Трудно что-либо возразить против столь неопровержимой логики замечательного современного пушкиниста, коим является Ирина Захаровна Сурат. Но и на Солнце есть пятна! А как же тогда быть с таким небольшим, но информационно емким отрывком – «Напрасно я бегу к сионским высотам…»?! Выходит, все напрасно? Не дошли до всевышнего молитвы поэта и весь «каменноостровский цикл» можно перечеркнуть? Что-то здесь не так, если в «Памятнике», в его первой строфе душа поэта, а это есть не что иное, как всенародная память о нем, взлетела выше «Александрийского столпа». Что значит выше и насколько выше? Верхняя точка отсчета высоты «Александрийского столпа» это всего лишь нижняя точка отсчета той космической высоты, на которую взлетела душа поэта. Как в пространстве, так и во времени Пушкин обеспечил своим гениальным творчеством поистине космические масштабы, то есть бесконечные метрики всемирной и всенародной любви и памяти о нем. Как бесконечна процедура смены поколений, как эстафетную палочку передающих память о Пушкине от одного поколения к другому, так же бесконечно будет жить память о нем.
И вдруг – «Напрасно я бегу к сионским высотам…»? Попробуем разгадать эту загадку, заложенную в пушкинским четверостишии, расположив стихотворения «каменноостровского цикла» в хронологическом порядке. Такая возможность имеется, поскольку большинство из них датированы самим поэтом:
1. «Мирская власть» («Когда великое свершилось торжество…»), написано 5 июня 1836 года (помечено цифрой – IV);
2. (Подражание итальянскому) («Как с древа сорвался предатель ученик…»), написано 22 июня 1836 года (помечено цифрой – III);
3. Из Пиндемонти («Не дорого ценю я громкие слова…»), написано 5 июля 1836 года (помечено цифрой – VI);
4. «Отцы пустынники и жены непорочны…», написано 22 июля 1836 года (помечено цифрой – II);
5. «Когда за городом, задумчив, я брожу…», написано 14 августа 1836 года (по нашей версии в пушкинском списке соответствует номеру – V);
6. Exegi monumentum («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), написано 21 августа 1836 года (по нашей версии соответствует номеру – VII).
Пока в этом хронологическом ряду отсутствуют два стихотворения, а именно: «Родриг» («Чудный сон мне бог послал…») и «Напрасно я бегу к сионским высотам…» Случайно ли это? У Пушкина ничего случайного не бывает. В отсутствии датировки этих двух стихотворений великим мистификатором всех времен и народов заложена глубочайшая по смыслу информация. Если «Чудный сон…» по смыслу претендует на первое место в пушкинской нумерации стихотворений цикла, поскольку в этом божественном сне в качестве пророка, предсказавшего близкую смерть, явился Николай I, то нетрудно догадаться, что датой его «написания» является 8 сентября 1836 года.
Как десять лет тому назад Пушкин датировал «Пророк» 8 сентября 1826 года, хотя фактически стихотворение было написано гораздо позднее, так и «Чудный сон…», написанный десять лет спустя после «Пророка», должен быть датирован 8 сентября 1836 года. Пушкин эту дату не обнародовал, поскольку она отстоит от даты написания последнего стихотворения цикла на целых 18 дней, хотя само стихотворение занимает по смыслу 1-е место, то есть фактически написано было гораздо раньше, возможно даже до 5 июня 1836 года. Разгадывать эту мистификацию он «доверил» своим потомкам, которые в лице пушкинистов высшей квалификации и по сей день «датируют» его «концом марта – апреля 1835 года».
Что же касается датировки стихотворения «Напрасно я бегу к сионским высотам…», то в соответствии с ходом событий, последовавших после 21 августа 1836 года, это не иначе как 4 ноября 1836 года! Ниже мы постараемся объяснить сей, на первый взгляд, неожиданный вывод, но предварительно выдвинем следующую версию, которая должна поставить все точки над «i» по вопросу местонахождения этого четверостишия в системе пушкинской нумерации стихотворений «каменноостровского цикла».
