ЦАРЬГРАД — южнославянское и старорусское название Константинополя.
ЦАРСКОЕ СЕЛО — город, расположенный в 20 км к югу от Петербурга. Пожалованная Петром I Меншикову и перешедшая в собственность двора «Сарская мыза» (от финск. слова Саримойс — верхняя мыза) стала застраиваться при Елизавете архитектором Растрелли, создателем Большого (Екатерининского) дворца (1752—1756). При Екатерине «Сарское Село» было резиденцией двора. Рядом с дворцовым парком был построен город София (ныне пригород Детск. с.), в котором расположились гвардейские полки. В 1808 г. София присоединена к Сарскому Селу, переименованному в Царское. С Ц. с. связаны лицейские годы П. (1811—1817, см. Лицей). Здесь же он бывал позднее, когда жил в Петербурге и провел лето 1831 г. после женитьбы. Ц. с. отразилось в ряде произведений П., и многие места в городе и парке связаны с именем П. Это, во-первых, здание Лицея — пристройка к Екатерининскому дворцу. Рядом с ним находится лицейский садик, где ныне поставлена статуя П. Парк, примыкающий к дворцу, озеро, липовые аллеи, памятники упоминаются в ряде стих. («Воспоминания в Ц. с.» 1814, «Осеннее утро», «Царское Село» и др.). На озере находится колонна в память Чесменского сражения 1770 г. («Воспоминания в Ц. с.» строфа 6-я). Недалеко от озера находится другая колонна в память Наваринского сражения; в длинной надписи на этой колонне упоминается имя Ганнибала (см. «Восп. в Ц. с.» 1829 г., последний стих.). В верхней части парка находится памятник в виде обелиска в память победы при реке Кагуле 21 июля 1770 г. С Кагульским пам. у П. было связано какое-то интимное воспоминание, о чем он говорит в элегии «Воспоминаньем упоенный». Этот же памятник упомянут в «Кап. дочке» (гл. 14). Рядом с озером находится статуя работы Соколова (1820), изображающая Перетту из басни Лафонтена «Молочница»; ей П. посвятил стих. «Урна». Над озером возвышается соединенная с дворцом гранитная галерея, построенная в 1809 г. Камероном. Здесь поставлен ряд статуй
(«Кумиры богов» в стих. «Восп. в Ц. с.» 1829). С южн. стороны озера возвышается башня «Руины», упом. в том же стих., поставленная в память первой турецк. войны. В сев. части парка, за Кагульским памятником, расположено упоминаемое в «Гавриилиаде» «розовое поле» — луг, обсаженный куртинами роз. Недалеко от него на горке построенная Кваренги беседка с колоннами из розового мрамора, с китайской крышей, так наз. «Большой каприз». Возможно, что ее П. имел в виду в стих. «Надпись в беседке». В отдаленной и пустынной части парка, близ дер. Баболово, находится Баболовский дворец, где происходили любовные свидания Александра I с Вельо (см. стих. «К Баболовскому дворцу»).
«ЦАРЬ НИКИТА» — сказка П., не предназначавшаяся для печати, написанная им весной 1822 г. в Кишиневе. До нас дошли в собственноручной записи П. только начальные стихи. Следующие за этим листы тетради, содержащей сказку, вырваны. О содержании ее мы можем судить по полному тексту, напечатанному в заграничных сборниках в 1861 г. Этот текст не вполне достоверен, но приблизительно соответствует тому, что написал П. Настоящая сказка интересна как первая, написанная П. в той самой форме (четырехстопный хорей смежной рифмовки), в какой им впоследствии написаны сказки «О царе Салтане», «О мертвой царевне» и «О золотом петушке». На этот размер П. напал, вероятно, занимаясь балладой. Этим размером написана баллада Жуковского «Людмила». Содержание сказки принадлежит самому П., но кое-что им заимствовано. Описание того, как гонец приманивает птичек, находится в народных песнях. Кое-что в этой сказке напоминает французские рассказы и сказки XVIII века, П., несомненно, знакомые. Из писем П. можно заключить, что сказка эта была знакома не только брату его, но и Плетневу. В письме 1825 г. он упоминает «Царя Никиту и 40 его дочерей». Дошедшие до нас более достоверные списки содержат только первые 76 стихов сказки. Остальные стихи (всего их 234), вероятно, сильно испорчены переписчиками.
