Возвращение в Петербург
Ноябрь 1838 года
В начале ноября 1838 года в Полотняный Завод приехала ожидаемая всеми Екатерина Ивановна Загряжская. С ее приездом был решен вопрос о возвращении Натальи Николаевны в Петербург. На этом настаивала не только «тетка-покровительница», но и сестра Александрина Гончарова: готовность влиятельной при дворе тетушки содействовать в принятии Александры Николаевны во фрейлины императрицы открывала возможности другой жизни. Но не это было решающим. Основных причин было несколько. Во-первых, хлопоты Опеки по выкупу Михайловского имения требовали присутствия Натальи Николаевны в столице. Во-вторых, ей нужно было позаботиться о том, чтобы дать необходимое образование своим детям. Помимо этого, была еще одна причина — истекали два года, завещанные Пушкиным, годы траура. Поэт предвидел, что к нормальной жизни в Петербурге Наталья Николаевна сможет вернуться только тогда, когда поутихнут светские пересуды, а жизнь в кругу близких — это все-таки «в кругу». Наталье Николаевне уже давно хотелось жить обособленно. Еще в мае вдова Поэта писала в Опекунский совет: «…Оставаясь полтора года с четырьмя детьми в имении брата моего среди многочисленного семейства, или лучше сказать многих семейств, быв принуждена входить в сношения с лицами посторонними, я нахожусь в положении, слишком стеснительном для меня, даже тягостном и неприятном, несмотря на все усердие и дружбу моих родных. Мне необходим свой угол, мне необходимо быть одной, с своими детьми…»
Но «своего угла» не было ни здесь, в Полотняном Заводе — «в имении брата», ни в московском доме Гончаровых, нигде… И, по всей видимости, предложение тетушки Загряжской о переезде в столицу было воспринято с пониманием и благодарностью. Екатерина Ивановна, в отличие от других, была всем сердцем привязана к своей «милой Таше» и ее подрастающим детям.
Подтверждением значительной и постоянной заботы одинокой тетки Загряжской о любимой племяннице и внучатах служит тот факт, что еще в мае 1833 г., когда в семье Поэта была лишь годовалая Машенька, его мать, Надежда Осиповна, признавалась дочери Ольге: «…маленькая хороша, как Ангел, и очень мила, чувствую, что полюблю ее до безумия и буду баловать, как все бабушки. Я немного ревную ее к Тетке»
И вот теперь, когда, по словам Ивана Гончарова, «Тетушка <…> уже сняла дом» в Петербурге для обеих племянниц, поздней осенью Наталья Николаевна тронулась в обратный путь. Уезжая из Полотняного Завода, она вместе с Александриной заехала по дороге в Ярополец, чтобы попрощаться с матерью, а тетушка Загряжская, не желая видеться со своей сестрой, Натальей Ивановной Гончаровой, вероятно, дожидалась их в Москве, чтобы затем всем вместе отправиться в Петербург.
12 ноября 1838 года
Н. И. Гончарова — сыну Дмитрию.
«12 ноября 1838 г.
…Твои сестры неожиданно приехали ко мне проститься перед отъездом в Петербург. Дай бог, чтобы они не раскаялись в этой затее, которая в глазах здравомыслящих людей мало похвальна. Старшая, без сомнения, больше всех виновата, но это однако нисколько не оправдывает и младшую»
Отношение матери к решению своих дочерей вернуться в столицу было сложным, ведь оно было принято без ее участия и не без влияния сестры, с которой Наталья Ивановна по-прежнему была в ссоре. Но все же мать простилась с дочерьми тепло и сердечно.
Вернувшись в Москву и остановившись в собственном доме Гончаровых на Большой Никитской, сестры, конечно, были рады встрече с отцом, младшим братом Сергеем и его семьей, но при этом они не забыли написать и Дмитрию Николаевичу в Полотняный Завод о свидании с матерью.
Александрина писала брату: «Дорогой Дмитрий, ты просил меня сообщить тебе о приеме, оказанном нам в Яропольце. Должна тебе сказать, что мы расстались с матерью превосходно. Она была трогательна с нами, добра, ласкова, всячески заботилась о нас. Мы пробыли у нее сутки»
Наталья Николаевна добавила от себя несколько строк: «Не говорю об матери, сестра уже все подробно описала, одним словом, она с нами обошлась как нельзя лучше и мы расстались со слезами с обеих сторон»
24 ноября 1838 года
Александрина Гончарова — брату Дмитрию из Петербурга.
«24 ноября 1838 г.
была, но так как я была слишком занята своей дражайшей персоной, твоя совершенно вылетела у меня из головы. А теперь я хочу подождать, когда у нас будет экипаж, чтобы мне совершать поездки, потому что платить 20 рублей слишком дорого.
Скажи, пожалуйста, в каком положении дело Доля, я уверена, что ты и с места не сдвинулся. Ну же, расшевелись немножко и скажи, что там делается: мне не терпится знать результат. Поблагодари хорошенько твою жену и свояченицу за их заботы о Доля, она очень этим тронута, недавно она нам писала. Бога ради, дорогой брат, устрой ее замужество, бог тебя возблагодарит за это доброе дело.
Как поживает наследник? Процветает?
Мы ведем сейчас жизнь довольно тихую. Таша никуда не выезжает, но все приходят ее навещать и каждое утро точат у нас лясы. Что касается меня, то я была только у Мари Валуевой, Карамзиных и Мещерских. Со всех сторон я получаю приглашения, но мне пока не хочется выезжать, да и туалетов у меня еще мало.
Прошу тебя, дорогой и добрый Дмитрий, уплатить мне к празднику 1160 рублей, что ты мне остался должен. Деньги у меня кончаются, и я еще не все сделала, что мне нужно. Пожалуйста, не откажи, мне очень нужно. Теперь к 1 января ты уже сделал все распоряжения, можем ли мы обратиться к другу Носову? В этом случае снабди нас рекомендательным письмом к молодому человеку и дай его адрес, так как я уже его забыла.
Целую нежно тебя и жену, передай привет твоей свояченице. Таша ко мне присоединяется. Ради бога, пришли 1160 рублей, я боюсь наделать долгов. Крепко целую Доля, я рассчитываю ей написать на днях. Что с моей лошадью, есть ли надежда ее продать?»
Судя по приподнятому, подчас игривому тону письма Александрины, возвращение в Петербург для нее, в отличие от Натальи Николаевны, было долгожданным и радужным.
Николай Михайлович Смирнов в своих «Памятных записках» отмечал:
«…Несчастная вдова вскоре уехала к своему брату Гончарову в его имение Полотняные заводы в Калужской губернии, там прожила все время траура, два года, ей назначенные мужем, вероятно, в том предположении, что петербургское общество не забудет прежде сего времени клевету, носившуюся насчет ее. Но если клевета могла бы еще существовать, то была бы совершенно разрушена глубокою, неизгладимою горестью жены о потере мужа и ее примерным поведением. Юная, прелестная собою, она отказалась от света и, переехав в Петербург, по желанию ее тетки, посещает одних родственников и близких друзей, невзирая на приглашения всего общества и самого двора»
Вернувшись в столицу, Наталья Николаевна силится узнать хоть что-нибудь о том, как там, в Михайловском, куда по целому ряду причин ей просто не вырваться. Но ее тригорские адресаты весьма глухи к ней и заняты если не собой, то пересудами о ней.
26 ноября 1838 года
Баронесса Евпраксия Вревская — брату Алексею Николаевичу Вульфу.
«…На днях мы были удивлены запискою Нат. Ник. Пушкиной к Сестре (Анне Николаевне Вульф. — Авт.), в которой она ее просит приехать к ней.
