РАЗГОВОРЫ ПУШКИНА
„Одушевленный разговор его был красноречивою импровизациею, потому что он обыкновенно увлекал всех, овладевал разговором, и это всегда кончалось тем, что другие смолкали невольно, а говорил он. Если бы записан был хоть один такой разговор Пушкина, похожий на рассуждение, перед ним показались бы бледны профессорские речи Вильмена и Гизо“1...
Так отзывался о Пушкине Ксенофонт Полевой, отнюдь не принадлежавший к числу его апологетов. Но богатейшая Пушкиниана не располагает подобными записями. Между тем, в мемуарной литературе сохранилось множество весьма разноречивых свидетельств о Пушкине-собеседнике. Друзья поэта утверждали, что беседа его „стоила его произведений“2. Нащокины рассказывали П. И. Бартеневу „о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора“3. Неизвестный корреспондент И. И. Лажечникова, еще в 1832 году, писал, что, „разговаривая с Пушкиным, замечаешь, что у него есть тайна — его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов“4. Гр. А. Д. Блудова вспоминает Пушкина с его „веселым, заливающимся, ребяческим смехом, с беспрестанным фейерверком остроумных, блистательных и добродушных шуток“ 5...
Л. С. Пушкин свидетельствовал даже, что „гениальность его брата выражалась преимущественно на словах, особенно в разговорах с женщинами“6. Между тем, А. А. Муханов (в 1827 г.) писал брату о Пушкине: „Постарайся с ним сблизиться; нельзя довольно оценить наслаждение быть с ним часто вместе... Он стократ занимательнее в мужском обществе, нежели в женском, в котором, дробясь беспрестанно на мелочь, он только тогда делается для этих самок понятный“7. Т. Н. Грановский, однажды имевший случай долго беседовать с Пушкиным, „причислял этот разговор к приятнейшим в своей жизни“8.
Встречаются и иные отзывы: В. И. Сафонович разочарованно вспоминает, что, во второй половине 20-х гг., к Н. К. Загряжской „на вечера являлся по временам поэт Пушкин; но он не производил особенного там эффекта, говорил немного, больше о вещах самых обыкновенных“9. Наблюдательный и умный современник, гр. П. Х. Граббе, обедавший в 1834 г. с Пушкиным и Н. Н. Раевским, вспоминал: „К досаде моей, Пушкин часто сбивался на французский язык... Русской плавной, свободной речи от него я что-то не припомню: он как будто сам в себя вслушивался. Вообще пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было“10. Еще прежде того, в конце 1829 г., встретился с Пушкиным эсквайр Томас Рэйкс и отметил, что у Пушкина за целый вечер вырвалось только одно примечательное выражение11.
В действительности, конечно, Пушкин оставался неизменно интереснейшим собеседником. „С месяц тому, — писал после смерти поэта М. Коркунов, — Пушкин разговаривал со мной о русской истории; его светлые объяснения древней „Песни о полку Игореве“, если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки“12. „Разговор его был полон жизни“, вспоминал А. И. Тургенев13.
Уже из этих немногих отзывов, принадлежащих лицам, находившимся в различных взаимоотношениях с Пушкиным, явствует, сколь трудно на основании чужих впечатлений, чужих восприятий составить себе представление о беседе Пушкина. Очевидно одно, что в обществе близких и интересных ему людей Пушкин был исключительно занимательным собеседником, тогда как в большом обществе, либо в среде людей чуждых и безразличных, он бывал замкнут и молчалив14.
Многие собеседники Пушкина, — подобно упомянутому В. И. Сафоновичу, — встречаясь с ним, ожидали услышать от него нечто особенное, необычайное или даже специально наводили его на „возвышенные“ темы. Всех их наперед ожидало жесточайшее разочарование. Пушкин, по самому складу своего характера, конечно, менее всего склонен был удовлетворять праздное любопытство таких наблюдателей. В этом отношении весьма характерен рассказ, в свое время напечатанный П. И. Бартеневым; „Встреча немца с Пушкиным“. Незадачливый собеседник поэта тщетно пытался навести разговор на стихи Пушкина, на русалок, на „прекрасную, теплую, северную ночь“ и т. д. Пушкин на все отвечал совершенно „прозаически“, не поддаваясь на эти дешевые уловки.
Быть может, ярче всего короткий отзыв Л. С. Пушкина о красноречии своего брата: „... близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях“15.