— свирель, дудочка, старинн. слово, употреблявшееся в смысле «поэзия», «муза» (идиллическая).
—44 гг. до н. э.) — великий полководец и государственный деятель Древнего Рима. Заключив союз с Помпеем и Крассом — «первый триумвират», — Ц. после покорения Риму Галлии, стремясь к единовластию, вступил в борьбу с Помпеем, располагавшим большинством в Сенате. В январе 49 г. Ц. перешел с войском через реку Рубикон, границу собственно Италии, вопреки сенатскому декрету, приравнивавшему такой переход к измене («Кинжал»), и этим начал гражданскую войну, из которой вышел победителем. Тогда он получил всю полноту власти и титул «императора». Но среди аристократов Сената против Ц. образовался заговор, куда вошел даже Брут, считавшийся его сыном. Ц. был убит в зале заседаний Сената, упав к подножию статуи Помпея («Кинжал»). Слово Ц. стало титулом римских императоров (в отрывке «Ц. путешествовал» Ц. — Нерон), а затем императоров Священной Римской империи. Последнего из них Франца П. называет К. в стих. «Герой». Зять К. там же — Наполеон, женатый на дочери Франца Марии — Луизе. Цезарю приписывают слова, вошедшие в поговорку и приводимые П. в III части «Анджело»: «Жена Цезаря не должна даже возбуждать подозрения». Слова эти сказаны по следующему поводу: в 62 году до н. э. жена Цезаря Помпея справляла в своем доме женский праздник. Ночью в дом проник Публий Клодий, переодетый в женское платье. Влюбленный в Помпею, он пытался таким образом добиться ее взаимности. Клодий был обнаружен, и против него начался процесс. Ц. же развелся с женой, хотя и не предъявил ей обвинения в неверности. На вопрос судей он и сказал эти слова.
«ЦЕЗАРЬ ПУТЕШЕСТВОВАЛ» — условное обозначение трех черновых набросков и плана повести, над которой П. работал в начале 1835 г. Фактически основой замысла П. явились материалы о Петронии (см.) в «Анналах» Тацита (кн. XVI, гл. 18—20) и в первом франц. переводе «Сатирикона», сохранившемся в его библиотеке (1694). История гибели Петрония, поэта по призванию, аристократа по происхождению и придворного по воле Цезаря, не могла не привлечь внимания П. некоторыми характерными аналогиями с его собственным ложным положением в петербургском большом свете и при дворе Николая, а жанровым своеобразием «Сатирикона» (сочетание прозы со стихами разных размеров, так назыв. «менипея») была подсказана самая форма использования в задуманной повести некоторых переводов из античных авторов, сделанных П. в январе 1835 г., и равно и некоторых других материалов, залежавшихся в его бумагах. Так, судя по плану повести, П. предлагал включить в нее и свои давние наброски стихов о «Клеопатре» («Чертог сиял» и пр.), перемещенные впоследствии в «Египетские ночи». Обратившись к своим переводам из Анакреона («Поредели, побелели» и «Узнают коней ретивых»), П. несколько переработал первый и сократил второй, чтобы лучше приспособить их к прозаическому контексту. Стих Горация, на котором обрывается «Цезарь путешествовал», является переводом 13 строки оды «К римскому юношеству».
