Разговоры Пушкина (собрали: С. Гессен; Л. Модзалевский)
1837 г.

Декабрь 1836 г. — январь 1837 г.

* Старушка-няня детей Пушкина рассказывала впоследствии, что в декабре 1836 г. и в начале января 1837 г. Александр Сергеевич был словно сам не свой: он или по целым дням разъезжал по городу, или, запершись в кабинете, бегал из угла в угол. При звонке в прихожей выбегал туда и кричал прислуге: „Если письмо по городской почте — не принимать“, а сам, вырвав письмо из рук слуги, бросался опять в кабинет...

* Я... не шутя воображал себя поэтом... Решился обратиться к Пушкину и в один прекрасный или непрекрасный день пришел к великому поэту. Когда я входил в переднюю, из кабинета его вышел повар... Я отдал ему тетрадь моих стихов для передачи Александру Сергеевичу, а за ответом хотел зайти через неделю. Но не успел пройти и сорока шагов от дому, где жил Пушкин, как тот же самый повар остановил меня:

„Пожалуйте к барину, он вас покорнейше просит“.

„Очень благодарен. Неужели же он успел что-нибудь прочесть в моей тетради?“

„Да-с, он заглянул в нее“.

Едва вошел я опять в переднюю, тотчас услышал голос Пушкина. Он вскрикнул:

„Василий, это ты?“

„Точно так, я“, отвечал повар.

„А г. Облачкин?“

„Здесь“.

„Пожалуйте сюда, пожалуйте“, звал меня Пушкин, и голос его был до того радушен и до того симпатичен, что я весь затрепетал от радости и никогда не забуду этой счастливой минуты...

Когда я объяснил ему свое несчастие [по службе], тогда он посоветовал написать просьбу...

„Только смотрите, — примолвил он очень серьезно, — напишите просьбу прозой, а не стихами“.

Я невольно улыбнулся.

„Я вам сделал это замечание насчет просьбы затем, что когда-то деловую бумагу на гербовом листе я написал стихами, и ее не приняли в присутственном месте. Молод был, очень молод, так же, как и вы теперь молоды, очень молоды и пишете стихи, так, пожалуй, по привычке вместо прозы напишете стихами, и уж тогда, делать нечего, второй раз придется вам писать просьбу прозой. А писать просьбы дело очень скучное и неприятное. Да и временем нужно дорожить. Впрочем, это в сторону, напишите просьбу, да поскорей приходите ко мне, а я за вас буду хлопотать“.

Я поклонился ему и поблагодарил за участие... и вдруг, ни с того, ни с сего, точно кто-нибудь вместо меня проговорил:

„Александр Сергеевич, вы мои стихи напечатаете в вашем „Современнике“?“

„Напечатаю, напечатаю. Приходите же ко мне, непременно с просьбой, и чем скорее, тем лучше“.

„Благодарю вас. Мое почтение“.

„Прощайте. Приходите утром, до десяти часов я всегда дома!“

1837 г., первые числа января.

Недели за три до смерти историографа Пушкина был я по его приглашению у него. Он много говорил со мной об истории Петра Великого. „Об этом государе, — сказал он между прочим, — можно написать более, чем об истории России вообще. Одно из затруднений составить историю его состоит в том, что многие писатели, недоброжелательствуя ему, представляли разные события в искаженном виде, другие с пристрастием осыпали похвалами все его действия“.

Александр Сергеевич, на вопрос мой, скоро ли будем иметь удовольствие прочесть произведение его о Петре, отвечал: „Я до сих пор ничего еще не написал, занимался единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом напишу историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по документам“. Он говорил мне также о мнимом влиянии императрицы Екатерины на заключение Прутского мира. Пушкин отзывался с похвалою о трудах историографа Миллера¹. „Весьма часто делал я себе вопросы об исторических фактах и находил им разрешение в бумагах этого ученого. К сожалению, многие произведения до сих пор не вышли в печать“.

Насчет перевода рукописи Гордона Пушкин мне сказал: „Продолжайте им заниматься, вы окажете большую услугу“. Он изъявил готовность помогать мне в моих занятиях книгами и манускриптами и обещал одолжить выписку из Гордона на немецком языке о стрелецких делах.

Он раскрыл мне страницу английской книги... о Петре Великом, в которой упоминалось о смерти [цесаревича] Алексея Петровича... „Я сам читаю теперь эту книгу, но потом, если желаете, и вам пришлю. Я с удовольствием прочел статью вашего шурина: „Очерк Персии“. Она написана легким, веселым слогом“ ... Возложенное на него поручение писать историю Петра весьма его обременяло. C’est un travail tuant, — сказал он мне, — si je le savais d’avance je ne m’en serais pas chargé“ [Это убийственный труд, если бы я это предвидел заранее, я бы за него не принялся].

[На вечере у П. А. Плетнева].

Войдя в квартиру Петра Александровича, я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: „Да! да! Хороши наши министры! Нечего сказать!“, засмеялся и вышел.

... В январе 1837 г., т. -е. незадолго до смерти Пушкина, этот последний был у Брюллова в мастерской вместе с Жуковским... Они восхищались альбомами и рисунками Брюллова, и Пушкин стал на колени и выпрашивал у Брюллова один из его рисунков: „Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне этот!“ Но Брюллов все-таки не отдал рисунка².

„Cela ne me suffit pas, — говорил он однажды Софье Карамзиной, — que vous, que mes amis, que la société d’ici soient aussi convaincus que moi de l’innocence et de la pureté da ma femme: il me faut encore que ma réputation et mon honneur soient intacts dans tous les coins de la Russie où mon nom est connu“ [Мне не довольно того, что вы, что мои друзья, что здешнее общество, также как и я, убеждены в невинности моей жены: мне нужно еще, чтобы доброе мое имя и честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно].