Но так как Сестра была нездорова уже, то это свидание, кажется, только приглашением и кончится. Говорят, она возвратилась прекраснее, чем была…»
Вместе с тем, другие, чьи сердца глубоко осознавали, кто был рядом с ними и чье место теперь зияло пустотой, оставили искренние, выстраданные слова любви и печали.
29 ноября 1838 года
П. А. Плетнев — В. А. Жуковскому.
«29 ноября 1838 г. Санкт-Петербург.
Венеция теперь для меня приятнейший город в Италии. Оттуда вдруг получил я три письма. Особенно благодарю вас, Василий Андреевич, зная, что каждое письмо для вас подвиг. <…>
Мне любопытно знать, как попалась вам книжка „Современника“. Я не посылаю своего журнала за границу ни к кому <…> Один А. И. Тургенев приказал мне через Прянишникова доставлять ему „Современник“, что я и делаю. Первая книжка еще была отправлена через кн. Вяземского к Тютчеву и Гоголю. Охотно выслал бы им и остальные три книжки, если бы они уведомили меня, как это сделать и что им действительно хочется взглянуть на журнал.
<…> Издание Пушкина совершенно кончилось. Ваша статья „Последние минуты Пушкина“ припечатана вместо обещанной биографии его. То, что я по вашему поручению написал, вышло не совсем удачно, и Опека хорошо сделала, что не погналась за формальною биографиею. Вы сами согласитесь, что еще рано, и очень трудно сказать теперь о Пушкине что-нибудь достойное его»
Петр Александрович Плетнев, оставаясь верным памяти Пушкина, в 1838 г. написал о нем «духовную биографию», которую так и назвал: «Александр Сергеевич Пушкин». По замыслу она должна была быть напечатана в посмертном Собрании сочинений Пушкина, которое издавалось комиссией, в составе которой был и Плетнев. (Первые восемь томов вышли в 1838 г.) Но статья Плетнева была отклонена Опекунским советом и появилась позднее — во втором номере «Современника» за 1838 год без подписи.
В девятом номере журнала Плетнев вновь делился с читателями своими воспоминаниями о Поэте:
«Деятельность духа его была изумительна…
Он весь был из ощущения. Природа и жизнь не теряли для него ни минуты: все ему было в них неизгладимым и плодотворным впечатлением. Его двигал беспрерывный труд. В уединении, в обществе, в занятии, в покое, в рассеянности, в размышлении, в прогулке — он весь был обладаем неотвязчивою жизнью своего духа. Невольник всех своих чувств, он принужден был ежеминутно работать для ненасытимой их жажды. Душа его, как мелькающее пламя, блистала в безостановочном напряжении: то <…> веяла в нее память какими-то давними звуками, то встревоженный ум возлагал на ее светлую точку свои любимые идеи, то окружала ее чудно созданными образами фантазия…»
В том же, девятом номере журнала «Современник» П. А. Плетнев описал, как он посетил Святогорский монастырь и могилу Александра Сергеевича Пушкина: «…Площадка — шагов в 25 по одному направлению и около 10 по другому. Она похожа на крутой обрыв. Вокруг этого места растут старые липы и другие деревья, закрывая собою вид на окрестность. Перед жертвенником есть небольшая насыпь земли, возвышающаяся над уровнем с четверть аршина. Она укладена дёрном. Посредине водружен черный крест, на котором из белых букв складывается имя „Пушкин“…»
Таким увидел последний приют Поэта его друг П. А. Плетнев, о котором П. И. Бартенев сказал: «Беззаветным его поклонником является П. А. Плетнев, старательно оберегавший денежные его выгоды. (Иногда тысячи рублей передавал он Пушкину, вырученные за его сочинения)»
Однажды в письме Г. А. Строганову, написанном в 1838 г., Петр Александрович и сам признался: «Я имел счастье, в течение двадцати лет, пользоваться дружбою нашего знаменитого поэта <…> Я был для него всем: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром»
21 декабря 1838 года
Поэтесса Евдокия Ростопчина — П. А. Плетневу из села Анна.
«…„Две встречи“ — истинный рассказ моих двух первых свиданий с Пушкиным, и я обработала эту мысль именно для вас и „Современника“, зная, как вам приятно будет собирать в этом изданье все, относящееся к памяти Незабвенного»
Стихотворение это было напечатано с посвящением — «Петру Александровичу Плетневу» — уже в следующем, 1839 году.
* * *
1839 год
*
В этот день в числе прочих средняя дочь М. Ю. Виельгорского — графиня Софья Михайловна, и Александра Николаевна Гончарова были пожалованы во фрейлины императрицы Александры Федоровны. Хотя для «Ази», как иногда называли Александрину домашние, это вовсе не означало ее переселения в Зимний дворец. Она по-прежнему жила с семьей своей младшей сестры.
Наступление нового года не освобождало их от старых забот и необходимости постоянно напоминать старшему брату о его долге и о своем существовании, что сестры Гончаровы и вынуждены были делать с обременяющей периодичностью в письмах из Петербурга в Полотняный Завод.
В январе Александрина писала Дмитрию Николаевичу:
«Я полагаю, что ты уже вернулся, дорогой Дмитрий и получил мои послания. Умоляю тебя, будь великодушен, пришли мне пожалуйста остальные 660 рублей, и напиши каким образом ты предполагаешь нам выплачивать деньги каждого первого числа месяца. Таше они также нужны, а мы не решаемся обратиться к Носову, так как в прошлый раз он это сделал очень неохотно. Если ты можешь продать мою серую лошадь, сделай это, я тебя прошу. Пошли даже ее в Москву, если нет покупателя поблизости. Мне очень нужны деньги, я наделала много долгов, и так как я бываю теперь в большом свете, у меня много расходов. Графиня Строганова вывозит меня всюду; я уже была на нескольких балах, в театре и прошу тебя верить, что я в высшей степени блистательна. Недавно великий князь Михаил оказал мне честь, подошел ко мне и разговаривал со мною. Таким образом, ты видишь, что я должна поддержать свое положение в свете и вынуждена тратиться на туалеты.
Крепко целую тебя, дорогой братец, а также твою жену. Я надеюсь, что ты не задержишься с присылкой денег. Ради бога также распорядись касательно выплаты по первым числам. Самый нежный поцелуй моему маленькому племяннику»
Очевидно, не получив ответа на свои просьбы, Александрина вынуждена была в конце января вновь обратиться к брату по тому же поводу:
«Дорогой Дмитрий, я в состоянии тебе написать только пару слов, так как совершенно измучена. Вот уже два дня как я танцевала — позавчера у Кочубеев, а вчера у Бутурлиных. На балу у Кочубеев я видела их величества. Императрица соблаговолила подойти ко мне и была очень любезна. Я еще не была при дворе, жду когда мне назначат день.
Перейдем теперь к вещам самым для меня интересным. Когда же ты пришлешь мне деньги? Меня терзают со всех сторон, мне надо сделать придворное платье, я наделала долгов. В конце концов я больше не могу. Любезный брат, ради бога выведи меня из затруднения, пришли 660 рублей, потом 375 январских и столько же за февраль. Мы уже накануне 1-го числа и я опасаюсь, что ты пришлешь только январские деньги, что нас совсем не устроит. Таша также просит тебя прислать то, что ей причитается. Надеюсь, ты не рассердишься на меня за мою надоедливость, но я так боюсь запутаться в долгах, уже целый месяц я сижу без гроша. Бога ради, пришли мне всю сумму сразу. Что касается лошади, но Нина тебе, наверное, говорила о моих условиях. Если ты хочешь мне прислать сначала 400, я тебе ее уступаю. Но если ты будешь тянуть с деньгами, мне нет никакой выгоды тебе ее отдавать.