— в длинных стихах обязательная остановка (словораздел) внутри стиха на определенном месте. В шестистопном ямбе ц. находится после шестого слога (на третьей стопе): «Угрюмый сторож муз / гонитель давний мой, Сегодня рассуждать / задумал я с тобой». В пятистопном ямбе П. до 1830 года ставил ц. после четвертого слога (на второй стопе): «Не спрашивай / зачем унылой думой Среди забав / я часто омрачен»). Начиная с «Домика в Коломне» П. перестает применять эту ц. Пятистопный ямб с ц. является подражанием французскому стиху; без ц. — английскому, немецкому и итальянскому. Во французском стихе в эпоху классицизма правила ц. были очень строги, и остановка должна была соответствовать делению речи по смыслу. Романтики (Гюго и его школа) в противоположность классикам ввели в александрийском стихе (двенадцатисложном, соответствующем русскому шестистопному ямбу) очень свободную ц., довольствуясь тем, что на шестом слоге кончалось слово, по смыслу же стих делился в других местах.
— см. Селадон.
интересам правящего социального слоя. Цензурный устав 1804 г. в соответствии с общим либеральным духом первых лет царствования Александра I отличался относительной мягкостью и терпимостью. Однако многочисленные разъяснения, дополнения и поправки, отражавшие все усиливавшуюся правительственную реакцию и в особенности личный произвол цензоров, свели устав почти на нет. Начиная со второй половины десятых годов цензурный гнет достиг исключительных размеров. Даже Булгарин считал, что ц. этого времени хуже инквизиторской. Столкновения с ц. происходили у таких благонамеренных писателей, как Карамзин и Жуковский. Немудрено, что и П. с первых же его литературных шагов пришлось резко почувствовать на себе тяжесть ц. Уже в стихотворении 1821 г. он замечает: «О чем цензуру ни прошу, ото всего Тимковский (один из особенно «грозных» цензоров того времени) ахнет». Несколько позднее поэт опасается, что ц., пропустившая его первую поэму «Руслан и Людмила», опомнится и конфискует ее уже после напечатания (явление, очень частое в то время) и во всяком случае не разрешит ее переиздания. После высылки П. на юг в 1820 г. цензоры стали относиться с особой настороженностью ко всему, доходившему до них под его именем. В 1821 г. появились новые лица в составе цензоров — Бируков и Красовский, которые своей мелочной и нелепой придирчивостью превзошли самого Тимковского. По этому поводу П. приписывается эпиграмма «Тимковский царствовал...». «Вся литература, — вспоминал позднее П., — сделалась рукописной, благодаря Красовскому и Бирукову». Сам поэт не только вынужден был распространять в списках свои «вольные» стихи и эпиграммы, но, даже приступив к работе над «Евгением Онегиным», первое время и не помышлял о возможности его напечатания. С 1821 г. имя цензора Бирукова появляется на обороте титульного листа почти всех сочинений П. и изданий, в которых они печатались. Естественно, что в Бирукове олицетворялась в это время для поэта вся ц. К нему, «тяжкою цензурой притеснен, последних жалких прав без милости лишен, со всею братией гонимый совокупно», обращает поэт свое бичующее «Послание к цензору» 1822 г. «Презрение к русским писателям нестерпимо, — пишет он Вяземскому. — Стыдно, что благороднейший класс, класс мыслящий, подвержен самовольной расправе трусливого дурака». «Сделай милость, не уступай этой суке — цензуре, — пишет он ему же при посылке «Бахчисарайского фонтана», — отгрызайся за каждый стих и загрызи ее, если возможно». Неизбежность цензурной «расправы» угнетающе действует в это время на самое его творчество: «Скучно писать про себя — или справляясь в уме с таблицей умножения глупости Бирукова, разделенного на Красовского». В 1824 г. вместо знаменитого «душителя просвещения», мистика кн. Голицына, был назначен министром адмирал Шишков, сам осуждавший излишнюю придирчивость цензоров. П. надеялся, что эта перемена повлечет за собой и цензурные облегчения. Благотворному влиянию нового министра приписывал он пропуск первой главы «Евгения Онегина»: «Онегин протерся сквозь цензуру — честь и слава Шишкову». На радостях поэт готов был примириться с самим