Январь.

...Il ...dit: „Il ne me suffit pas, que mon nom soit intact aux yeux de mes amis et du cercle, où je me trouve, mon nom appartient au pays et je dois veiller à son inviolabilité partout, où il est connu“ [Он сказал: „Мне мало того, что мое имя не запятнано в глазах моих друзей и того круга знакомых, в котором я вращаюсь, мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно“].

Вот его слова, сказанные им князю П. А. Вяземскому и переданные последним в письме к великому князю Михаилу Павловичу, и именно в той части письма, которая в „Русском Архиве“ не напечатана.

На увещания друзей Пушкин сказал: „Я принадлежу стране и хочу, чтобы имя мое было чисто везде, где оно известно“ [qu’il appartenait au pays et qu’il voulait que son nom fût intact partout où il était connu].

... Аграфена Федоровна Закревская⁴... поведала барыням, что Пушкин был в нее влюблен без памяти, что он ревновал ее ко всем и к каждому. Что еще недавно в гостях у Соловых⁵, он, ревнуя ее за то, что она занималась с кем-то больше, чем с ним, разозлился на нее и впустил ей в руку свои длинные ногти так глубоко, что показалась кровь... А потом она еще рассказывала, что в тот же вечер, прощаясь с нею, Пушкин шепнул ей на ухо: „Peut-être, vous ne me reverrez jamais!“ [Может быть, вы никогда меня не увидите!].

Je viens d’apprendre de ma femme que c’est devant madame Valouieff dans le salon de sa mère qu’il a tenu le propos: „Prenez garde, vous savez que je suis méchant et que je finis toujours, quand je veux, par porter malheur“ [Я только что узнал от моей жены, что при госпоже Валуевой⁶, в салоне ее матери, он говорил следующее: „Берегитесь, вы знаете, что я зол и что я кончаю всегда тем, что приношу несчастье, когда хочу“].

Depuis mon mariage, chaque fois qu’il voyait ma femme avec madame Pouchkine, il venait se placer à côté d’elle et sur l’observation qu’elle lui en fit un jour, il répondit: „C’est pour voir comment vous êtes ensemble et quelles figures vous vous faites en vous parlant“... Il profita d’un moment, où je m’étais éloigné pour s’aprocher de ma femme et pour lui proposer de boire à sa santé à lui! Sur un refus il répéta la même proposition, même réponse. Alors il s’éloigna furieux en lui disant: „Prenez garde, je vous porterai malheur!“ [Со дня моей женитьбы, каждый раз, когда он видел мою жену в обществе госпожи Пушкиной, он садился рядом с ней, и на замечание ее относительно этого, которое она ему однажды сделала, ответил: „Это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе, и какие у вас лица, когда вы разговариваете“... Он воспользовался моментом, когда я отошел, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он удалился в бешенстве, сказав: „Берегитесь, я вам принесу несчастие“].

Около 20 января.

Встретившись за несколько дней до дуэли с баронессой [Е. Н.] Вревской в театре, Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. Тщетно та продолжала его успокаивать... Наконец, она напомнила ему о детях его. „Ничего, — раздражительно отвечал он, — император, которому известно все мое дело, обещал взять их под свое покровительство“.

За несколько дней до своей кончины, Пушкин пришел к Далю и, указывая на свой только что сшитый сюртук, сказал: „Эту выползину я теперь не скоро сброшу“. Выползиною называется кожа, которую меняют на себе змеи, и Пушкин хотел сказать, что этого сюртука надолго ему станет.

24 января.

В воскресенье [перед поединком Пушкина] А. О. Россет пошел в гости к князю Петру Ивановичу Мещерскому⁸... и из гостиной прошел в кабинет, где Пушкин играл в шахматы с хозяином. „Ну, что, — обратился он к Россету, — вы были в гостиной; он уже там, возле моей жены?“ Даже не назвал Дантеса по имени.

Около 25 января.

Даль рассказывал о последних минутах Пушкина нашего. За три дня до смерти он сказал:

„Я только, что перебесился, я буду еще много работать“.

25 января.

25 января Пушкин и молодой Геккерен с женами провели у нас вечер... В этот самый день уже было отправлено Пушкиным барону Геккерену оскорбительное письмо. Смотря на жену, он сказал в тот вечер:

„Меня забавляет то, что этот господин забавляет мою жену, не зная, что его ожидает дома. Впрочем, с этим молодым человеком мои счеты сведены“.

26 января.

... П[ушкин] был в театре в ложе рядом с княгининой [Долгоруковой]¹⁰. Во время представления он обратился к княгине и сказал ей так, чтобы жена не слышала: „Пригласите завтра мою жену поутру и удержите ее подолее“.

27 января.

... Приезжаю к нему 27 января, утром, часов в 10, и нахожу в передней два ящика с пистолетами; при них вижу посланного из магазина. Думаю: это — дело обыкновенное для Пушкина: он охотник стрелять в цель ...

Нахожу Пушкина еще в утреннем домашнем костюме, и как-то страшно расстроенного и взволнованного. Говорю ему о своем деле, а он в это время беспрерывно перебегает от дивана к двери комнаты, почти смежной с переднею комнатой.

Ну, вижу: у него какая-то особенная забота и поднимаюсь уже уйти; но он удерживает меня и с видимым волнением говорит отрывисто:

„Хорошо... Хорошо, Николай Михайлович... Рад тебе пособить... Сейчас, сейчас еду...“

Но вдруг, как бы вспомнив что-то, прибавляет:

„Ах, брат!.. Теперь нельзя... Да постой!.. Он [С. С. Уваров], кажется, знает тебя...“

Видя его тревожное состояние, говорю ему:

„Ну, Александр Сергеевич, не во-время я к тебе заехал; лучше побываю на-днях“.

