Позицию друзей и близких Пушкина, по-моему, наиболее точно и глубоко выразил в 1855 году С. А. Соболевский: «Публика, как всякое большинство, глупа и не помнит, что и в солнце есть пятна; поэтому не напишет об покойном никто из друзей его, зная, что если выскажет правду, то будут его укорять в недружелюбии из всякого верного и совестливого словечка; с другой стороны не может он часто, где следует, оправдывать субъекта своей биографии, ибо это оправдание должно основываться на обвинении или осмеянии других, еще здравствующих лиц. Итак, чтобы не пересказать лишнего или недосказать нужного – каждый друг Пушкина должен молчать» (Друзья Пушкина. Т. 2, М., 1984. С 306).
Соболевский относился к числу людей, которым Пушкин особенно доверял. Ему ли не знать, что было о чем молчать».
Небольшого формата, немногостраничная книжечка в мягком переплете, написанная академиком-экономистом, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Знаменитые пушкинисты, словно ожидавшие это бомбометание, попрятались в окопах и укрытиях, и не подают оттуда голоса вот уже скоро как десять лет. За них за всех гневной статьей, опубликованной во 2-м номере журнала «Вопросы литературы» за 2004 год, разразился уважаемый Бенедикт Сарнов, озаглавив свой эпатаж «Тамара ему, конечно, изменила». Если оставить в стороне иронические экскурсы автора статьи в 1937 год, то основной критический запал обрушился на голову бедного академика за то, что не в свою область вторгся не просто экономист, а, страшно сказать, экономист советский. Однако ни одного аргумента в опровержение версии Петракова, что «дипломы рогоносца» написаны не Пушкиным, уважаемый критик не приводит. Да и где ему их взять? Пушкинисты над проблемой авторства диплома бьются вот уже 175 лет, выдвигали до десятка кандидатов в авторы «пасквиля», но, увы – воз и ныне там.
Нет нужды приводить некое собственное мнение о замечательном исследовании академика Н. Я. Петракова, поскольку мы полностью согласны с мнением Анатолия Королева, который, кстати, раньше Петракова выдвинул аналогичную версию авторства «дипломов рогоносца», «…аргументы автора мне кажутся весьма остроумными и убедительными. Практически с большинством из того, что сказал академик, я склонен согласиться. Во всяком случае, у него острый, снайперский глаз и его исследование требует самого внимательного прочтения и обсуждения. <…> вкратце суть того, что высказал и во многом доказал автор в своей книге, полной азарта и мысли <сводится к следующему>.
<…> супруга Пушкина Натали, став членом избранного кружка ближайших подруг царствующей императрицы Александры Федоровны, вскоре вступила в интимную связь с императором. Пушкин, чей глаз был глазом ревнивого орла, так же вскоре понял, с кем жена делит постель и кто украсил его рогами. Император тем временем сознательно переводит стрелку сплетен на Дантеса, а Натали, понукаемая царем, принимает ухаживания Дантеса.
Не желая быть пешкой в монаршей игре и не считая такое бесчестье за счастье (в тогдашнем свете связь жены с императором почиталась мужьями за удачу судьбы), Пушкин, не имея возможности стреляться с государем, вступил в тайный поединок с императором, где в свою очередь тоже использовал Дантеса, как подставную фигуру в своем поединке с венценосцем.
Главную роль в интриге сыграл пресловутый диплом рогоносца, который, по мнению Петракова, сфабриковал сам поэт, чтобы смешать все карты великосветской интриги и дать понять императору, что он все видит и не позволит водить себя за нос.
Итак, Дантес в той ситуации исполнял роль прикрытия царской связи с женой поэта и исполнил эту роль совершенно сознательно, с молчаливого одобрения императора. А с другой стороны, был втянут Пушкиным в интригу против того же императора».
Все так, но если Дантес всего лишь пешка в великосветской интриге и фактически перед Пушкиным ни в чем не виноват, тогда зачем же его убивать? На то она и дуэль, что на ней убивают, и как бы выглядел перед современниками и потомками великий гуманист, убивший не за понюх табаку человека? Об этом как раз и писал с беспокойством B. C. Соловьев, что, подняв руку на человека, тем более неповинного перед ним, Пушкин перестал бы быть Пушкиным». И «никаких новых художественных созданий нам не мог бы дать и никакими сокровищами не мог больше обогатить нашу словесность».
– это реализация замысла Пушкина о самоубийстве. Приводим фрагмент диалога журналиста с академиком Н. Я. Петраковым (принятые сокращения: В. К. – Владимир Козаровецкий; Н. П. – Николай Петраков):
В. К.: На самом деле Пушкин уже знал, что пришла пора умереть – но по другой причине. Его болезнь грозила ему маразмом, если не сумасшествием, ее симптомы ежечасно напоминали о приближении этого жуткого рубежа и о необходимости быстрейшего ухода из жизни. Я писал два года назад в «Новых известиях» об этом исследовании Александра Лациса…
Н. П.: Вы имеете в виду работу Лациса «Почему Пушкин плакал?»?
В. К.: Да, ее. Я полагаю, что именно это стало причиной смертельных условий поединка. Ведь если бы речь шла только о защите чести и достоинства, Пушкину было бы достаточно дуэли без тяжких последствий, самого ее факта, поскольку минимальным наказанием за любую дуэль была бы ссылка, а в ссылку, как вы и полагаете, он рассчитывал уехать с семьей. Но ему надо было уходить, и в такой ситуации он решил хлопнуть дверью.
Н. П.: К сожалению, вашу статью я пропустил, а работу Лациса в его книге «Верните лошадь» прочел только недавно, когда моя книга уже была издана. Это интересная версия, но, с моей точки зрения, все-таки только версия – хотя факты, которые приводит Лацис, достаточно убедительны. Я бы сказал так: среди причин смертельных условий дуэли могла быть и названная вами. Не случайно же Вяземский обмолвился: «Эта история окутана многими тайнами…»
дважды. И если даже инстинктивно он мог делать некие движения для сохранения жизни, мысль о неминуемой, необходимой смерти последние годы не оставляла его.