Прощай дорогой и добрейший братец, не сердись на меня за мою просьбу. Крепко тебя целую, тысячу приветов твоей жене. Что поделывает мальчуган? Нежный поцелуй Доля»
Стремление каждого к признанию в обществе реализовывалось сообразно интересам и дарованиям — будь это успех в свете или поэтическое творчество.
3 апреля 1839 года
Александра Осиповна Смирнова (Россет) — Евдокии Ростопчиной в село Анна.
«…Еще вчера в „Современнике“ были отрывки из твоей поэмы и прелестная вещь под заглавием „Сосна“ (мне нравится характер женской мечтательности, которым она проникнута. <…>). Наша отечественная меланхолия как-то особенно выражается в деревне, в позднюю осень и в глуши Воронежской губернии, и представить себе там тебя, блестящую графиню, для которой опьянение балами, успехами казалось необходимым условием существования, как воздух, которым дышишь, и если подумать, что ты теряешь в таком одиночестве года, два лучших года в жизни женщины, то становится понятным чувство меланхолии, заставляющее тебя писать. <…> Ты должна воспользоваться этими двумя годами, потерянными для общества, но которые не должны быть потеряны для женщины-поэта, женщины замечательной и иначе созданной, чем мы, заурядная жизнь которых начинается на балу и кончается за ломберным столом»
Весной 1839 года в Россию вернулось семейство де Местр, жившее в Италии с 1825 года. Вместе с ними приехала и их воспитанница Наталья Ивановна Иванова, три года назад ставшая баронессой Фризенгоф. Ее муж, австриец барон Густав Фогель фон Фризенгоф, получил назначение в качестве чиновника австрийского посольства в Петербурге в том же, 1839 году. Поэтому оба семейства приехали одновременно.
4 апреля 1839 года
После многолетней разлуки встретились две родные сестры: Софья Ивановна де Местр и Екатерина Ивановна Загряжская. Естественно, что одной из главных тем их разговоров была дуэль Пушкина. Узнав некоторые подробности этой трагедии, Ксавье де Местр писал своему другу Марселлюсу:
«4 апреля 1839 года.
…Эти несчастные новости немало способствовали обострению болезни Софи. Они ее очень огорчили, это ужасная история, сути которой мы даже точно и не знаем. Бедную вдову ни в чем не упрекают — все ее несчастие произошло из-за того, что она была очень красива и за ней много ухаживали. У ее мужа была горячая голова, его противник…[96], никто не был в действительности влюблен. Все сделало оскорбленное самолюбие. Она уехала в деревню с моей свояченицей Екатериной (Е. И. Загряжской. — Авт.), всегда готовой пожертвовать собой для других. Вы прочли в газетах, что император пожаловал его вдове пенсию в 10 000 рублей, кроме того, он сложил долг за имение, заложенное в казну, и приказал издать полное собрание сочинений великого поэта, доход от которого поступит в пользу вдовы»
На то время Наталья Николаевна и Александрина Гончарова были уверены, что в лице Софьи Ивановны де Местр они обрели (подобно Е. И. Загряжской) еще одну заботливую тетушку.
10 апреля 1839 года
Нина Доля — Екатерине Дантес.
«…Александрина и Натали в Петербурге, как вы знаете. Натали, естественно, было тяжело возвращаться туда, но тетка-покровительница все решила про себя, а когда она чего-нибудь хочет, то это должно совершиться. <…>
Натали выходит мало или почти не выходит, при дворе не была, но представлялась императрице у тетки, однажды, когда ее величество зашла к ней, идя навестить фрейлину Кутузову, которая живет в том же доме (во Фрейлинском флигеле Зимнего дворца. — Авт.). Императрица была очень ласкова с Натали, пожелала посмотреть всех ее детей, с которыми она говорила. Это был канун Нового года.
В тот день Александрина получила шифр[97] по просьбе тетки-покровительницы. Александрина сделала свой первый выход ко двору в Пасхальное утро. Она выезжает и бывает иногда на балах, в театре, но Натали не ездит туда никогда. <…>»
В конце апреля Наталья Николаевна написала брату Дмитрию:
«Дорогой Дмитрий.
Вот уже и канун праздников, а денег нет, увы. Ради бога, сжалься над нами, пришли нам их как можно скорее. Скоро уже 1 мая, это будет уже за три месяца что ты нам должен. Саша, клянусь тебе, в самом стесненном положении. Я не получила еще ответа от тебя насчет просьбы, с которой к тебе обратилась мадам Карамзина (Е. А. Карамзина просила Д. Н. Гончарова взять к себе на фабрику двух ее крепостных. — Авт.), она меня об этом спрашивает каждый раз как я ее вижу и ждет ответа с нетерпением. На этой неделе, седьмой, я говею, и прошу тебя великодушно простить меня, если в чем-нибудь была перед тобою виновата. Как твоя жена, она уже родила? Кого она тебе подарила? Говорят, что здоровье бедной Мари (жены И. Н. Гончарова. — Авт.) очень плохо, она с трудом поправляется после выкидыша. Ваня будет проводить лето в Ильицыне? Потребовал ли Ваня у тебя те 500 рублей, что я ему должна? Вот сколько вопросов, на которые сомневаюсь, что когда-нибудь получу ответ, противный лентяй. Мы не знаем еще что будем делать этим летом, вероятнее всего наш первый этаж, то есть семейство Пушкиных, расположится лагерем на Островах. Местры заявляют, что не поедут за город, но я этому не верю. В общем еще ничего не известно. Но я решила, что не останусь в городе ни за какие сокровища в мире.
Недавно я представлялась императрице. Она была так добра, что изъявила желание меня увидеть, и я была там утром, на частной аудиенции. Я нашла императрицу среди своей семьи, окруженную детьми, все они удивительно красивы.
Прощай, дорогой, славный брат, покидаю тебя, так как спешу, я должна сейчас уйти. Поздравляю вас с праздником Пасхи, желаю всяческого счастья тебе, твоей жене и детям. Сашинька тебя нежно целует, а также все твое семейство. Привет и нежный поцелуй от нас обеих Нине»
Известно, что по возвращении в Петербург Наталья Николаевна была милостиво принята не только императрицей Александрой Федоровной, но и сам Николай I однажды заехал к ней справиться о ее здоровье и здоровье ее детей.
Не угасла переписка Д. Н. Гончарова и со старшей сестрой.
Екатерина Дантес — Дмитрию в Полотняный Завод.
«Сульц, 26 мая 1839 г.
Я получила твое письмо из Катунков (одно из поместий Гончаровых. — Авт.) за несколько дней до родов, дорогой и добрый брат, и эта причина помешала мне ответить. Но сейчас я уже совсем поправилась и не хочу долее мешкать с ответом, потому что если наша переписка будет идти так, как сейчас, то в конце концов мы совсем перестанем писать друг другу, а это меня очень опечалило бы. Ты — совсем другое дело, так как ты живешь среди того, что тебе дорого, а я так оторвана от моей семьи, что если кто-либо из вас хоть иногда не смилостивится надо мной и не напишет, я и совсем не буду знать, живы вы или нет, а ведь не так легко отказаться от всего того, чем так привыкла дорожить с раннего детства.
Ты пишешь, любезный брат, что ты очень огорчен тем, что не можешь выполнить свои обязательства в отношении меня. В письме мужа ты найдешь все необходимые разъяснения по этому поводу, поэтому я не буду их повторять, скажу только, что твое последнее письмо заставило меня пролить много слез, так я была обманута в своих ожиданиях.