„Ничего... Ничего, любезный мой! — отвечает он. — Как там знать, что будет после?.. Сегодня я его не увижу... Так лучше напишу...“

И вот поспешно взял он из-под пресс-папье бумагу и начал писать записку к С. С. Уварову, по-французски.

Замечаю, что за начальным словом: „Monsieur“, выведенным дрожащею рукой, следуют еще две фразы, которые вскоре зачеркиваются. Вдруг он встает и говорит мне:

„Не дивись, что я киплю душой... Знаешь мою горячность... До сих пор ... не умею владеть ... собой ... Экое дело! Не пишется ... Да лучше увижусь ... Скажу, скажу ему...“

Я поторопился взять шляпу, а он, при прощании, как будто со слезами на глазах поцеловал меня.

За несколько часов до дуэли он говорил д’Аршиаку, секунданту Геккерена, объясняя причины, которые заставили его драться: „Есть двоякого рода рогоносцы; одни носят рога на самом деле; те знают отлично, как им быть; положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее. Я принадлежу к последним“.

„Il y a deux sortes de cocus, disait-il à d’Archiac, le témoin de son adversaire, en lui expliquant les motifs, de son duel: ceux qui le sont de fait, ceux-là savent à quoi s’en tenir, et ceux qui le sont par la grâce du public, leur position est plus embarassante. C’est mon cas“ [Секунданту противника своего, д’Аршиаку, говорил он, объясняя причины поединка: „Есть два рода рогоносцев: одни в самом деле таковы, и они знают, как им быть; другие суть рогоносцы по милости публики, и положение их более затруднительно. Это мой случай“].

Il disait...: „Il y a deux sortes de maris trompés — ceux, qui les sont de fait, savent à quoi s’en tenir; le cas de ceux, qui ne les sont que par la grâce de public, est plus embarassant, et c’est le mien“ [Он сказал: „Есть два рода обманутых мужей: те, которые фактически обмануты, знают, что об этом думать; положение тех, которых считает обманутыми общество, самое тягостное, и это именно мое положение“].

За час до дуэли.

Dépuis le commencement de cette affaire, — говорил он за час до поединка д’Аршиаку, секунданту Геккерена, — le seul moment de répit que j’aie eu, c’est celui, ou j’ai écrit cette lettre¹² [С начала этого дела я вздохнул свободно только когда писал это письмо].

Пушкин остановил Данзаса и сказал: „Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора“ ... После обыкновенного приветствия с хозяином [д’Аршиаком], Пушкин сказал громко, обращаясь к Данзасу: „Je vais vous mettre maintenant au fait de tout“, и начал рассказывать ему все, что происходило между ним, Дантесом и Геккереном. . Пушкин окончил свое объяснение следующими словами: „Maintenant la seule chose, que j’ai à vous dire, c’est que si l’affaire ne se termine pas aujourd’hui même, la première fois que je se rencontre Heckerene, père ou fils, je leur cracherai à la figure“.

Тут он указал на Данзаса и прибавил:

„Voila mon témoin“.

Потом обратился к Данзасу с вопросом:

„Consentez vous?“

После утвердительного ответа Данзаса, Пушкин уехал... [„Я хочу теперь посвятить вас во все“. — „Теперь единственное, что я хочу вам сказать — это то, что, если дело не окончится сегодня же, то в первый же раз, когда я встречу Геккерена, отца или сына, я им плюну в лицо“. — „Вот мой секундант“. — „Согласны ли вы?“].

На Неве Пушкин спросил Данзаса шутя: „Не в крепость ли ты везешь меня?“ — Нет, — отвечал Данзас: — через крепость на Черную речку самая близкая дорога¹³.

[По пути от кондитерской Вольфа к месту дуэли].

По дороге им [Пушкину и Данзасу] попались едущие в карете четверней граф И. М. Борх¹⁴ с женой, ур. Голынской.

Увидя их, Пушкин сказал Данзасу: „Voila deux ménages exemplaires“ [Вот две образцовых семьи] и, заметя, что Данзас не вдруг понял это, он прибавил: „Ведь жена живет с кучером, а муж — с форейтором“.

Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д’Аршиаком место, Пушкин отвечал:

„Ça m’est fort égal, seulement tachez de faire tout cela plus vite“...

Во время приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:

„Et bien! est-ce fini?..“

Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:

„Je crois que j’ai la cuisse fracasée“.

Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:

„Attendez! je me sens assez de force, pour tirer mon coup“.

Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил.

Дантес упал.

На вопрос Пушкина у Дантеса: куда он ранен, Дантес отвечал:

„Je crois que j’ai la balle dans la poitrine“ [Это мне совершенно безразлично, только постарайтесь сделать все возможно скорее. — Все ли, наконец, кончено? — Я полагаю, что у меня раздроблено бедро. — Подождите

Я чувствую еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел. — Я полагаю, что я ранен в грудь].

„Браво!“ вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.

émoins s’approchèrent, il se releva sur son séant et dit: „Attendez“ [Секунданты приблизились, он приподнялся и, полусидя, сказал: „Подождите“].

Слова Алек[сандра] Сергеев[ича], когда он поднялся, опершись левою рукою, были следующие: „Attendez, je me sens de force pour donner mon coup“ [Подождите, я еще имею силы, чтобы сделать мой выстрел].

„Je suis blessé“, — сказал он, падая. Геккерен хотел к нему подойти, но он, очнувшись, сказал: „Ne bougez pas; je me sens encore assez fort, pour tirer mon coup“ [Я ранен. — Не шевелитесь; я еще имею достаточно силы, чтобы сделать мой выстрел].