Бируковым. Он пишет ему «Второе послание цензору», составленное в гораздо более примирительных тонах, выражает надежду, что «мрачная година протекла, и ярче уж горит светильник просвещенья». Надежде этой не суждено было сбыться: при Шишкове цензурный гнет еще усилился. Поэт сам скоро убедился в этом: «Я думал, что цензура поумнела при Шишкове, а вижу, что и при старом по-старому... Скоты! Скоты! Скоты!» Когда в 1826 г. Николай I, решив использовать в своих целях «блистательное перо» П., вернул его из ссылки, поэт первым делом стал жаловаться на «своенравность» и «нерассудительность» ц. В ответ царь заявил, что он сам будет его цензором. П. вначале воспринял это как особую царскую милость: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом Годунова тиснем». «Освободил он мысль мою», — восклицал поэт через некоторое время в стихотворении «Друзьям». На самом деле под этой «милостью» скрывалось явное желание царя не пропускать ни одной строки П. мимо своих глаз и, в особенности, грозного ока шефа жандармов Бенкендорфа, который фактически и стал с помощью своих чиновников главным цензором поэта. Царско-жандармская ц. наложила свою руку не только на печатное слово П.: до представления новых его произведений царю было запрещено распространять их в рукописях (о чем через некоторое время от П. была отобрана специальная подписка в весьма оскорбительной форме), даже читать друзьям (за чтение поэтом в дружеском кружке «Бориса Годунова» он получил от Бенкендорфа весьма строгий нагоняй). Не удалось поэту с помощью царской ц. и «тиснуть Годунова». Чиновники Бенкендорфа нашли, что за исключением нескольких мест, нуждающихся в «очищении», трагедия написана в общем «в хорошем духе» и может быть допущена к печати. Но тут возникло совсем неожиданное препятствие. Николаю 1 захотелось блеснуть перед П. своей литературной образованностью. Узнав из представленного ему отзыва, что «Борис Годунов» напоминает произведения Вальтера Скотта, царь предложил поэту «с нужным очищением переделать комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». Перед обычным цензором П. мог бы защищать свой текст, но заводить споры, хотя бы и на литературные темы, с царем было нельзя. Удовлетворить требованию царя, отличавшемуся грубейшим непониманием природы художественного творчества, П., конечно, не смог и предпочел вовсе отказаться на некоторое время от напечатания своей трагедии. Капризы Николая оказались еще «своенравнее» придирок Бирукова. Поэт готов был сожалеть о прежней, обычной ц. Но доступ к последней был ему решительно закрыт. Вскоре обнаружилось полное расхождение в понимании сущности оказанной поэту «милости». П. рассматривал свое «освобождение от цензуры» как право ц. Николай I и Бенкендорф считали, что поэт «грозной» александровской ц. Составленный Шишковым и опубликованный сейчас же вслед за разгромом декабристов в 1826 г. новый цензурный устав за его исключительную суровость был прозван современниками «чугунным». По признаниям самих же цензоров, руководствуясь им, можно было при желании запретить любую рукопись. В 1828 г. устав был несколько смягчен, но цензурная практика продолжала оставаться все такой же беспощадной. В этих условиях царская ц. даже являлась некоторым прибежищем. Так, царь пропустил, за исключением двух стихов, ранее запрещенную цензором «Сцену из Фауста». «Победа, победа, — торжествовал по этому поводу П. — Фауста царь пропустил... скажите это от меня господину (т. е. цензору), который вопрошал нас, как мы смеем представить перед очи его высокородия такие стихи!» Однако и обычная ц. не так-то легко соглашалась терять над поэтом свои права. На отдельных изданиях сочинений П. вместо цензурной отметки печаталась теперь разрешительная надпись: «С дозволения правительства». Но все то, что опубликовывалось П. в журналах, попадало, независимо от царского просмотра, вместе с остальным материалом к обычному цензору. Ту же «Сцену из Фауста», разрешенную царем, удалось напечатать, вследствие сопротивления цензора, только через год. «Освобожденный от цензуры» поэт фактически оказался под двойной ц. (Ср. его дневник.)