Н. П.: Это так, но я против того, чтобы считать единственной целью дуэли самоубийство. Пушкин использовал дуэль и для того, чтобы защитить свою честь и честь дуры-жены, и для того, чтобы ответить императору, которого он не мог вызвать на дуэль, и для того, чтобы за участие в оскорбительных для Пушкина играх наказать Дантеса, карьера которого в России, независимо от исхода дуэли должна была быть разрушена. Кстати сказать, и Полетика в результате этой дуэли была жестоко наказана: ее муж из-за дуэльного скандала был отправлен служить в Одессу; именно это и стало причиной ее лютой ненависти к Пушкину, которую она так и не утолила до самой своей смерти. При этом Пушкин так обставил дело, что своей смертью навеки приклепал к этому трагическому действу не толькр Бенкендорфа, но и самого царя: он не только сделал достоянием истории его поведение, но и вынудил его принять прямое участие в убийстве вместе с Дантесом, когда Николай позволил (если не «посоветовал») Бенкендорфу отослать жандармов в противоположную сторону вместо того, чтобы предотвратить дуэль. Как бы Бенкендорф ни относился к Пушкину, без санкции царя он не посмел бы принять такое решение самостоятельно.
Словом, Пушкин так хлопнул дверью, что отзвуки слышны до сих пор, чему лучшее подтверждение – наше интервью. Но для достижения всех этих целей понадобилось целая цепочка пушкинских мистификаций».
Отметим, что в пылу дискуссии уважаемый академик допустил неточность, заявив, что И. Полетика возненавидела Пушкина в результате этой дуэли. Ниже мы покажем, что эта склочная дама ненавидела Пушкина еще при его жизни, и много сделала для компрометации великого поэта. Но главный вывод, который следует из этого интервью, – академик не признает версию А. Лациса о том, что «смертельная» болезнь – «дрожательный паралич» явилась причиной суицидного настроения Пушкина. Надо отметить, что из чувства уважения к покойному пушкинисту, сделал он это в довольно «мягкой» форме: «…я против того, чтобы считать единственной целью дуэли самоубийство», и далее приводит несколько проблем, которые решались посредством дуэли: «Пушкин использовал дуэль и для того, чтобы защитить свою честь и честь <…> жены, и для того, чтобы ответить императору, которого он не мог вызвать на дуэль, и для того, чтобы за участие в оскорбительных для Пушкина играх наказать Дантеса…» Кто бы возражал против такой аргументации, все эти проблемы Пушкин действительно решал с помощью дуэли (и надо признать, решал их с блеском), но все-таки без признания факта, что решению этих проблем (как сопутствующих) способствовала именно установка поэта на то, чтобы уйти из жизни, что мы и попытались доказать в данном сочинении. Если из перечня проблем, перечисленных академиком, убрать с первого места решение Пушкина о самоубийстве, то дуэль будет выглядеть, как нонсенс: «Царь сделал меня рогоносцем, – пойду-ка я и убью Дантеса!?» А поскольку и современники Пушкина и пушкинисты всех поколений в содержательной части «пасквиля» не «увидели» тонко зашифрованную месть поэта Николаю I, то и вовсе все выглядит весьма банально, а для Пушкина весьма оскорбительно: «Дантес добивается близости с моей женой, вместе со своим «отцом» сочинили паскудный «пасквиль» – пойду-ка я и убью Дантеса»?
Вам не кажется, уважаемый читатель, что Пушкин не заслужил столь ханжеского к себе отношения? Чтобы вызвать Дантеса на дуэль, у Пушкина было масса других оснований, не дожидаясь получения диплома рогоносца. Взять хотя бы такой эпизод из «Воспоминаний» графа Соллогуба, который внимательно следил за развитием недружеских отношений между Дантесом и Пушкиным: «Отношения его <Пушкина> к Дантесу были уже весьма недружелюбные. Однажды, на вечере у князя Вяземского, он вдруг сказал, что Дантес носит перстень с изображением обезьяны. Дантес был тогда легитимистом и носил на руке портрет Генриха V.
– Посмотрите на эти черты, – воскликнул тотчас Дантес, – похожи ли они на господина Пушкина?
Размен невежливостей остался без последствия. Пушкин говорил отрывисто и едко. Скажет, бывало, колкую эпиграмму и вдруг зальется звонким, добродушным, детским смехом, выказывая два ряда белых, арабских зубов».
«обидчиков» и по более мелочным причинам, вспомним хотя бы «дуэльную историю» с тем же графом Соллогубом, который по прошествии менее чем полугода готов оказать Пушкину услуги в качеств секунданта.
То, что автором «пасквиля» является сам поэт, вытекает из его же письма графу Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года, ранее цитированного нами. Но вот какая деталь этого письма, ускользнувшая от внимания пушкинистов, яростно оспаривающих эту версию, весьма занимательна: «…Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не прислали».
Тут, что ни слово, то и признание Пушкина в своем авторстве, мало того, он невольно раскрывает «технологию» изготовления и рассылки «пасквиля».
«пасквиль» изготовил анонимный враг Пушкина, то почему он уверяет Бенкендорфа, что таких писем всего то 7 или 8? Какое такое расследование («розыск») он сумел организовать, чтобы выйти на эти цифры? Почему он полагает, что эти 7–8 писем были отправлены в один день? Может, аноним их рассылал не один день, может, продолжает их распространять среди недоброжелателей Пушкина, а не только среди тех, кто, «подозревая гнусность», переслал их Пушкину или уничтожили, сообщив об этом ему? Наконец, откуда поэту известно, что все письма изготовлены и разосланы под двойным конвертом? Благо, что это письмо (Бенкендорфу) не было отправлено адресату. Сыщики III-го отделения моментально бы вычислили авторство самого поэта по этим фразам его фактического самопризнания.
И как же вовремя подоспели эти письма с «дипломами рогоносца»? Даже самому Пушкину это стало как бы в диковинку, о чем он пишет барону Геккерну-старшему от 17 (21) ноября 1836 г. в неотправленном письме: «…Признаюсь, я был не совсем спокоен… <наблюдая за поведением Дантеса в отношении его женых Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма КСТАТИ вывел меня из затруднения; я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим…»
Какие еще доказательства нужны Б. Сарнову, который авторитетно заявил, что «фактов, подтверждающих эту гениальную догадку… никаких. Только соображения»? Безусловно, не всякому дано «соображать» подобно академику Петракову, но каких «фактов» добивается оппонент, – что ли дневниковую запись Николая I ему подавай; где расписано: когда, где и сколько раз? В том-то и дело, что в этих делах все сокрыто и лишь сопоставлением косвенных обстоятельств можно как-то приблизиться к раскрытию подобных тайн. Но это не каждому под силу, Б. Сарнову в том числе (это вам не «Империю зла» разоблачать).