Повторимся, но напомним читателю нашу версию о том, что главный вывод, который должно сделать по прочтении всего цикла именно в этой нумерации, что Пушкин умирал дважды: 21 августа 1836 года – душой, и 29 января 1837 года – телом. После написания 21 августа «Памятника» душа поэта взлетела в космическое, четырехмерное «Пространство-Время», покаявшись во всех своих грехах. И потому, как через 175 лет после «духовной смерти» поэта, потомки чтят его, как своего современника, надо полагать что до всевышнего покаяние его дошло, то есть причастие свершилось на самом высоком уровне (Пушкин и теперь «живее всех живых»). Но на Земле осталось бренное тело, и все, что произошло после 21 августа – это замысленный и в соответствии с замыслом реализованный страшный грех, покаяние по которому случилось лишь на смертном одре в страшных физических страданиях, которые Господь ниспослал ему за этот грех. И потому, с каким одухотворенным лицом (по воспоминаниям В. А. Жуковского) поэт сделал свой последний вдох-выдох, можно судить, что и это покаяние дошло до всевышнего. Однако при жизни, коей оставалось 5 месяцев, 1 неделя и 2 дня, Пушкин не надеялся на прощение за этот страшный грех: «Напрасно я бегу к сионским высотам…»
VIII место после «Памятника», с датой «написания» – 4 ноября 1836 года.
Мы проделали следующий эксперимент: выстроили все стихотворения «каменноостровского цикла» в последовательности, предусмотренной Пушкиным, от (I) номера («Чудный сон») до (VIII) – «Напрасно я бегу к сионским высотам» и прочитали в небольшой аудитории слушателей, как некое единое произведение (ода, элегия, повесть в стихах) – эффект поразительный. При обсуждении многие слушатели решительно заявили, что это действительно одно произведение, своеобразный поэтический реквием, написанный Пушкиным самому себе. Читатели могут повторить этот прием, чтобы убедиться в правильности оценок наших слушателей.
После 21 августа 1836 года развиваются события, характеризующие стремительное продвижение поэта к смертельному барьеру на Черной речке. 8 сентября 1836 года Пушкин «отмечает» десятилетие пришествия «шестикрылого серафима» написанием стихотворения «Чудный сон мне бог послал…», которое является антитезой «Пророку».
После длительного перерыва, связанного с последней беременностью и послеродовой депрессией, в свете вновь заблестала своей красотой Наталья Николаевна. Впервые она появилась вместе с сестрами на балу, открывающем на Островах «сезон на водах» в здании Завода минеральных вод. Николай Маркович Колмаков[185] впоследствии вспоминал: «Помню, на одном из балов был и Александр Сергеевич Пушкин со своею красавицею-женою. Супруги невольно останавливали взоры всех. Бал кончился. Наталья Николаевна в ожидании экипажа стояла, прислонясь к колонне у входа, а военная молодежь, по преимуществу из кавалергардов, окружала ее, рассыпаясь в любезностях. Несколько в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Александр Сергеевич, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре…»
1836 года:
«…получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд… останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий…»[186]
Не в этот ли вечер у Пушкина окончательно сформировался план действия, к осуществлению которого он приступит 4 ноября 1836 года? «Удача», если так можно выразиться, буквально сама шла в руки поэту, задумавшему «использовать» Дантеса, как отличного стрелка в качестве орудия самоубийства. Он много размышляет на тему о том, каким способом люди совершают суицид. К этому размышлению подтолкнуло его самоубийство двух австрийских литераторов, совершенных один за другим во второй половине 1836 года.
–1836) австрийский поэт, сын священника. Изучал право в Вене. Друг Шуберта, который написал на его стихи множество романсов и оперу «Адраст». Автор воспоминаний о композиторе. Служил в цензуре и временами был вынужден вымарывать предосудительные пассажи из собственных стихов. Был подвержен приступам меланхолии. По некоторым сведениям, непосредственной причиной самоубийства стал страх заразиться холерой (в Австрии в ту пору была эпидемия). Майрхофер выбросился из окна и умер после многочасовых жестоких мучений.
Иной способ ухода из жизни избрал австрийский драматург Раймунд Фердинанд Якоб (1790–1836 гг.) Настоящая фамилия его Райманн. Сын богемца-токаря. В отрочестве обучился ремеслу кондитера, однако выбрал судьбу бродячего актера. Со временем возглавил труппу, был директором венского Леопольдстеатра. Его называют отцом немецкого «волшебного фарса». Пьесы и спектакли Раймунда пользовались большим успехом, однако удачливый комедиограф был несчастлив в личной жизни, подвержен приступам тоски и ипохондрии. Покончил с собой по экзотической причине: был укушен собакой и боялся, что заразится бешенством. После того как Раймунд застрелился, собаку проверили – она оказалась здорова. В Вене есть памятник Раймунду и театр его имени.