„Je suis blessé“. Он лежал головой в снегу. Все бросились к нему, и Геккерен также. После нескольких секунд молчания и неподвижности, он приподнялся, опершись левою рукою и сказал: „Attendez! Je me sens assez de force pour tirer mon coup“ [Подождите! Я имею еще силы, чтобы сделать мой выстрел].

*... Пушкин приподнялся и сказал: „Я ранен в ляжку“, а противнику, чтобы он становился на дистанцию, потому что — „я хочу стрелять“.

*... Он, приподнявшись, сказал Д[антесу]: „Remettez vous à votre place, j’ai encore un coup à tirer...“ [Возвращайтесь на ваше место, за мною еще выстрел].

*... Первый выстрелил Дантес, и пуля попала в бок поэта — он упал, но тотчас же опомнился и просил своего секунданта поддержать ему голову, взял пистолет и, ранив Дантеса в руку, сказал с досадою своему секунданту: „Et je ne l’ai pas tué!“ [И я его не убил!].

* Pouschkine, ayant appris que Dantesse n’etait pas mort et ne se croyant pas mortellement blessé lui — même, dit: „Cela sera donc à recommencer“ [Пушкин, увидев, что Дантес жив, и не предполагая, что сам он ранен смертельно, сказал: „Придется, следовательно, начать снова“].

* Дантес выстрелил первый и ранил Пушкина в живот; потом подбежал к нему, но Пушкин сказал: „Погодите, я еще не выстрелил“. Приподнялся на одно колено и ударил... Узнав, что противник ранен в руку, сказал: „Это значит, что еще не кончено...“.

... Когда Геккерен упал от полученной контузии и Пушк[ин] на минуту думал, что он убит, доброта сердца в Пушкине взяла верх и он сказал à peu près [приблизительно следующее]: „Tiens! Je croyais que sa mort me ferait plaisir; à présent je crois presque que cela me fait de la peine!“ [Скажите! Я думал, что его смерть доставит мне удовольствие; теперь как будто мне это причиняет страдание].

Он упал на шинель, служившую барьером, и не двигался, лежа вниз лицом. Секунданты и Геккерен подошли к нему; он приподнялся и сказал: „Подождите, у меня хватит силы на выстрел“. Геккерен стал опять на место... Пушкин после выстрела подбросил свой пистолет и воскликнул: „Браво!..“. Придя в себя, он спросил д’Аршиака: „Убил ли я его?“ — „Нет, — ответил тот: — вы его ранили“. — „Странно, — сказал Пушкин: — я думал, — что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем“.

Геккерен пошатнулся и упал. Пушкин кинул вверх свой пистолет и вскрикнул: „Браво!“. После, когда оба противника лежали, каждый на своем месте, Пушкин спросил Даршиака: „Est-il tué?“ — Non, mais il est blessé au bras et à la poitrine. — „C’est singulier: j’avais cru que cela m’aurait fait plaisir de le tuer; mais je sens que non“. Даршиак хотел сказать несколько мировых слов, но Пушкин не дал ему времени продолжать. „Au reste, c’est égal; si nous rétablissons tous les deux, ce sera à recommencer“ [Убит ли он? — Нет, но он ранен в руку и грудь. — Странно: я думал, что мне будет приятно его убить, но чувствую, что нет. Впрочем, все равно: если мы оба поправимся, то надо начать снова].

Покамест противник садился в сани Пушкина и отправлялся домой, самого Пушкина переносили в карету, заранее приготовленную семейством его соперника на случай несчастия. Пушкин еще поглядел вслед удаляющегося врага и прибавил: „Мы не все кончили с ним ...

По пути домой.

„Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев“.

Камердинер взял его в охапку. „Грустно тебе нести меня?“

Камердинер Пушкина вынес его на руках из кареты, и раненый ласково спросил его: „Грустно тебе нести меня?“

* По приезде домой, однако ж, раненый почувствовал смерть и сказал: „Теперь я вижу, что я убит“.

 Он уже лежал на диване, когда она [Н. Н. Пушкина] вошла в кабинет, взял ее руки, поднес к губам своим и молвил: „Благодарю бога: я еще жив, и ты возле меня“.

Приезд его: мысль о жене и слова, ей сказанные: „Будь спокойна, ты ни в чем не виновата“.

Первые слова его жене... были следующие: „Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня! Будь покойна! Ты не виновата; я знаю, что ты не виновата...“.

Жена, пришедши в память, хотела войти, но он громким голосом закричал: „N’entrez pas“ [Не входите], ибо опасался показать ей рану...

В то время, когда его укладывали, жена, ни о чем не знавшая, хотела войти, но он громким голосом закричал: „N’entrez pas, il y a du monde chez moi“ [Не входите, y меня люди]. Он боялся ее испугать.

6 ч. 15 м.

...Увидев меня, дал мне руку и сказал: „Плохо со мною“. Мы осматривали рану, и г-н Задлер²² уехал за нужными инструментами.

„Что вы думаете о моей ране — я чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу; дорогою шло много крови — скажите мне откровенно, как вы рану находили?“

„Не могу вам скрывать, что рана опасная“.

„Скажите мне — смертельна?“

„Считаю долгом вам это не скрывать, — но услышим мнение Арендта²³ и Саломона²⁴“.

„Je vous remercie, vous avez agi en honnête homme envers moi — (при сем рукою потер себе лоб) — il faut que j’arrange ma maison“ [Благодарю вас, вы действовали в отношении меня, как честный человек. Я должен устроить мои домашние дела].

Через несколько минут сказал: „Мне кажется, что много крови идет?“

— но нашлось, что мало, — и наложил новый компресс.

„Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?“

„Прощайте, друзья“ (сказал он, глядя на библиотеку).

„Разве вы думаете, что я часа не проживу?“

„О, нет, не потому, но я полагал, что вам приятнее кого-нибудь из них видеть... Господин Плетнев здесь“.

„Да, — но я бы желал Жуковского— Дайте воды, меня тошнит“.

„Плохо со мною“, сказал он, подавая руку Шольцу. Его осмотрели, и Задлер уехал за нужными инструментами.

Оставшись с Шольцем, Пушкин спросил:

„Что вы думаете о моем положении, скажите откровенно?“

„Не могу от вас скрыть, вы в опасности“.

„Скажите лучше, умираю“.

„Считаю долгом не скрывать и того. Но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано“.

„Je vous remercie, vous avez agi en honnête homme envers moi, — сказал Пушкин, замолчал, потер рукою лоб, потом прибавил: — il faut que j’arrange ma maison>“ [Благодарю вас, вы действовали в отношении меня, как честный человек. Я должен устроить мои домашние дела].

„Не желаете ли видеть кого из ваших ближних?“ спросил Шольц.

„Прощайте, друзья“, сказал Пушкин, обратив глаза на свою библиотеку.

С кем он прощался в эту минуту: с живыми ли друзьями, или мертвыми — не знаю.

Он, немного погодя, спросил:

„Разве вы думаете, что я часа не проживу?“

„О, нет, но я полагал, что вам будет приятно увидеть кого-нибудь из ваших. Господин Плетнев здесь“.

„Да, но я желал бы и Жуковского. Дайте мне воды: тошнит“.

„Благодарю вас, — сказал он тут Шольцу, — что вы сказали мне правду, как честный человек. Теперь займусь делами моими“.

7 часов.

С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина. „Что, плохо?“ сказал мне Пушкин, подавая руку. Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения. „Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее в чем дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; она должна все знать. Впрочем, делайте со мною, что вам угодно, я на все согласен и на все готов“. Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. Он исполнял все врачебные предписания. По желанию родных и друзей П[ушкина], я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился. „За кем прикажете послать“, спросил я. „Возьмите первого ближайшего священника“, отвечал П[ушкин]. Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вспомнил о Грече. „Если увидите Греча, — молвил он, — кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере“²⁶.

„Плохо мне“, сказал Пушкин, когда подошел к нему Спасский.

„Не давайте излишних надежд жене, — говорил он Спасскому, — не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; впрочем, делайте со мною, что хотите, я на все согласен, на все готов“...

Всякий раз, как она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал ее присутствие.

„Жена здесь? — говорил он. — Отведите ее“.

Он боялся допускать ее к себе, ибо не хотел, чтобы она могла заметить его страдания, кои с удивительным мужеством пересиливал.

„Что делает жена? — спросил он однажды у Спасского. — Она, бедная, безвинно терпит! В свете ее заедят“...

Накануне получил он пригласительный билет на погребение Гречева сына. Он вспомнил об этом посреди своего страдания.

„Если увидите Греча, — сказал он Спасскому, — поклонитесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере“.

8 час. веч.

Расставаясь с ним, Арендт сказал ему: „Еду к государю; не прикажете ли что сказать ему?“.

„Скажите, — отвечал Пушкин, — что умираю и прошу у него прощения за себя и за Данзаса...“

Идя к государю, Арендт спросил Пушкина, не хочет ли он передать ему что-нибудь. „Скажите государю, что умираю и что прошу прощения у него за себя и за Данзаса“.

8—9 час. веч.

Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена? Я отвечал, что она несколько спокойнее. „Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, — возразил он; — не уехал еще Арендт?“ Я сказал, что доктор А[рендт] еще здесь. „Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат“. Желание П[ушкина] было передано доктору А[рендту] и лично самим больным повторено... Я спросил П[ушкина], не угодно ли ему сделать какие-либо распоряжения. „Все жене и детям, — отвечал он; — позовите Данзаса“. Д[анзас] вошел. П[ушкин] захотел остаться с ним один.

Danzass... lui disait, qu’il était prêt à le venger de celui qui l’a frappé. „Non, non, répondit - il, — paix, paix“ [Данзас... „Нет, нет, — возразил он, — успокойтесь, успокойтесь“].

... Когда Данзас упомянул о Геккерене, он [Пушкин] сказал: „Не мстить за меня! Я все простил!“

Данзас ... спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь, в случае смерти, касательно Геккерена?

„Требую, — отвечал он [Пушкин] ему, — чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу у мереть христианином“.

Когда Пушкин после роковой дуэли лежал на смертном одре и к нему пришел его секундант Данзас, то больной попросил его подать ему какую-то небольшую шкатулочку. Из нее он вынул бирюзовое колечко и, передавая его Данзасу, сказал:

„Возьми и носи это кольцо. Мне его подарил наш общий друг, Нащокин. Это — талисман от насильственной смерти²⁹“.

В последнее посещение Пушкина (весной 1836 г.) Нащокин настоял, чтобы Пушкин принял от него ... кольцо от насильственной смерти ... По свидетельству Данзаса, он не носил его во время дуэли, а на смертном одре сказал Данзасу, чтобы он подал ему шкатулку, вынул из нее это бирюзовое кольцо и отдал Данзасу, прибавивши: „Оно от общего нашего друга“.

„Будь спокойна, ты невинна в этом“.

* Прежде получения письма государя, сказал: „Жду царского слова, чтобы умереть спокойно“, и еще: „Жаль, что умираю; весь его бы был“.

Ночь с 27 на 28 января.

Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтобы жена не услышала, чтоб ее не испугать. „Зачем эти мучения, — сказал он, — без них я бы умер спокойно“. Наконец, боль, по-видимому, стала утихать, но лицо его выражало глубокое страдание... „Жену, просите жену“, сказал П[ушкин]. Она с воплем горести бросилась к страдальцу... Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей. „Зовите их“, отвечал он...

„Что сказать от тебя царю?“ спросил Жуковский.

„Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был“, отвечал Пушкин ...

Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал: „Смерть идет“...

Приезда Арендта он ожидал с нетерпением.

„Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно“...

* Кажется, Виельгорскому³² сказал он однажды:

„Жду Арендта и царского слова, чтобы умереть спокойно“.

Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. „Бедная жена, бедная жена!“ восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать.

... Il [А. В. Веневитинов]³³ vous dira certainement combien votre fils était occupé de vous dans ses dernieres mtes [Он вам расскажет, конечно, насколько ваш сын был озабочен мыслию о вас в свои последние минуты], „, бедный отец, как ему будет грустно“³⁴.

10 час. утра.

[Написано в квартире Пушкина].

Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близ его кушетки и недавно спросил, при ней, у Данзаса: думает ли он, что он сегодня умрет, прибавив: „Я думаю, по крайней мере, желаю. Сегодня мне спокойнее, и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя“.

11 час. 30 мин.

...Опять призывал жену, но ее не пустили; ибо после того, как он сказал ей: „Arndt m’a condamné, je suis blessé mortellement“ [Арендт меня приговорил, я ранен смертельно], она, в нервическом страдании, лежит в молитве перед образами. Он беспокоился за жену, думая, что она ничего не знает об опасности, и говорит, что „люди заедят ее, думая, что она была в эти минуты равнодушною“: это решило его сказать ей об опасности.

11 час. утра.

* Император написал собственноручно карандашом записку к поэту следующего содержания: „Если хочешь моего прощения (за дуэль, вероятно) и благословения, прошу тебя исполнить последний долг христианина. Не знаю, увидимся ли на сем свете. Не беспокойся о жене и детях; я беру их на свои руки“. Пушкин был тронут, послал за духовником, исповедался, причастился и, призвав посланного государева, сказал ему: „Доложите императору, что, пока еще вы были здесь, я исполнил желание его величества и что записка императора продлит жизнь мою на несколько часов. Жалею, что не могу жить, — сказал он потом друзьям своим, окружающим умирающего, — отныне жизнь моя была бы посвящена единственно государю“. Жене своей он говорил: „Не упрекай себя моей смертью; это дело, которое касалось одного меня“.

* „Скажите государю, — говорил Пушкин Арендту, — что жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою благодарность, что весь его!“ (Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое ...).

„Простил ли царь моего Данзаса?“ спросил Пушкин у Арендта...

* ]. — Государь приказал тебе сказать, Пушкин, чтобы ты был спокоен и ни о чем не заботился; жена и дети будут призрены.

Пушк[ин]. — „Благодарите государя; скажите ему, что я умираю спокойно. Я молю [?], чтобы он долго, долго жил и был счастлив счастием народа своего и счастием сына“. Просит государя за Данзаса.

* Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя ... „Вот как я утешен! — сказал он. — Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в сыне, что я желаю ему счастия в его России“.

* Несколько раз Пушкин повторял: „Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! Где письмо?“

„Мне было бы приятно видеть их всех, но у меня нет силы говорить с ними“.

En prenant congé de ses amis, qui tous entouraient son lit en sanglotant, il a dit: „Карамзиных здесь нетée au bout de quelques instants. En la voyant il lui a dit d’une voix faible mais distincte: „Благословите меня“ et comme elle le bénissait de loin, il lui a fait signe d’approcher, il a baisé sa main [Прощаясь с друзьями, которые, все рыдая, стояли у его постели, он спросил: „Карамзиных здесь нет?“ Тотчас же послали за г-жей Карамзиной³⁶, которая через несколько минут и приехала. Увидев ее, он сказал слабым, но явственным голосом: „Благословите меня“. Когда же она благословила его издали, он знаком попросил ее подойти и поцеловал ее руку].

Узнав от Даураса о приезде Катерины Андреевны Карамзиной... Пушкин пожелал с нею проститься и, посылая за нею Данзаса, сказал: „Я хочу, чтобы она меня благословила“.

Полдень.

Около часу приехал доктор Даль. Пушкин просил его войти и, встречая его, сказал:

„Мне приятно вас видеть не только как врача, но и как родного мне человека по общему нашему литературному ремеслу“...

Нашли полезным поставить ему пиявки. Пушкин сам помогал их ставить; смотрел, как они принимались и приговаривал: „Вот это хорошо, это прекрасно“.

„Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина³⁷, ни Малиновского³⁸, мне бы легче было умирать“.

Я подошел к болящему — он подал мне руку, улыбнулся и сказал: „Плохо, брат!“... Пушкин положительно отвергал утешения наши и на слова мои: „Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!“ отвечал: „Нет; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!“

„Кто здесь?“ спросил он Спасского и Данзаса. Назвали меня и Вяземского. „Позовите“, сказал он слабым голосом.

... Спрашивал: „Который час“ и на ответ мой продолжал отрывисто и с расстановкой: „Долго ли мне так мучиться! Пожалуйста, поскорей!“

„Ах, какая тоска! — восклицал он иногда, закидывая руки на голову, — сердце изнывает!“ Тогда просил он поднять его, поворотить на бок или поправить подушку — и, не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами: „Ну, так, так — хорошо; вот и прекрасно и довольно; теперь очень хорошо!“ Или: „Постой, не надо, потяни меня только за руку — ну, вот и хорошо и прекрасно!“ ... „Кто у жены моей? — спросил он между прочим. Я отвечал: „Много добрых людей принимают в тебе участие. Зала и передняя полны с утра до ночи“. — „Ну, спасибо, — отвечал он, — однако же пойди скажи жене, что все слава богу легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!“

28—29 января.