Однако, как бы в угоду Б. Сарнову, пишущему, по выражению В. Козаровецкого, «…на редкость с омерзительным душком» неутомимым исследователям тайны последней дуэли Пушкина удалось найти один такой «факт», а именно – признание самого поэта в написании дипломов рогоносца.
Итак, в-пятых, Пушкин лично признался в авторстве «дипломов рогоносца» и завещал Петру Александровичу Плетневу, чтобы он в своих мемуарах отразил этот факт. Вот что пишет Плетнев к Я. К. Гроту от 24 февраля 1842 года по поводу написания мемуаров: «Надеюсь, что в поздней старости (если увижу ее) буду жить иначе с моею дочерью, которая сделается секретарем моим и другом. Вот пора комментариев моих на сочинения друзей и собственно моей жизни. Последнее мне завещал Пушкин у Обухова моста во время прогулки за несколько дней до своей смерти. Он говорил со мною о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ».
Эта встреча у Обухова моста произошла буквально за неделю до дуэли. Гуляя по городу с Плетневым, Пушкин рассказал ему о «дипломе рогоносца», о чем Плетнев для памяти написал записку, которая была обнаружена через 160 с лишним лет при следующих обстоятельствах. Уже упоминаемый нами автор статьи «Судное дело», опубликованной в журнале «Народное образование» (2004, № 5), Андрей Лисунов пишет: «Несколько лет назад один из моих знакомых, владелец небольшого букинистического магазина и любитель русской словесности, зная, что я серьезно занимаюсь историей литературы XIX века, принес мне последнее прижизненное издание пушкинского «Онегина» 1837 года. Само по себе явление этой миниатюрной книги казалось чудом, но в ней хранился еще и сложенный вдвое пожелтевший листок, который особенно заинтересовал моего знакомого. В нем было написано:
«У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. говорил, что как бы он не шутил с судьбой, судьба шутит злее. Составить мистификацию – на манер «диплома рогоносца», припугнуть приятелей, которые не верили, что N – АЛ.) лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой – жена в слезах, приятели испуганы. Как им сказать, что все шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения – и все пойму».
унося свой ценный груз, с тем, чтобы вскоре покинуть страну, а я с тех пор стал временами возвращаться к его догадке и задаваться вопросом: возможно ли такое, чтобы поэт написал на себя анонимку?»
«горячим следам», поскольку такие ключевые слова, как «Промысел» и «качество благоволения», фигурирующие в письмо к Гроту и в записке, однозначно свидетельствуют, что перед А. Лисуновым был самый настоящий подлинник записки Плетнева. А что стоит фраза «как бы ни шутить с судьбой, судьба шутит злее», ее Плетнев воспроизвел дословно, ибо пропустить сей шедевр было бы большим грехом. Будь эта фраза опубликованной в письме к Гроту – она давно вошла бы в сокровищницу крылатых пушкинских экспромтов, а сама записка диплома рогоносцева стала бы неопровержимым доказательством авторства Пушкина.
В этой записке самого А. Лисунова смущает то, что Пушкин затеял рассылку «дипломов» как бы ради шутки, встряхнуть хотел своих друзей, которые в упор не видели его мук ревности к государю. И понять А. Лисунова можно, действительно, хороша «шутка», стоившая жизни «шутнику». Не найдя никакого объяснения пушкинской «шутке», А. Лисунов и в самом деле «поверил» Пушкину: «…Между тем Пушкин если не писал, то вовсе не анонимку, а полный иронии «шутовской диплом» и распространял его не среди незнакомых людей, а в дружеском кругу. А значит, для скандала этот документ не предназначался. Во всяком случае, наличие двух имен в «пасквиле» – Нарышкина и Борха – заставляет так думать.
Скандальная репутация четы Борхов была известна всему светскому Петербургу, и без сомнения, не раз подвергалась насмешкам в карамзинском кружке. И надо же случиться, что выезжая на дуэль, поэт и Данзас встретили карету Борхов. Пушкин сказал другу: «Вот две образцовых семьи (франц.) – и, заметя, что Данзас не вдруг понял это, прибавил: – Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором»[200].
Друг поэта, не посещавший великосветских салонов, все равно ничего не понял: что за мысли перед смертельной схваткой?! А вот любой член карамзинского кружка живо отреагировал бы на шутку! Только зачем поэт заговорил о человеке, подписавшем «диплом рогоносцев», не показалось ли ему случайная встреча напоминанием Провидения о неудачной мистификации, с которой начался путь на Черную речку? Бывают странные сближения…».
– «мистификация», то есть действие на которое великий Пушкин был большой мастер, так и поищем в записке Плетнева эту самую мистификацию. Пушкин просил Плетнева обнародовать свою «шутку» – когда? Правильно, при написании своих мемуаров. Когда Плетнев в письме Гроту вспомнил о поручении Пушкина, ему было 50 лет – до написания мемуаров далековато. Но он помнит, что Пушкин буквально «вытребовал обещание, что я напишу свои мемуары». По большому счету Пушкину было все-равно, что он будет писать в своих мемуарах, ему важно было, чтобы туда попали его признания, прозвучавшие на Обуховском мосту.
Плетнев собрался выполнить просьбу-требование Пушкина, о чем он и рассуждает в письме к Гроту: «Надеюсь, что в поздней старости (если увижу ее) буду жить иначе с моей дочерью, которая сделается секретарем моим и другом» – дочери Ольге в ту пору было 12 лет, а жену свою Степаниду Александровну он похоронил три года назад (1839 год). «Поздняя старость» – это где-то 65–70 лет по тем временам. Плетнев умер в 1865 году на 74 году жизни и мемуары мог бы написать, но! Дочь его, Плетнева Ольга Петровна, в замужестве Лакиер, умерла в 1851 году на 22-м году жизни, чем повергла отца в смертельную печаль, с которой он и умер через 14 лет, даже не приступив к написанию мемуаров, так и не исполнив волю Пушкина.