Недавно я получила письмо от Нины, которая сообщает мне новости обо всех вас. Она очень хвалит твою жену, и напротив, говорит, что у жены Сережи адский характер. Как мне пишет мать, у него снова будет прибавление семейства, решительно род Гончаровых умножается. Что касается тебя, то, кажется, ты хочешь ограничиться одним наследником, я думаю, ты прав, однако вам надо бы еще девочку.
А что скажешь ты о Катуш, вот у нее уже вторая дочь[98] носить одинаковое имя с твоей священной памяти вороной кобылой.
Кстати о лошадях, скажи не мог бы ты прислать мне хорошую верховую лошадь? Если у тебя такая есть, у меня, возможно, будет оказия ее доставить, если ты будешь любезен отправить ее до Белостока, куда мой деверь Лузиньян[99] должен поехать осенью за польскими лошадьми. Одновременно ты мне пришлешь, не правда ли, пару больших борзых для охоты на волков. Это страстишка моего дорогого супруга, от которой он никак не может избавиться, и ты оказал бы ему большую услугу, но это только в том случае, если ты отправишь лошадь. Не топай ногой и не говори „черт возьми!“, потому что это невежливо.
Вы имели счастье принимать у себя вашу дорогую тетушку Катерину, которая приехала похитить у вас сестер. Я о них недавно имела известия и узнала с удовольствием, что Н. не бывала в свете этой зимой; признаюсь, я считаю, что это было бы нехорошо с ее стороны.
Прощай, мой славный братец, целую тебя, также твою жену и сына. Муж передает тебе тысячу приветов, Матильда и Берта целуют руки Дяде и обнимают двоюродного брата.
»
С наступлением дачного сезона Наталья Николаевна с сестрой и детьми переселилась на Каменный остров, где неутомимая Екатерина Ивановна Загряжская сняла для них особняк. Семейство тетушки де Местр осталось по-прежнему в городе.
В конце весны пустела не только столица. Теплое время года — самое благоприятное для странствий. Графиня Евдокия Петровна Ростопчина, жаждавшая впечатлений, из воронежского имения отправилась в путешествие на Кавказ, в Пятигорск, откуда писала восторженные письма своим друзьям.
Е. П. Ростопчина — князю Ф. В. Одоевскому.
«
…Зачем вас здесь нет? Здесь так хорошо, тепло, светло, воздух так чист, так тих. <…> Почти неделя, что я здесь, и еще не раскрывала и книги, не подходила и к письменному снаряду. <…> Посылаю вам цветы, сорванные на здешних горах, а именно на Машуке. <…>»
В Пятигорске графиня провела целое лето.
В разгар летнего сезона, в середине июля, перебрались на дачу и де Местры. Тихая, замкнутая жизнь сестер Гончаровых, благодаря стараниям тетушки Катерины Ивановны, была нарушена приятным соседством: ее сестра Софья с мужем и Фризенгофами поселилась рядом.
В то лето родственник Натальи Николаевны написал в Вену письмо брату.
Густав Фризенгоф — брату Адольфу.
«Мадам Пушкину и ее незамужнюю сестру видим каждый день… Она (Наталья Николаевна. — Авт.) прекрасна, хотя и меньше, нежели я предполагал, ее лицо не меняет выражения, но мне кажется, думаю, что в этом не ошибаюсь, мне кажется, — она добросердечный человек»
10 июля 1839 года
«…Ты знаешь, я полагаю, что приехала тетушка Местр. Мы видим их каждый день. Они исполнены доброты к нам, невозможно не обожать их, они такие хорошие, такие добрые, просто сказать тебе не могу. Фризенгофы также очаровательны. Муж — очень умный молодой человек, очаровательно веселый, Ната, его жена, также очень добра. Она брюхата уже несколько месяцев…[100]»
Фризенгофы были молодой супружеской парой. Их свадьба состоялась 17 апреля 1836 г. в Риме. Сохранился акт их бракосочетания на немецком языке, в котором говорилось, что жених, барон Густав Фогель фон Фризен-гоф (1807–1889), состоял в то время в должности атташе австрийского посольства в Неаполе, невеста — «девица Наталия Ивановна, родившаяся в Тамбове в России, дочь ныне покойного господина Иоанна Иванова и приемная дочь госпожи графини де Местр, православного вероисповедания»
«Иванова» являлась не просто приемной дочерью Софьи Ивановны де Местр — она доводилась ей племянницей, будучи побочной дочерью Александра Ивановича Загряжского, старшего брата сестер Загряжских (умершего в 1813 г.), и, следовательно, Наталье Николаевне и Александрине Гончаровым — двоюродной сестрой.
П. И. Бартенев с некоторыми погрешностями утверждал: «Барон Фризенгоф, венгерский помещик и чиновник Австрийского посольства, первым браком женат был на Наталье Ивановне Соколовой, незаконной дочери… И. А. Загряжского (умер в 1807) от какой-то простолюдинки. Эта… Наталья Ивановна была воспитана своею бездетною сестрою, графинею Де-Местр»
18 июля 1839 года
Идалия Полетика — Екатерине Дантес из Петербурга.
«Ваше письмо, дорогая Катрин, доставило мне искреннее удовольствие, и я бы тотчас на него ответила, когда бы не была в то время в разъездах. Это было как раз в момент сборов на дачу, затем началось летнее таскание в Петергоф, затем свадебные празднества в городе, затем снова Петергоф, а теперь в Красное Село, все это мешало мне ответить Вам раньше. Вот причины и в них мое оправдание. Теперь я предоставляю Вашей дружбе снять с меня этот грех, потому что сердце мое к нему непричастно, я по-прежнему люблю Вас, вашего (неразб.) мужа, и тот день, когда я смогу вновь увидеть Вас, будет самым счастливым в моей жизни.
как я ответила старому барону[101] (Луи Геккерну. — Авт.), раз уж Вы называете его старым, — на его письмо. Я имела несчастье потерять еще одного ребенка трех лет в прошлом году[102], и этот удар меня сразил. <…>
Так что, держась весьма дружественно, мы много говорим о погоде, которая, как Вы знаете, в Петербурге редко бывает хорошей.
Натали по-прежнему хороша собой, хотя и очень похудела… Дети милы, особенно мальчики; они похожи на нее, но старшая дочь — вылитый отец, а это очень жаль…
Александрина невероятно потолстела с тех пор, как…[103] Спросите у своего мужа, он объяснит, что я имею в виду, — он поймет меня. Выглядит она хорошо и прекрасно себя чувствует. Впрочем, она существо добродушное и привязана к Вашей сестре…
Мы часто говорим о Вас с Бетанкуром, в прошлом году он ездил в Англию, теперь он в Красном Селе на маневрах. Это один из моих верных, я вижу его через день…
„гробовщицы“ (соседка Полетики по Тамбовскому уезду. — Авт.), то она все такая же, и мы по-прежнему любим друг друга так же нежно, мы даже обмениваемся иудиными поцелуями, след от которых я как можно быстрее спешу стереть…
Прощайте, моя милая Катрин, обнимите за меня вашего мужа и скажите ему, чтобы он в свой черед передал для меня нежный поцелуй»
По возвращении в столицу Наталья Николаевна по-прежнему находилась под пристальным вниманием любопытствующей светской толпы. Подобно переменчивой петербургской погоде, людская молва осуждала ее как за отказ от появления в свете, так и за любое присутствие где-либо. Но все это оставалось вне поля зрения Натальи Николаевны, а постоянные материальные проблемы и пространные объяснения со старшим братом Дмитрием по поводу задержек причитающегося ей содержания становились все более обременительными для нее.
Июнь-июль 1839 года
— Д. Н. Гончарову.