———
Мысли каждого большого человека, — а большого писателя в особенности, — передаются нам трояким путем: в литературном творчестве его, будь то стихи, художественная проза, статьи, разного рода мемуарные записи, затем в эпистолярном наследии, в дружеской и деловой переписке и, наконец, в устных высказываниях. Эти последние представляют собой, естественно, материал наиболее текучий, менее всего поддающийся регистрации, а, между тем, ценность его для историка, для бытописателя и биографа сама собой очевидна.
Подлинные мысли и чувства писателя редко раскрываются сполна в художественном творчестве, еще реже в мемуарах, которые никогда не обходятся без некоторой позы, поскольку они, в конечном счете, всегда пишутся все-таки „в назидание потомству“.
Если мы обратимся к письмам, например, того же Пушкина, то легко убедимся, что и в них он, видимо, далеко не всегда был вполне искренен. Черновики, которые, обыкновенно, предшествовали беловым письмам, даже к родителям, как будто свидетельствуют о зачастую мелочном контроле над своею мыслью, о контроле, который нередко, — особенно в письмах Пушкина к членам правительства, — приводил к полному вылущиванию, обескровливанию первичной мысли, в том виде, как она сначала вылилась на бумагу16.
Этими соображениями обусловливаются органические преимущества устных высказываний, которые не могут быть подвергнуты позднейшему редактированию, а, в большинстве своем, являются отражением подлинных мыслей и настроений в самый момент разговора. Это последнее особенно подтверждается теми противоречивыми отзывами, явно вытекающими из случайных настроений, с которыми мы не раз встретимся ниже. Приведем пример: на вопрос М. В. Юзефовича, как удалось ему избежать подражания Жуковскому или Батюшкову, Пушкин отвечал: „Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным“. А другой раз, о том же Давыдове, заметил: „Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал“. Подобные противоречия лишний раз свидетельствуют в пользу бо̀льшей непосредственности устного высказывания.
Но Пушкин не имел своего Экермана. Если разговоры его и записывались, то только ретивыми агентами Бенкендорфа и фон-Фока, интересовавшимися отнюдь не формой пушкинской речи и воспринимавшими ее в определенном аспекте.
Только уже в роковой день 27 января 1837 года, когда Пушкина, умирающего, уложили на диван, которому суждено было стать его смертным ложем, — друзья поэта спохватились, что надо сохранить для истории слова его. Поэтому эти предсмертные слова Пушкина, такие высокие и значительные, в своей безыскусной простоте, сохранились в целом ряде записей лиц, окружавших Пушкина в его последние часы (А. Тургенева, Жуковского, Вяземского, Даля, Данзаса, Спасского, Шольца). Сличение разных рассказов свидетельствует зачастую о почти стенографической точности их, исключая того, что было добавлено от себя, например, Жуковским, специально для царя.
И это, по существу, все, что осталось нам в наследие от пушкинской речи.
Историку, когда он не имеет в руках подлинника, приходится прибегать к копии, к пересказу, к преданию. Таких случайных записей разговоров Пушкина сохранилось множество. Задача, поставленная нами, и сводится к тому, чтобы собрать воедино, по возможности все, высказывания Пушкина, рассеянные в необъятном море мемуарных и эпистолярных записей минувшего столетия. Мысль эта далеко не новая и давно уже занимала внимание исследователей Пушкина. Еще в 1904 г. В. Ф. Саводник писал, что „было бы очень желательно собрать все сохранившиеся подлинные слова Пушкина, разбросанные в массе литературного материала, в одно целое: такой сборник явился бы естественным дополнением к печатным статьям и заметкам Пушкина. Конечно, при этом придется сделать строгую критическую проверку собранного материала, с точки зрения его достоверности“17.
С этим последним обстоятельством приходится сугубо считаться при собирании разговоров Пушкина. Наиболее достоверным, естественно, является материал, почерпнутый из разного рода дневников и иных записей, производящихся непосредственно после описываемых в них событий. Примером могут служить записи М. П. Погодина, абсолютная достоверность которых не подлежит никакому сомнению. Авторитетны и записи, извлекаемые из писем друзей и знакомцев Пушкина, передававших нередко, под свежим впечатлением беседы с ним, разного рода его замечания или примечательные выражения.
Но, чем бо̀льший срок отделяет привлекаемые нами записи от того времени, к которому относятся фиксируемые в них факты, тем с бо̀льшей тщательностью обязаны мы проверять достоверность источника. Всевозможные записки, а особенно воспоминания, пишущиеся часто по истечении многих десятилетий, не могут, конечно, служить абсолютно достоверным источником уже по одному тому, что памяти человеческой положены известные пределы, вне которых даже самый добросовестный мемуарист не гарантирован от привнесения в свои записи собственных домыслов. В отношении же воспоминаний о Пушкине нередко имела место и попросту, более или менее искусная, фальсификация. Так, новейшими исследователями разоблачена фантастичность сведений, заключенных в двух источниках, авторитетность которых долгое время почиталась незыблемой. Это воспоминания друга Пушкина, А. О. Смирновой, составленные, в существе своем ее дочерью, и воспоминания племянника поэта, Л. Н. Павлищева. И те, и другие приходится решительно отвергнуть, как материал явно недоброкачественный.