Почему Пушкин говорил об «анонимных дипломах», разосланных друзьям, как о шутке? Похоже, он имел в виду то, что публикация событий конца 1836 года через 20–25 лет будет действительно расцениваться как шутка, да если эту информацию умело преподать. А на это Пушкин и рассчитывал, что Плетнев, как опытный журналист и издатель, сделать это сумеет мастерски. За это время многие участники событий уже будут «далече»: Екатерина Андреевна Карамзина умерла в 1851 году, Елисавета Михайловна Хитрово в 1839 году, Михаил Юрьевич Виельгорский в 1856 году, и лишь Петр Андреевич Вяземский переживет почти что всех «получателей» диплома и скончается в 1878 году на 87-м году жизни. К тому времени станут взрослыми дети Натальи Николаевны (сама она скончается в 1863 году на 52-м году жизни), а подросшему поколению, детство которого совпало с событиями вокруг дуэли Пушкина, эти события будут восприниматься так же, как события времен Троянской войны. Они действительно пушкинский эпатаж с рассылкой «дипломов рогоносца» воспримут как шутку гения – чудил-де, мол, Александр Сергеевич! Спокойно восприняли бы эти откровения как биографы Пушкина, так и будущие исследователи-пушкинисты и не висела бы в течение последующего столетия дамокловым мечом «тайна» анонимного авторства диплома рогоносцев. Но! История не знает сослагательного наклонения. Семейные проблемы не позволили П. А. Плетневу выполнить наказ Пушкина, однако зададимся вопросом: а выполнил бы он его даже при благоприятных семейных обстоятельствах?
Владимир Козаровецкий, опираясь на результаты изысканий пушкиниста А. Лациса, убедительно, на наш взгляд, доказал, что в любом случае П. А. Плетнев не решился бы опубликовать признания Пушкина. П. А. Плетнев по натуре был человеком весьма осторожным, где-то даже трусливым и не очень выдающего ума, над чем постоянно иронизировал Пушкин, но мастерски использовал эти недостатки Плетнева для достижения своих мистификационных целей. Так, В. Козаровецкий в своей статье «Встреча у Обухова моста» пишет: «Из записки следует, что мистификатор знал о взаимоотношениях Пушкина и Плетнева: ведь Пушкин над Плетневым нередко иронизировал, трусоватость учитывая, а его недалекий ум использовал в своих мистификационных целях, зачастую говоря ему не все, или вообще не говоря скрытой правды, чтобы тот не испугался раньше времени. А. Лацис это показал, анализируя переписку Пушкина и Плетнева во время пребывания поэта в Болдино, когда Пушкин, с нетерпением ожидая разрешения на свадебную поездку за границу и зная, что Плетнев показывает письмо Дельвигу и Жуковскому, шифровал свои вопросы, обозначая Бенкендорфа то «невестой», то «тещей», а царя – «женой», «молодой женой». Когда Плетнев понял, о чем идет речь в письмах, он до смерти перепугался и переписку прекратил.
Теперь, когда мы, благодаря А. Баркову, знаем, каков был замысел «Евгения Онегина» и что по этому замыслу «Онегин» – вполне законченная вещь, мы понимаем, что и стихотворение Пушкина «Ты мне советуешь, Плетнев любезный, // Оставленный роман наш продолжать // И строгий век, расчета век железный, // Рассказами пустыми угощать. // Ты думаешь, что с целию полезной // Тревогу славы можно сочетать, // И что <полезно> нашему собрату // Брать с публики умеренную плату. // Ты говоришь: пока Онегин жив, // Дотоль роман не кончен – нет причины // Его прервать… к тому же план счастлив<ый>…» – «Как им сказать, что все шутка» (в то время как «диплом» был отнюдь не шуточной акцией, и кто, как не Пушкин, это понимал!) предназначалось для нейтрализации предыдущей – и главной в этом разговоре – фразы «все оказалось правдой» и для успокоения Плетнева. … Слова «меня (он) пропустил, потому что я человек благоволил – все пойму». – пересказ комплимента Пушкина Плетневу, сделанного, чтобы тот не обиделся за неприсылку ему «диплома». Плетнев, испугавшись по получении такого «диплома», мог поступить и непредсказуемо, – потому-то Пушкин и обошел его при рассылке.
Затертое имя. Да, Плетнев вполне мог по горячим следам разговора с Пушкиным записать имя, но тут же, испугавшись (или перепугавшись позже, когда познакомился с «дипломом»), постарался затереть, а «записку» спрятать в книгу. Но тогда это не могло быть никакое другое имя, кроме имени царя (не имени же Дантеса мог испугаться Плетнев!). Это подтверждает и фраза «записки» – «N лезет к нему в душу и постель», имеющая прямое отношение к царю, но никак не к Дантесу: в общении с Пушкиным – как в непосредственном, так и через А. Смирнову-Россет Николай постоянно претендовал на душевное участие и покровительственную дружбу».
Таким образом, В. Козаровецкий приходит к выводу, с которым трудно не согласиться, что «записка» могла быть написана только самим Плетневым, добросовестно зафиксировавшим сказанное Пушкиным. «диплома рогоносцев». Вот если бы можно было провести графологическую экспертизу текста, сравнив почерк автора «записки» (для такого анализа объема текста в «записке» вполне достаточно) с почерком Плетнева, рукописи которого хранятся в Пушкинском Доме, и подтвердить, что «записка» написана Плетневым, – вот тогда «дежурным» пушкинистам пришлось бы признать это авторство, наступив на горло собственным «песням» про дуэль и смерть Пушкина».
Вот бы уважаемому Б. М. Сарнову, используя свой непоколебимый в литературном мире авторитет, вместе со специалистами Пушкинского Дома, принять меры к розыску того самого бывшего «владельца небольшого букинистического магазина», который будучи «одним из знакомых» писателя А. Лисунова, увез за границу бесценный вещдок – «Записку Плетнева». Вот это была бы сенсация похлеще всех петраковских сенсаций, над которыми он так «тонко» изгалялся. А что? Человек за границей, это ведь не иголка в стоге сена?! Найти можно, даже если А. Лисунов будет его по-прежнему, как считает В. Козаровецкий, покрывать, таким образом «участвуя в неблаговидном деле». А может, к тому времени и А. Лисунов одумается и даст необходимую информацию для облегчения розыска «любителя русской словесности»? Может, этому «любителю» захочется продать «Записку» подороже, что ж, бросьте клич через Интернет – и тысячи пушкинолюбов всех стран и народов сбросятся, чтобы наконец-то поставить все точки над «i» в загадочном деле об анонимном авторстве «дипломов рогоносца».
