СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ ПУШКИНА.
"Правда ли, что Баратынскiй женится?" спрашивалъ Пушкинъ кн. Вяземскаго въ письме изъ Михайловскаго, во второй половине мая 1826 г. - "Боюсь за его умъ. Законная (жена) - родъ теплой шапки съ ушами: голова вся въ нее уходитъ. Ты, можетъ быть, исключенiе. Но и тутъ я уверенъ, что ты гораздо былъ бы умнее, если (бы) летъ еще десять былъ холостой. Бракъ холоститъ душу".
Такого невыгоднаго мненiя о браке держался поэтъ въ пору своего невольнаго житья въ Псковской глуши. Окруженный целымъ "цветникомъ" если не красавицъ, то во всякомъ случае очень милыхъ и интересныхъ барышенъ, постоянно играя съ ними "въ любовь", онъ, однако, ни къ одной изъ нихъ не чувствовалъ сколько-нибудь прочнаго сердечнаго влеченiя, и каждой на мысль о супружестве могъ бы ответить словами своего разочарованнаго героя:
Супружество намъ будетъ мукой:
Привыкнувъ, разлюблю тотчасъ!
Но не прошло и семи месяцевъ, какъ воззренiя Пушкина на бракъ и семейную жизнь совершенно изменились. Конечно, въ этомъ отношенiи на него повлiяла и та резкая перемена, какая произошла въ его личной жизни: вызванный въ начале сентября 1826 г. въ Москву и получившiй затемъ отъ новаго государя позволенiе жить въ обеихъ столицахъ, молодой поэтъ, такъ долго томившiйся вдали отъ большого света, сразу окунулся въ водоворотъ шумнаго московскаго общества, где онъ былъ принятъ съ распростертыми объятiями, и снова началъ давно забытую разсеянную жизнь юноши-Онегина. Светскiя красавицы, за которыми онъ въ это время сталъ усердно ухаживать, сочиняя для нихъ альбомные мадригалы, совершенно вытеснили изъ его памяти техъ скромныхъ деревенскихъ барышенъ, "выросшихъ подъ яблонями, воспитанныхъ между скирдами, природой и нянюшками", среди которыхъ онъ еще такъ недавно проводилъ свой невольный досугъ и которыя теперь вызывали съ его стороны только ироническiя замечанiя. При пылкой натуре Пушкина, отъ легкаго ухаживанья недалеко было и до более серьезнаго увлеченiя, а затемъ - и до мысли о женитьбе. Со свойственной ему решительностью, онъ, не долго задумываясь, остановилъ свой выборъ на дальней своей родственнице, Софье Федоровне Пушкиной, свояченице его лицейскаго товарища, В. П. Зубкова, у котораго поэтъ останавливался въ этотъ первый свой прiездъ въ Москву {См. настоящаго изданiя т. III. стр. 181--186, статью А. И. Кони: "Первое сватовство Пушкина".}. Онъ увиделъ "Sophie" одинъ разъ въ театре, другой разъ - на балу, и затемъ, возвратившись въ Псковскую губернiю, тотчасъ же началъ съ Зубковымъ переписку, изъ которой до насъ, къ сожаленiю, дошло только одно письмо отъ 1 декабря 1826 г. Изъ этого письма видно, что Пушкинъ серьезно настаивалъ на посредничестве Зубкова въ деле его сватовства, не смотря на "размышленiя и возраженiя" своего прiятеля. "Мне 27 летъ, любезный другъ", говоритъ онъ: "нора начать жить, т. е. узнать счастье... Моя жизнь, доселе такая непостоянная, такая бурная, мой характеръ - неровный, ревнивый, подозрительный, раздражительный и въ то же время слабый,-- вотъ что возбуждаетъ во мне иногда тягостныя размышленiя: смею ли я связывать съ такой печальной участью, съ такимъ несчастнымъ характеромъ, судьбу такого милаго и прекраснаго существа?..." Темъ не менее, страсть беретъ верхъ надъ всеми резонами, и Пушкинъ настаиваетъ на необходимости этого брака во что бы то ни стало, не останавливаясь даже передъ темъ, что Софья Федоровна - уже почти была сговоренная невеста другого.
Сватовство на этотъ разъ не удалось, но намеренiя Пушкина успели все-таки получить широкую огласку: весть о нихъ дошла и до петербургскихъ его друзей. "Ты, слышу, хочешь жениться? благословляю", пишетъ ему Дельвигъ въ половине января 1827 г. Слухи эти не прекращались и въ следующемъ году. Повидимому, они имели некоторое основанiе въ настойчивыхъ посещенiяхъ Пушкинымъ несколькихъ избранныхъ семействъ, где были девушки-невесты,-- напр. Ушаковыхъ, Олениныхъ и др., которыхъ онъ называлъ "своими" и къ которымъ какъ будто даже и сватался, хотя опять-таки безуспешно.
Такъ прошелъ весь 1827 годъ, первые пять месяцевъ котораго Пушкинъ провелъ въ Москве, лишь ненадолго отлучившись въ Тверскую губернiю, а въ конце мая, впервые после своей ссылки, прiехалъ въ Петербургъ, откуда осенью съездилъ месяца на два въ Михайловское. Его душевное состоянiе было въ эту пору далеко не спокойное. Поэтъ все больше и больше тяготился своимъ одиночествомъ, все больше и больше раздражался мелкими и крупными уколами со стороны своихъ оффицiальныхъ опекуновъ. Весной 1828 г. онъ решился даже просить, чтобы его зачислили въ действующую армiю, по случаю начавшейся тогда войны съ Турцiей,-- но получилъ отказъ. Онъ вновь попытался попросить о заграничномъ отпуске - и также безуспешно. Проведя въ Петербурге все лето, осенью Пушкинъ отправился въ Тверскую губернiю, въ именiе своего прiятеля Вульфа, а на зиму переехалъ въ Москву. Здесь, на одномъ изъ техъ баловъ, которые въ Москве того времени не прерывались всю зиму и на которые поэтъ со всехъ сторонъ получалъ приглашенiя, онъ и встретилъ свою будущую жену.
"въ светъ" - и при первомъ же своемъ появленiи обратила на себя общее вниманiе своей выдающейся красотой. О ней все заговорили, ее стала окружать "толпа архивныхъ "юношей", представителей тогдашней блестящей московской молодежи. На Пушкина она сразу произвела сильное, решительное впечатленiе. "Когда я ее впервые увиделъ", писалъ онъ впоследствiи ея матери (апр. 1830), "ея красоту только что начинали замечать въ обществе. Я ее полюбилъ, голова у меня закружилась..." Онъ тутъ же решилъ просить ея руки и при содействiи известнаго "американца" Ф. И. Толстого, съ которымъ еще недавно былъ въ ссоре, а теперь помирился, вошелъ въ домъ Гончаровыхъ.
Что же это былъ за домъ, и какова была та семья, изъ которой Пушкинъ выбралъ себе подругу жизни?
Родоначальникомъ семьи Гончаровыхъ былъ родившiйся въ конце XVII столетiя калужскiй купецъ Афанасiй Абрамовичъ Гончаровъ, о которомъ мы находимъ несколько любопытныхъ сведенiй въ издававшемся въ Калуге, въ 1804 г., подъ редакцiей местнаго учителя гимназiи Зельницкаго, журнале "Уранiя". {Кн. I, стр. 112--116; Рус. Стар. 1883, т. 38, стр. 693--694.} "Около 20 летъ своего возраста", говорится здесь, "онъ пошелъ въ услуженiе къ некоторому заводчику, небольшого именiя котораго онъ сделался наследникомъ. Въ теченiе 50 летъ Завелъ бумажную фабрику, железные заводы; парусныя полотна привелъ въ такое совершенство и славу, что изъ Англiи именно требовали полотенъ его фабрики, за работу которыхъ. успелъ нажить села и деревни. Именiе его более, нежели до 3 1/2 мил. рублей простиралось. Самъ онъ въ кругу друзей своихъ признавался, что въ жизни на него шелъ три раза золотой дождь; последнiй былъ во время отложенiя Америки отъ Англiи, ибо тогда кусокъ полотна, считавшiйся ему съ расходами въ Петербурге менее 7 р., продавалъ онъ отъ 15 до 17 р., и притомъ такъ, что деньги получалъ впередъ. Къ сему калужскому гражданину государь Петръ I въ 1718 г., при письме своемъ, прислалъ плотиннаго мастера (ткача полотенъ), нанятаго въ Амстердаме, съ темъ, что ежели наемъ дорогъ, то государь оную плату прiемлетъ на себя. Не менее того и бумажную фабрику привелъ въ такое состоянiе, что бумага его почиталась первою въ Россiи".
Афанасiй Абрамовичъ умеръ въ глубокой старости, оставивъ колоссальное по тому времени состоянiе своему сыну Николаю, который унаследовалъ коммерческiя способности и характеръ отца и успелъ поэтому значительно увеличить свое богатство. Единственный его сынъ и наследникъ, Афанасiй Николаевичъ, явился уже не "собирателемъ", а расточителемъ отцовскихъ и дедовскихъ богатствъ. Избалованный роскошью и привыкшiй ни въ чемъ себе не отказывать, онъ не зналъ счета деньгамъ, въ особенности после того, какъ его жена, Надежда Платоновна, урожденная Мусина-Пушкина, сошла съ ума, и онъ, чтобы утешиться въ этомъ семейномъ горе, пустился въ самыя необузданныя удовольствiя. "Весьма скоро", говоритъ въ своихъ воспоминанiяхъ Л. П. Арапова {Новое Время 1907, No 11106.}, "объемистые, изъ доморощеннаго полотна, туго набитые золотомъ мешки, громоздившiеся по угламъ кабинета владельцевъ, такъ привычные взорамъ гончаровской челяди, успели отойти въ область легенды".
богатства женился на красавице Наталье Ивановне Загряжской, сироте, изъ семьи хотя и аристократической, но весьма стесненной въ матерiальномъ отношенiи. Вскоре после женитьбы ему пришлось узнать всю правду о полномъ разстройстве делъ своего отца. Николаи Афанасьевичъ, обладавшiй энергiей своего одноименнаго деда, не растерялся: ему удалось уговорить отца уехать за границу, а затемъ онъ деятельно принялся за работу и въ несколько летъ успелъ почти наверстать потерянное; но возвращенiе отца, который снова устранилъ его отъ делъ и принялся опять за прежнiя свои причуды, уничтожило плоды всехъ его старанiй. Къ этому присоединилась быстро надвигавшаяся наследственная болезнь - сумасшествiе, вскоре разразившееся буйными припадками. Въ эту пору у Николая Афанасьевича было уже шестеро детей,-- три сына: Дмитрiй, Иванъ и Сергей и три дочери: Екатерина, Александра и Наталья. Всей семье пришлось переселиться въ Москву, въ собственный домъ на Никитской, где началась новая полоса жизни, тягостная и въ матерiальномъ, и еще более - въ нравственномъ отношенiи. Былое богатство сменилось нуждой. Для того, чтобы наружно поддерживать "приличное" существованiе дворянскаго дома, приходилось втихомолку отказывать себе чуть ли не въ самомъ необходимомъ; при этомъ надо было еще зорко следить за буйнымъ больнымъ, котораго волей-неволей должны были держать дома, такъ какъ Наталье Ивановне, не смотря на все старанiя, не удавалось добиться оффицiальнаго признанiя мужа сумасшедшимъ и помещенiя его въ лечебницу...
"Переживаемыя испытанiя", говоритъ А. П. Арапова, {Нов. Время 1907, No 11409.} "оставляли двойственный следъ на характере Натальи Ивановны. Ея религiозность принимала съ годами суровый фанатическiй складъ, а нравъ словно ожесточился, и строгость относительно детей, а дочерей въ особенности, принимала раздражительный, придирчивый оттенокъ. Все свободное время проводила она на своей половине, окруженная монахинями и странницами, которыя свои душеспасительные разсказы и благочестивыя размышленiя пересыпали сплетнями и наговорами на неповинныхъ детей или не сумевшихъ имъ угодить слугъ, и темъ вызывали грозную расправу... Въ самомъ строгомъ монастыре молодыхъ послушницъ не держали въ такомъ слепомъ повиновенiи, какъ сестеръ Гончаровыхъ. Если случалось, что какую-либо изъ нихъ призывали къ Наталье Ивановне не въ урочное время, то пусть даже и не чувствовала она никакой вины за собой,-- сердце замирало въ тревожномъ опасенiи, и прежде, чемъ переступленъ заветный порогъ, рука творила крестное знаменiе, и языкъ шепталъ псаломъ, поминавшiй царя Давида и всю кротость его..."