Естественно, что, решившись на самоубийство, человек не может не думать, каким способом его совершить. Вот как, например, размышлял классик японской литературы Акутагава Рюноскэ (1892–1927) много позднее Пушкина. Приняв окончательное решение уйти из жизни, он изложил в «Письме к другу» причины своего самоубийства, где, в том числе, пространно изложил резоны, которыми он руководствовался при выборе способа ухода из жизни: «Первое, о чем я подумал, – как сделать так, чтобы умереть без мучений. Разумеется, самый лучший способ для этого – повеситься. Но стоило мне представить себя повесившимся, как я почувствовал переполняющее меня эстетическое неприятие этого. (Помню, я как-то полюбил женщину, но стоило мне увидеть, как некрасиво пишет она иероглифы, и любовь моментально улетучилась). Не удастся мне достичь желаемого результата и утопившись, так как я умею плавать. Но даже если паче чаяния мне бы это удалось, я испытаю гораздо больше мучений, чем повесившись. Смерть под колесами поезда внушает мне такое же неприятие, о котором я уже говорил. Застрелиться или зарезать себя мне тоже не удастся, поскольку у меня дрожат руки. Безобразным будет зрелище, если я брошусь с крыши многоэтажного здания. Исходя из этого я решил умереть, воспользовавшись снотворным. Умереть таким способом мучительнее, чем повеситься. Но зато не вызывает того отвращения, как повешение, и кроме того не таит опасности, что меня вернут к жизни; в этом преимущество такого метода…»[187]
Мы никогда не узнаем, рассуждал ли подобным образом Пушкин, анализируя богатый материал о способах ухода из жизни литераторов с античных времен до его современников, но можно уверенно сказать, что он отвергал все, ставшие известными ему способы, где был очевиден сам факт самоубийства. Он должен уйти так, чтобы ни современники, ни потомки не могли догадаться о его добровольном уходе из жизни. Дуэль со смертельным исходом как нельзя лучше отвечала его замыслу. При этом кандидатура Жоржа Дантеса для реализации трагического замысла подходила идеально. Надо сказать, что природа наградила Дантеса столь разнообразными и редкими качествами, что он устраивал буквально всех, кто был так или иначе втянут в круговорот событий, сложившихся к тому времени вокруг семьи Пушкиных. В традиционной пушкинистике принято считать, что Дантес был одновременно негодяй, интриган, глупец, педераст, обманщик, а его показная любовь к Натали всего лишь формой самолюбования эгоиста, который увиваясь вокруг первой красавицы Петербурга, хотел всего лишь украсить список побед очередной цифрой. Как доказала в своей книге «Пуговица Пушкина» итальянская славистка и пушкинистка Сирена Витале, ничего из вышеназванного не имеет к нему никакого отношения[188].
Сирена Витале совершила, можно сказать, научный подвиг, реабилитировав Дантеса от несправедливых, но самое главное, ничем не обоснованных обвинений, однако не уронив при этом Пушкина с того пьедестала, на котором он пребывал и поныне пребывает благодаря тому, что господь «догадал <его> родиться в России с душою и талантом». Она сумела получить у потомков Дантеса 25 его писем к приемному отцу Луи-Борхард де Беверваард Геккерну, написанных в период: осень 1835 – весна 1836 года, когда последний находился в Голландии, хлопоча об усыновлении Дантеса. Разумеется, научный мир давно знал об их существовании, частично они были опубликованы, но потомки упорно хранили секреты своего пращура, и лишь Витале сумела подобрать ключи к сердцу владельцев семейного архива Дантесов-Геккернов. Несколько писем Дантеса были опубликованы в 50-х годах прошлого столетия благодаря изысканиям французского пушкиниста Анри Труайя.
человека, да – с нетрадиционной сексуальной ориентацией или даже бисексуала, но кто сказал, что такие люди обязательно должны быть подонками? Человека страстного, но которому не откажешь ни в уме, ни в совести. Зная, что своими признаниями в любви к Натали он наносит душевные раны своему покровителю, но он, по крайней мере, честен и искренне верит, что только так можно найти выход из сложившейся ситуации. В письме от 20 января 1836 года он подробно рассказывает о своей любви к Н. Н. Пушкиной и ее ответной склонности к нему: «Я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив…»
Благодаря стараниям старших сестер Натальи Николаевны, одна из которых по уши влюбилась в Дантеса, он был принят в доме Пушкина, о чем немедленно сообщает Геккерну в письме от 2 февраля 1836 года: «У меня более, чем когда-либо, причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в ее доме».