«вольнолюбивых мечтаний», П. стоял за полную «независимость книгопечатания», в письмах друзьям заявлял о необходимости «уничтожить цензуру». Но уже в первом «Послании к цензору» поэт признает неизбежность существования ц. в России: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы». В «Мыслях на дороге», написанных в тридцатые годы, он высказывается по этому поводу еще решительнее: «Долгом почитаю сказать, что я убежден в необходимости цензуры в образованном, нравственном и христианском обществе, под какими бы законами и правлением оно бы ни находилось». Соглашаясь с «необходимостью цензуры», даже сам обращаясь к ней за помощью в столкновениях с классовым врагом (полемика о дворянстве с Полевым в 1830 г.), П. однако ведет энергичную борьбу с цензурой, существовавшей в его время и обслуживавшей интересы чуждого и враждебного ему социального слоя. Вначале поэт увязывает эту борьбу с общей политической борьбой начала 20-х гг., подготовившей восстание декабристов. Он готов даже огорчаться в это время возможностью смягчения цензурного гнета, опасаясь, что оно может ослабить «оппозицию правительству»: «С переменой министерства (с заменой Голицына Шишковым) ожидаю и перемены цензуры: а жаль... чаша была переполнена, Бируков и Красовский невтерпеж были глупы, своенравны и притеснительны. Это долго не могло продолжаться» (письмо брату 13 июня 1824 г., ср. аналогичное письмо Вяземскому от середины июня). Однако поэт тут же отделяет от общеполитических интересов интересы профессионально-литературные: «Шутки в сторону, ожидаю добра для литературы вообще... попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем». И интересы литературные в поэте определенно перевешивают. Уже в 1822 г. в ответ на призыв Вяземского он решительно отказывается от политической борьбы с ц.: «Твое предложение собраться нам всем и жаловаться на Бируковых может иметь худые последствия. На основании военного устава, если более 2-х офицеров в одно время подают рапорт, таковой поступок приемлется за бунт... Общая жалоба с нашей стороны может навлечь на нас ужасные подозрения и причинить большие беспокойства». Вслед за этим П. развивает свою программу борьбы с ц. по чисто профессиональной линии: «Должно смотреть на поэзию, с позволения сказать, как на ремесло... На конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару сапог... Цеховой старшина находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я внакладе; иду жаловаться к частному приставу...» Борьба с ц. как политическим установлением подменяется в
«грубый будочник, поставленный на перекрестке с тем, чтобы не пропускать народа за веревку», а честный и рассудительный человек с «умом прямым и просвещенным», который будет «не преступать начертанных уставов» и «полезной истине путей не заграждать» («Послание к цензору», глава о цензуре в «Мыслях на дороге»), то все будет в порядке. В поисках «хорошего» цензора П. попадал зачастую из огня да в полымя. «Пушкина жестоко жмет цензура, — записал в своем дневнике либерально настроенный цензор Никитенко. — Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, да поздно». А про цензорскую деятельность самого Никитенко П. в это время отзывался: «Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова». В борьбе с цензорами П. пускался на всяческие хитрости: старался использовать самую затруднительность своего положения, искусно лавируя между «удельной» и «земской», т. е. царско-бенкендорфовской и обычной цензурами (то решительно заявлял, что он «не лишен права гражданства и может быть цензурован» обычной ц., то, наоборот, искал в «высочайшей» ц. защиты против «расправы» обычных цензоров); «обманывал» ц., посылая свои произведения без подписи; даже, по собственным его словам, «подличал благонамеренно» (похвалы Шишкову, дифирамбы «даровавшему» ему «свободу» царю). Кое-что, как мы видели, ему удавалось таким образом отстоять. Но чаще всего борьба с ц. оканчивалась его поражением. Ряд произведений П. при его жизни был решительно запрещен к печати (песни о Стеньке Разине, статья о Радищеве; одно из самых совершенных и значительных его творений — поэма «Медный всадник» и т. д.). Другие появлялись с многочисленными цензурными пропусками и искажениями. Своего «Бориса Годунова» вследствие вышеприведенной резолюции царя П. не мог напечатать в течение пяти лет. В дальнейшем, правда, снизойдя к расстроенному материальному положению поэта перед его женитьбой, царь в качестве «свадебного подарка» разрешил ему печатать свою трагедию «под собственной ответственностью», т. е. без ц. Однако, не говоря уже о том, что само разрешение было сформулировано достаточно угрожающе (П. понял это и вынужден был опустить ряд мест, ранее неодобрительно отмеченных царской ц.), победа эта была единственной: попытка П. распространить разрешение печатать «под собственной ответственностью» на другие произведения была решительно пресечена Бенкендорфом. Особенно трудно стало П. в связи с изданием журнала «Современник». Различные отделы журнала должны были проходить через ц. разных ведомств (общую, духовную, военную и т. д.). Поэт буквально задыхался в это время в цензурных тисках. «Тяжело, нечего сказать, и с одною цензурою напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? — жалуется он в письмах этого времени. — Не знаю, чем провинились русские писатели, но знаю, что никогда они не бывали притеснены, как нынче...». «Ни один из русских писателей не притеснен более моего, — пишет он Бенкендорфу. — Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении, печатаются с своевольными поправками цензора, жалобы оставлены без внимания...». В этом письме, написанном задолго до смерти, П. подводит горький итог той упорной и безнадежной «тяжбе с цензурой», которая проходит через всю его жизнь. Тяжба эта продолжалась и после его смерти. Под первым впечатлением от трагической гибели П. Жуковскому удалось напечатать ряд его произведений, которые не могли быть опубликованы при его жизни («Медный всадник», «Дубровский» и др.). Но почти все они явились с грубыми искажениями. Самодурное невежество Николая I продолжало тяготеть и над посмертным П. Так, в начале пятидесятых годов по поводу одного из пушкинских стихотворений 1833 г., т. е. самой зрелой поры его творчества («Когда б не смутное влеченье...»), царь распорядился: «Как совершенно пустое стихотворение из печати вовсе исключить». Цензурная подозрительность распространялась не только на сочинения П., но и на самую его биографию. В 1835 г. был запрещен роман для детей «А. С. Пушкин» некоей С. Келлер за то, что в нем рассказывалось о ссылке поэта и его предсмертной дуэли. В 1855 г. сочинения П. подверглись цензуре Фрейганга. Лишь с трудом и мало-помалу появлялись в печати запрещенные произведения П. «Деревня» с ее резким протестом против крепостного права могла быть опубликована целиком только через 9 лет после его отмены, в 1870 г. Оба послания к цензору были напечатаны полностью лишь в 1880 г. Полный текст «Гавриилиады» был опубликован впервые в 1918 г. Только читатель СССР получил возможность прочесть все, написанное П.
— в греческой мифологии подземный пес, охраняющий вход в царство Аида.
— старинная венецианская монета.
— стрелецкий подполковник, родом из «кормовых иноземцев», один из ревностнейших приверженцев царевны Софии, перешедший на сторону Петра I в 1689 г. В 1697 г. Ц. был уличен в организации вместе с окольничным А. Соковниным и стольником Ф. Пушкиным (предком поэта) реакционного заговора, ближайшей целью которого являлось уничтожение царя Петра и его приближенных. Все заговорщики захвачены были во время их совещания, причем облавой руководил сам Петр. Дело Ц. использовано было царем для жестокой ликвидации всех оппозиционных группировок в боярской и военной среде, а Ц. с «братьею стрельцов» после долгих пыток обезглавили 4 марта 1697 г. в Москве. Материалы о заговоре Ц. занимали П. в пору работ над «Родосл. Пушк. и Ганнибалов», повестью из времен царевны Софьи, «Историей Петра Великого»; историч. песня о Ц. отмечена П. в плане задуманного им издания народн. песен. Ц. был женат на дочери Я. С. Пушкина, двоюродной сестре казненного в 1697 г.
— кузнецы. В античной мифологии ц. были чудовищные гиганты с одним глазом в середине лба.