Въ такой-то обстановке, среди заботъ о показномъ богатстве и скрытыхъ отъ посторонняго взора лишенiй, среди буйныхъ припадковъ сумасшедшаго отца и вспышекъ раздраженiя деспотической помещицы-матери, въ атмосфере, пропитанной ханжествомъ и лицемерiемъ, воспитывалась красавица-Наташа вместе съ двумя старшими своими сестрами. Воспитанiе ея, конечно, ничемъ не отличалось отъ обычнаго въ те времена выращиванья московскихъ барышенъ или, какъ называлъ ихъ Пушкинъ, "московскихъ кузинъ": безсловное повиновенiе родительской воле, французскiй языкъ - въ ущербъ русскому, немножко музыки, немножко "прiятныхъ" рукоделiй въ роде вышиванiя бисерныхъ подушекъ, и очень много жеманства и искусственной щепетильности. Главной заботой Натальи Ивановны, разумеется, была мысль о томъ, какъ бы но возможности скорее и выгоднее "пристроить" своихъ дочекъ. Но такъ какъ две старшiя, не одаренныя красотою или заменяющимъ ее крупнымъ приданымъ, не находили себе удачи и начинали уже "засиживаться", то, естественно, все надежды и все вниманiе были обращены на младшую дочь, внешнiя качества которой не могли не бросаться въ глаза. Ее и начали "вывозить", едва только достигла она установленнаго обычаемъ возраста. Нечего и говорить, что въ то время она была "дитя едва лишь изъ пеленокъ" и на все смотрела глазами своей заботливой матери, зорко следившей по сторонамъ, не встретится ли подходящая партiя. Найти партiю было, однако, не такъ-то легко. Светскiе молодые люди на балахъ и вечерахъ увивались вокругъ юной красавицы, осыпали ее комплиментами и мадригалами,-- но не решались идти дальше, очевидно, осведомившись о "существенномъ". Одинъ только Пушкинъ, со свойственной ему стремительностью, сразу, очертя голову, решилъ довести дело до конца. Онъ обратился, какъ уже сказано выше, къ содействiю американца-Толстого, а также - супруги известнаго начальника московскаго главнаго архива министерства иностранныхъ делъ А. Ф. Малиновскаго, и получилъ возможность бывать у Гончаровыхъ. Но съ хозяйкой дома ему не удалось установить сколько-нибудь сносныя отношенiя. Это и не удивительно, такъ какъ Наталья Ивановна представляла во всехъ смыслахъ полную противоположность Пушкину. У нея была особая молельня со множествомъ образовъ, а про покойнаго государя она выражалась не иначе, какъ съ благоговенiемъ; и благочестiя, и преклоненiя передъ Александромъ I поэтъ былъ совершенно чуждъ; свободоязычiе оставалось по-прежнему его слабостью; и на этой почве несходства убежденiй и характеровъ, съ первыхъ же шаговъ знакомства начались его столкновенiя съ будущей тещей. Темъ не менее, онъ упорно стремился къ намеченной цели и въ конце апреля 1829 г. сделалъ, черезъ Толстого, предложенiе. Черезъ Толстого же имъ былъ полученъ и ответъ,-- уклончивый и неопределенный: Наталья Ивановна, видимо, разсчитывала найти для дочери лучшаго мужа, и потому ограничилась на этотъ разъ обычными фразами о томъ, что Наташа еще очень молода, что надо подождать и проч. Этотъ ответъ, при всей своей неопределенности, доставилъ Пушкину, но его словамъ, "минуту восторга". Получивъ письмо Натальи Ивановны 30 апреля и ответивъ ей несколькими строчками горячей благодарности за то, что она не лишаетъ его надежды, Пушкинъ въ ту же ночь уехалъ на Кавказъ, самъ не зная зачемъ: "невольная тоска", говорилъ онъ впоследствiи, гнала его изъ Москвы, и онъ смутно надеялся, что обилiе новыхъ впечатленiй поможетъ ему избавиться отъ этого тягостнаго душевнаго состоянiя. Онъ искалъ забвенiя въ сильныхъ ощущенiяхъ, бросался навстречу опасности, не слушая никакихъ предостереженiй Паскевича - и, наконецъ, былъ имъ прямо высланъ изъ действующей армiи обратно въ Россiи). Пушкинъ отправился на северъ, но не спешилъ въ Москву; онъ задержался въ Тифлисе и на северномъ Кавказе, но дороге много проигралъ въ карты и, увеличивъ свои долги, только въ конце сентября вернулся въ Москву.
У Гончаровыхъ онъ встретилъ нелюбезный прiемъ. Наталья Ивановна отнеслась къ нему "молчаливо и холодно," дочь ея - "небрежно и безъ вниманiя..." Поэтъ "со смертью въ душе" бросился вонъ изъ Москвы, куда глаза глядятъ. Онъ поехалъ сперва къ Вульфу, въ Малинники, а оттуда - въ свое Михайловское, и только въ ноябре вернулся въ Петербургъ, где его уже ожидали выговоры Бенкендорфа за самовольную отлучку. "Прiехавъ въ Петербургъ", говорилъ онъ въ ту пору сестре, "я очутился будто въ карцере, съ которымъ несколько разъ былъ знакомъ въ лицее. Меня что-то давитъ, душитъ, когда засиживаюсь долго на одномъ месте..." {Л. Павлищевъ, семейныя воспоминанiя о П., 139.} Это настроенiе отразилось и въ элегическомъ отрывке, начинающемся словами: "Поедемъ, я готовъ..." Поэтъ готовъ Ехать куда угодно, "надменной убегая",-- въ Парижъ, въ Италiю, хоть въ Китай... но - спрашиваетъ онъ друзей:
Скажите: въ странствiяхъ умретъ ли страсть моя?
Какъ дань привычную, любовь я принесу?...
Этотъ отрывокъ помеченъ въ рукописи 23 декабря 1829 г., а въ январе 1830 Пушкинъ действительно сталъ проситься за границу, даже хоть бы въ Китай,-- и, конечно, получилъ отказъ... "Въ Петербурге тоска, тоска!" писалъ онъ Вяземскому. Все мысли его были въ Москве, около того "неприступнаго Карса", съ которымъ онъ сравнивалъ молодую Гончарову. До него доходили вести, которыя еще более усиливали его тревогу: "Правда ли", писалъ онъ Вяземскому въ начале февраля, "что моя Гончарова выходитъ замужъ за архивнаго Мещерскаго?" и, видимо, не желая выдать этимъ вопросомъ свое душевное волненiе, тутъ же съ равнодушно-шутливымъ видомъ прибавлялъ: "Что делаетъ Ушакова, моя же?" Судьба уже сыграла съ нимъ однажды подобную шутку: С. Ф. Пушкина, къ которой онъ вздумалъ-было посвататься, вышла за Панина и теперь онъ могъ ожидать того же отъ Гончаровой... Онъ, наконецъ, не выдержалъ - и въ начале марта прискакалъ въ Москву. Отсюда онъ въ первый разъ решился признаться близкому прiятелю въ истинной причине своего безпокойства: "Письмо это", писалъ онъ Вяземскому въ половине марта,-- "передастъ тебе Гончаровъ, братъ красавицы; теперь ты угадаешь, что тревожитъ меня въ Москве... Распутица, лень и Гончарова не выпускаютъ меня изъ Москвы".
Наконецъ, Пушкинъ отважился на решительное объясненiе съ матерью своей невесты. Изъ письма его къ Наталье Ивановне, писаннаго въ начале апреля 1830 г., видно, что его исканiя, наконецъ, были приняты благосклонно, но все-таки были сделаны и некоторыя возраженiя касательно, главнымъ образомъ, приданаго, а Затемъ - и сомнительнаго положенiя поэта, состоявшаго подъ полицейскимъ надзоромъ. Вместе съ темъ, и у самого Пушкина, прежде, чемъ решиться на безповоротный шагъ, возникали очень важныя сомненiя въ благополучiи будущаго брака. "Я чувствовалъ", говоритъ онъ,-- "что сыгралъ довольно смешную роль: я впервые въ своей жизни оказался застенчивымъ, а застенчивость въ человеке моихъ летъ, конечно, не можетъ понравиться молодой девице въ возрасте вашей дочери... Только привычка и продолжительная близость могутъ доставить мне ея привязанность; я могу надеяться современемъ привязать ее къ себе, но во мне нетъ ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я буду видеть въ этомъ только свидетельство ея сердечнаго спокойствiя и равнодушiя. Но сохранитъ ли она это спокойствiе среди окружающаго ее удивленiя, поклоненiя, искушенiй? Ей станутъ говорить, что только несчастная случайность помешала ей вступить въ другой союзъ, более равный, более блестящiй, более достойный ея,-- и, можетъ быть, эти речи будутъ искренни, а но всякомъ случае она сочтетъ ихъ такими. Не явится ли у нея сожаленiя? не будетъ ли она смотреть на меня, какъ на препятствiе, какъ на человека, обманомъ ее захватившаго? не. почувствуетъ ли она отвращенiя ко мне? Богъ свидетель,-- я готовъ умереть ради нея, но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной хоть завтра же выбрать себе новаго мужа,-- эта мысль - адское мученье!"
"Моего состоянiя мне было достаточно. Хватитъ ли мне его, когда я женюсь? Я ни за что не потерплю, чтобы моя жена чувствовала какiя-либо лишенiя, чтобы она не бывала тамъ, куда она призвана блистать и развлекаться. Она имеетъ право этого требовать. Въ угоду ей я готовъ пожертвовать всеми своими привычками и страстями, всемъ своимъ вольнымъ существованiемъ. Но, все-таки,-- не станетъ ли она роптать, если ея положенiе въ свете окажется не е голь блестящимъ, какъ она заслуживаетъ и какъ я желалъ бы этого?..."
Кроме этихъ сомненiй, Пушкина мучило еще одно опасенiе, котораго онъ не решался поверить бумаге. Это опасенiе онъ изложилъ только въ письме къ Бенкендорфу отъ 16 апреля, где подробно говорилъ о своемъ "ложномъ и сомнительномъ" положенiи по отношенiю къ правительству и о томъ, что "г-жа Гончарова боится вверить свою дочь человеку, имеющему несчастiе пользоваться дурной репутацiей въ глазахъ государя". Чтобы разсеять это последнее сомненiе, Пушкинъ просилъ одного благосклоннаго царскаго слова и разрешенiя напечатать "Бориса Годунова" безъ дальнейшихъ искаженiй. Разрешенiе было дано; что же касается женитьбы, то Бенкендорфъ не безъ злорадства передалъ поэту замечанiе государя, что Пушкинъ, вероятно, серьезно обдумалъ этотъ шагъ и нашелъ въ себе такiя качества сердца и характера, какiя необходимы для того, чтобы составить счастiе женщины вообще, а въ особенности - такой милой и интересной, какъ и ль Гончарова... Къ этому Бенкендорфъ прибавилъ, что государь поручилъ ему уверить родныхъ невесты, что Пушкинъ находится "не подъ гневомъ, но подъ отеческимъ попеченiемъ его величества" и что онъ вверенъ Бенкендорфу не какъ шефу жандармовъ, а какъ человеку, въ которомъ найдетъ себе друга и покровителя, оберегающаго его своими советами къ его же пользе...
Между темъ, 6 апреля, въ день Пасхи, Пушкинъ сделалъ уже форменное предложенiе, которое и было принято. Онъ сейчасъ же известилъ объ этомъ своихъ родителей письмомъ, которое, видимо, стоило ему большого труда, такъ какъ приходилось касаться вопроса о матерiальной стороне дела и объяснять, что состоянiе будущей тещи "весьма разстроено и зависитъ отъ другихъ" и что этотъ пунктъ является единственнымъ препятствiемъ къ счастью поэта. "Получивъ согласiе на бракъ, я уже не въ силахъ и думать о томъ, чтобы отъ него отказаться. Мне гораздо легче надеяться, что вы придете ко мне на помощь. Заклинаю васъ, напишите мне, что можете вы сделать для меня".
"радость безмерную", а переходя къ существенному вопросу, писалъ: "Ты знаешь, въ какомъ положенiи мои дела. У меня 1000 душъ, но две трети моего именiя заложены въ Опекунскомъ Совете. Оленьке я даю около 4000 р. въ годъ. Свободнымъ остается только именiе, доставшееся мне по разделу после покойнаго брата,-- 200 душъ незаложенныхъ; ихъ я и предоставляю тебе въ полное владенiе. Это можетъ составить до 4000 р. годового дохода, а современемъ, можетъ быть, и больше".
Одновременно Пушкинъ известилъ о новомъ событiи въ своей жизни также и ближайшихъ своихъ друзей,-- Дельвига, Вяземскаго, Плетнева, и получилъ поздравленiя, съ упреками за скрытность, вследствiе которой они до последней минуты ничего не знали. Но, ведь, и самъ Пушкинъ тоже до последней минуты не могъ сказать о себе ничего решительнаго. Даже и тогда, когда эта последняя минута уже наступила, его сердце все еще но временамъ сжималось тревогой, и, вероятно, бывали моменты горькаго сомненiя: рядомъ съ поэзiей любви вставала во всей своей неприглядности пошлая житейская проза, начинались разговоры о деньгахъ, хлопоты о томъ, какъ и где ихъ достать, неизбежныя на этой почве недоразуменiя и размолвки и т. п. Немудрено, что Пушкинъ уже 2 мая, въ ответъ на поздравленiя Вяземскаго, писалъ: "Сказывалъ ты Катерине Андреевне (Карамзиной) о моей помолвке? И уверенъ въ ея участiи, но передай мне ея слова: они нужны моему сердцу, и теперь и не совсемъ счастливому".
"доверить бумаге" свои чувства,-- боялся, что этотъ интимный отрывокъ можетъ попасть на глаза постороннему, и, такъ сказать, "забронировалъ" его припиской сверху: "съ французскаго". Вотъ что, между прочимъ, читаемъ мы въ этой исповеди:
"Участь моя решена,-- я женюсь... Та, которую любилъ я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, съ которою встреча казалась мне блаженствомъ,-- Боже мой, она почти моя! Ожиданiе решительнаго ответа было самымъ болезненнымъ чувствомъ жизни моей. Ожиданiе последней замешкавшейся карты, угрызенiе совести, сонъ передъ поединкомъ - все это въ сравненiи съ нимъ ничего не значитъ...
"И женюсь, т. е. жертвую независимостью, моей безпечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствiями безъ цели, уединенiемъ, непостоянствомъ... Счастiе есть цель жизни, но я никогда не хлопоталъ о счастiи: я могъ обойтись и безъ него. Теперь мне нужно его на двоихъ, а где мне взять его?...
"Но если мне откажутъ, думалъ я,-- поеду въ чужiе края, и уже воображалъ себя на пироскафе... Въ эту минуту подали мне записочку - ответъ на мое письмо. Отецъ невесты ласково звалъ меня къ себе. Нетъ сомненiя,-- предложенiе мое принято. Наденька, мой ангелъ,-- она моя! Все печальныя сомненiя изчезли передъ этой райской мыслiю. Бросаюсь въ карету, скачу,-- вотъ ихъ домъ,-- вхожу въ переднюю, и уже по торопливому прiему слугъ вижу, что я женихъ. Я смутился: эти люди знаютъ мое сердце, говорятъ о моей любви на своемъ холопскомъ языке! Отецъ и мать сидели въ гостиной. Первый встретилъ меня съ отверстыми объятiями. Онъ хотелъ быть тронутымъ, вынулъ изъ кармана платокъ и решился высморкаться. У отецъ - о саратовской деревне,-- и я женихъ.
"Итакъ, это уже не тайна двухъ сердецъ. Сегодня эта новость домашняя, завтра - площадная. Такъ поэма, обдуманная въ уединенiи, въ летнiя ночи, при свете луны, печатается въ сальной типографiи, продается потомъ въ книжной лавке и разбирается въ журналахъ дураками...