«Послушай, дорогой Дмитрий, больше всего я не люблю ссориться с тем, кто мне особенно близок и кого я люблю всей душой. Давай немного поговорим. Скажи, разве это разумно так сильно на меня сердиться и говорить мне такие неприятные вещи из-за отказа, который даже нельзя назвать таковым, принимая во внимание, что не имея ничего, я ничего и не могу дать, не правда ли? На нет и суда нет, ты это знаешь. Должна признаться, что эта несчастная седьмая часть приносит мне большое огорчение: с одной стороны семья моего мужа сердится, что я не использую эти деньги на покупку псковского поместья, а с другой — ты меня упрекаешь в разорении всей семьи за то, что я тебе их не дала. Словом, со всех сторон только неприятности и огорчения из-за ничтожной суммы, которой я в действительности еще не имею и о которой даже больше не слышу и разговоров… Ответь мне на это письмо, чтобы доказать, что мы с тобою по-прежнему друзья»
1 августа 1839 года
— брату Адольфу.
«…Пушкиных мы видим ежедневно и постоянно, я привык к ним и в общем их люблю, они значительно содействуют тому, чтобы салон моей остроумной тетки (Софьи де Местр. — Лет), который по самой своей природе скучнее всех на свете, был несколько менее скучным»
2 августа 1839 года
Наталья Николаевна — Д. Н. Гончарову.
«
Твое письмо меня осчастливило, дорогой Дмитрий. Тысячу раз благодарю тебя за все те нежные и ласковые слова, что ты мне говоришь, я в них действительно очень нуждалась, так как сердце мое страдало от того разлада, что возник между нами. Ну раз уж с этим покончено, не будем об этом больше говорить, еще раз крепко обнимемся и будем любить друг друга в тысячу раз больше. Я также была счастлива узнать, что ты вышел из затруднительного положения; от всей души желаю тебе спокойствия и полного успеха в делах, да хранит тебя бог и освободит от всех горестей и беспокойств. Еще раз повторяю, что если только я могу быть тебе в чем-либо полезной, от всей души предлагаю тебе свою скромную помощь, располагай мною как тебе заблагорассудится»
С августа 1839 года князь П. А. Вяземский стал членом Российской академии и действительным статским советником.
«Уже лакеи теперь не говорят про меня: карета князя Вяземского, — с грустной иронией говорит он сам о себе, — а генерала Вяземского[104]»
«В последнее воскресенье у Росси и в полном смысле последнее (ибо она за множеством охотников и посетителей должна закрыть свой салон) вдруг через всю залу ломится ко мне графиня Нессельроде, в виде какой-то командорской статуи и спрашивает меня об вас. Разумеется, я отвечал ей очень учтиво и благодарно, и вот поневоле теперь должно будет мне кланяться с нею. Видишь ты, Надинька, чего ты мне стоишь? Ты расстраиваешь весь мой политический характер и сбиваешь меня с моей политической позиции в Петербурге. Не кланяться графине Пупковой и не вставать с места, когда она проходит, чего-нибудь да значило здесь. А теперь я втерт в толпу. Я превосходительный член русской академии и знаком с племянницею, чем же после этого я не такая же скотина, как и все православные»
Несколько раньше, в том же 1839 г., Вяземский посетил Париж, где встретился с А. И. Тургеневым, Стендалем и Адамом Мицкевичем. Естественно, разговор зашел о Пушкине. Мицкевич передал Вяземскому свою вышедшую во Франции статью «Пушкин и литературное движение в России» для публикации ее на русском языке.
В этой статье польский поэт отмечал:
«…Пуля, сразившая Пушкина, нанесла ужасный удар умственной России. Она имеет ныне отличных писателей; ей остаются Жуковский, поэт, исполненный благородства, грации и чувства; Крылов, басенник, богатый изобретением, неподражаемый в выражении, и другие; но никто не заменит Пушкина. Только однажды дается стране воспроизвести человека, который в такой высокой степени соединяет в себе столь различные и, по-видимому, друг друга исключающие качества. Пушкин, коего талант поэтический удивлял читателей, увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенной памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным… Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта… все, что было в нем хорошего, вытекало из сердца…»
Граф Ксавье де Местр — князю Д. И. Долгорукову.
«…Вечера мы проводим в семейном кругу. Часто две племянницы моей жены — г-жа Пушкина и ее сестра — приходят дополнить наше небольшое общество. Первая из них, вдова знаменитого поэта, очень красивая женщина, а сестра ее, хотя и не так одарена природою, однако, тоже весьма хороша»
С наступлением осени семейства Пушкиных и де Местров вернулись в Петербург и опять поселились в одном доме. На сей раз в доме Адама на Почтамтской улице. Пушкины — снова на первом этаже, супруги де Местр (вероятно, вместе с молодыми Фризенгофами) — на втором.
Наталья Николаевна, оставаясь верной себе, по-прежнему не появлялась в свете, а бывала только в салонах родственников и у самых близких ей людей: де Местров, Строгановых, Карамзиных, Мещерских, Вяземских, Валуевых…
(9. II. 1821–12. VIII. 1891), которые праздновались в Царском Селе.
29 октября 1838 г. Лермонтов читал у них своего «Демона».
Свое первое впечатление от знакомства с поэтом Софья Николаевна выразила словами: «Он очень мил». «Присутствие Лермонтова всегда приятно и живо»
Как и в былые времена, в салоне Карамзиных часто бывали вернувшиеся из-за границы А. И. Тургенев, сестра В. Ф. Вяземской — Л. Ф. Полуектова, а также все семейство Вяземских-Валуевых.
«Герой нашего времени». В числе его слушателей был А. И. Тургенев. В тот же день, вечером, Лермонтов был у Валуевых, где снова собрались Александр Иванович, Полуектова и где 24-летний Александр Карамзин «смешил до конвульсий» всех присутствовавших. Была ли в этот день на чтении романа Наталья Николаевна — неизвестно. Но вполне вероятно, что знакомство Лермонтова с нею могло состояться именно в этом кругу.
Несмотря на то, что Лермонтов очень высоко ценил Пушкина и служил в одном полку с братом Натальи Николаевны — Иваном Гончаровым, знакомство с нею не вылилось в дружбу или хотя бы привязанность, и еще долгое время их взаимоотношения отличали холодность и отчужденность.
М. Ю. Лермонтов возвратился в Петербург после первой кавказской ссылки в апреле 1838 г. По ходатайству своей бабушки Е. А. Арсеньевой он был прощен и переведен вновь в лейб-гвардии Гусарский полк, расквартированный в Софии под Царским Селом, куда и прибыл 14 мая. В конце августа 1838 г. в Царском Селе Михаил Юрьевич познакомился с семейством Карамзиных. Особенно подружился Лермонтов со старшей дочерью покойного историографа Софьей Николаевной, которая, будучи на 12 лет старше, всерьез увлеклась поэтом. Лермонтова всегда тепло принимали в этом доме. Он охотно участвовал в затеваемых Софи домашних представлениях, сопровождал ее во время великосветских кавалькад. Сблизился он и с ее братьями, Андреем и Александром Карамзиными, служившими в лейб-гвардии конной артиллерии, стоявшей, как и Гусарский полк, в Царском Селе, где Карамзины издавна снимали дачу.
К этому времени относится портрет работы неизвестного художника, на котором изображены Лермонтов и Андрей Карамзин.