— философская школа в Др. Греции. Основателем школы был Антисфен, самым значительным выразителем ее идей — Диоген. Ц. считали целью жизни добродетель, а добродетель видели в аскетизме. Почитая единственным злом порочность, ц. признавали благом труд и бедствия. У П. в стих. «Лицинию» слово «циник» употреблено в первоначальном смысле — философа; в «Послании к Лиде» под «злым циником» разумеется Диоген (см.). В стих. «К вельможе» «циник поседелый» — Вольтер. Здесь слово ц. употреблено П. уже в переносном значении ничего не стыдящегося человека.
— волшебница античных мифов, выведена в «Одиссее»: встретив спутников Одиссея, дала им выпить волшебного напитка, от которого все они, за исключением Эврилоха, обратились в свиней. У П. — образное выражение, слово поэтического языка (смысл: «опасная красавица», «обольстительница»), иногда в ироническом употреблении.
— см. Афродита.
—43 до н. э.) — римский полит. деятель, оратор и философ. Чтение речей Ц. входило в курс изучения латинского языка. П. ознакомился с Ц. в лицее, но, по собственному свидетельству, занимался им невнимательно. П. приписал ему эпиграф своей статьи «Торжество дружбы» (1831). Принадлежность этого эпиграфа Ц. не установлена.
— Тициан, см. Изобразительное искусство и П.
—1835) — родом грузин, двоюродный дед матери А. О. Смирновой, замечательный шутник, рассказчик анекдотов и лгун. П. без сомнения был знаком с ним и в своем «Воображаемом разговоре с Александром I» упоминает о нем как об авторе остроумных вымыслов, которые всегда, даже и не им сказанные, приписывались ему.
—1806) — генерал от инфантерии, главнокомандующий в Грузии, один из виднейших «усмирителей» и завоевателей Кавказа.
— пирожное, сладкое печенье.
— многочисленное племя, в значительной степени еще кочевое, рассеянное во всех частях света, гл. обр. в Европе, где оно появилось в нач. XV в. Ц. выдавали себя за выходцев из Египта. Однако уже в конце XVIII в. учеными была выдвинута теория о том, что родина ц. — Индия. У разных народов ц. известны под разными названиями: во
«богемцами», в Испании — gitanos от слова egiptanos, в Германии — zigeuner, в России и Венгрии — ц.; сами ц. называют себя «ром», что значит человек (во множ. числе — «ромни»); в некотор. странах цыгане получали прозвище «Фараонова племени». Русское законодательство с начала XIX в. стремилось к закрепощению ц.; оседлые ц. (привлеченные на казенные земли) освобождались от рекрутской повинности и в течение 4 лет от податей. Но, несмотря ни на льготы, ни на ряд строгих постановлений против бродяжничества, ц. в огромном большинстве продолжали вести кочевой образ жизни. Цыганское пение в России стало входить в моду во времена Екатерины II, в 80-х годах XVIII в. Первый цыганский хор был у екатерининского фаворита гр. Алексея Орлова. Цыганская музыка, процветавшая в те времена в Турции, Румынии и Венгрии, была гл. обр. инструментальной. В России ц. развили музыку вокальную и, приняв за основание русскую народную песню, дали ей свойственную им музыкальную окраску. Тогда же цыганская скрипка была заменена семиструнной гитарой. Знаменитый русский гитарист М. Н. Высотский обучал ц. игре на гитаре. Начальником цыганского хора гр. Орлова был И. Т. Соколов, а после него — его племянник —40-х годах XIX в. пользовался исключительной славой. В цыганском пении и пляске, по словам одного из знатоков этого искусства, увлекали неожиданные и резкие переходы. Как пение, была своеобразна и цыганская пляска. Репертуар ц. в 20—30-х гг. составляли гл. образом русские народные песни; «цыганские» романсы стали входить в моду позднее. Начало XIX в. — классическая эпоха цыганской песни. Цыганщина в 20—30-х гг. особенно процветала в Москве. Дворяне и купцы тратили на ц. бешеные деньги. Помещики из провинции приезжали в Москву специально для того только, чтобы послушать ц. Некоторые дворяне женились на «простых» цыганках. (Напр. знакомый П. Толстой-Американец). Цыганским пением увлекался и П. Знал он и «старого хрыча» Илью Соколова и заслушивался пением цыганки Тани (Татьяны Дементьевой из соколовского хора), услышав которую знаменитая певица Каталани (см.), изумленная и растроганная, сняла с себя драгоценную шаль, подарила ее цыганке. По воспоминаниям цыганки Тани, записанным литератором Маркевичем, за два дня до своей свадьбы П. заехал к П. В. Нащокину; там была Таня. П. попросил ее спеть, и, когда она спела ему «подблюдную» песню «Ах, матушка, что так в поле пыльно», поэт разрыдался. Хоровые ц., жившие в Москве (в Грузинах) и в Петербурге (на Черной речке), разумеется, вели образ жизни оседлый. П., изобразивший в своей поэме «Цыганы» ц. кочевых, хорошо узнал этот быт во время своего пребывания в Бессарабии, встретившись в окрестностях Белграда с цыганским табором, который, по преданию, некоторое время сопровождал.