"Все радуются моему счастiю, все поздравляютъ, все полюбили меня. Всякiй предлагаетъ мне свои услуги: кто - свой домъ, кто - денегъ взаймы, кто - знакомаго бухарца съ шалями. Молодые люди начинаютъ со мною чиниться, уважаютъ во мне уже не прiятеля; обхожденiе молодыхъ девицъ сделалось проще. Дамы въ глаза хвалятъ мой выборъ, а заочно жалеютъ о бедной моей невесте: "Бедная! она такъ молода, а онъ такой ветренный, безнравственный!)) Признаюсь, это начинаетъ мне надоедать. Мне нравится обычай какого-то дальняго народа: женихъ тайно похищалъ свою невесту - и на другой уже день представлялъ ее городскимъ сплетницамъ, какъ свою супругу. У насъ прiуготовляются къ семейному счастiю печатными объявленiями, подарками, известными всему городу, форменными письмами, визитами, словомъ сказать,-- соблазномъ всякаго рода".
"Форменныя письма" и "форменные визиты" выпали также и на долю Пушкина, но прежде всего и больше всего ему пришлось хлопотать о деньгахъ. Не успелъ онъ, можно сказать, опомниться после оффицiальнаго обрученiя - 6 мая, какъ уже началъ осаждать Погодина записочками съ просьбой непременно и какъ можно скорее достать денегъ... Въ конце мая ему пришлось ехать на поклонъ къ новому дедушке, Афанасiю Николаевичу Гончарову, въ его именiе "Полотняный Заводъ" Калужской губернiи. Дедушка пообещалъ дать приданое, но взаменъ денегъ, которыхъ у него не оказалось, предложилъ Пушкину, во-первыхъ, выхлопотать ему у министра финансовъ 200--300 тысячъ на приведенiе въ порядокъ разстроенныхъ фабрикъ, а во-вторыхъ - получить черезъ Бенкендорфа у государя разрешенiе продать на сломъ неудачно отлитую въ Берлине, по заказу Николая Афанасьевича, колоссальную бронзовую статую Екатерины II, за которую торговцы медью предлагали, по его слонамъ, 40.000 р. Это последнее разрешенiе Пушкину удалось выхлопотать скоро, но на статую не нашлось покупателей; что же касается ссуды изъ казны, то въ ней было решительно отказано,-- и Пушкинъ, вопреки всемъ обещанiямъ, такъ и остался безъ приданаго. Къ этому прибавились еще какiя-то недоразуменiя и размолвки съ будущей тещей. Между темъ, Пушкину необходимо было поехать въ Болдино, чтобы выделить и заложить те 200 душъ, который были даны ему отцомъ. "Я уезжаю, разссорившись съ г-жей Гончаровой", писалъ онъ княгине Вяземской. "На другой день после бала она сделала мне самую смешную сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила такихъ вещей, которыхъ я, по совести, не могъ равнодушно слушать. Я еще не знаю, разстроилась ли моя свадьба, но поводъ къ этому налицо, и я оставляю двери широко раскрытыми." "Я отправляюсь въ Нижнiй безъ уверенности въ своей судьбе", писалъ онъ невесте. "Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу, и вы согласны повиноваться ей,-- я подпишусь подо всеми доводами, какiе ей угодно будетъ привести въ пользу своего решенiя, даже и въ томъ случае, если они будутъ настолько же основательны, какъ сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбленiя, какими ей угодно было меня осыпать... Во всякомъ случае, вы совершенно свободны..."
"Грустно, тоска, тоска..." читаемъ въ письме къ Плетневу въ самый день отъезда. "Жизнь жениха 30-летняго хуже 30-ти летъ жизни игрока. Дела будущей тещи моей разстроены. Свадьба моя отлагается день отъ дня далее. Между темъ я хладею, думаю о заботахъ женатаго человека, о прелести холостой жизни. Къ тому же, московскiя сплетни доходятъ до ушей невесты и ея матери; отселе - размолвки, колкiе обиняки, ненадежныя примиренiя... словомъ, если я и не несчастливъ, по крайней мере - не счастливъ... Чортъ меня догадалъ бредить о счастiи, какъ будто я для него созданъ. Должно мне было довольствоваться независимостiю..."
Однако, прiехавъ въ Болдино, Пушкинъ получилъ тамъ письмо отъ невесты,-- и снова ожилъ и сталъ работать съ такой быстротой, напряженностью и производительностью, какъ еще никогда не работалъ: достаточно вспомнить, что въ эту осень 1830 года, съ сентября до конца ноября, были написаны: "Скупой Рыцарь", "Моцартъ и Сальери", "Каменный Гость", "Пиръ во время чумы", "Повести Белкина", "Исторiя села Горюхина", "Домикъ въ Коломне", 8-я и 9-я главы "Онегина", не говоря уже о целомъ ряде мелкихъ стихотворенiй... Въ то же время его размышленiя о близкомъ будущемъ принимали уже несколько иной оттенокъ, чемъ прежде. Онъ безпокоился о невесте, съ которой его нежданно разлучила холера, вызвавшая повсюду целую сеть карантиновъ; но по его письмамъ нетрудно заметить, что предстоящiй бракъ сталъ уже пугать его, и что онъ, можетъ быть, былъ бы даже радъ разрыву, если бы онъ произошелъ какъ-нибудь самъ собой, помимо его воли. Увлеченiе Гончаровой, отъ котораго у него еще недавно "кружилась голова", теперь потускнело; взаменъ его наросло чувство приличiя, мешавшее прервать затеянное дело... Въ минуты раздумья имъ стали овладевать "мрачныя", "черныя" мысли; онъ готовъ былъ думать о томъ, что будетъ несчастенъ въ браке... Холера отрезала его отъ невесты; писемъ отъ Натальи Николаевны онъ не получалъ, зато сплетни доходили до него въ исправности: такъ, отецъ поторопился его уведомить, что, судя по московскимъ слухамъ, свадьба его окончательно разстроилась... Когда же выяснилось, что, не смотря на начавшiяся размолвки, свадьба все-таки состоится, тогда Пушкинъ покорился своей участи, пересталъ говорить о разрыве и принялся уверять всехъ и, кажется, особенно самого себя, въ томъ, что смотритъ впередъ "спокойно, безъ страха, безъ обольщенiй..."
"Все, что бы ты могъ сказать мне въ пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесилъ выгоды и невыгоды состоянiя, мною избираемаго. Молодость моя прошла шумно и безплодно. До сихъ поръ я жилъ иначе, какъ обыкновенно живутъ. Счастья мне не было. "Il n'est de bonheur que dans les voies communes". Мне за 30 летъ. Въ тридцать летъ люди обыкновенно женятся; я поступаю, какъ люди, и, вероятно, не буду въ томъ раскаиваться. Къ тому же, я женюсь безъ упоенiя, безъ ребяческаго очарованiя. Будущность является мне не въ розахъ, но въ строгой наготе своей. Горести не удивятъ меня: оне входятъ въ мои домашнiе разсчеты. Всякая радость будетъ мне неожиданностью".
Въ этихъ сухихъ и грустныхъ, но несомненно искреннихъ строчкахъ - целая душевная драма. Отъ прежняго "очарованiя", отъ котораго "кружилась голова", не осталось и следа: оно называется уже ребяческимъ". Пушкинъ хочетъ искать счастья "на проторенной дороге", хочетъ быть какъ все"; онъ заранее подготовляетъ себя не къ "розамъ", а къ "тернiямъ" супружества,-- конечно, потому, что въ минуту отрезвленiя не могъ не видеть, какъ мало подходитъ "московская кузина" къ его идеалу жены - подруги... Некоторые изъ друзей поэта, повидимому, догадывались объ его настроенiи; Сергей Киселевъ на собственномъ письме Пушкина къ Алексееву приписалъ, что "Пушкинъ женится на Гончаровой. - между нами сказать, бездушной красавице, и мне сдается, что онъ бы съ удовольствiемъ заключилъ отступной трактатъ". Но решительный шагъ былъ уже сделанъ - и отступать было поздно...
"московскихъ тетокъ", съ кототорыми, по его словамъ, невозможно было нравиться: "требованiя глупыя и смешныя, а делать нечего". Наталья Ивановна передъ свадьбой "непременно хотела, чтобы дочь ея была съ приданымъ", а такъ какъ своихъ денегъ у нея не было, то Пушкину пришлось дать ей 11.000 р. изъ полученныхъ отъ залога болдинскихъ крестьянъ: "пиши пропало!" Пушкинъ могъ бы отказать, но въ такомъ случае свадьба опять затянулась бы на неопределенное время, а ему уже надоело дожидаться. "Я упрямъ и долженъ былъ по крайней мере настоять на свадьбе", писалъ онъ Плетневу. "Теперь понимаешь ли, что значитъ приданое и отчего я сердился? Взять жену безъ состоянiя - я въ состоянiи, но входить въ долги для ея тряпокъ я не въ состоянiи... На мою тещу и деда жены моей надеяться плохо, частiю оттого, что ихъ дела разстроены, частiю и оттого, что на слова надеяться не должно. По крайней мере, съ своей стороны я поступилъ честно и более, нежели безкорыстно".
Разныя обстоятельства задержали, однако, Пушкина въ Москве, и только въ половине мая онъ получилъ, наконецъ, возможность уехать "подальше отъ тетокъ", сначала въ Петербургъ, а потомъ - на дачу въ Царское Село. Судя по письму его къ теще отъ 26 iюня, "тетки" и теперь не давали ему покоя. "Я былъ вынужденъ", пишетъ онъ, "оставить Москву во избежанiе разныхъ дрязгъ, которыя въ конце концовъ могли бы нарушить более чемъ одно мое спокойствiе: меня изображали моей жене, какъ человека ненавистнаго, жаднаго, презреннаго ростовщика; ей говорили: съ вашей стороны глупо позволять мужу, и т. д. Согласитесь, что это значитъ - проповедывать разводъ. Жена не можетъ, сохраняя приличiе, выслушивать, что ея мужъ - презренный человекъ, и обязанность моей жены - подчиняться тому, что я себе позволяю. Не женщине въ 18 летъ управлять мущиною 32 летъ. Я представилъ доказательства терпенiя и деликатности; но, повидимому, я только напрасно трудился. Я люблю собственное спокойствiе и имею его обезпечить".
Этимъ резкимъ оборотомъ, а также напоминанiемъ теще объ ея долге въ 11.000 р., Пушкину удалось, по крайней мере, на время, отделаться отъ назойливой жениной родни. "Теперь, кажется, все сладилъ", писалъ онъ Нащокину 1 iюля,-- "и буду жить потихоньку, безъ тещи, безъ экипажа - следственно, безъ большихъ расходовъ и безъ сплетенъ".
"Ты знаешь", говорилъ онъ ей; "какъ я не люблю все, что пахнетъ московской барышней, все, что не comme il faut, все, что vulgar!" Трудная далась ему задача: смыть съ своей "Мадонны" портившiя се "чуждыя краски", изъ загаженной жеманствомъ и светскими предразсудками "кузины" создать себе настоящую жену, чуждую притворства, кокетства, откровенную съ мужемъ, какъ съ единственнымъ другомъ, защитникомъ и руководителемъ... Переживая свои медовые месяцы вдали отъ Петербурга и большого света, въ тесномъ кругу близкихъ знакомыхъ, съ которыми онъ старался свести свою жену,-- Карамзиныхъ, Жуковскаго, Смирновой,-- Пушкинъ начиналъ думать, что его идеалъ семейнаго счастья недалекъ отъ осуществленiя. "Я женатъ и счастливъ", писалъ онъ въ ту пору. "Мы живемъ тихо и весело, какъ будто въ глуши деревенской... Одно желанiе мое,-- чтобы ничего въ жизни моей не изменилось; лучшаго не дождусь. Это состоянiе для меня такъ ново, что, кажется, я переродился..."
укрылось зловещее облачко, пока еще мало заметное на горизонте семейной идиллiи.
"Пушкинъ къ намъ прiехалъ", писала она,-- "къ нашей большой радости. Я нахожу, что онъ въ этотъ разъ еще любезнее. Мне кажется, что я въ уме его отмечаю серьезный оттенокъ, который къ нему и идетъ. Жена его - прелестное созданiе; но ея меланхолическое и тихое выраженiе похоже на предчувствiе несчастiя. Физiономiи мужа и жены не предсказываютъ ни спокойствiя, ни тихой радости въ будущемъ: у Пушкина видны все порывы страстей; у жены - вся меланхолiя отреченiя отъ себя..." {А. С. Пушкинъ, изд. Русскаго Архипа, М. 1885, II, 50.}
"и чистыми мечтами, и песнями", но понемногу все больше и больше отравлялась постоянными тревогами о денежной нехватке и о неизбежности долговъ. Эти тревоги красною нитью проходятъ по всей переписке поэта, начиная со второй половины 1831 года. "Считать онъ не умелъ", говоритъ А. И. Арапова: "появленiе денегъ связывалось у него съ представленiемъ неизсякаемаго Пактола, и, быстро пропустивъ ихъ сквозь пальцы, онъ съ детскою наивностью недоумевалъ передъ совершившимся исчезновенiемъ... Часто вспоминала Наталья Николаевна крайности, испытанныя ею съ первыхъ шаговъ супружеской жизни. Бывали дни, после редкаго выигрыша или крупной литературной получки, когда мгновенно являлось въ доме изобилiе во всемъ, деньги тратились безъ удержа и разсчета, точно всякiй стремился наверстать испытанное лишенiе. Мужъ старался не только исполнить, по предугадать ея желанiя. Минуты эти были скоротечны и быстро сменялись полнымъ безденежьемъ, когда не только речи быть не могло о какой-нибудь прихоти, но требовалось все напряженiе ума, чтобы извернуться и достать самое необходимое для ежедневнаго существованiя..." {Новое Время, 1907. No 11413.}
Въ особенности пугала Пушкина предстоящая жизнь въ столице: "Жду дороговизны, и скупость наследственная и благопрiобретенная во мне тревожится", писалъ онъ Нащокину. "Ради Бога, вели Смирдину прислать мне денегъ", обращается онъ къ своему литературному коммиссiонеру Плетневу,-- "или я самъ явлюсь къ нему, не смотря на карантины". Онъ спешитъ окончить "Повести Белкина", чтобы скорее ихъ "пристроить", разсчитывая, что оне должны дать ему не меньше 10.000 р. Въ то же время онъ решается обратиться, черезъ посредство Бенкендорфа, къ государю, во-первыхъ, съ просьбою о повышенiи на два чина, которые ему следовало получить "за выслугу летъ" въ иностранной коллегiи съ 1817 по 1824 годъ, но къ которымъ его забывали представлять, а во-вторыхъ - съ предложенiемъ взять его въ редакторы правительственнаго политическаго и литературнаго журнала или газеты. "Осыпанному уже благодеянiями Его Величества, мне давно было тягостно мое бездействiе", писалъ поэтъ: "если Государю Императору угодно будетъ употребить перо мое, то буду стараться съ точностiю и усердiемъ исполнить волю Его Величества и готовъ служить Ему по мере моихъ способностей..." Впрочемъ, тутъ же онъ прибавилъ, что его занятiямъ и склонностямъ более соответствовало бы дозволенiе заняться историческими изысканiями въ нашихъ государственныхъ архивахъ и библiотекахъ, чтобы исполнить современемъ давнишнее свое желанiе - написать исторiю Петра Великаго и его наследниковъ до Петра III. Это последнее желанiе поэта было исполнено: государь, по докладу Бенкендорфа, "велелъ его принять въ иностранную коллегiю, съ позволенiемъ рыться въ старыхъ архивахъ для написанiя исторiи Петра Великаго". Въ оффицiозной газете, очевидно, не было никакой надобности: для этой цели достаточно было "Северной Пчелы" съ ея "сiамскими близнецами" Гречемъ и Булгаринымъ, съ которыми Бенкендорфъ и его сотрудники привыкли обращаться безъ всякой церемонiи. Конечно, только въ минуту отчаянiя, вызваннаго вечной тревогой о деньгахъ, могла промелькнуть въ голове Пушкина эта странная мысль - предложить себя кандидатомъ на булгаринское место... Зато онъ искренно и обрадовался, когда его миновала чаша сiя. "Царь взялъ меня въ службу", писалъ онъ Плетневу,-- "но не въ канцелярскую, или придворную, или военную, нетъ: онъ далъ мне жалованье, открылъ мне архивы, съ темъ, чтобы я рылся тамъ и ничего не делалъ. Это очень мило съ его стороны, не правда ли? Онъ сказалъ: "Puisqu'il est marié et qu'il n'est pas riche, il faut faire aller sa marmite". Ей-Богу, онъ очень со мною милъ..." Впоследствiи выяснилось, что Пушкину было назначено 5000 р. жалованья, но пока все наладилось, ему нередко приходилось сидеть безъ денегъ и "отмахиваться" отъ назойливыхъ кредиторовъ записочками въ роде следующей:
"У меня буквально нетъ ни гроша. Будьте добры подождать денекъ, другой".