Именно в салоне Карамзиных состоялось знакомство корнета Лермонтова с Александрой Осиповной Смирновой (Россет), с которой у него сложились простые и непринужденные отношения. Лермонтов был дружен и с поэтом Иваном Мятлевым, позднее — и с поэтессой Евдокией Ростопчиной, которую он знал с юношеских лет и звал просто «Додо»[105]
Еще 4 ноября 1838 г. Софи извещала находившуюся за границей сестру Екатерину Мещерскую о встречах с Лермонтовым: «В субботу (29 октября) мы имели большое удовольствие послушать Лермонтова (который обедал у нас), прочитавшего свою поэму „Демон“ …сюжет новый, полный свежести и прекрасной поэзии. Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь бледном и тусклом литературном небосклоне…
Вчера, в четверг провела у нас вечер Сашенька Смирнова вместе с Лермонтовым»
Та же Софи писала сестре Екатерине, но уже в 1839 году, о «вольных анекдотах госпожи Смирновой» — о пристрастии Александры Осиповны к светским сплетням, к откровенной грубости и цинизму в речи, переступавшей грань дозволенного: ее категоричные оценки «крупной солью светской злости» оживляли разговор, как писал когда-то Пушкин. Впрочем, она и сама осознавала это и однажды на замечание, сделанное ей Н. Д. Киселевым, призналась: «Вы правы, Гоголь мне говорил то же самое, он называл это: гнилые слова»
Однако это вовсе не мешало Лермонтову зимой 1838–1839 и 1839–1840 гг. часто бывать в доме у Смирновой. А. П. Шан-Гирей свидетельствовал: «По возвращению в Петербург Лермонтов стал чаще ездить в свет, но более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у госпожи Смирновой и князя Одоевского»
2 ноября 1839 года
Из письма Н. Н. Пушкиной:
«…Вчера я была очень удивлена: приехал мой свекор. Он говорит, что ненадолго, но я полагаю, что все будет иначе и он преспокойно проведет зиму здесь»
12 ноября 1839 года
— брату Дмитрию в Полотняный Завод.
«…Что сказать тебе о подноготной нашего семейства, которое я только что покинул; к несчастью, очень мало хорошего. Таша и Сашинька не очень веселятся, потому что суровое и деспотичное верховное правление не шутит[106], впрочем, в этом нет, пожалуй, ничего плохого, и я предпочитаю видеть, что есть кто-то, кто руководит ими, чем если бы они были одни в Петербурге, тогда было бы еще хуже. Они мало выходят и проводят почти все вечера в гостиной тетушки Местр, хотя и богато обставленной и хорошо освещенной, но скучной до невозможности. Бедная бывшая молодая особа (С. И. де Местр. — Авт.) из всех сил старается делать все возможное, чтобы ее вечера были оживленными, но никто из общества еще не клюет на удочку скуки и бесцветности, которые там царят»
В 1838 году в Россию приехал шведский художник Шарль Петер Мазер (1807–1884). Служа учителем рисования, он занимался и портретированием. Так, в 1839 году, поселившись в доме московского друга Пушкина Павла Воиновича Нащокина, художник выполнил парные портреты супругов Нащокиных. По заказу и при активном содействии Павла Воиновича был написан и портрет Пушкина, хотя встретиться с самим Поэтом художнику не довелось. Но судя по документам, Мазер неоднократно бывал у его вдовы в Петербурге, видел прижизненные портреты Пушкина, его личные вещи, предметы быта, детали интерьера. Художник изобразил Поэта в его любимом домашнем одеянии: красном в зеленую клетку архалуке. Том самом архалуке, который Наталья Николаевна после дуэли подарила Нащокину. Поскольку портрет писался в доме Нащокиных, то в качестве живой модели позировал сам Павел Воинович, и Мазер невольно придал лицу Поэта черты Нащокина.
«…Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика — особенно его удивительных глаз.
Это были особые, поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видела.
Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти.
…Более привлекательного человека и более милого и интересного собеседника я никогда не встречала»
«Когда вы увидите Мадам Пушкину, будьте добры спросить у нее адрес художника Мазера, я не могу его найти, а она, я думаю видит его время от времени. Бог мой, как она хороша эта самая Мадам Пушкина, — она в высшей степени обладает всеми теми целомудренными и умиротворяющими свойствами, которые тихо привлекают взгляд и пробуждают в сердце того, кто их наблюдает, мысль, я бы сказал, почти религиозную. Жаль, что ее лицо так серьезно, но когда по временам на ее губах мелькает улыбка, как ускользающий луч, тогда в ее ясных глазах появляется неизъяснимое выражение трогательной доброжелательности и грусти, а в ее голосе есть оттенки нежные и немного жалобные, которые чудесным образом сочетаются с общим ее обликом, — но простите, я никогда не кончу, если стану говорить все то, что имею еще сказать»
Вероятно, чарующая красота Натальи Николаевны была так притягательна, что невольно останавливала на себе внимание всех, кому доводилось с нею встречаться. Неудивительно, что и на художника Мазера она произвела сильное впечатление, и в 1839 г. он попытался запечатлеть на холсте пронзительно-печальный облик 27-летней вдовы великого Пушкина…
Письма Екатерины Дантес этого периода к брату Дмитрию, как и прежде, не отличались особыми духовными устремлениями. Ее больше занимала бытовая сторона жизни: кобыла, дети, не забыть «лягнуть» тетку Загряжскую, любимый муж — Дантес и, разумеется, вопросы о доходах, о возможном наследстве от де Местров — «у них ведь нет детей»! — исключив таким образом их воспитанницу Наталью Фризенгоф из числа претендентов, не считаясь с тем, что это — ее двоюродная сестра.
20 ноября 1839 года
— Д. Н. Гончарову.
«Сульц, 20 ноября 1839 г.
Мой деверь приехал неделю тому назад, дорогой Дмитрий, и моя кобыла, названная им Калугой, прибыла в прекрасном состоянии. Это красивая лошадь, и знатоки утверждают, что это самая лучшая из всех лошадей, привезенных Люзиньяном, нет ни одной, которая могла бы с ней сравниться. Мой муж в восторге и поручает мне бесконечно поблагодарить тебя за твою любезность в отношении нас, он очень тронут, и я также. Досадно только, что она не так высока ростом, впрочем, она очаровательна.
Я бесконечно тебе благодарна, мой славный друг, за портрет отца, он мне доставил огромное удовольствие. Он стоит у меня тут, на столе и я очень часто на него смотрю. Матильда уже его знает и всегда просит „по-смотлеть на длугую Дедуску“ (это означает — на другого дедушку, на моего свекра (Жозефа Дантеса — родного отца Жоржа Дантеса. — Авт.
Ты не представляешь себе, как эта малютка умна, ей всего два года, и однако, она уже хорошо говорит, все понимает, слушается с первого взгляда, очень хорошенькая и имеет очень добрый характер. Все удивляются ее поразительному сходству со мной, и мой муж уверяет, что я, должно быть, была в детстве такая же гримасница, как Матильда. Берта, моя младшая, которой уже исполнилось семь с половиной месяцев, очень хороша, она блондинка с голубыми глазами, на редкость крепкая и живая. В общем я не могу пожаловаться на своих детей, их здоровье до сих пор, слава богу, не приносило мне никакого беспокойства, я надеюсь, что то же будет и с ребенком, которого я жду в начале апреля, лишь бы только это был мальчик. Что касается тебя, дорогой друг, кажется ты упорствуешь и не хочешь увеличивать свое семейство. Тебе однако все же следовало бы постараться иметь девочку, мне кажется, что двое детей, сын и дочь, как раз то, что нужно, а один ребенок дает слишком много беспокойства, всегда опасаешься, как бы с ним чего не случилось.