И вот когда, уважаемый Бенедикт Михайлович, вы будете иметь на руках подлинник «записки Плетнева», и будет проведена графологическая экспертиза, о которой мечтает В. Козаровецкий, и когда обнаружится, что она ни с какого боку не относится к П. А. Плетневу, а всего лишь фальшивка, вот тогда можно будет устроить «пляски святого Витта» на косточках академика Петракова и всех его почитателей. Так что, за дело, Бенедикт Михайлович!!
Вместе с тем, объективности ради, следует отметить, что замечание Б. Сарнова по поводу утверждения Н. Я. Петракова, что свидание на квартире И. Полетики у Натальи Николаевны было не с Дантесом, а с Николаем I, ничем не подтверждено – в точку!
Свидание на квартире у И. Полетики событие знаковое и от него просто так отмахнуться не удастся. Во-первых, потому, что именно это свидание стало стартовым сигналом для всех последующих событий, закончившихся смертельным выстрелом на Черной речке. 2 ноября свидание, а уже 4 ноября вызов Пушкиным на дуэль «героя» этого дня. Во-вторых, это событие настолько сильно потрясло Наталью Николаевну, что она вспоминала о нем с содроганием всю оставшуюся жизнь. Так, дочь ее от второго брака Александра Ланская, в замужестве Арапова, в своей книге воспоминаний приводит слова матери, кающейся за свой грех: «Столько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание… Свидание, за которое мой муж заплатил своей кровью, а я – счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столько же кратко, сколько невинно. Единственным извинением мне может послужить моя неопытность на почве сострадания… Но кто допустит его искренность?»
произошло уже после женитьбы Дантеса на ее старшей сестре Екатерине Николаевне. То есть, в промежутке между 10 и 27 января 1837 года?! Вот она, первая нестыковка! Она хорошо помнит все детали этого рандеву, а вот когда случилось это роковое событие – запамятовала. Александра Арапова, совершенно очевидно, что со слов самой Натальи Николаевны, пишет об этих «деталях» следующее:
«Местом свидания была избрана квартира Идалии Григорьевны Полетики, в кавалергардских казармах, так как муж ея состоял офицером этого полка. Она была полуфранцуженка, побочная дочь Григория Строганова, воспитанная в доме на равном положении с остальными детьми и, в виду родственных связей с Загряжскими, Наталья Николаевна сошлась с ней на дружескую ногу. Она олицетворяла тип обаятельной женщины не столько миловидностью лица, как складом блестящего ума, веселостью и живостью характера, доставлявшими ей всюду постоянный несомненный успех.
В числе ея поклонников самым верным, искренно влюбленным и беззаветно преданным был в то время кавалергардский ротмистр Петр Петрович Ланской.
Хорошо осведомленная о тайных агентах, следивших за каждым шагом Пушкиной, Идалия Григорьевна, чтобы предотвратить опасность возможных последствий, сочла нужным посвятить своего друга в тайну предполагавшейся у нея встречи, поручив ему, под видом прогулки около здания, зорко следить за всякой подозрительной личностью, могущей появиться близ ея подъезда».
Вот эта «внешняя охрана» места встречи любовников в лице ротмистра П. П. Ланского и навела академика на мысль, что встреча та была вовсе не с Дантесом, а с самим императором Николаем 1 (на частной квартире, да еще, в кавалергардских казармах? – «Замечательно! Тайное свидание недавнего корнета, без году неделя новоиспеченного поручика опекает в качестве «топтуна у подъезда» в ноябрьскую петербургскую непогоду не кто-нибудь, а кавалергардский ротмистр! Прибавьте к этому, что он на 13 лет старше 24-летнего шалуна. Да будь он по уши влюблен в Идалию Григорьевну, но такого унижения не стерпел бы. Другое дело, если в апартаментах Полетики встречался бы с дамой сердца Его императорское величество. Тогда бы ротмистр беспрекословно дежурил, чтобы «предотвратить опасность возможных последствий» и происки любых «тайных агентов», подосланных, например, императрицей[201].
Видимо для придания «солидности» своей версии Николай Яковлевич величает приказарменную квартиру Полетики «апартаментами». Можете себе представить такое, чтобы император всея Руси, имея великолепный дворец, предназначенный в том числе для альковых утех, сподобился бы как «ничтожный офицеришка» ехать втайне от императрицы в «казарменные апартаменты» на свидание с Наталией Николаевной? А куда глядела сводница, что так безобразно было подготовлено место свидания царя с первой красавицей Петербурга? Дочь-то свою малолетнюю почему оставила? Ведь она могла все испортить, ненароком заглянув в комнату, где «дядя Царь» что-то там делает с «тетей Наташей»? Даже если бы все так и было, как уверяет нас Академик, тогда за что же был наказан полковник Александр Михайлович Полетика? За плохо организованное место свидания царя с женой Пушкина??
Так что версию академика Петракова о тайной встрече императора Николая 1 с Натальей Николаевной следует отвести равно по той же причине, по которой он сам отвел версию о ее встрече с Дантесом – в силу ее полнейшей несостоятельности. Возникает вопрос, с кем же все-таки была эта скандальная встреча, резко повернувшая ситуацию вокруг Пушкина в трагическое русло? Попробуем разобраться. Сам же академик подал мысль, что вокруг этой встречи слишком много туману. С одной стороны, она послужила своеобразным детонатором в развивающемся вокруг Пушкина скандала, переведя тлеющую интригу в состояние взрыва. А, с другой стороны, в комментариях современников, освещающих это событие, так много нестыковок, что поневоле приходит мысль о том: «А было ли вообще это свидание?»
Обстоятельства свидания известны нам исключительно со слов самой Натальи Николаевны, а вернее сказать, в ее интерпретации. Версию, дошедшую до нас в интерпретации Вяземского, которые первыми услышали рассказ Натальи Николаевны, мы выше уже приводили. Нелепость поведения Дантеса столь очевидна, что ни Пушкин, ни Вяземские не могли всерьез принять наивный рассказ «потерпевшей». Не поверил и Н. Я. Петраков, приведя при этом известные слова Анны Ахматовой: «Да, воистину, нужно быть очень простодушной женщиной, чтобы наворотить такое и думать, что ей поверят, особенно муж.