этими кредиторами, торговался съ ними, иногда, при счастливомъ случае, расплачивался собственными деньгами. "Дай Богъ, чтобъ успехъ увенчалъ дипломатику твою!" писалъ ему Пушкинъ. Не смотря на свое личное пренебреженiе къ денежнымъ дрязгамъ, когда все рессурсы изсякали и становилось ужъ черезчуръ жутко, Пушкинъ вспоминалъ объ обещанномъ и еще не выплаченномъ ему приданомъ жены. Происходилъ обменъ писемъ между нимъ и Натальей Ивановной, обыкновенно не достигавшiй результата и порождавшiй только дальнейшее обостренiе ихъ взаимныхъ отношенiй. "Теща моя не унимается", писалъ Пушкинъ Нащокину: "ее не переменяетъ ничто, ni le temps, ni l'absence, ni des lieux la longueur; бранитъ меня, да и только... Дедушка - свинья: онъ выдаетъ свою третью наложницу замужъ съ 10000 приданаго, а не можетъ заплатить мне моихъ 12000, и ничего своей внучке не даетъ..." "Мне совестно быть неаккуратнымъ", читаемъ въ другомъ письме къ тому же лицу,-- "но я совершенно разстроился: женясь, я думалъ издерживать втрое противъ прежняго, вышло вдесятеро..."
"Несколько дней пришлось Наталье Николаевне полюбоваться уцелевшими остатками гончаровскихъ миллiоновъ. Мужъ объявилъ ей, что они должны быть проданы для уплаты долговъ, и разрешилъ ей сохранить на память только одну изъ присланныхъ вещей. Выборъ ея остановился на жемчужномъ ожерелье, въ которомъ она стояла подъ венцомъ. Оно было ей особенно дорого..." {Новое Время, 1907, No 11413.}
Впрочемъ, все эти треволненiя, связанныя съ необходимостью увеличивать свои расходы, не мешали Пушкину верить въ свое семейное счастье и надеяться на лучшее будущее. "Были бы мы живы, будемъ когда-нибудь и веселы!" писалъ поэтъ Плетневу. Тихая, уединенная жизнь въ Царскомъ Селе, окруженномъ, но случаю холеры, карантинами, въ тесномъ кругу самыхъ близкихъ людей,-- Жуковскаго, Карамзиныхъ, Смирновой,-- действовала на Пушкина успокоительно. Чуя приближенiе осени, всегда для него плодотворной, онъ отдавался новымъ литературнымъ замысламъ. Впрочемъ, иногда эти замысли бывали причиною размолвокъ поэта съ молодой женой. "Когда на него сходило вдохновенiе",-- разсказываетъ г-жа Арапова,-- "онъ запирался въ свою комнату, и ни подъ какимъ предлогомъ жена не дерзала переступить порогъ, тщетно ожидая его въ часы завтрака и обеда, чтобы какъ-нибудь не нарушить приливъ творчества. После усидчивой работы онъ выходилъ усталый, проголодавшiйся, но окрыленный духомъ, и дома ему не сиделось. Кипучiй умъ жаждалъ обмена впечатленiй, живость характера стремилась поскорей отдать на судъ друзей-ценителей выстраданные образы, звучными строфами скользнувшiе съ его пера. Съ робкой мольбой просила его Наталья Николаевна остаться съ ней, дать ей первой выслушать новое творенiе. Преклоняясь передъ авторитетомъ Карамзина, Жуковскаго или Вяземскаго, она не пыталась удерживать Пушкина, когда звала, что онъ рвется къ нимъ за советомъ; но сердце невольно щемило, женское самолюбiе вспыхивало, когда, хватая шляпу, онъ съ своимъ беззаботнымъ, звонкимъ смехомъ объявлялъ по вечерамъ: "А теперь пора къ Александре Осиповне на судъ. Что-то она скажетъ? Угожу ли я ей своимъ сегодняшнимъ трудомъ?"
"-- Отчего ты не хочешь мне прочесть? Разве я понять не могу? Разве тебе не дорого мое мненiе?" И ея нежный, вдумчивый взглядъ съ замиранiемъ ждалъ ответа. Но, выслушивая эту просьбу какъ взбалмошный капризъ милаго ребенка, онъ съ улыбкою отвечалъ:
- Нетъ, Наташа. Ты не обижайся, но это - дело не твоего ума, да и вообще не женскаго смысла.
- Для другихъ,-- не спорю. Для меня - другъ, товарищъ, опытный оценщикъ, и пр.
И, нежно погладивъ ея понуренную головку, онъ съ рукописью отправлялся къ Смирновой, оставляя жену одну до поздней ночи съ ея невеселыми, ревнивыми думами {Новое время, 1907, No 11413.}.
"хотя оне и продолжали часто видеться и были на короткой, дружеской ноге, пока Смирнова жила въ Петербурге, по искренней симпатiи между ними не было. Наталья Николаевна страдала отъ лишенiя того нравственнаго авторитета, которымъ Александра Осиповна завладела ей въ ущербъ, часто не щадя ея самолюбiя..."
"глупенькой", да и самъ Пушкинъ былъ недалекъ отъ такого же мненiя. Конечно, за это онъ не сердился на свою молоденькую "женку", отъ которой и не ожидалъ ничего "особеннаго"; при мысли о ней ему, вероятно, не разъ приходили въ голову стихи изъ "Онегина":
"Мотылекъ" развернулъ свои яркiя крылышки, когда изъ царскосельскаго одиночества Пушкины переехали, въ конце октября 1КЗІ г., въ Петербургъ и зажили светскою жизнью. Въ душе Пушкина зарождались иныя мысли, иныя желанiя:
Мой идеалъ теперь-хозяйка,
Да щей горшокъ, да самъ большой...
"засесть" съ молодой хозяйкой въ близкомъ, родномъ ему уголке, около Тригорскаго и Михайловскаго, завести собственный "домокъ" въ маленькой деревушке Савкине, которую серьезно приторговывалъ при посредстве И. А. Осиповой... Но для осуществленiя этой мечты у поэта не хватало ни независимости матерiальной и нравственной, ни решимости "спрятать" свою молодую красавицу-жену отъ того шумнаго и блестящаго "света", къ которому онъ и самъ былъ неравнодушенъ. Несомненно, известнаго рода тщеславiе сыграло тутъ свою роль. Пушкинъ самъ не хотелъ, чтобы его жена въ чемъ-нибудь уступала своимъ великосветскимъ соперницамъ, самъ старался окружать этого "ребенка" баловствомъ и общимъ поклоненiемъ и поощрялъ въ ней беззаботное мотовство. И когда "светъ ее съ улыбкой встретилъ", поэту пришлось безпрестанно сопровождать ее, въ качестве cavalier servente, на вечера и балы, потянувшiеся безконечной вереницей после вынужденнаго холерой затишья. Вскоре ему пришлось завидовать темъ изъ своихъ друзей, "у коихъ супруги - не красавицы, не ангелы прелести, не Мадонны etc.". - "Знаешь русскую песню", писалъ онъ однажды жене,-- "не дай Богъ хорошей жены, хорошу жену часто въ пиръ зовутъ,-- а бедному-то мужу въ чужомъ пиру похмелье, да и въ своемъ тошнитъ..." "Какiя вы помощницы или работницы?" спрашиваетъ онъ въ другомъ письме. "Вы работаете только ножками на балахъ и помогаете мужьямъ мотать... Вы, бабы, не понимаете счастья независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про васъ: "hier madame une telle était décidément la plus belle et la mieux mise du bal"...
Съ другой стороны, ему и самому было прiятно слушать подобные отзывы: это такъ льстило его самолюбiю...
"Съ техъ поръ, какъ я тебя оставилъ", говоритъ онъ въ одномъ изъ этихъ писемъ,-- "мне все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворецъ, и того и гляди - выкинешь на сто пятой ступени Комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангелъ мой! сделай мне такую милость: ходи дна часа въ сутки по комнате и побереги себя... Если поедешь на балъ,-- ради Бога, кроме кадрилей не пляши ничего..." Те же советы повторяются и въ другихъ письмахъ, съ прибавкою еще одного замечанiя, очень характернаго: "На хоры (т. е. во дворце) не езди, это место не для тебя". Наталья Николаевна, какъ не представленная ко Двору, не могла бывать на дворцовыхъ балахъ иначе, какъ на хорахъ, и это злило Пушкина, во-первыхъ, изъ-за опасенiя слишкомъ высокой "Комендантской лестницы", а во-вторыхъ - потому, что такое "высокое" положенiе его жены казалось ему унизительнымъ...
Въ конце декабря Пушкинъ вернулся въ Петербургъ, а въ половине января 1832 года выезды Натальи Николаевны уже дали себя знать новыми хлопотами о томъ, где бы достать денегъ: между прочимъ, поэтъ обращался къ одному изъ своихъ давнихъ знакомыхъ, богатому помещику Судiенке, съ просьбой дать ему взаймы 25.000 р. Мы не знаемъ, какой результатъ имела эта просьба...
10 мая 1832 г. у Пушкиныхъ родился первый ребенокъ. Это была дочь, Марья Александровна, впоследствiи, въ замужестве, Гартунгъ. Проведя лето на даче, на Каменномъ острове, Пушкинъ въ сентябре опять долженъ былъ поехать на три недели въ Москву. И снова мы видимъ длинный рядъ писемъ, съ тою же заботливостью о разныхъ мелочахъ будничной жизни Натальи Николаевны, съ недоверiемъ къ ея уменью вести домашнее хозяйство и держать себя въ обществе, съ опасенiями за ея здоровье, съ упреками за "кокетничанье" и съ сообщенiемъ разныхъ светскихъ сплетенъ, въ особенности такихъ, которыя имели отношенiе къ ея прежнимъ "успехамъ..." Вернувшись въ Петербургъ, поэтъ опять, въ угоду жене, повелъ разсеянную жизнь, которая отнимала у него такъ много времени и мешала производительному труду. "Пушкина нигде не встретишь, какъ только на балахъ", писалъ 8 февраля Гоголь А. С. Данилевскому: "такъ онъ протранжиритъ всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай, а более необходимость, не затащутъ его въ деревню". Случая, однако, не представлялось, а отъ необходимости поэтъ всеми мерами старался избавиться, хотя временами и самъ ее сознавалъ... "Жизнь моя въ Петербурге - ни то, ни се", писалъ онъ Нащокину, 23 февраля. "Заботы о жизни мешаютъ мне скучать. Но нетъ у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь въ свете, жена моя въ большой моде; все это требуетъ денегъ, деньги достаются мне черезъ груды, а труды требуютъ уединенiя... Путешествiе нужно мне нравственно и физически". Поэтъ, видимо, все больше и больше чувствовалъ, что ему надо, наконецъ, отдохнуть, "встряхнуться" отъ этой постой светской суеты, къ которой, благодаря жене, онъ былъ прикованъ, какъ каторжникъ къ своему ядру. У него снова являлись но временамъ мысли о продолжительномъ житье въ деревне: "Петербургъ нимало мне не подходитъ", писалъ онъ П. А. Осиповой: "ни мои вкусы, ни мое состоянiе съ нимъ не мирятся... Но года два-три придется еще потерпеть". Покаместъ онъ решилъ, после рожденiя сына Александра (6 iюля 1833 г.), съездить въ Нижнiй, Казань, Симбирскъ и Оренбургъ, для того, чтобы собрать матерiалы для романа изъ эпохи Пугачевщины, которою онъ въ ту пору занимался. "Въ продолженiе двухъ последнихъ летъ", писалъ онъ начальнику III Отделенiя Мордвинову, "занимался я одними историческими изысканiями, не написавъ ни одной строчки чисто-литературной. Мне необходимо месяца два провести въ совершенномъ уединенiи, дабы отдохнуть отъ важнейшихъ занятiй и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставитъ мне деньги, въ коихъ имею нужду..." Какою невольною иронiею звучатъ здесь слова объ отдыхе отъ "важнейшихъ занятiй", противополагаемыхъ другимъ, "суетнымъ" занятiямъ, которыя, однако, по словамъ поэта, одни доставляли ему независимость и возможность проживать съ семействомъ въ Петербурге...
