Дмитриев, Д. И. Фонвизин вспоминал молодых московских стихотворцев: «От утра до вечера они вокруг меня роились»[55]. Среди них мог быть и Василий Пушкин.
Разумеется, о знакомстве Василия Пушкина с московскими писателями в пору его детства, отрочества и юности можно говорить лишь предположительно. Но исключить такую возможность все же нельзя. В Москве в 1770–1790-е годы жили или же бывали поэты и драматурги Александр Онисимович Аблесимов, Николай Петрович Николев, поэт и переводчик Ермил Иванович Костров, поэт Василий Иванович Майков, другие литераторы. Назовем еще имена тех поэтов и писателей, которые жили в Москве в это время и с которыми, как достоверно известно, позднее общался В. Л. Пушкин. Это поэт Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий, историк и писатель Алексей Иванович Мусин-Пушкин (ему принадлежит честь открытия «Слова о полку Игореве»), уже названные нами ранее Николай Николаевич Бантыш-Каменский и Алексей Федорович Малиновский.
в пансион профессора Московского университета Иоганна Матея Шадена, где проучился четыре года. Затем, уже отслужив в гвардии в Петербурге, вернувшись в Симбирск, Н. М. Карамзин вновь прибыл в Москву, стал членом новиковского «Дружеского ученого общества», участвовал в издании журнала Н. И. Новикова «Детское чтение для сердца и разума». Из Москвы в 1789 году Н. М. Карамзин отправился в заграничное путешествие. Вернувшись в Россию в 1790 году, начал издавать «Московский журнал».
это признание В. Л. Пушкина относится к 1815 году. Но уже к 1790-м годам Н. М. Карамзин получил известность своими поэтическими опытами. В 1787 году он написал программное стихотворение «Поэзия», источник которой виделся ему в любви и восторге, в унынии и тоске:
Н. М. Карамзин предсказывал:
«В Москве блестит» — вероятно, так можно прочесть последнюю строку…
В Москве одним из адептов «поэзии святой», ревностным сторонником и последователем Н. М. Карамзина станет В. Л. Пушкин.
Закончив домашний курс наук, Василий Пушкин начал появляться в московском обществе, где имел успех. Открытый нрав, добродушие и веселость, остроумие, любовь к стихотворству и способности к декламации сделали его непременным участником домашних спектаклей и желанным гостем на званых вечерах. Филипп Филиппович Вигель, в будущем товарищ В. Л. Пушкина по «Арзамасу», известный мемуарист, рассказал об этом так:
«…в восемнадцать лет на званых вечерах читал он длинные тирады из трагедий Расина и Вольтера, авторов мало известных в России, и таким образом знакомил ее с ними; двадцати лет на домашних театрах играл он уже Оросмана в „Заире“ и писал французские куплеты. Как мало тогда надобно было для приобретения знаменитости»[58].
Конечно, сам Ф. Ф. Вигель не мог быть свидетелем первых успехов Василия Львовича в свете — он был двадцатью годами его моложе. Но его рассказ верен.
Как видно, В. Л. Пушкин был постоянен в своих привычках и литературных пристрастиях. Расин, как, впрочем, и Вольтер надолго остались его любимыми авторами. Из-за любви к Вольтеру он впоследствии даже и пострадает (об этом мы еще расскажем). Уже в молодые лета Василий Львович «приобрел знаменитость», как не без иронии заметил желчный Ф. Ф. Вигель, — и не только французскими куплетами, но и, вероятно, русскими стихами. К сожалению, его ранние поэтические опыты до нас не дошли. Можно только предполагать, что он, как и молодой Н. М. Карамзин, писал дружеские послания, мадригалы, стихи на случай. Наверное, сочинял он и любовные стихи. Кому они были посвящены? На вопрос
Примечания
40. Там же.
41. См.: Старая Москва. М., 2000. С. 572.
42. Там же. С. 31.
43. Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 28–29.
44. Там же. С. 22.
46. Современник. 1840. Т. 19. С. 102.
47. Там же.
48. Там же.
49. Там же.
51. Филимонов В. С. «Я не в Аркадии — в Москве рожден…»: Поэмы. Стихотворения. Басни. Переводы. Материалы к биографии В. С. Филимонова. М., 1988. С. 209.
52. Поэты начала XIX века. Л., 1981. С. 142.
53. См.: Старая Москва. С. 89.
54. Цит. по: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Из пушкинских маргиналий (пометы на книге Вяземского о Фонвизине) // Прометей. № 10. М., 1974. С. 118.
55. Сочинения. М., 1986. С. 302.
56. . Избранные стихотворения. Л., 1953. С. 61.
57. Там же. С. 64.
58. Вигель Ф. Ф. Записки. В 2 т. М., 1928. Т. 1. С. 132.