«ЦЫГАНЫ» («Над лесистыми брегами» 1830 г.). Следует сопоставить со стихотворениями «Цыганы» Вордсворта (1807) и «Цыганский шатер» Боульса (второстепенный англ. поэт, примыкавший к «озерной школе», с его произведениями П. мог познакомиться по книге четырех поэтов: Мильмена, Боульса, Вильсона и Бари Корнуоля, Париж 1829 г.). Презрительное отношение обоих англ. поэтов к цыганам могло побудить П. написать в ответ им хвалу «вольному» «счастливому племени».
«ЦЫГАНЫ» — романтич. поэма П., начатая в дек. 1823 г. в Одессе, окончена 10 окт. 1824 г. в с. Михайловском. Напечатана частично в «Пол. Зв.» и «М. Телегр.» 1825 г. и «С. Цветах» на 1826 г. целиком, отд. изданием в 1827 г. с подзаголовком «писано в 1824 г.». В основу «Ц.» легли неоднократные бессарабские впечатления, дни, проведенные П. в цыганском таборе, интерес романтиков к цыганам как экзотической народности (цыганские мотивы у Гете, Крабба, изображение цыган и сведения о них в романах Скотта — «Гай Меннеринг» и «Квентин Дорвард»). Существуют три рукописи «Ц.». В одной из них П. дал ряд рисунков из жизни цыган и программу поэмы. Предполагал П. дать и два эпиграфа. Один из Вяземского: «Под бурей рока твердый камень»; другой из молдавской песни (Мы люди смирные, девы наши любят волю — что делать тебе у нас?). В одной из рукописей имеется набросок прозаического примечания к поэме о «происхождении цыганов» из Индии и их обычаях и жизни в Англии и Молдавии. В другой — примечание о Бессарабии; в третьей — выпущенные П. из поэмы и не вполне отделанные 10 четверостиший с обращением Алеко к своему сыну. На сохранившемся печатном экземпляре поэмы Вяземского П. приписал в эпилоге: «За их ленивыми толпами, В пустынях часто я бродил, Простую пищу их делил и засыпал пред их огнями, В походах медленных любил их песен радостные гулы, И долго милой Мариулы я имя нежное твердил». «Ц.» сохраняют еще отличительные черты байронич. поэм (сильная личность, рвущая с окружающим и уходящая в иную социальную среду и к природе, введение колоритной песни, для котор. П. использовал молдаванскую песню — «хору», вводное предание старика цыгана об Овидии (см.), введение автобиографич. моментов (эпилог, имя Алеко). Вместе с тем «Ц.» первая поэма П., переходящая в драматич. форму. «Ц.» стали широко известны еще до напечатания их, через брата П., неоднократно читавшего их в столице, что вызвало недовольство поэта, писавшего даже, что он их «не мог докончить по сей причине». Вяземский, Жуковский и Рылеев восторженно встретили поэму. При печатании «Ц.» возникло цензурное затруднение с заглавной виньеткой, случайно выбранной П. и показавшейся подозрительной Бенкендорфу (разбитая цепь и кинжал).
— см. Вина.