и благополучiи жены и детей, въ его письмахъ сквозитъ радостное настроенiе человека, который опять почувствовалъ себя на всей своей воле, свободнымъ отъ светскихъ условностей. Онъ посетилъ Москву, Нижнiй, Казань, Симбирскъ, именiе поэта Языкова, въ 65 верстахъ отъ Симбирска, и, наконецъ, Оренбургъ и Уральскъ. "И сплю и вижу прiехать въ Болдино и тамъ запереться", пишетъ онъ жене: "ужъ чувствую, что дурь на меня находитъ,-- я и въ коляске сочиняю, что ужъ будетъ въ постеле?"
"addio, mia bella, Idol mio, mio bel tesoro", уверяетъ ее, что она прекрасна: "гляделась ли ты въ зеркало и уверилась ли ты, что съ твоимъ лицомъ ничего сравнить нельзя на свете? а душу твою я люблю еще более твоего лица"... Но въ то же время имъ овладеваетъ опасенiе относительно ея тактичности и уменья держать себя въ обществе: "Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась: я прiеду къ тебе, ничего не успевъ написать, а безъ денегъ сядемъ на мель. Ты лучше оставь ужъ меня въ покое, я буду работать и спешить... Кокетничать я тебе не мешаю, но требую отъ тебя холодности, благопристойности, важности, не говоря уже о безпорочности поведенiя, которое относится не къ тому, а къ чему-то уже важнейшему... Недаромъ кокетство не въ моде и почитается признакомъ дурного тона. Въ немъ толку мало. Ты радуешься, что за тобою, какъ за сучкой, бегаютъ кобели... есть чему радоваться!"...
Эти полу-шутливы я, полу-грустныя нравоученiя повторяются чуть не въ каждомъ письме. "Женка, женка!" восклицаетъ поэтъ: "я езжу по большимъ дорогамъ, живу по три месяца въ степной глуши, останавливаюсь въ пакостной Москве, которую ненавижу,-- для чего? для тебя, женка, чтобъ ты была спокойна и блистала себе на здоровье, какъ прилично въ твои лета и съ твоею красотою. Побереги же и ты меня. Къ хлопотамъ, неразлучнымъ съ жизнiю машины, не прибавляй безпокойствъ семейственныхъ, ревности etc. etc., не говоря объ cocuage"...
"Перевоспитанiе" удавалось плохо, потому что и у самого "воспитателя" вовсе не было педагогическаго такта и выдержки. Въ кокетстве Натальи Николаевны, конечно, не было ничего серьезнаго; но она расточала свои любезности множеству "обожателей" и поклонниковъ; у нея была привычка къ всеобщему обожанiю, поклоненiю,- привычка, поддерживаемая въ ней самимъ Пушкинымъ, который писалъ ей: "Будь молода, потому что ты молода, и царствуй, потому что ты прекрасна!" Невольно сдержанная въ присутствiи мужа, она чувствовала себя, конечно, гораздо свободнее въ его отсутствiи - и, какъ бы потешаясь надъ его ревностью, въ своихъ письмахъ подробно перечисляла свои многочисленныя "победы"; а въ нихъ, безъ сомненiя, играли большую роль те ужимки и жеманство, которыя были "второй натурой" московской барышни и не могли не представляться "вульгарными" тонкому чутью Пушкина...
Сидя въ одиночестве въ своемъ Болдине, поэтъ старался работать какъ можно усерднее. Кроме целаго ряда стихотворенiй, имъ были написаны въ эту пору сказки о рыбаке и рыбке и о мертвой царевне, "Анджело", оконченъ "Дубровскiй" и написанъ "Медный Всадникъ"; кроме того, онъ усиленно обрабатывалъ "Исторiю Пугачевскаго бунта". Въ Петербургъ онъ вернулся только въ конце ноября и, по обыкновенiю, чуть ли не прямо изъ дорожной коляски попалъ на балъ. "Нынешняя зима была ужасно изобильна балами", писалъ онъ Нащокину: "на масленице танцовали ужъ два раза въ день"... Одинъ изъ этихъ баловъ чуть не стоилъ Наталье Николаевне тяжелой болезни. "Наконецъ, настало последнее воскресенье передъ великимъ постомъ. Думаю: слава Богу, балы съ плечъ долой! Жена во дворце. Вдругъ, смотрю,-- съ ней делается дурно; я увожу ее, и она, прiехавъ домой, выкидываетъ"...
"Это довольно неприлично моимъ летамъ", заметилъ поэтъ въ своемъ дневнике, но утешился мыслью о томъ, что при этомъ производстве государь думалъ, конечно, объ его чине, а не объ его летахъ, и верно не думалъ его кольнуть. Н. М. Смирновъ, въ своихъ воспоминанiяхъ, говоритъ, что когда Пушкина сделали камеръ-юнкеромъ, "это его взбесило, ибо сiе званiе точно было неприлично для человека 34-хъ летъ, и оно его темъ более оскорбило, что иные говорили, будто оно ему дано, чтобъ иметь поводъ приглашать ко Двору его жену. Притомъ, на сей случай вышелъ мерзкiй пасквиль, въ которомъ говорили о перемене чувствъ Пушкина,-- будто бы онъ сделался искателенъ, малодушенъ, и онъ, дорожившiй своей славой, боялся, чтобы сiе мненiе не было принято публикою и не лишило его народности (т. е. популярности). Словомъ, онъ былъ огорченъ и взбешенъ, и решился, чтобъ не ездить ко Двору, не шить даже мундира", такъ что Смирновъ насильно заставилъ его купить подержанный мундиръ князя Витгенштейна. Наталья Николаевна, действительно, была тотчасъ же представлена ко Двору, и графъ Сологубъ былъ совершенно правъ, занося въ свои воспоминанiя отголоски городскихъ толковъ на этотъ счетъ: "Певецъ свободы, наряженный въ придворный мундиръ для сопутствованiя жены-красавицы, игралъ роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкинъ былъ не Пушкинъ, а царедворецъ и мужъ. Это онъ чувствовалъ глубоко"... Сплетни светскаго муравейника, растревоженнаго этимъ придворнымъ назначенiемъ человека, который въ "свете" былъ совсемъ "не ко двору", доходили даже до намековъ на особое вниманiе къ Наталье Николаевны со стороны самого государя. И Пушкинъ, какъ видно изъ его дневника, зналъ объ этихъ сплетняхъ... "Светъ всеми способами и мерами изводилъ ненавистнаго человека: смеялся, когда при разъездахъ выкрикивали карету "Пушкина-сочинителя", жену его называлъ не иначе, какъ "Пушкина-поэтша"... Друзья, въ свою очередь, въ целяхъ либерализма, не преминули тоже посмеяться надъ камеръ-юнкерствомъ поэта. Они не могли простить ему примиренiя съ правительствомъ, не желали знать никакихъ иныхъ побудительныхъ причинъ, помимо честолюбiя"... {И. Ивановъ, Новая культурная сила.} С. Н. Карамзина, въ письме къ И. И. Дмитрiеву, сообщаетъ, что Пушкинъ "крепко боялся дурныхъ шутокъ надъ своимъ неожиданнымъ камеръ-юнкерствомъ, но теперь успокоился, ездитъ по баламъ и наслаждается торжественною красотою жены, которая, не смотря на блестящiе успехи въ свете, часто и преискренно страдаетъ мученiемъ ревности, потому что посредственная красота и посредственный умъ другихъ женщинъ не перестаютъ кружить поэтическую голову ея мужа" {"Пушкинъ", изд. Русскаго Архива, ІІ, 59.}.
Въ этихъ последнихъ словахъ слышится отзвукъ настроенiя самой Натальи Николаевны, которая, много летъ спустя, жаловалась своей дочери на ветренность мужа, будто бы часто ей изменявшаго, и картинно разсказывала о томъ, какъ ей приходилось по целымъ ночамъ, въ одиночестве, его дожидаться. Въ то же время она жаловалась и на безпричинную ревность Пушкина. Очевидно, жена и мужъ "говорили на разныхъ языкахъ". Не смотря на все заботы Пушкина, между ними не установилось той внутренней, духовной связи, которая является единственно прочнымъ цементомъ супружества. "Она жила, какъ живутъ дети, безъ размышленiй, безъ заботъ; для нея жизнь была рядомъ празднествъ, баловъ, туалетовъ, прогулокъ - и, какъ только ей делали ласковое лицо, она воображала, что ее обожаютъ" {Записки Смирновой, II. 23; ср. Новое Время 1907, No 11413.}, а изъ пустяковъ готова была делать чуть не домашнюю трагедiю.
Между темъ, петля все сильнее затягивалась вокругъ шеи поэта. "На-дняхъ отецъ мой посылаетъ за мной", разсказываетъ Пушкинъ въ письме къ Нащокину, съ марте 1834 года. "Прихожу,-- нахожу его въ слезахъ, мать - въ постели, весь домъ - въ ужасномъ безпокойствiи... "Что такое?" - Именiе описываютъ! надо скорее заплатить долги!-- "Ужъ долгъ заплаченъ, вотъ и письмо управителя; о чемъ же горе?" - Жить нечемъ до октября!-- "Поезжайте въ деревню." - Не съ чемъ!-- Что делать? Надо взять именiе въ руки, а отцу назначить содержанiе. Новые долги, новыя хлопоты... А надобно: я желалъ бы и успокоить старость отца, и устроить дела брата Льва...", который своими привычками и постоянными требованiями денегъ также причинялъ бедному поэту немало хлопотъ. Съ другой стороны, мужъ Ольги Сергеевны, Н. И. Павлищевъ, узнавъ о томъ, что Пушкинъ получилъ отъ отца полную доверенность на управленiе всеми его именiями, сталъ требовать своей доли денегъ - или, какъ однажды откровенно выразился Пушкинъ, "цыганить" его, ссылаясь, кстати, на то, что и Левъ Сергеевичъ ему долженъ. "Покаместъ не приведу въ порядокъ сiи запутанныя дела, ничего не могу обещать", отвечалъ Пушкинъ. "Состоянiй мое позволяетъ мне не брать ничего изъ доходовъ батюшкинова именiя, но своихъ денегъ я не могу и не въ состоянiя приплачивать. Я еще не получилъ отъ батюшки доверенности, а за одинъ месяцъ изъ моихъ денегъ уплатилъ уже 866 за батюшку, а за Льва Сергеевича 1330. Более не могу".
Получивъ на печатанiе "Пугачева" ссуду изъ казны въ 20.000 р., поэтъ усердно принялся за эту работу, а жену отправилъ 15 апреля къ ея роднымъ, въ Калужское именiе "Полотняные Заводы". Между супругами опять возобновилась переписка, въ которой, на этотъ разъ, неспокойное душевное состоянiе Пушкина обнаруживается гораздо сильнее, чемъ прежде. Онъ уже не подделывается, какъ раньше, подъ уровень пониманiя своей жены, а прямо и резко открываетъ передъ ней свои тяжелыя думы. Очевидно, и отношенiя его къ жене теперь перестали быть ровными: если, по-прежнему, онъ свои письма начинаетъ нежностями, то кончаетъ ихъ иногда, по его словамъ, "плюхой". По-прежнему онъ даетъ жене разные советы, но въ этихъ советахъ норою уже звучитъ раздраженiе, даже озлобленiе... А она все не понимала его: отправленная имъ въ деревню съ детьми, едва ли не съ целью отвлечь ее отъ ухаживателей,-- она завела ихъ и въ глухой деревне, среди соседей, и по-прежнему подробно доносила о своихъ успехахъ мужу... Поэтъ, очевидно, наконецъ понялъ, что за существо его жена - и, быть можетъ, въ это время изъ лучшихъ чувствъ, которыя когда-то его воодушевляли, въ его сердце осталась только жалость къ этой пустой, безвольной и безличной женщине, которая не была ни матерью семейства, ни другомъ мужа, ни экономкой... Теперь только, когда все очарованiя прошли, Пушкинъ началъ сознавать, какой обузой была для него жена.
"Я не долженъ былъ вступать въ службу," писалъ онъ жене, "и, что еще хуже,-- опутать себя денежными обязательствами. Зависимость, которую мы налагаемъ на себя изъ честолюбiя или изъ нужды, унижаетъ насъ. Теперь они смотрятъ на меня, какъ на холопа, съ которымъ можно поступать, какъ имъ угодно. Опала легче презренiя. Я, какъ Ломоносовъ, не хочу быть шутомъ ниже у Господа Бога!" Впрочемъ, его еще не покидала надежда, что работая "до низложенiя ризъ", онъ будетъ, наконецъ, иметь возможность обезпечить себе некоторое благосостоянiе, чтобы "плюнуть на Петербургъ, да подать въ отставку, да удрать въ Болдино, да жить бариномъ..."
" этимъ Пушкинъ не въ силахъ былъ помириться. "Однако, какая глубокая безнравственность въ привычкахъ нашего правительства", записалъ онъ у себя въ дневнике: "полицiя распечатываетъ письма мужа къ жене и приноситъ ихъ читать царю, человеку благовоспитанному и честному,-- и царь не стыдится въ томъ признаться и давать ходъ интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавнымъ!" Въ то же время поэтъ писалъ жене: "Свинство почты такъ меня охолодило, что я пера въ руки взять былъ не въ силе. Мысль, что кто-нибудь насъ съ тобою подслушиваетъ, приводитъ меня въ бешенство à la lettre. Безъ политической свободы жить очень можно, безъ семейственной неприкосновенности - невозможно. Каторга не въ примеръ лучше". Въ другомъ письме онъ советовалъ жене быть осторожнее, ибо въ Москве теперь почтъ-директоромъ негодяй Булгаковъ, который не стыдится ни распечатывать чужiя письма, ни торговать собственными дочерьми. Это письмо не было получено Натальей Николаевной, но не дошло и до III Отделенiя...
Подъ влiянiемъ безысходной тоски, въ которую приводило его сознанiе своего унизительнаго положенiя, Пушкинъ отважился, наконецъ, на решительный шагъ: 15 iюня онъ написалъ гр. Бенкендорфу письмо, въ которомъ, объясняя, что семейныя дела вынуждаютъ его находиться то въ Москве, то во внутреннихъ губернiяхъ и что но этой причине онъ не можетъ более оставаться на службе, "умолялъ" его сiятельство исходатайствовать ему увольненiе, не лишая его только права по-прежнему посещать архивы. Это письмо вызвало неудовольствiе государя, усмотревшаго въ немъ "неблагодарность", и произвело целый переполохъ среди друзей поэта: Жуковскiй, Е. М. Хитрово и другiе стали упрекать его за то, что онъ позволилъ себе столь необдуманный шагъ, и заставили его тотчасъ же просить Бенкендорфа не давать хода злополучному письму. Между темъ, Бенкендорфъ уже поспешилъ сообщить ему Высочайшую резолюцiю и притомъ, по обыкновенiю своему, въ язвительныхъ выраженiяхъ: государь освобождаетъ его отъ службы, но на сохраненiе за нимъ права посещать архивы "не изъявилъ своего соизволенiя, такъ какъ право сiе можетъ принадлежать единственно людямъ, пользующимся особенною доверенностью начальства". Пушкинъ и растерялся и, по его собственному выраженiю, "струхнулъ порядкомъ". Одно за другимъ, онъ написалъ Бенкендорфу еще два письма, въ которыхъ извинялся за "необдуманное" свое прошенiе и вновь просилъ - оставить его безъ последствiй...