Напиши мне о сестрах. Вот уже скоро год, как они мне не дают о себе знать, я думаю, что наша переписка совсем прекратится, они слишком часто бывают в свете, чтобы иметь время подумать обо мне. Не поговаривают ли о какой-нибудь свадьбе, что они поделывают, по-прежнему ли находятся под покровительством тетушки-факелыцицы? Кстати, скажи-ка мне, нет ли надежды в будущем получить наследство от Местров, у них ведь нет детей. Это было бы для нас всех очень кстати, я полагаю. Впрочем, вероятно все распоряжения уже сделаны, и так как обычно за отсутствующих некому заступиться, я думаю, мне не на что надеяться.
Целую Лизу и вашего сына, муж шлет вам тысячу приветов, а я целую тебя и люблю всем сердцем.
К. д’Антес»
Баронесса Евпраксия Вревская — мужу из Петербурга.
«…В четверг я была у г-жи Пушкиной. Она так старалась быть со мною любезной, что просто меня очаровала. Она в самом деле прелестное создание; зато сестра ее показалась мне такой некрасивой, что я расхохоталась, когда мы с Сестрою (Анной Николаевной Вульф. — Авт.) оказались одни в карете»
Близкий приятель Пушкина по Кишиневу и Одессе, состоявший в 1822–1823 г. при графе М. С. Воронцове, а позднее занимавшийся активной шпионской деятельностью, благодаря которой был арестован кружок Петрашевского, — Иван Петрович Липранди, хорошо знавший семью Поэта (заметим, что в начале 1830-х годов он тоже жил в доме Волконской на Мойке), оставил воспоминания о последних годах жизни Сергея Львовича Пушкина, с которым ему довелось жить позднее в гостинице Демута, что почти на углу набережной реки Мойки и Невского проспекта. Воспоминания эти относятся к 1839 году: «Об Александре Сергеевиче… старик, сильно уже оглохший и страдавший одышкой, говорил со слезами на глазах… Он пригласил меня на другой день в 6 часов вечера к себе: это был день, в который привозят к нему внучек…»
«своего деда», по-взрослому «с улыбкой подмигивая одна другой». Липранди отмечал, что он «находил в них тип отца». Помимо маленьких дочерей Натальи Николаевны, Липранди встретил у Сергея Львовича баронессу Евпраксию Николаевну Вревскую и дочь Анны Петровны Керн — Екатерину Ермолаевну, к которой отец Поэта питал весьма нежное чувство.
6 декабря 1839 года
После встречи с И. П. Липранди, этим «гениальным сыщиком», как назвал его П. В. Анненков, Евпраксия Николаевна писала мужу в имение Голубово о приятеле Поэта:
«6 декабря 1839 г.
…Мы с ним много говорили о Пушкине, которого он восторженно любит…»
В 1839 году в Петербург прибыл известный французский путешественник и писатель маркиз Астольф де Кюстин. Он собирался писать о России. Аристократ, монархист из семьи, пострадавшей в период Великой французской революции, — таков миф о нем в российских кругах того времени. Ожидаемый рассказ вылился в памфлет «Россия в 1839 году», с явно антирусскими настроениями.
В ряду рассуждений о русском народе, его характере и пороках, светском обществе и чиновниках, правительстве и царском дворе, подчас неточных и ошибочных, есть и описание событий, приведших А. С. Пушкина к гибели.
Вот как это выглядит:
«…На днях я прогуливался по Невскому проспекту в обществе одного петербуржца, француза по происхождению, человека очень неглупого и хорошо изучившего петербургское общество. Беседа наша касалась различных сторон русского быта, причем мой спутник упрекал меня за слишком лестное мнение о России. Между прочим мы коснулись и личности государя.
— Вы не знаете императора, — сказал мой собеседник, — он глубоко неискренний человек.
— По-моему, можно упрекнуть его в чем угодно, но только не в лицемерии, — возразил я.
— Но вспомните хотя бы поведение его после смерти Пушкина.
— Мне неизвестны подробности этого несчастного события.
— Однако вам известно, что Пушкин был величайшим русским поэтом!
— Об этом мы не можем судить.
— Но мы можем судить о его славе.
— Восхваляют его стиль, — сказал я. — Однако эта заслуга не столь велика для писателя, родившегося среди некультурного народа, но в эпоху утонченной цивилизации. Ибо он может заимствовать чувства и мысли соседних народов и все-таки казаться оригинальным своим соотечественникам. Язык весь в его распоряжении, потому что язык этот совсем новый. Для того чтобы составить эпоху в жизни невежественного народа, окруженного народами просвещенными, ему достаточно переводить, не тратя умственных усилий. Подражатель прослывет созидателем.
— Заслуженно или нет — это другой вопрос, — возразил мой собеседник, — но Пушкин завоевал громкую славу. Человек он был еще молодой и чрезвычайно вспыльчивый. Жена его, редко красивая женщина, внушала Пушкину больше страсти, нежели доверия. Одаренный душою поэта и африканским характером, он был ревнив. И вот, доведенный до бешенства стечением обстоятельств и лживыми доносами, сотканными с коварством, напоминающим сюжеты трагедий Шекспира, несчастный русский Отелло теряет всякое самообладание и требует сатисфакции у француза, г. Дантеса, которого считает своим обидчиком.
Дуэль в России — дело страшное. Ее не только запрещает закон, но и осуждает общественное мнение. Дантес сделал все возможное, чтобы избежать огласки. Преследуемый по пятам потерявшим голову поэтом, он с достоинством отказывается от поединка. Но продолжает оказывать знаки внимания жене Пушкина и наконец женится на ее сестре. Пушкин близок к сумасшествию. Неизбежное присутствие человека, смерти которого он жаждет, представляется ему сплошным оскорблением. Он идет на все, чтобы изгнать Дантеса из своего дома. Дело доходит до того, что дуэль становится неизбежной. Они встречаются у барьера, и Дантес поражает Пушкина. Тот, кого осуждает общественное мнение, вышел победителем, а оскорбленный супруг, народный поэт, невинная жертва, — погиб.
Европы, короче, слава настоящего и надежда будущего — все погибло! Идол разбит под сенью собственного храма, герой в расцвете сил пал от руки француза. Какая ненависть поднялась, какие страсти разгорелись! Петербург, Москва, вся империя взволнована. Всеобщий траур свидетельствует о славе страны, которая может сказать Европе: „Я имела своего поэта, и я имею честь его оплакивать“.
Император, лучше всех знающий русских и прекрасно понимающий искусство лести, спешит присоединиться к общей скорби. Сочувствие монарха столь льстит русскому духу, что пробуждает патриотизм в сердце одного юноши, одаренного большим талантом. (Речь идет о Лермонтове. — Авт.) Сей слишком доверчивый поэт проникается восторгом к августейшему покровительству, оказанному первому среди поэтов, и, вдохновленный наивной благодарностью, осмеливается написать оду… заметьте, какая смелость, — патриотическую оду, выразив признательность монарху, ставшему покровителем искусств. Кончается эта ода восхвалением угасшего поэта. Вот и все! Я читал эти стихи — они вполне невинны. Быть может, даже юноша мечтал о том, что сын императора со временем вознаградит второго русского поэта, подобно тому как сам император чтит память первого.
О, безрассудный смельчак! Он и в самом деле получил награду: секретный приказ отправиться для развития своего поэтического таланта на Кавказ, являющийся исправленным изданием давным-давно известной Сибири. Проведя там два года, он вернулся больной, павший духом и с воображением, радикально излечившимся от химерических бредней. Будем надеяться, что и тело его излечится от кавказской лихорадки. Ну что же, и после этого вы будете верить официальным речам императора?
Мне оставалось только молчать.
могу назвать его национальным русским поэтом»
Это был взгляд на страну иноземца, покидавшего ее пределы.