«Все это так легко придумать – все это так близко лежит, во всем этом нет и следа страшной неожиданности – верной спутницы истины». Однако, продолжим цитирование Н. Я. Петракова:
«Попробуем сначала разобраться в мелочах. Входит Натали в квартиру Полетики. Со своим ключом? Маловероятно, хотя чем черт не шутит. Предположим, открывает ей дверь прислуга или гувернантка. Последняя должна быть в курсе замысла хозяйки и иметь от нее инструкции, ибо надо не только встретить гостью принять от нее верхнюю одежду, но и проводить в апартаменты, где затаился Дантес. Итак, гувернантка выполнила свою миссию и оставила участников свидания наедине. Откуда же вдруг появляется свободно разгуливающая по квартире дочь Полетики, которой, кстати сказать, в 1836 году исполнилось только три года. А где же гувернантка, обязанная оберегать конспиративную встречу? Что-то слабо верится в эту абракадабру. А пистолет! Смехотворно грозить убить себя в чужой квартире из-за того, что женщина не желает отдаться «здесь и сейчас». Дантес был достаточно опытным ловеласом, чтобы использовать руки и губы, а не размахивать пистолетом. Здесь уже пахнет шантажом и грубым запугиванием, а не соблазнением. Не случайно, пересказывая версию своей сестры, более умная Александрита жестко ее отредактировала: убрала из рассказа «пистолет» и ввела «колена» («бросившись перед ней на колена, он заклинал ее»…). Но Вяземским редактировать было незачем – как слышали, так и передали. Беда Натальи Николаевны была не в том, что, как полагала Долли Фикельмон, она слишком много рассказывала мужу, беда в другом – она не умела врать правдоподобно. Не только умудренному опытом личной плела турусы на колесах,
Лживость всей конструкции, придуманной Натальей Пушкиной, достаточно явно высвечивается при ознакомлении с книгой Александры Араповой (урожденной Ланской) о своей матери. Пушкинисты обычно крайне скептически оценивают этот документ. Однако, на наш взгляд, к нему следует подходить дифференцированно. Нельзя с водой выплескивать ребенка. Конечно, в книге легко просматривается сверхзадача, которую преследует Арапова: убедить читателя, что она незаконнорожденная дочь императора Николая 1. Здесь автор не скупится на разного рода намеки и натяжки. Но, с другой стороны, нельзя забывать, что книга написана человеком, многие годы прожившим в одной семье с Натальей Николаевной, много от нее слышавшим, в том числе, наверное, и о знаменитом свидании. Тот факт, что Арапова, работая над своей книгой, обратилась к Александре Николаевне, отнюдь не доказывает, что она ничего не знала об этой истории, скорее наоборот – это свидетельствует о желании сверить свою информацию с видением близкого матери человека. Как бы то ни было, но кое-что интересное можно почерпнуть из текста Араповой. Она пишет: «Местом свидания была избрана квартира Идалии Григорьевны Полетики в кавалергардских казармах, так как муж ее состоял офицером этого полка». А несколькими строками выше приводит откровения своей матери: «Сколько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание». Пушкину и своей сестре Натали говорила совсем другое. В письме Фризенгофа Араповой сказано следующее: «…ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда она прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома». заранее подготовленное свидание. Но когда столько лжи, то, естественно, встает вопрос, а с кем, собственно, было свидание? Может быть, совсем не с Дантесом? Может быть, и не было никаких пистолетов и бродящих по квартире малолеток?»
Вот здесь академику следовало бы поставить еще один вопрос: «А может быть, никакого свидания вообще не было? Мы не зря привели столь объемную цитату из книги Н. Я. Петракова, убедительно доказавшего, что Наталья Николаевна «плела турусы на колесах» по поводу то ли спланированной, то ли подстроенной коварной подругой встречи с Ж. Дантесом. Но зачем же плести эти турусы, якобы по поводу встречи Натальи Николаевны с Царем? Какая такая необходимость была вместо отвергнутой академиком действительно совершенно неправдоподобной версии «приплетать» еще более неправдоподобную? Завораживает само слово «свидание», которое терзало Натали всю оставшуюся жизнь? Раз было роковое «свидание», значит, было с кем! Так, что ли?
Да не было никакого свидания 2 ноября 1836 года, это была неловкая, но весьма своевременная мистификация, чтобы не сказать больше – грубая ложь с ее стороны. Когда человек пересказывает кому-либо явную ложь, то со временем он невольно забывает некоторые детали своей лжи, повторяя эту ложь уже с новыми «подробностями». Отсюда и нестыковка во времени (ноябрь 1836 или январь 1837 года), и переквалификация формата встречи (заранее подготовленная или подстроенная), но самое главное, что же так терзало Наталью Николаевну всю оставшуюся жизнь. Ну подстроили ей ловушку, но ведь ничего не случилось страшного, о чем она сама толкует «дорогой Констанции»: «Бог свидетель, что оно было столько же кратко, сколько невинно».