доведены прямо до нищеты, такъ что новый управляющiй, рекомендованный ему Осиповой, честный немецъ Гейхманъ, побывавъ въ Болдине, решительно отказался взять на себя заведыванiе этимъ разореннымъ гнездомъ. ((Родители мои не подозреваютъ, что они на волосъ отъ полнаго разоренiя", писалъ Пушкинъ Осиновой. "Нетъ сомненiя, что Болдино стоило бы спасти, хотя бы ради Ольги и Льва, которымъ грозитъ если не нищета, то бедность; но я не богатъ, у меня семья... Если бы родители решились прожить несколько летъ въ Михайловскомъ, то дело еще можно было бы поправить; но этого никогда не будетъ..."
Пришлось взять на себя новыя хлопоты по перезалогу именiя. А въ перспективе предстояли еще новыя заботы по собственному домашнему хозяйству: Наталья Николаевна задумала перевезти къ себе въ Петербургъ двухъ своихъ старшихъ сестеръ, Екатерину и Александру Николаевну, которыя, коротая жизнь въ родительскомъ доме, не могли, конечно, разсчитывать на возможность найти себе жениховъ. "Эй, женка, смотри!" писалъ Пушкинъ: "мое мненiе,-- семья должна быть одна подъ одной кровлей: мужъ, жена, дети, покаместъ малы, родители, когда ужъ престарелы; а то хлопотъ не оберешься, и семейственнаго спокойствiя не будетъ". Но Наталья Николаевна мечтала еще о томъ, нельзя ли будетъ сделать своихъ сестеръ фрейлинами. "Охота тебе думать о помещенiи сестеръ во дворецъ", писалъ ей Пушкинъ: "во-первыхъ, вероятно, откажутъ; а во-вторыхъ, коли и возьмутъ, то подумай, что за скверные толки пойдутъ по свинскому Петербургу. Ты слишкомъ хороша, мой ангелъ, чтобъ пускаться въ просительницы. Погоди: овдовеешь, постареешь,-- тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой советъ тебе и сестрамъ - быть подалее отъ Двора: въ немъ толку мало". Наталья Николаевна, однако, не послушалась этого совета - и не только перевезла сестеръ въ
Понятно, что такое настроенiе, какое высказывается, между прочимъ, и въ письмахъ Пушкина къ жене 1834 года, не могло быть благопрiятнымъ для его поэтическаго творчества. "Поэзiя, кажется, для меня изсякла", читаемъ въ одномъ изъ его писемъ того же времени: "Я весь въ прозе, да еще въ какой!" И въ самомъ деле, изъ крупныхъ произведенiй ему удалось въ 1834 году написать только одну сказку о золотомъ петушке, да повесть "Пиковая Дама"...
"Пугачева", Пушкинъ 26 августа поехалъ къ жене, въ Калужскую губернiю, а 15 сентября былъ уже въ Болдине, разсчитывая тамъ, по своему обыкновенiю, приняться за литературную работу. Но работа не налаживалась: "стихи въ голову нейдутъ", писалъ поэтъ жене. "Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нетъ, такъ съ Богомъ и въ путь". Онъ и въ самомъ деле не усиделъ въ этомъ некогда любимомъ месте своихъ вдохновенiй и 18 октября вернулся въ Петербургъ, куда незадолго передъ темъ прiехала и его жена съ детьми и двумя сестрами. Это "приращенiе семейства" вызвало, разумеется, и приращенiе расходовъ; между темъ, хотя новый "оброчный мужикъ" Пушкина, Емелька Пугачевъ, оказался очень исправнымъ плательщикомъ, но такъ какъ поэтъ два года передъ темъ жилъ преимущественно въ долгъ, то доходы, получаемые отъ "Пугачева", целикомъ уходили на погашенiе старыхъ обязательствъ. Чтобы поправить свои денежныя дела, Пушкинъ задумалъ издавать политическую и литературную газету, которая, по его разсчетамъ, могла доставить ему отъ 30 до 40.000 руб. асс. ежегоднаго дохода. Изданiе сначала было ему позволено, но вследъ за темъ опять запрещено. Тогда, желая сразу покончить съ крупными расходами, последствiемъ которыхъ являлись крупные долги, Пушкинъ снова решился просить государя, черезъ Бенкендорфа, о разрешенiи прожить три-четыре года въ деревне. "Осыпанный благодеянiями Императора, я былъ бы въ отчаянiи, если бы Его Величеству угодно было предположить, что мое желанiе удалиться изъ Петербурга вызывается какими-нибудь другими соображенiями, кроме требованiй безусловной необходимости", писалъ поэтъ своему "опекуну". - "Малейшаго знака неудовольствiя или подозренiя было бы достаточно для того. чтобы удержать меня въ настоящемъ моемъ положенiи, ибо я предпочитаю находиться въ стесненныхъ обстоятельствахъ, лишь бы только не навлечь на себя неудовольствiя того, кто былъ моимъ благодетелемъ не какъ государь, не по долгу и справедливости, а по свободному движенiю благородной и великодушной благосклонности".
На письме Пушкина государь написалъ: "Нетъ препятствiя ему ехать, куда хочетъ, по не знаю, какъ разумеетъ онъ согласить сiе со службою. Спросите, хочетъ ли отставки, ибо иначе нетъ возможности его уволить на столь продолжительный срокъ". Пушкинъ ответилъ, что предаетъ свою судьбу въ царскую волю и желаетъ только, чтобы ему не былъ запрещенъ входъ въ архивы, когда обстоятельства позволятъ ему оставаться въ Петербурге. Не получая окончательнаго ответа, онъ написалъ Бенкендорфу еще два письма, въ которыхъ подробно изложилъ свои матерiальныя нужды. "Въ продолженiе последнихъ пяти летъ пребыванiя моего въ Петербурге", писалъ онъ, "у меня накопилось около 60.000 р. долгу. Кроме того, я былъ вынужденъ взять на руки дела моего семейства, которыя такъ затруднили меня, что я долженъ былъ отказаться отъ наследства, и единственнымъ средствомъ къ приведенiю моихъ делъ въ порядокъ было или удаленiе въ деревню, или заемъ однажды навсегда крупной денежной суммы..." Онъ просилъ выдать ему заимообразно хотя бы 30.000 р., удерживая, въ погашенiе этого долга, его жалованье (5.000 р.). Эта просьба была исполнена, хотя и не безъ некоторыхъ затрудненiй съ министерствомъ финансовъ, которое сначала хотело удержать изъ новой ссуды прежнiй долгъ Пушкина. Затемъ, 27 августа, Пушкинъ получилъ четырехмесячный отпускъ и 7 сентября уехалъ въ Михайловское, оставивъ въ Петербурге жену съ тремя детьми (14 мая 1835 г. у него родился сынъ Григорiй). Въ этомъ "уголке земли", съ которымъ у поэта было связано столько воспоминанiй, онъ надеялся отдохнуть отъ всехъ петербургскихъ дрязгъ и треволненiй, хоть на время забыться, почувствовать себя инымъ, свободнымъ отъ ненавистныхъ условностей, которыя все больше и больше отравляли его существованiе. Но отрава пошла уже слишкомъ глубоко. "Усталымъ пришельцемъ" явился поэтъ туда, где некогда жилъ "веселымъ юношей", и хотя память о минувшемъ была жива въ его сердце, но воскресить это минувшее онъ былъ уже не въ силахъ. "Писать не начиналъ и не знаю, когда начну", сообщаетъ онъ жене въ письме отъ 14 сентября. "Я все безпокоюсь", пишетъ онъ неделю спустя,-- "и ничего не пишу, а время идетъ! Ты не можешь вообразить, какъ живо работаетъ воображенiе, когда сидишь одинъ между четырехъ стенъ, или ходишь по лесамъ, когда никто не мешаетъ намъ думать,-- думать до того, что голова закружится! А о чемъ я думаю? Вотъ о чемъ: чемъ намъ жить будетъ? Отецъ не оставитъ мне именiя,-- онъ его уже въ половину промоталъ; ваше именiе на волоске отъ погибели. Царь не позволяетъ мне ни записаться въ помещики, ни въ журналисты. Писать книги для денегъ, видитъ Богъ, не могу! У насъ ни гроша вернаго дохода, а вернаго расхода 30.000 р. Все держится на мне, да на тетке H. К. Загряжской; но ни я, ни тетка не вечны. Что изъ этого будетъ,-- Богъ знаетъ..." Въ следующихъ письмахъ - та же вечная, неотступная тревога. "До сихъ поръ не написалъ я ни строчки, а все потому, что неспокоенъ... Государь обещалъ мне газету а тамъ запретилъ; заставляетъ меня жить въ Петербурге, а не даетъ мне способовъ жить моими трудами. Я теряю время и силы душевныя, бросаю за окошко деньги трудовыя и не вижу ничего въ будущемъ. Отецъ мотаетъ именiе безъ удовольствiя, какъ безъ разсчета,-- твой теряетъ свое отъ глупости и безпечности покойника Афанасiя Николаевича. Что изъ этого будетъ,-- Господь ведаетъ..."
Единственнымъ утешенiемъ въ этихъ тяжелыхъ думахъ и заботахъ, въ которыхъ будущее рисовалось подчасъ въ очень мрачномъ виде, была для Пушкина любовь къ своимъ детямъ. По свидетельству Смирновой, онъ былъ доволенъ, счастливъ и гордъ темъ, что онъ - отецъ семейства. Особенно привязался поэтъ къ своему мальчику: "всегда присутствуетъ, какъ маленькаго одеваютъ, кладутъ въ кроватку, убаюкиваютъ, прислушивается къ его дыханiю; уходя, три раза перекреститъ, поцелуетъ въ лобикъ и долго стоить, стоитъ въ детской, имъ любуясь" {Смирнова и Л. Павлищевъ.}. Имена "Сашки" и "Машки", всегда называемыя съ нежнымъ чувствомъ, то и дело мелькаютъ въ письмахъ поэта къ жене. Онъ всегда ихъ заочно благословляетъ, ихъ целуетъ, о нихъ постоянно справляется.
"Мое семейство умножается, растетъ, шумитъ около меня", писалъ поэтъ Нащокину. "Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку въ свете скучно: ему досадно видеть новыя поколенiя; одинъ отецъ семейства смотритъ безъ зависти на молодость, его окружающую. Изъ этого следуетъ, что мы хорошо сделали, что женились".
какъ оказалось впоследствiи, очень просто: Наталья Николаевна не сумела верно списать оставленный ей мужемъ адресъ и посылала письма то "въ село Михайловское Псковской губернiи" (въ которой такихъ селъ целые десятки), то "въ городъ Опочку". Понятно, что письма терялись на почте. "Богъ знаетъ, съ чего она это взяла", добродушно говорилъ Пушкинъ.
Возвратившись въ Петербургъ, поэтъ нашелъ свою мать больною при смерти. Она прiехала изъ Павловска въ городъ искать квартиру и упала въ обморокъ въ доме своихъ знакомыхъ. Доктора нашли ея положенiе "безнадежнымъ". Къ этому огорченiю прибавилось еще и другое: до Пушкина стали доходить светскiя сплетни объ его жене: "везде говорятъ, что она только и делаетъ, что наряжается по моде, между темъ какъ ея свекру и свекрови нечего есть, и свекровь умираетъ въ чужомъ доме... Нельзя же, въ самомъ деле, называть нищимъ человека, у котораго 1200 душъ крестьянъ. У отца есть состоянiе, а у меня - ровно ничего..." "Я страдаю отъ желчи и совсемъ разстроенъ. Поверьте мне въ жизни, не смотря на то, что она süsse Gewohnheit, столько горечи, что она становится, наконецъ, отвратительной, а светъ - не больше, какъ скверная, грязная лужа..."
Въ конце 1835 года Пушкинъ получилъ разрешенiе издать въ 1836 году 4 тома "статей чисто-литературныхъ, историческихъ, ученыхъ, также критическихъ разборовъ русской и иностранной словесности, на подобiе англiйскихъ ежемесячныхъ Reviews", подъ названiемъ "Современникъ". Такимъ образомъ осуществилась его давнишняя мечта о такомъ перiодическомъ изданiи, которое сплотило бы вокругъ него лучшихъ писателей и критиковъ и сделалось бы органомъ тогдашней литературной интеллигенцiи,- "аристократiи мысли и чувства"; притомъ Пушкинъ надеялся, что это изданiе поможетъ ему устроить и денежныя свои дела. Поэтъ не ошибся только въ одномъ: къ его журналу действительно примкнуло все, что было порядочнаго въ тогдашней нашей литературе. Но матерiальныя выгоды отъ изданiя далеко не уравновешивали техъ нравственныхъ мытарствъ, къ какимъ принудила его цензура... Впрочемъ, онъ все еще не терялъ надежды. "Вижу, что непременно нужно иметь мне 80.000 доходу", писалъ онъ жене,-- "и буду ихъ иметь. Не даромъ же пустился въ журнальную спекуляцiю,-- а ведь это все равно, что золотарство: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть отъ полицiи..." Бывали, однако, минуты, когда имъ овладевало невыносимо тяжелое настроенiе: "Того и гляди, что... Чортъ ихъ побери! У меня кровь въ желчь превращается... Душа въ пятки уходитъ, какъ вецомпю, что я журналистъ. Будучи еще порядочнымъ человекомъ, я получалъ ужъ полицейскiе выговоры, и мне говорили: "Vous avez trompé" и тому подобное. Что же теперь со мною будетъ? Мордвиновъ будетъ на меня смотреть какъ на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, какъ на шпiона. Чортъ догадалъ меня родиться въ Россiи съ душою и съ талантомъ. Весело, нечего сказать!..."