Это, конечно, далеко не единичные случаи. Популярный в прежнее время писатель, А. Грен, после смерти Пушкина, не постеснялся напечатать вымышленное письмо поэта и сослаться при этом на мифический архив поэта В. Г. Теплякова, из которого он будто бы и извлекал свои материалы.
России. Слишком велик оказался искус вложить в уста Пушкина мнимые похвалы своему грошевому творчеству или просто, путем измышления какого-нибудь эпизода, пристегнуть себя к биографии его, чтобы хоть на мгновение блеснуть отраженным светом.
С течением времени, по естественным причинам, новый приток воспоминаний о Пушкине пошел на убыль. Ему на смену явился материал еще более апокрифического характера. Многие литераторы, путешествуя по пушкинским местам, — в Михайловском и Тригорском, в Бессарабии, в Новороссии, на Кавказе, — стали встречать, доживающих свой век, современников Пушкина и, с их слов, записывали устные предания о нем.
Вопрос о том, как поступать со всем этим материалом, решается различно, поскольку он далеко не равноценен. Мы имеем мемуары о Пушкине абсолютно достоверные. Таковы, например, записки и воспоминания А. П. Керн, А. Н. Вульфа, И. И. и М. И. Пущиных, А. Ф. Вельтмана, В. И. Даля, С. А. Соболевского, Вяземских, Нащокиных и т. д., и т. д. И на-ряду с ними множество свидетельств, в массе своей относящихся ко времени ссылки Пушкина на юг, достоверность которых находится под бо̀льшей или меньшей величины знаком вопроса. Подчас даже и у таких свидетелей, каковы Жуковский или Гоголь, в их воспоминаниях о Пушкине звучат фальшивые ноты, за которыми можно предполагать их редакторские исправления, диктовавшиеся политическими, либо полемическими соображениями. Опуская все заведомо опороченное и неправдоподобное, мы, однако, нашли возможным включить в наше собрание и те записи разговоров Пушкина, которые не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты, при современном состоянии пушкиноведения. Последние отмечены звездочками.
За всем тем в настоящем издании неизбежны пропуски, ибо немыслимо объять необъятное. Должно, впрочем, оговориться, что, поскольку наша работа не преследует библиографических или регистрационных целей, мы опустили все, встречающиеся в литературе, ничего не дающие высказывания Пушкина, выражающиеся в общеупотребительных словах согласия, приветствия и т. п.
Существует и еще один источник, о котором надлежит упомянуть особо. Это автобиографические записи самого Пушкина, во-первых, дневник его, затем письма и, наконец, различные статьи и заметки. Материал, почерпнутый из этого источника, конечно, наиболее авторитетен, ибо если и допустить (как оно, вероятно, и было в действительности), что Пушкин, воспроизводя ту или иную беседу свою, крайне далек был от стенограммы, то, во всяком случае, он более чем кто-либо другой, должен был сохранить и воспроизвести общий тон и характер разговора.
„Предполагаемый разговор с Александром I“, заведомо не имевший места в действительности; но он, сколько мы можем судить, как нельзя более отражает пушкинскую живую речь, и позволительно думать, что, случись Пушкину говорить с Александром, он говорил бы именно так.
Включая этот разговор, являющийся по существу не автобиографическим отрывком, а литературным этюдом, мы, однако, воздержались от извлечения разговоров Пушкина заключающихся в поэтических произведениях его, поскольку эти последние, в форме своей, подчинены общим законам стихосложения и поэтому не могут служить иллюстрацией пушкинской живой речи.
Наконец, нами включены в наше собрание и отдельные замечания, слова, реплики и диалогические отрывки.
При распределении материала мы нашли наиболее целесообразным придерживаться хронологического принципа, уклонившись от тематического распыления материала, полагая, что, таким образом, ярче выявится многообразие Пушкина, который и в действительных беседах любил менять предметы обсуждения, легко переходя с одного на другой.
———
его имени, либо переданные в третьем лице. На первый взгляд подобный отличительный признак, сам по себе, носит чисто формальный и условный характер. В самом деле, мемуарист, записывал беседу свою с Пушкиным, может выразиться:
„Пушкин сказал, что последняя глава „Онегина“ закончена“, или:
„Пушкин сказал: ,,Последняя глава „Онегина“ закончена»“.