она толкует об этом событии с родными и близкими людьми, даже делится сокровенными переживаниями с совершенно случайными людьми (воспитательница ее детей), похоже, что не единожды исповедовалась святым отцам? В чем дело? Что это за грех такой великий, который перекрывает другие ее грехи, такие, например, как рождение трех внебрачных детей, и не дает упокоения душе вплоть до самой смерти? Наконец, при чем здесь Петр Петрович Ланской? Рассказывая Вяземским «вся впопыхах» о злополучной встрече, она ни словом не обмолвилась о роли Ланского, по крайней мере, Вяземские об этом ничего не пишут. Если «свидание» было с Дантесом, то Наталья Николаевна могла и не знать об этом. Это «работа» хитроумной И. Полетики, о чем с такой иронией пишет академик. Ну а если встреча была с Николаем I, как считает Н. Я. Петраков, то как в это «тайное свидание» можно было втягивать постороннего человека? А вдруг он в развеселом кругу кавалергардов обо всем поведает друзьям? И вдруг через столько лет об этом пишет дочь Натальи Николаевны? Кто же ей поведал об участии П. П. Ланского в «секретной операции»? Разве что Идалия Полетика, ведь мать ее в 1836 году ничего не знала о его роли в «свидании». Ну а зачем это было И. Полетике, доводить до повзрослевшей дочери такие подробности? Зачем вообще детям знать о некоторых, в том числе «секретных», подробностях интимной жизни своих родителей. И почему, не щадя достоинства своей матери, А. Арапова с каким-то пристрастием пишет о любовной истории своего отца с И. Полетикой, пока он не познакомился с ее матерью. Кто ей рассказал о романе Ланского с И. Полетикой? Сам отец – такое трудно себе даже вообразить. Тогда выходит, что сама Наталья Николаевна, но встает вопрос – зачем? У 45-летнего «кавалергардского ротмистра», у которого до знакомства с матерью А. Араповой, наверное был не единственный роман, но знает она лишь один, который был у него с ближайшей подругой матери. И тут возникает курьезная ситуация, на которую никто и никогда не обращал внимания (ни классические пушкинисты, ни «неопушкинисты», к коим и относится уважаемый академик Н. Я. Петраков): Наталья Николаевна в упор не желает знать любовника своей ближайшей подруги, который, к тому ж, обеспечивал безопасность ее встречи не то с Дантесом (классические пушкинисты), не то с Царем (академик Н. Я. Петраков). О чем же тогда говорили подруги в часы откровений? Представители высшего света только и толковали о всевозможных любовных историях (явных и тайных), которые были на слуху. Даже в письмах А. С. Пушкина к своей жене более половины их объема занимают рассказы о подобных историях типа: «она не родила, но, по моим расчетам, должна родить». Что уж говорить о «подружках-кумушках». Неужто Идалия и Натали только и обсуждали последние произведения Пушкина и ни разу речь не шла о таком видном женихе, как П. П. Ланской, которого «опутала» любвеобильная Идалия? Получается, что ни разу. Вот что пишет дочь Наталии Николаевны: «Отец мой не был тогда <ноябрь 1836 года> знаком с матерью. Всецело поглощенный службой, он посвящал свои досуги Идалии Григорьевне, чуждался светской жизни, и только по обязанности появлялся на придворные балы, где видел издалека прославленную красавицу Пушкину, но, всей душою отдавшись другой женщине, ничуть ею не интересовался (не нужно забывать, что эта «другая женщина» была женою его командира, полковника Кавалергардского полка Александра Михайловича Полетики. – А. К.). Наталья Николаевная его даже и в глаза не знала».
«В глаза не знала», а дочери поведала, как П. П. Ланской «охранял» их тайную встречу с Дантесом 2 ноября 1836 года, о чем А. Арапова сообщает всему миру: «Всякое странное явление в жизни так удобно обозвать случаем! Но мне именно сказывается перст Божий в выборе Идалией Григорьевной того человека, который, будучи равнодушным свидетелем происшедшего события, наглядно доказал, до какой степени свидание, положившее незаслуженное пятно на репутацию матери, было в сущности невинно и не могло затронуть ея женской чести».
Вот те раз! Свидетеля, который участвовал в «происшедшем событии», то есть в «свидании, положившем незаслуженное пятно на репутацию матери», Наталья Николаевна «даже в глаза не знала». Чего тут больше: наивности не очень далекой женщины, которая сама не знает о чем пишет, либо намеренной установки навести тень на плетень? Посмотрим, а что говорят биографы Наталии Николаевны о времени и месте встречи родителей Александры Араповой.
– изыскания неутомимых пушкинистов, биографов Н. Н. Гончаровой (Пушкиной, Ланской) – И. М. Ободовской и И. А. Дементьева: «Наталья Николаевна познакомилась с Петром Петровичем Ланским, по-видимому, в начале зимы 1844 года. По воспоминаниям Араповой (опять Арапова. – А. К.), осень 1843 года Ланской провел в Баден-Бадене, куда врачи послали его лечиться после длительной болезни. Там он постоянно встречался с Иваном Николаевичем Гончаровым, видимо приехавшим вторично в Баден с больной женой. С Гончаровым его связывали давние дружеские отношения, и поэтому, когда Ланской возвращался на родину, Иван Николаевич попросил приятеля передать сестре посылку и письмо. Исполнив поручение и получив в благодарность радушное приглашение бывать в доме, Ланской, вероятно, не раз в течение зимы 1844 года посещал Наталью Николаевну.
Весной Наталья Николаевна собиралась ехать опять в Ревель, на этот раз ради здоровья детей; врачи советовали ей повезти их на морские купанья. Особенно беспокоил ее Саша, он часто болел, и тогда Наталья Николаевна приглашала врачей одного за другим: «Тут я денег не жалею, лишь бы дети здоровы были». Но неожиданно она вывихнула ногу, и поездка была отложена на неопределенное время, а потом и вовсе не состоялась, Очевидно, в мае Петр Петрович Ланской сделал Наталье Николаевне предложение, и на этот раз она дала согласие.
Генерал Ланской был уже не молод, ему шел 45-й год, женат до этого он не был. По свидетельству современников, это был хороший добрый человек. Главным в решении Натальи Николаевны был, несомненно, вопрос об отношении будущего мужа к детям от первого брака. И она не ошиблась, как мы увидим далее»[202].
и которому в мае 1844 года уже было полных 45 лет и пошел 46-й.
Обратим внимание на один нюанс, который как бы не замечают знаменитые биографы Натали, вернее никак не комментируют его: «С Гончаровым <Иваном Николаевичем, братом Натальи Николаевны> его <П. П. Ланского связывали давние дружеские отношения…» Как же так, с братом давняя дружба, а сестру его знать не знает и лишь случайная встреча с ней (не передай Иван Николаевич через Ланского посылку и письмо сестре, возможно и не бывать второго замужества Н. Н.) возбудила в нем интерес к красавице, о которой в свое время воздыхала почитай половина мужского населения Петербурга.