29 марта 1836 года, въ день Светлаго Воскресенiя, скончалась мать Пушкина. Отношенiя ея къ сыну никогда не отличались особенною нежностью, и только въ самое последнее время, въ пору ея предсмертной болезни, стали несколько более задушевными. Пушкинъ отвезъ тело матери въ Михайловское, для погребенiя въ Святогорскомъ монастыре, провелъ несколько дней на своемъ старомъ пепелище - уже въ последнiй разъ, и оттуда проехалъ въ Москву, где занимался матерiалами для исторiи Петра Великаго въ Главномъ Архиве министерства иностранныхъ делъ и вербовалъ сотрудниковъ для своего журнала. "И начинаю его любить", писалъ онъ Нащокину,-- "и, вероятно, имъ займусь деятельно". Возвратился онъ въ Петербургъ, на дачу, 23 мая ночью, и тутъ узналъ, что у него въ этотъ день родилась дочь Наталья (впоследствiи въ первомъ браке - Дубельтъ, во второмъ - графиня Меренбергъ).
на которое онъ долженъ былъ согласиться противъ воли, конечно, не могло не стеснять его. Старшая свояченица, Екатерина Николаевна, была уже на границъ возраста "старой девы" и жадно искала случая выйти замужъ; вторая ея сестра, Александра Николаевна, по свидетельству А. П. Араповой, "высокимъ ростомъ и безукоризненнымъ телосложенiемъ более подходила къ своей младшей сестре, но черты лица, хотя и напоминавшiя правильность гончаровскаго склада, являлись какъ бы его карикатурою. Матовая бледность кожи Натальи Николаевны переходила у нея въ некоторую желтизну; чуть приметная неправильность глазъ, придающая особую прелесть вдумчивому взору младшей сестры, перерождалась у ней въ несомненно косой взглядъ; однимъ словомъ, люди, видевшiе обеихъ сестеръ рядомъ, находили, что именно это предательское сходство служило въ явный ущербъ Александре Николаевне".
Наталья Николаевна, по словамъ своей дочери, питала къ этой сестре "самую нежную и, можно сказать, самую самоотверженную привязанность. Она инстинктивно подчинялась ея властному влiянiю и часто стушевывалась передъ ней, окружая ее непрестанной заботой и всячески ублажая ее".
Далее, отмечая, что Александра Николаевна "принадлежала къ многочисленной плеяде восторженныхъ поклонницъ поэта" и что "совместная жизнь, увядавшая молодость, не пригретая любовью, незаметно для нея самой могли переродить родственное сближенiе въ более пылкое чувство", А. П. Арапова весьма недвусмысленно даетъ понять, что между Пушкинымъ и его свояченицей существовала связь, хотя и мимолетная... Впоследствiи, много летъ спустя, Александра Николаевна вышла замужъ за австрiйскаго барона Фризенгофа.
Между темъ, положенiе Пушкина въ "свете", куда онъ вынужденъ былъ являться ради своей жены, становилось, можно сказать, съ каждымъ днемъ все более и более невыносимымъ. Поэтъ теперь уже пересталъ стесняться въ выраженiяхъ своей открытой вражды къ великосветскому обществу, которое онъ называлъ "притономъ мелкихъ интригановъ, завистниковъ, сплетниковъ, негодяевъ" {Л. Павлищевъ, Воспоминанiя, 356.} и которое, въ свою очередь, мстило ему всевозможными толками. "Когда Nathalie выкинула", писала сестра поэта мужу своему,-- "разсказали, будто это произошло вследствiе нанесенныхъ имъ ударовъ... За малейшимъ шагомъ Александра следятъ"... {Тамъ же, 304.} Охотно забавлялись также темъ, что возбуждали ревность недалекой Натальи Николаевны разсказами о мнимыхъ любовныхъ похожденiяхъ ея мужа... {Смирнова, Записки, 1. 340: II, 3.} Немудрено, что Пушкинъ съ каждымъ днемъ становился все обидчивее и подозрительнее. Съ каждымъ днемъ его настроенiя становятся безнадежнее, жизнь не въ моготу. У него является мысль уйти уже не изъ Петербурга, не отъ света и Третьяго Отделенiя, а отъ самой жизни... Его характеръ резко меняется. Пушкинъ будто заболеваетъ недугомъ подозрительности и неограниченнаго недоверiя ко всему человечеству. Светъ достигъ своей цели. Тайная злоба и клевета заставили поэта чуть не въ каждомъ встречномъ видеть своего оскорбителя и интригана. Всякiй малейшiй намекъ на его семейную честь приводитъ его въ бешенство. Онъ готовъ требовать удовлетворенiя у мнимаго преступника, даже не проверивъ дела, не убедившись въ вине. Яркимъ свидетельствомъ такого раздражительнаго душевнаго состоянiя служатъ его столкновенiя съ графомъ В. А. Сологубомъ, княземъ Репнинымъ, Лагренэ и другими. При этомъ основнымъ побудительнымъ предлогомъ служитъ для поэта мненiе "общества", светское que dira-t-on. Юный Сологубъ позволилъ себе какую-то безтактность въ ответъ на безтактное же замечанiе Натальи Николаевны. Пушкинъ тотчасъ взбесился и потребовалъ удовлетворенiя: "Имя, вами носимое, и общество, вами посещаемое, вынуждаютъ меня" и т. д., писалъ ему поэтъ. Только после продолжительныхъ объясненiй удалось Сологубу возстановить прежнiя отношенiя. Князь Репнинъ, лично съ Пушкинымъ незнакомый, резко отозвался о сатире "На выздоровленiе Лукулла". Этотъ отзывъ былъ повторенъ знакомымъ поэта Боголюбовымъ. Результатомъ явилось немедленное обращенiе Пушкина къ князю съ письмомъ, въ которомъ поэтъ прежде всего писалъ, что "какъ дворянинъ и отецъ семейства", онъ долженъ оберегать свою честь и имя, которое оставитъ своимъ детямъ, и требовалъ объясненiи. Лагренэ (кажется, секретарь французскаго посольства) разговаривалъ на какомъ-то балу съ одной дамой. Къ этой даме подошелъ и Пушкинъ,-- и ему послышалось, что въ эту минуту Лагренэ сказалъ своей собеседнице: "Renvoyez-le!" Этого было достаточно для того, чтобы Пушкинъ, на следующiй же день, направилъ къ Лагренэ одного изъ своихъ знакомыхъ съ порученiемъ "потребовать объясненiя сказаннаго и затемъ поговорить соответственно".
"Ни одна изъ разряженныхъ подругъ, мненiемъ которыхъ она такъ дорожила въ своемъ наивномъ, не лишенномъ провинцiализма, тщеславiи, не могла дать ей хорошаго совета. Она не доверяла друзьямъ своего мужа. Ее возстановляли противъ нихъ, даже противъ г-жи Хитрово, уверяя, будто Пушкинъ былъ влюбленъ въ нее, хотя она приходилась почти ровесницей его теще... Бедная Nathalie не была ни хитрою, ни тонкою кокеткою: она передавала Пушкину все пошлости, которыя ей расточали, и это невыразимо мучило его; она же воображала, что это - верхъ чистосердечiя. Ей не приходило въ голову самой ввести дерзкаго въ приличныя границы... Но что же делать? у несчастной было такъ мало сообразительности!" {Смирнова, II, 3.}
что открывшееся въ Александровскомъ парке "Заведенiе искусственныхъ минеральныхъ водъ" усердно посещалось высшимъ обществомъ, и Наталья Николаевна, только что оправившись отъ родовъ, начала по своей привычке, "блистать" среди этого общества. Здесь она сделалась предметомъ особенно настойчиваго ухаживанья со стороны красавца Дантеса, избалованнаго победами въ кругу легкомысленныхъ петербургскихъ дамъ. Своимъ неустаннымъ преследованiемъ онъ добился того, что Наталья Николаевна стала обращать на него вниманiе,-- а ея старшая сестра, Екатерина Николаевна, хотя и видела, что ухаживанье относится вовсе не къ ней, не замедлила влюбиться въ блестящаго кавалергарда со всемъ пыломъ увядающей девы. "Слишкомъ много женщинъ следило ревнивымъ окомъ за поведенiемъ моднаго иностранца, чтобы задуманный имъ и ничуть не скрываемый романъ не сталъ тотчасъ достоянiемъ великосветскихъ сплетенъ и пересудовъ. А у Пушкина накопилось столько явныхъ и скрытыхъ враговъ, озлобленныхъ меткостью его оценокъ или ядовитостью эпиграммъ, что имъ на руку было, раздувая инцидентъ, поселить раздоръ въ семье и безнаказанно мстить ему изъ-за угла"... {Новое Время 1907, No 11416, воспоминанiя А. П. Араповой.} Притомъ, по справедливому замечанiю одного изъ новейшихъ бiографовъ поэта, Наталья Николаевна и Дантесъ "сходились характерами и, вероятно, легкомысленная красавица, не всегда строгая въ знанiи "тона", чувствовала себя прекрасно въ обществе этого развязнаго остроумца, немного циничнаго, но всегда веселаго и жизнерадостнаго... Она вполне подходила на роли героинь сплетни, какъ Дантесъ - на роли героя". {Сиповскiй, 420--421.} Действительно, Дантесъ былъ полнымъ олицетворенiемъ того типа мужчинъ, который долженъ былъ неотразимо действовать на женщинъ, подобныхъ Наталье Николаевне. Онъ "отличался уменьемъ хорошо танцовать, говорить рискованныя остроты, двусмысленности и плоскiе каламбуры, которыми изобилуютъ некоторыя французскiя пьесы, пленялъ дамъ шутками въ стиле Vaudeville и Palais-Royal, а товарищей - казарменными анекдотами. Онъ былъ дурно воспитанъ, всегда предпрiимчивъ и дерзокъ, когда его не держали на известномъ разстоянiи... Такого тона, говорилъ о немъ Соболевскiй, не потерпели бы въ русскомъ офицере, но прекрасныя дамы находили его пленительнымъ, потому что онъ острилъ по-французски и говорилъ рискованныя вещи... {Смирнова, II, 6, 12--13.} Те "разряженныя прiятельницы", съ которыми Наталья Николаевна привыкла отводить душу после вспышекъ мужа, нередко упрекавшаго ее за всякiя безтактности, втайне, конечно, ей завидовали, но явно старались поддерживать въ ней благосклонное отношенiе къ ухаживаньямъ Дантеса, но безъ злорадства ожидая, какой изъ этого выйдетъ скандалъ...
Скандалъ и не заставилъ себя долго ждать. 4 ноября 1836 г. Пушкинъ получилъ известный анонимный пасквиль, разосланный также и некоторымъ его знакомымъ, въ которомъ его извещали о состоявшемся его избранiи "коадъюторомъ великаго мастера Ордена Рогоносцевъ и исторiографомъ Этого ордена" (кроме грязнаго намека на Наталью Николаевну здесь очевиденъ и другой намекъ - на историческiя занятiя Пушкина). Въ пушкинской литературе было много толковъ и споровъ о томъ, кому могло принадлежать авторство этого незавиднаго произведенiя; называли даже имена - князя Гагарина, князя Долгорукова, которые, однако, съ негодованiемъ отвергали выставленное противъ нихъ обвиненiе; самъ Пушкинъ подозревалъ старика Геккерена; но въ планы последняго вовсе не входило вызывать оскорбленнаго мужа на какiя бы то ни было активныя действiя. "Адскiя сети, адскiя козни устроены были противъ Пушкина", писалъ после смерти поэта князь Вяземскiй. Для того светскаго кружка, который, зная характеръ поэта, глубоко его ненавиделъ, представился удобный случай вовлечь Пушкина въ "исторiю", которая неизбежно должна была привести къ кровавой развязке. Враги поэта въ этомъ случае играли безъ проигрыша: каковъ бы ни былъ исходъ предполагаемой дуэли,-- Пушкину, все равно, не сдобровать. Будетъ онъ убитъ,-- темъ лучше! Убьетъ своего противника,-- попадетъ подъ судъ и будетъ посаженъ въ крепость или куда-нибудь сосланъ. Если же дуэль окончится легкими ранами или даже безрезультатнымъ обменомъ пуль, то, все равно, Пушкину не избежать царскаго гнева и тяжелыхъ его последствiй. По внешнему виду бумаги, на которой былъ написанъ пасквиль, по стилю и редакцiи письма, Пушкинъ догадывался, что оно исходило отъ иностранца, отъ человека, принадлежащаго къ высшему обществу, отъ дипломата. Весьма вероятно, что такой выводъ былъ имъ сделанъ подъ влiянiемъ предвзятой мысли объ участiи въ Этомъ грязномъ деле старика Геккерена; но онъ, кажется, не ошибался, указывая на высшiя дипломатическiя сферы, какъ на источникъ оскорбленiя: Н. И. Бартеневъ недаромъ упоминаетъ, въ связи съ этимъ деломъ, графиню Нессельроде, дочь бывшаго министра финансовъ графа Д. А. Гурьева, прибавляя, что "ненависть Пушкина къ этой представительнице олигархическаго ареопага едва ли не превышала ненависть его къ Булгарину. Пушкинъ не пропускалъ случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски..." {Пушкинъ, изд. Рус. Архипа. II. 72.} Действительно, въ тогдашнемъ обществе, конечно, хорошо были известны его эпиграммы - одна съ упоминанiемъ отца графини:
Встарь Голицынъ мудрость весилъ,
и другая, совсемъ уже нецензурная, съ ея собственнымъ именемъ:
Православный нашъ народъ, и т. д.