В том и другом случае мы имеем дело попросту с различными повествовательными приемами, зависящими от литературной манеры автора.
дабы, читая в воспоминаниях Павлищева, либо Смирновой, длинные, на нескольких страницах, разговоры Пушкина, заподозрить их подлинность, по одному тому уже, что человеческая память бессильна сохранять в тайниках своих многие годы, а иногда и десятилетия, подобный разговор. Другой пример: Фелькнер, в статье „Из воспоминаний о Пушкине“, напечатанной в 1880 г., т. -е. через 43 года после смерти поэта, приводит грандиозный рассказ, будто бы, Пушкина о виденном им сновидении. Можно априорно сказать, что и этот рассказ — плод фантазии автора.
Если бы мы, подобно В. В. Вересаеву (в его книге „Пушкин в жизни“), преследовали биографическую цель, либо намеревались составить сборник мыслей Пушкина, вроде толстовского сборника „Мысли мудрых людей на каждый день“, — мы, конечно, должны бы были сосредоточить свое внимание на свидетельствах, приведенных в третьем лице. Но мы отнюдь не преследуем ни той, ни другой цели. Черпать мысли Пушкина из воспоминаний о нем было бы попыткой с явно негодными средствами, при наличии его сочинений. Биография же Пушкина, по нашему глубокому убеждению, должна разрабатываться иными методами и строиться на более фундаментальных основах, тогда как подобные мозаики, где ценнейшие фрагменты переплетаются с ничтожными выдумками, ни в какой мере не оправдывают ни себя, ни их автора.
Отрешившись от подобных целей, мы избрали и противоположный принцип подбора материала. При всех несовершенствах свидетельств, передаваемых от первого лица, должно учесть, что, в существе своем, ничего бы не изменилось и в том случае, ежели бы Павлищев или Фелькнер вели свой рассказ в третьем лице. Вымысел остался бы вымыслом. Напротив, ознакомившись однажды с характерными особенностями пушкинской речи, нам легче из общей массы материала отсеять вымысел, легче уличить фальсификатора, вкладывающего в уста Пушкина вымышленные слова.
Между тем, добросовестный мемуарист чувствует себя несравненно более связанным, когда он ведет рассказ собственно от лица Пушкина. Он оказывается вынужденным возможно точнее передавать приводимый разговор. Конечно, должно иметь в виду, что, вопреки всем предосторожностям и самому серьезному критическому анализу, в собрании нашем найдутся вымыслы: должно учесть и то, что в высказываниях Пушкина, приводимых мемуаристами, несомненно, есть неточности, более или менее серьезные отступления от подлинного строя пушкинской речи, имеющие своим источником слабость человеческой памяти.
Несомненно еще и то, что дошедшие до нас отрывки не могут дать полного представления о речи Пушкина. Виною тому — его современники, не всегда обладавшие достаточным критерием для оценки своих бесед с Пушкиным.
былого, доносится к нам, пусть слабая, пусть часто искаженная, речь поэта, „солнца русской поэзии“, того Пушкина, с последним словом которого вся Россия облачилась в глубокий траур.
И если читателю за страницами этой книги послышится живое слово Пушкина, если он, зная Пушкина-поэта, Пушкина-литератора, прочтя эту книгу, ощутит еще Пушкина-собеседника, тогда основная цель нашей работы будет достигнута.
Сергей Гессен
Июнь 1928.
1 „Живописное Обозрение“ 1837, III.
2 „Русский Архив“ 1885, I, стр. 462.
3 Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым. Вступительная статья и примечания М. А. Цявловского. М. 1925, стр. 33.
4 „Русский Архив“ 1886, I, стр. 164.
5 Там же, 1903, I, стр. 492.
6 „Русский Архив“ 1885, I, стр. 462.
7 Там же, 1899, III, стр. 295.
8 Рассказы о Пушкине, стр. 31.
9 „Русский Архив“ 1903, I, стр. 143.
10 Там же, 1873, стр. 785.
11 —XXXII, стр. 106.
12 ,,Московские Ведомости“ 1837, № 12.
13 „Русский Архив“ 1903, I, стр. 143.
14 „Живописное Обозрение“ 1837, III.
15 Л. , Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки, СПб. 1899, стр. 9.
16 Ср. у Б. Л. Модзалевского, Письма Пушкина, Гиз, 1926, т. I, предисловие.
17 „Русский Архив“ 1904, II, стр. 150.