„Прости, будь счастлив“.

... Когда доктора обещали ему хорошие последствия от лекарств, он отвечал им: „Дай бог, дай бог!“

29 января, позднее утро.

П[ушкин]... „Никого тут нет?“ — „Никого“, отвечал я. — „Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?“ — „Мы за тебя надеемся, Пушкин, — сказал я, — право, надеемся“. Он пожал мне крепко руку и сказал: „Ну, спасибо!“ Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою: ни прежде, ни после этого он не верил ей, спрашивал нетерпеливо: „Скоро ли конец? — и прибавлял еще: — пожалуйста, поскорее!“ Я налил и поднес ему рюмку касторового масла. „Что это?“ — Выпей это, хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно. — „Ну, давай, — выпил и сказал: — а это касторовое масло?“ — Оно, да разве ты его знаешь? — „Знаю, да зачем же оно плавает по воде? Сверху масло, внизу вода“. — Все равно там (в желудке) перемешается. — „Ну, хорошо, и то правда“.... Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои: „Терпеть надо, любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче“ — отвечал отрывисто: ,„Нет, не надо стонать; жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил, не хочу“.

Полдень.

— он отвечал: „Я позову“.

12 час. дня.

... „Боже мой, боже мой! Что это!“ Сжимает кулаки в конвульсии.

1 час дня.

... „Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!“

1—2 часа дня.

„Смерть идет“.

... Он... щупал пульс свой и говорил: „Вот смерть идет“

„Опустите сторы, я спать хочу“, сказал он сейчас.

[Пушкин сказал]: „Нет, мне не жить и не житье здесь. Я не доживу до вечера — и не хочу жить. Мне остается только — умереть“.

„Vas en campagne, porte mon deuil pendant deux années, puis remaries-toi, mais pas avec un chenapan“. [Отправляйся в деревню, носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая].

„Porte mon deuil pendant deux ou trois années. Tâche qu’on t’oublie. Puis remarie-toi, mais pas avec un chenapan“. [Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтоб забыли про тебя. Потом выходи замуж, но не за шалопая].

„Если ты вздумаешь выходить замуж, посоветуйся с Нащокиным, потому что это был мой истинный друг“.

П[ушкин] раскрыл глаза и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, то он сказал внятно: „Позовите жену, пусть она меня покормит“ ... Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья смертного одра, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу отходящего мужа. П[ушкин] погладил ее по голове и сказал: „Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо“.

„Ну, ничего, ничего, слава богу, хорошо“.

Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял: „Морошки, морошки“. Наконец, привезли морошку. „Позовите жену, — сказал П[ушкин], — пусть она меня накормит“. Он съел 2—3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал: „Довольно“ и отослал жену...

Сию минуту я входил к нему, видел его, слышал, как он кряхтит; ему надевали рукава на руки; он спросил: „Ну, что, кончено?“

Даль отвечал: „Кончено“, но после, подумав, что он о себе говорит. Даль спросил его: „Чтó кончено?“ Пуш[кин] отвечал: „Жизнь“. Ему сказали, что его перекладывали и что кончали надевание рукава.

... Умирающий несколько раз, подавал мне руку, сжимал ее и говорил: „Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше! Ну, пойдем!“ Опамятовавшись, сказал он мне: „Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась“. Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: „Кто это? Ты?“ — Я, друг, мой. — „Что это, — продолжал он, — я не мог тебя узнать?“ Немного погодя, он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув ее, сказал: „Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!“

... Забывшись, вдруг спросил: „Что, кончено?“ — Что кончено? — „Жизнь!“ — Нет еще. — „О, пожалуйста, поскорее!“

За несколько минут до смерти он попросил приподнять себя и перевернуть на другой бок.

„Жизнь кончена“, сказал он.

„Что такое?“ спросил Даль, не расслышав.

„Жизнь кончена, — повторил Пушкин, — мне тяжело дышать“.

... Dix [minutes avant d’avoir rendu le dernier soupir, comme il sentait le froid de la mort pénetrer peu a peu ses membres, il a dit: „Все кончено“, et comme on n’avait pas compris ce qu’il voulait dire, un de ses amis a demandé: „Что кончено?“ — „Жизнь кончена“, a-t-il répondu avec une voix claire et distincte [Минут за 10 до неизбежного исхода, чуствуя распространявшийся по членам его холод смерти, он сказал: „Все кончено“. Не расслышав этих слов, кто-то из друзей спросил: „Что кончено?“ — „Жизнь кончена“, отвечал он, совершенно внятно и ясно].

Последние минуты его были, что он сказал доктору Далю перевязать повязку. Пока тот его поправлял, Пушкин сказал: „Готово“, на что Даль тоже сказал готово. „Нет, — возразил Пушкин, — не перевязка, а смерть, она идет“. Потом сказал: „Прощайте, друзья, прощай, свет“ ...

Я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: „Кончена жизнь“. Я не дослышал и спросил тихо: „Что кончено?“ — „Жизнь кончена“, отвечал он внятно и положительно. „Тяжело дышать, давит“, была последние слова его.

„Хорошо“, — сказал он и потом несколько погодя, промолвил: „Жизнь кончена“. — „Да, кончено, — сказал доктор Даль, — мы тебя поворотили“. — „“, возразил тихо П[ушкин]. Не прошло нескольких мгновений, как П[ушкин] сказал: „Теснит дыхание“. То были последние его слова.

Примечания

¹ Миллер Гергард-Фридрих (1705—1783), академик, известный историограф.