За свою книгу «Россия в 1839 году» Астольф де Кюстин был проклят императором Николаем I. А. О. Смирнова (Россет), читая 3-й том его сочинений, в письме Жуковскому вынуждена была признать: «Прав Кюстин, который все-таки скотина…»
Известно, что впоследствии маркиз сложил голову на плахе Робеспьера.
Как говорится, у каждого своя судьба. И повороты ее подчас непредсказуемы… Так, один из тех, кто был особенно дорог и близок Пушкину, — Н. В. Гоголь, собираясь домой после долгого путешествия по Европе, зимой 1839 года в письме П. А. Плетневу восклицал: «Как странно! Боже, как странно! Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург — и Пушкина нет. Я увижу вас — и Пушкина нет. Зачем вам теперь Петербург? К чему вам теперь ваши милые прежние привычки, ваша прежняя жизнь…»
… В том же году А. А. Краевский, став издателем журнала «Отечественные записки», за публикацию в нем ранее неизвестных произведений Поэта получил выговор от жандарма Л. В. Дубельта (с 1839 г. — управляющего III Отделением), заявившего: «Довольно этой дряни, сочинений-то вашего Пушкина при его жизни печатано, чтобы продолжать еще и по смерти отыскивать неизданные его творения, да печатать их!»
15 декабря 1839 года
Наталья Николаевна — брату Дмитрию.
«15 декабря 1839 года.
…Не могу ничего особенно хорошего сообщить о нас. По-прежнему все почти одно и то же, время проходит в беготне сверху вниз и от меня во дворец. Не подумай, однако, что в царский, мое сиятельство ограничивается тем, что поднимается по лестнице к Тетушке»
В декабре 1839 г. на одном из вечеров вюртембергского посланника в Петербурге князя Гогенлоэ-Кирхберга первый секретарь французского посольства барон д’Андрэ от имени своего посла барона де Баранта обратился к Александру Ивановичу Тургеневу с вопросом: «Правда ли, что Лермонтов в одной из строф стихотворения „Смерть Поэта“ бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?».
На следующий же день Тургенев просил Лермонтова предоставить ему текст стихотворения, что и было исполнено Михаилом Юрьевичем. Но текстом стихотворения воспользоваться не пришлось: дело прояснилось само собой. Вот что писал А. И. Тургенев князю Вяземскому:
«Через день или два, кажется, на вечеринке или на бале у самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андрэ, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию…»
31 декабря 1839 года
— П. А. Осиповой:
«31 декабря 1839 года.
Милостивая государыня Прасковья Александровна,
вдова Александра Сергеевича Пушкина, желая воздвигнуть надгробный памятник над могилою его, — поручила мне, как родственнику и опекуну детей ее собрать описание и хотя очерк места могилы Александра Сергеевича, — дабы сообразно тому можно было сделать приличнее самый памятник. Так как нам известны дружественные ваши отношения к Александру Сергеевичу, которые сохранил он в течение всей жизни своей, — то я в полной уверенности на содействие ваше к совершению последнего долга покойному дозволяю себе обратиться к вам с покорнейшей просьбой сообщить мне хотя поверхностный рисунок с кратким описанием места, где ныне покоятся бренные останки Александра Сергеевича»
П. А. Осипова вскоре откликнулась на эту просьбу: было сделано несколько рисунков могилы Поэта в карандаше, к которым прилагалось краткое описание: «Место где могила в разстоянии от церкви 4 аршина от ската горы до могилы 2 шага — все место в поперечнике 4 сажени»
«живописца для снятия вида с могилы Пушкина».
Псковский землемер И. С. Иванов, следуя поручению губернатора, выполнил рисунок и доставил его в Петербург. Работа его была одобрена и стала основанием для проектирования надгробного памятника Александру Сергеевичу.
Примечания
[96] Это письмо Ксавье де Местра приводится в книге М. Лескюра «Граф Жозеф де Местр и его семья. 1753–1852. Очерки, политические и литературные портреты». Книга была издана в Париже в 1892 г., когда Дантес был еще жив. Этим объясняется многоточие в письме, которое позволил себе Лескюр. Он деликатно опустил слово, приводимое де Местром, характеризующее Дантеса, как «возлюбленного» Луи Геккерна. Мысленно заменив многоточие на общеизвестное слово, имевшее прямое отношение к Дантесу, письмо обретает логику и завершенность для читающего.
[97] Шифр — бриллиантовый вензель императрицы, который фрейлины прикалывали к придворному платью. А. Н. Гончарова получила шифр в связи с тем, что 1 января 1839 г. была пожалована во фрейлины императорского двора.
[99] Граф Фердинанд де Серзе-Лузиньян, подполковник, муж Марии-Евгении Дантес. 26 ноября 1835 года Жорж Дантес писал о нем Луи Геккерну: «Ваша история с Фердинандом весьма меня позабавила, видно, он все такая же скотина, и я и никогда не понимал, почему ему отдали руку сестры, — горе молоденькой! Вдруг он сделался очень обидчив, а ведь я помню время, когда он первый подшучивал над своей ужасной внешностью»{1278}.
[101] Подчеркнуто автором письма.
[102] Сын Идалии, Александр, умер 20 марта 1838 г., не прожив и трех лет.
[103] Многоточие в подлиннике.
[104] Род Вяземских происходит от князя Ростислава-Михаила Смоленского (умер в 1166 г.), внука Владимира Мономаха. Правнук его (убит в 1224 г. на Калке) получил в удел Вязьму и был родоначальником князей Вяземских.
«Додо», как она сама прозвала себя в раннем детстве.
[106] Имеются в виду обе тетушки: Е. И. Загряжская и С. И. де Местр.
Комментарии
{497} Мир Пушкина. Т. 1. С. 150–151.
{498} Н. Н. Пушкина. С. 228.
{500} Н. Н. Пушкина. С. 228.
{501} После смерти Пушкина. С. 200.
{502} ПВС. Т. 2. С. 279–280.
{503} Друзья Пушкина. Т. 2. С. 213.
–333.
{505} Пушкин в 1833 г. С. 98.
{506} Пушкин в Псковском крае. С. 213.
{507} Бартенев. С. 318.
{508} Пушкин и его время. С. 206.
{510} После смерти Пушкина. С. 201.
{511} После смерти Пушкина. С. 202.
{512} Ростопчина. С. 273.
{513} Раевский. С. 33.
–235.
{515} Н. Н. Пушкина. С. 233–234.
{516} После смерти Пушкина. С. 280–281.
{517} Ростопчина. С. 274.
{518} Кишкин. С. 84.
{520} Раевский. С. 420.
{521} Бартенев. С. 328.
{522} Вокруг дуэли. С. 57, 59–60, 75, 86–87, 93.
{523} Н. Н. Пушкина. С. 229.
{525} Н. Н. Пушкина. С. 229–230.
{526} Нева. 1982. № 10. С. 126.
{527} Нева. 1982. № 10. С. 126.
{528} ПВС. Т. 1. С. 130.
{530} —
{531} Литерат. места Л-да. С. 220; Россет «ЛП». С. 602. По лермонтовским местам. С. 156.
{532} Россет. С. 153.
{533} Россет «ЛП». С. 602.
{535} Н. Н. Пушкина. С. 236–237.
{536} ПВС. Т. 2. С. 236–237.
{537} Беляев. С. 50.
{538} После смерти Пушкина. С. 281–283.
–189.
{540} Февчук. С. 65.
{541} А. де Кюстин. С. 545–547.
{542} Россет. С. 463.
{543} Яцевич. С. 373.
{545} Н. Н. Пушкина. С. 236.
{546} Лерм. энцикл. С. 649.
{547} Пушкин в Псковском крае. С. 215.
{548} Приют, сияньем муз одетый. С. 351.
9. С. 182.