Близкие родственники Наталии Николаевны просто в восторге от этой неожиданной встречи двух, уже совсем не молодых людей. Вот как об этом пишет старшая сестра Натали Александра Николаевна своему брату в недатированном письме, относящемся к концу мая – началу июня 1844 г.:
«Я начну свое письмо, дорогой Дмитрий, с того, чтобы сообщить тебе большую и радостную новость: Таша выходит замуж за генерала Ланского, командира конногвардейского полка. Он уже не очень молод, но и не стар, ему лет 40. Он вообще…[203] это можно сказать с полным основанием, так как у него благородное сердце и самые прекрасные достоинства. Его обожание Таши и интерес, который он выказывает к ее детям, являются большой гарантией их общего счастья. Но я никогда не кончу, если позволю себе хвалить его так, как он того заслуживает…»
Ключевыми словами в этом письме, на наш взгляд, являются не столько «его обожание Таши», сколько «…интерес, который он выказывает ее детям», что по мнению Александрины, является «…большой гарантией их общего счастья». Подумать только, в начале зимы 1844 года (да не начало зимы, а скорее ее середина, или, как минимум, январь 1844 года) будущие супруги едва познакомились, а к концу мая, когда было сделано предложение Наталии Николаевне, не прошло и 4 месяцев, однако, старшая сестра уверена, что гарантией их общего счастья будет «интерес, который он высказывает ее детям». Что же это за «интерес» такой, который прочными узами скрепил их брак? Истосковалась видать по детям душа 45-летнего холостяка, и он сразу проникся к ним отцовской лаской, особенно к мальчишкам. Вот как об этом пишет Н. П. Павлищева, много лет спустя (и откуда такие подробности?):
«Человек, за которого стоило выйти замуж, появился неожиданно. Вернее, они вращались в свете, Наталья Николаевна видела его и раньше, но познакомиться не довелось, – но А. Арапова, которая несравненно лучше знала ситуацию по рассказам матери, утверждает, что раньше она Ланского «в глаза не видела», однако Н. Павлищева продолжает свое повествование, – Все плохое в этой жизни происходит вдруг. Впрочем, хорошее тоже…
– Петр Петрович Ланской просит принять.
– Ланской? Что-то я не помню такого. – Наталья Николаевна обернулась к сестре. Та тоже пожала плечами. У Ази было дурное настроение, впрочем, таковым оно теперь бывало очень часто. – Но все равно зови.
Горничная, кивнув, открыла дверь. В гостиную вошел рослый красивый военный.
– Позвольте представиться, Петр Петрович Ланской. Я привез посылку от Ивана Николаевича. Зная, что я еду в Петербург, он попросил завезти.
– От Ивана? Вот спасибо! Проходите, Петр Петрович, присаживайтесь. Расскажите, как там Ваня… Иван Николаевич. Азя, распорядись, пожалуйста, чтобы подали чай…
– Благодарю, но я не хотел бы вас стеснять…
– Вы торопитесь? А я надеялась, что вы расскажете нам об Иване Николаевиче… Наши братья лентяи, пишут крайне редко и нерегулярно.
В гостиную зашел Саша, что-то тихонько спросил у матери, та кивнула. Мальчик бочком направился к выходу, но душа не выдержала:
– У вас такой же мундир, как у моего дяди Ивана Николаевича.
– Верно, – рассмеялся Ланской, – потому что мы сослуживцы. Были сослуживцы, когда Иван Николаевич служил.
– А вот это что за знак?
– Как тебя зовут?
– Саша. Александр Александрович Пушкин.
В двери уже показалась вторая любопытная мальчишечья физиономия.
– А тебя?
– Гриша.
– Намерен стать военным?
Тот важно и коротко кивнул:
– Да.
– А ты?
– И я, – так же важно подтвердил Гриша.
Снова пошел «мужской» разговор о военной службе, о преимуществах одного полка перед другим. Саша, как старший и почти взрослый, снисходительно смотрел на младшего, прощая, что тот пока не уразумел, насколько конный полк лучше любого другого.
Подали чай, Ланской попросил разрешения мальчикам остаться за столом. Наталья Николаевна с улыбкой разрешила. Так с ее детьми еще никто не разговаривал, Ланской держался с ними точно со взрослыми, которые просто не все знают и понимают. Мальчишки смотрели ему в рот блестящими, почти влюбленными глазами и старались не пропустить ни слова.
– А мы?!
– Идите сюда и вы…
Девочки сели рядом с матерью, тоже внимательно слушали, хотя разговор о предстоящих маневрах был им совершенно неинтересен. Просто в доме, где гости бывали крайне редко, появился новый человек, и он разговаривал с Сашей и Гришей, а не просто гладил их по головке, как делали другие. Это был необычный гость.
– Петр Петрович, а у вас есть дети?
– Нет, я даже не женат…
– Извините за бестактный вопрос…
– Ну почему же бестактный? Откуда вы могли знать о моем семейном положении?
– Мальчики совсем вас замучили?
– Нет, мне интересно с ними общаться.
Потом еще долго говорили об Иване Николаевиче, о том, как служится в полку, как часто приходится уезжать в разные командировки…
Когда пришло время уходить, Ланской почувствовал, что ему очень хочется вернуться в этот скромный дом еще, чтобы вот так посидеть за небогатым столом, рассказывая любопытным мальчишкам о службе, слышать мягкий смех их матери, ощущать теплоту домашнего очага…
Вернувшись в казарму, он, пожалуй, впервые по-настоящему ощутил разницу между ней и домом.
– Ты где был? Откуда вернулся такой мечтательный? Небось красотка попалась загляденье? – Приятель заметил странное состояние Ланского.
– Был у вдовы Пушкина.
Приятель даже присвистнул:
– Эк тебя занесло… А правда говорят, что она первая красавица Петербурга? Ну, была?
– Красавица? – Петр Петрович даже задумался. А ведь и правда, он побывал у самой красивой женщины Петербурга, Наталья Николаевна повзрослела, но красоты не растеряла, а он и не подумал об этом. – Красавица, только больше душевная…
– Что, некрасивая, что ли?
– Да нет же! Красива, очень красива! Только когда с ней говоришь, то про красоту забываешь.
– А ты о чем говорил?
– Я больше с ее сыновьями, любопытные мальчишки, все расспрашивали о знаках отличия и про маневры… Надо позвать их, чтобы посмотрели сами.
– Это не сыновья Пушкина ли?
– Чьи сыновья могут быть у вдовы Пушкина?
– Так ты для чего к ней ходил?
– Ее брат передал подарок, просил занести, я занес.
– Вот повезло! Кто бы меня попросил передать поцелуй красавице?
Ланской рассмеялся:
– Поцелуя как раз и не передавали. Зато чаем напоили и разговорами развлекли тоже. А еще приглашали заходить почаще».
Примечания
200. Форейтор (нем. Vorreiter, от ог – впереди и Reiter – всадник), верховой, сидящий на одной из передних лошадей, запряженных цугом.
201. Н. Я. Петраков. Последняя игра Александра Пушкина. M., 2003. C. 91.
202.
203. Одно слово неразборчиво. – Примеч. авт.