² Академик И. Е. Репин, изобразил этот эпизод в своем известном рисунке (подлинник принадлежит Н. О. Лернеру).

³ —1871), художник, академик живописи (1849).

⁴ Закревская Аграфена Федоровна, р. гр. Толстая (1799—1879), жена генерал-адъютанта А. А. Закревского, красивая и эксцентричная женщина. В свое время ею был увлечен поэт Боратынский. Пушкин, в конце 20-х гг., видимо также увлекался ею.

⁵ Т. -е. у Петрово-Соловово.

⁶ Валуева Мария Петровна, р. княжна, Вяземская (1813—1849), дочь кн. П. А. и В. Ф. Вяземских, первая жена известного впоследствии государственного деятеля графа П. А. Валуева.

⁷ Бреверн Александр Иванович (1801—1850), полковник л. -гв. Конного полка, флигель-адъютант, презус суда над участниками дуэли.

⁸ —1876), отст. гвардии полковник, женатый вторым браком на Екатерине Николаевне Карамзиной (1809—1867), дочери историографа.

⁹ Об этом визите см. упоминание в рассказах Вяземских, РА 1888, II, стр. 309.

¹⁰ Княгиня Долгорукова Екатерина Алексеевна, р. Малиновская (1811—1872), жена кн. Р. А. Долгорукова (дочь известного директора Архива министерства иностранных дел А. Ф. Малиновского).

¹¹ Коншин Николай Михайлович (1793—1859), посредственный, но довольно плодовитый поэт, близко знакомый с Пушкиным. Рассказ его о посещении Пушкина перепечатан РА 1877, III, стр. 403, РС 1887, № 8, стр. 464—465, и „Русская Мысль“ 1897, V, стр. 164.

¹² Подразумевается письмо к барону Геккерену от 25 января.

¹³ — Ср. РС 1880, № 7, стр. 528.

¹⁴ Борх граф Иосиф Михайлович (р. 1807), камер-юнкер, женат с 1830 г. на Любови Викентьевне Голынской.

¹⁵ Воейков Александр Федорович (1773—1839), известный литератор.

¹⁶ Языков Александр Петрович (1802—1876), подполковник л. -гв. Преображенского полка, впоследствии директор Училища правоведения.

¹⁷ Неверов Януарий Михайлович (1810—1893), литератор и журналист, состоявший тогда помощником редактора „Журнала Министерства Народного Просвещения“.

¹⁸ —1876), старший брат приятеля Пушкина М. А. Щербинина, камергер, вице-президент гофинтендантской конторы.

¹⁹ Калашников Иван Тимофеевич (1797—1863), известный в свое время писатель; состоял в переписке с Пушкиным, но неизвестно, был ли лично с ним знаком; в это время служил в собственной его императорского величества Канцелярии.

²⁰ Тургенев Александр Иванович (1784—1845), старший друг Пушкина, брат Н. И. Тургенева.

²¹ Ср. Конспективные заметки В. А. Жуковского (Щеголев, стр. 285).

²² Задлер Карл Карлович (1801—1877), доктор медицины, занимался изучением русской истории, главным образом эпохой Петра I.

²³ —1859), лейб-медик, состоявший по главному штабу и при государе, известный хирург. Николай I, узнав о ранении Пушкина, немедленно послал к нему Арендта, чтобы таким путем засвидетельствовать официальное участие.

²⁴ Фон-Саломон Христиан (1797—1851), профессор хирургии и доктор.

²⁵ Фон-Шольц Вильгельм (Василий) Богданович, доктор медицины, лейб-акушер (1798—1860), врач Воспитательного дома, помещавшегося на р. Мойке, 2 Адмиралтейской части, между Синим и Красным мостами; т. -е. поблизости от квартиры Пушкина.

²⁶ Утром, в день дуэли, Пушкин получил пригласительный билет на похороны сына Н. И. Греча — Николая Николаевича, скончавшегося 25 января 1837 г.

²⁷ Спасский Иван Тимофеевич (1795—1861), доктор медицины, домашний врач Пушкиных.

²⁸ —1841), дальняя родственница Пушкиных, мать поэта Д. В. Веневитинова.

²⁹ Ср. рассказ в сб. „XIX век“, стр. 393, и письмо Н. Н. Пушкиной к В. А. Нащокиной в журн. „Искусство“ (1923, № 1, стр. 326).

³⁰ Ср. рассказ в сб. „XIX век“, стр. 393, и письмо Н. Н. Пушкиной к В. А. Нащокиной в журн. „Искусство“ (1923, № 1, стр. 326).

³¹ Подлинность как этого, так и нижеследующих высказываний Пушкина, по поводу Николая I, подвергается большому сомнению. По-видимому, они были придуманы его друзьями с тем, чтобы добиться лучшего обеспечения семьи Пушкина. Кроме работ П. Е. Щеголева, см. статью Ю. Г. Оксмана в сб. „Новые материалы о дуэли“.

³² Виельгорский граф Михаил Юрьевич (1788—1856), камер-юнкер, большой знаток музыки и композитор, близкий друг Пушкина.

³³ —1872), брат поэта; в это время он, в чине надворного советника, служил в Министерстве внутренних дел.

³⁴ Слова эти были обращены к Е. А. Карамзиной, жене историографа.

³⁵ Муханов Владимир Алексеевич (1805—1876), камер-юнкер, знакомый Пушкина.

³⁶ Карамзина Екатерина Андреевна (1780—1851), жена историографа, сестра кн. П. А. Вяземского, с которой Пушкин был очень близок с юношеских лет.

³⁷ Пущин Иван Иванович, см. выше, стр. 12—13.

³⁸ —1873), лицейский товарищ Пушкина, сын первого директора Лицея; в 1837 г. жил у себя в деревне.