По словамъ графа Сологуба, Пушкинъ и после полученiя анонимнаго письма въ первое время оставался наружно сдержаннымъ. Онъ сказалъ: "Это - мерзость противъ жены моей. Вы, впрочемъ, понимаете, что безымяннымъ письмомъ я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнетъ на мое платье, такъ это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя - ангелъ, никакое подозренiе коснуться ея не можетъ!" {Сологубъ, 43.} А. П. Арапова {Новое Время, 1907, No 11416.} разсказываетъ, что "присылка диплома послужила первой отравленной стрелой, заставившей Пушкина заняться черезчуръ ярымъ поклонникомъ жены. Онъ хорошо зналъ и ценилъ чистоту ея натуры, прямодушный нравъ, чтобы остановиться на мысли о возможномъ паденiи, но, по примеру Цезаря, считалъ уже оскорбленiемъ, что другой похотливо дерзнулъ взглянуть на нее. Онъ сталъ попрекать ее легкомыслiемъ, кокетствомъ, потребовалъ, чтобы она отнюдь не смела принимать Дантеса у себя, а въ свете тщательно избегала всякихъ разговоровъ и холоднымъ отпоромъ положила бы конецъ его оскорбительнымъ надеждамъ". Между темъ, Пушкинъ тотчасъ же послалъ Дантесу вызовъ. Письмо поэта случайно попало въ руки старика Геккерена, который страшно встревожился и сталь употреблять все усилiя для того, чтобы отвратить поединокъ, совершенно нежелательный ни для его сына, ни для него самого. Наскоро былъ придуманъ планъ сватовства Дантеса къ Екатерине Николаевне, чтобы отвлечь подозренiя Пушкина и дать другой оборотъ светскимъ толкамъ. По просьбе Геккерена, въ дело вмешался Жуковскiй, который, пользуясь своимъ авторитетомъ въ глазахъ Пушкина, сталъ его убеждать "все остановить" {Пять писемъ Жчковскаго къ Пушкину напечатаны (но не съ подлинниковъ) въ журнале "Весы" 1909, No 1, стр. 60--64. Подлинники хранятся у А. Ф. Онегина въ Париже.}. "Ради Бога, одумайся", писалъ онъ поэту. "Дай мне счастiе избавить тебя отъ безумнаго злодейства, а жену твою - отъ совершеннаго посрамленiя". Не смотря на неожиданность сватовства, Пушкинъ взвесилъ цену доказательства "Молодому, блестящему красавцу-иностранцу, который могъ бы выбирать изъ самыхъ лучшихъ и выгодныхъ партiй, изъ любви къ одной сестре связать себя навеки со старшей, отцветающей безприданницей,-- это было бы необъяснимымъ безумiемъ. И, разомъ просветленный, Пушкинъ уже добродушно объяснилъ Дантесу, что участь Екатерины Николаевны не отъ него зависитъ, и что для дальнейшихъ объясненiй ему следуетъ обратиться къ тетушке, Екатерине Ивановне Загряжской, какъ старшей представительнице семьи.
"Наталью Николаевну это неожиданное сватовство поразило еще сильнее мужа. Она слишкомъ хорошо видела въ этомъ поступке всю необузданность страсти, чтобы не ужаснуться горькой участи, ожидавшей ея сестру.
"Екатерина Николаевна сознавала, что ей суждено любить безнадежно, и потому, какъ въ волшебномъ чаду, выслушала оффицiальное предложенiе, переданное ей тетушкою, боясь поверить выпадавшему на ея долю счастью. Тщетно пыталась сестра открыть ей глаза, поверяя все хитро сплетенныя интриги, которыми до последней минуты пытались ее опутать, и рисуя ей картину семейной жизни, где съ перваго шага Екатерина Николаевна должна будетъ бороться съ целымъ сонмомъ ревнивыхъ подозренiй... Екатерина Николаевна, въ свою очередь, не задумалась упрекнуть сестру въ скрытой ревности, наталкивающей ее на борьбу за любимаго человека: "Вся суть въ томъ, что ты не хочешь, ты боишься мне его уступить!" запальчиво бросила она ей въ лицо..." {Л. П. Арапова, Новое Время 1907, No 11421.}
въ которомъ просилъ "свидетелей этого дела" считать его вызовъ ничтожнымъ, такъ какъ изъ городскихъ слуховъ узналъ, что Дантесъ решилъ огласить свое намеренiе вступить въ бракъ съ Е. Н. Гончаровой после дуэли. "И не имею никакихъ основанiй приписывать это решенiе соображенiямъ, недостойнымъ человека, имеющаго сердце", прибавилъ поэтъ.
Вскоре затемъ, однако, Пушкинъ сказалъ княгине Вяземской: "Я знаю автора безымянныхъ писемъ, и черезъ неделю вы услышите о мщенiи, въ своемъ роде единственномъ; это мщенiе будетъ полнымъ и совершеннымъ; оно втопчетъ этого человека въ грязь" {4-е письмо Жуковскаго, "Весы" 1908, No 1.}. Дело въ томъ, что Пушкину стало известно поведенiе, старика Геккерена, который началъ прилагать все усилiя, чтобы достигнуть сближенiя между своимъ прiемнымъ сыномъ и Натальей Николаевной. "Едва ей удастся избегнуть встречи или беседы съ Геккереномъ, какъ, всюду преследуя ее, онъ, какъ тень, выростаетъ опять передъ ней, искусно находя случаи нашептывать ей о безумной любви сына, способнаго, въ порыве отчаянiя, наложить на себя руки, описывая картину его мукъ и негодуя на ея холодность и безсердечiе" {Новое Время 1907, No 11416.}. Онъ предлагалъ ей даже планъ бегства за границу, обдуманный до мельчайшихъ подробностей, подъ его дипломатической эгидой, рисуя самую заманчивую будущность,-- на что Наталья Николаевна, по словамъ ея дочери, будто бы отвечала: "Допустимъ, что мой мужъ виноватъ передо мною. Допустимъ даже, что мое увлеченiе вашимъ сыномъ такъ сильно, что, отуманенная имъ, я могла бы изменить священному долгу; но вы упустили изъ виду одно: я - мать. У меня четверо маленькихъ детей. Покинувъ ихъ въ угоду преступной страсти, я стала бы въ собственныхъ глазахъ самою презренною изъ женщинъ. Между нами все сказано, и я требую, чтобы вы меня оставили въ покое" {Тамъ же.}.
Были ли действительно сказаны эти слова, или нетъ, но несомненно одно,-- что Наталья Николаевна передала свои разговоры съ Геккереномъ Пушкина: иначе - откуда бы онъ могъ узнать ихъ содержанiе? Недальновидная женщина и не подозревала того, какую бурю вызвала она въ душе мужа этою своею "искренностью". Пушкинъ сейчасъ же написалъ Бенкендорфу (21 ноября) письмо, въ которомъ, изложивъ исторiю полученiя имъ анонимнаго пасквиля, прибавилъ: "Я убедился въ томъ, что это безымянное письмо исходило отъ г. Геккерена, и считаю своимъ долгомъ предупредить объ этомъ правительство и общество. Будучи единственнымъ судьею и хранителемъ своей чести и чести моей жены и потому не требуя ни правосудiя, ни мщенiя, я не могу и не желаю представлять кому бы то ни было доказательства того, что я утверждаю". Несколько дней спустя, Пушкинъ написалъ письмо и самому барону Геккерену, составленное въ такихъ выраженiяхъ, которыя совершенно исключали возможность какого бы то ни было примиренiя. "Поведенiе вашего сына,-- писалъ поэтъ,-- мне было давно известно и не могло быть для меня безразличнымъ. Но я довольствовался ролью наблюдателя, предоставляя себе вмешаться, когда найду это удобнымъ. Случай, который при другихъ обстоятельствахъ былъ бы мне крайне непрiятенъ, на этотъ разъ пришелся весьма кстати: я получилъ безымянныя письма. Тогда я увиделъ, что настало время действовать, и воспользовался этимъ. Остальное вамъ известно: я заставилъ вашего сына разыграть такую жалкую роль, что моя жена, изумленная его крайнею трусостью и пошлостью, не могла удержаться отъ смеха, и волненiе, можетъ быть, внушенное ей его великою и возвышенною страстью, успокоилось въ полномъ презренiи и заслуженномъ отвращенiи.
"Я долженъ сознаться, что и ваша роль также была не совсемъ достойна. Вы, представитель коронованной особы, явились сводникомъ своего сына. Повидимому, вы же руководили и всеми его поступками, впрочемъ, довольно неумелыми. Вероятно, вы же диктовали ему и те жалкiя слова, которыя имъ говорились, И те пошлости, которыя имъ писались. Подобно развратной старухе, вы подстерегали мою жену во всехъ углахъ, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнаго сына или именующаго себя таковымъ; и когда, заболевъ дурной болезнью, онъ не могъ выходить изъ дома, вы говорили ей, что онъ умираетъ отъ любви къ ней и бормотали: "Возвратите мне сына!"
"Вы хорошо понимаете, что после этого я не могу допустить, чтобы моя семья имела какiя бы то ни было сношенiя съ вашей семьей. На этомъ условiи я согласился не давать хода этому грязному делу и не покрывать васъ позоромъ въ глазахъ нашего и вашего Двора, какъ я сначала намеревался и могъ бы это сделать. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала ваши отеческiя увещанiя. Я не могу позволить, чтобы вашъ сынъ, после своихъ отвратительныхъ поступковъ, смелъ еще заговаривать съ моей женой, и еще менее могу позволить ему говорить ей казарменные каламбуры и разыгрывать роль преданнаго и несчастнаго влюбленнаго, между темъ какъ онъ - не больше, какъ трусъ и шалопай. Поэтому считаю долгомъ обратиться къ вамъ съ просьбой положить конецъ всемъ этимъ проделкамъ, если вы желаете избежать новаго скандала, передъ которымъ я, конечно, не отступлю".
Письма этого Пушкинъ, однако, не послалъ по адресу, решившись,-- вероятно, подъ влiянiемъ советовъ Жуковскаго, снова занять выжидательное положенiе. Онъ, однако, прочелъ письмо Сологубу. Какъ онъ волновался при этомъ чтенiи,-- видно изъ разсказа Сологуба: "губы Пушкина задрожали, глаза налились кровью. Онъ быль до того страшенъ, что только тогда я понялъ, что онъ действительно африканскаго происхожденiя"... {Сологубъ, 45--47, 56--57.} Совместными усилiями Сологуба и Жуковскаго удалось устранить новую опасность дуэли Пушкина съ Дантесомъ. Но, отказавшись отъ дуэли, Пушкинъ не хотелъ мириться съ врагомъ и даже разсердился на Сологуба за то, что тотъ превысилъ данныя ему полномочiя и во время своихъ объясненiй съ секундантомъ Дантеса д'Аршiакомъ говорилъ не только о "матерiальной стороне" дуэли, но вошелъ въ разсмотренiе дела по существу. Поэтъ все еще не верилъ тому, что свадьба Дантеса съ Екатериной Николаевной состоится, смотрелъ на помолвку, какъ на шутовское представленiе, которое приведетъ только къ вящшему сраму его домъ...
Между темъ, въ день Новаго 1837 года Дантесомъ было получено оффицiальное разрешенiе вступить въ бракъ, а 10 января состоялась его свадьба съ Екатериной Николаевной. "Согласно категорически выраженному желанiю Пушкина",-- разсказываетъ А. П. Арапова,-- "Наталья Николаевна въ домъ къ сестре не ездила, а принимала ее только одну... Ея опасенiя относительно счастья сестры не замедлили оправдаться. Опрометчивый шагъ, который Дантесъ считалъ, вероятно, ступенью къ сближенiю, оказался лишь новой, непреодолимой преградой. Лицемерить съ постылой женой было не подъ силу. Она чувствовала, что между ними вечно стоитъ для него - неприступный, для нея - раздражающiй обликъ сестры... Заветною ея мечтою стало - уехать съ мужемъ во Францiю. Увлекаясь своимъ планомъ, она такъ много говорила о предполагаемомъ отъезде, что натолкнула недремлющихъ враговъ на новый, энергическiй приступъ. Прекратившiеся было анонимные наветы посыпались на несчастнаго Пушкина съ змеинымъ шипенiемъ. Они пытались злорадно изобличить, что бракъ служилъ только ловкимъ прикрытiемъ прежнихъ, разоблаченныхъ отношенiй"... {Новое Время 1908, No 11425.}
Между темъ, и поведенiе старика Геккерена и Дантеса оставалось по-прежнему назойливымъ и неприличнымъ. Геккеренъ не переставалъ твердить Наталье Николаевне о страсти своего сына, а этотъ последнiй, встречаясь съ нею въ свете, продолжалъ обращаться къ ней съ непринужденными каламбурами. Такъ, на бале у графа Воронцова онъ спрашивалъ, довольна ли она мозольнымъ операторомъ, присланнымъ его женою, и прибавилъ: "Le pédicure prétend que votre cor (corps) est plus beau que celui de ma femme". Этотъ безтактный каламбуръ сейчасъ же разгласили и сделали изъ него чуть не событiе. Само собою разумеется, что онъ дошелъ и до Пушкина, который снова сталъ мучиться подозренiями и жаждою мести. "Я принадлежу стране",-- говорилъ поэтъ,-- "и хочу, чтобы мое имя было неприкосновенно повсюду, где оно известно" {Пушкинъ, изд. Рус. Архива, II, 66.}. До кровавой развязки было уже недалеко. Событiемъ, ее ускорившимъ, былъ новый безтактный поступокъ со стороны Натальи Николаевны.
уговорамъ одной изъ своихъ "разряженныхъ подругъ", Идалiи Григорьевны Полетики (незаконная дочь графа Строгонова, жена одного изъ сослуживцевъ Дантеса но кавалергардскому полку), явилась на свиданiе. Оно произошло въ квартире Полетики, въ кавалергардскихъ казармахъ. Любопытно, что во время этой встречи Натальи Николаевны съ Дантесомъ у подъезда стоялъ "на страже" будущiй мужъ вдовы Пушкина, тоже кавалергардскiй офицеръ, И. П. Ланской, въ ту пору влюбленный въ Идалiю и, по ея просьбе, принявшiй на себя роль оберегателя Дантеса отъ непрiятныхъ возможностей... {Новое Время 1908. No 11245.}
"часового",-- этого мы не знаемъ; но не далее, какъ на следующiй же день, Пушкинъ получилъ отъ "неизвестнаго" извещенiе о состоявшейся встрече. Чаша была переполнена. 25 января поэтъ отослалъ барону Геккерену давно, еще въ ноябре, заготовленное письмо.
поэту расплатиться за тотъ минутный порывъ, который внушилъ ему несчастную мысль связать свою судьбу съ юнымъ "мотылькомъ", который и по своему уму, и по воспитанiю, и по всему душевному складу былъ совершенною его противоположностью. Говорятъ, "крайности сходятся". Да, иногда это бываетъ; но чаще изъ подобнаго случайнаго соприкосновенiя крайностей, какъ изъ столкновенiя двухъ тучъ, про походитъ гроза. Прежде, однако, чемъ эта гроза разразилась надъ нашимъ поэтомъ, ему пришлось выпить до дна горькую чашу матерiальныхъ тревогъ и лишенiй, которыя не могли не вызывать чувства униженiя, чувства постыдной зависимости, невозможности оторваться отъ того каторжнаго ядра, къ которому приковала его роковая случайность. Душа поэта была отравлена горечью этой чаши.
П. Морозовъ.