Барон Геккерн встревожен известиями от своего сексуального партнера о его страсти к Н. Н. Пушкиной, но Дантес не унимается и продолжает повествовать о своей усиливающейся любви и в этом же письме откровенничает: «Право, мой дорогой, это идея фикс, она не покидает меня, она со мною во сне и наяву, это страшное мученье».
Он понимает, что своими откровениями наносит страшную боль своему покровителю, убеждает его, что готов избавиться от этой страсти, но как это сделать? Взять и отступить, но это значит проявить трусость, однако и бороться слишком долго со злым роком – равно безумию.
5 февраля чета Пушкиных на балу у неополитанского посланника князя ди Бутера. Фрейлина М. К. Мердер[189] описала в дневнике разговор Дантеса и Натальи Николаевны, который услышала, и свой вывод: «Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнений насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, – они безумно влюблены друг в друга!..» Эта запись – первое документальное свидетельство о слухах в обществе об ухаживаниях Дантеса за Н. Н. Пушкиной.
«…в последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре…: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства».
Дантес не ошибся в оценке умственных способностей Натальи Николаевны. Она очень умно вела свою «партию» в этой игре с потерявшим голову поклонником. Обо всех своих встречах и разговорах с Дантесом она, как бы с детской непосредственностью, подробно информировала мужа, усыпляя его бдительность относительно своих истинных романов с Государем и с ПЛН, от которых она родила Пушкину трех детей. Если о таинстве рождения младшей дочери он уже догадался, то о существовании ПЛН он не узнает до конца своих дней.
Пушкин верил в искренность «признаний» своей жены и детально прорабатывал план использования возникшей ситуации в своих целях. Он не ошибся в своих расчетах и блестяще реализовал свой план по мнимой защите чести своей жены от притязаний влюбленного Дантеса, который и сам осознает пикантность своего положения, о чем пишет в очередном письме Геккерну от 6 марта 1836 года.
Это письмо Ж. Дантес начинает с уверений в том, что он себя «победил» и «…от безудержной страсти, что пожирала… <его> 6 месяцев… осталось лишь преклонение да спокойное восхищение», потому что «она оказалась гораздо сильнее меня. Более двадцати раз просила пожалеть ее и детей, ее будущность, и в эти мгновенья была столь прекрасна, что ее можно было принять за ангела с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы». В том же письме, однако, Дантес сообщает о светских пересудах по поводу его увлечения, которые дошли уже и до двора.
Последнее письмо Дантеса Геккерну перед возвращением посланника в Петербург свидетельствует о том, что он не видится с Н. Н. Пушкиной вот уже в течение месяца. После 5 апреля 1836 года он пишет: «…данное тобой лекарство оказалось полезным… я возвращаюсь к жизни и надеюсь, что деревня исцелит меня окончательно – я несколько месяцев не увижу ее»[190].
В летнее время кавалергардский полк, в котором служил Дантес, проводил летние полевые учения, так что «рецепт» «батюшки Геккерена», что разлука лечит, а длительная излечивает от любовных страданий, кажется, сработал.
Уже на вечере у Карамзиных 17 сентября, о котором говорилось выше, Дантес усиленно ухаживает за Екатериной Николаевной, «не отходя ни на шаг от… <нее>», но, в то же время «издали бросает нежные взгляды на Натали…». Что ж, сердечные раны рубцуются не так скоро и Пушкин, как никто другой, об этом знает не понаслышке. Дантесу ведь всего-то 24 года, а вспомним, какие коленца выкидывал он сам в 1824 году? Он был способен совершенно искренне любить сразу 2-х женщин и, умирая от ревности к одной, бежал под жарким южным солнцем без головного убора несколько верст, чтобы припасть к ногам другой (клин клином). Так почему же тогда он на этом вечере был так встревожен «стоял напротив них… <танцующих мазурку Натали с Дантесом>… молчаливый, бледный и угрожающий…»?
«адюльтером» Натали с Дантесом, он вдруг «прозрел» и поверил, что это всерьез? Да еще после полугодового «перерыва» этого «адюльтера»? Да никоим образом! Его беспокоит приближающаяся развязка в задуманном им плане «использования» Дантеса и он не может не понимать, что это грешно: «Напрасно я бегу к сионским высотам…» И еще одна мысль донимала, похоже, Пушкина в этот момент: а что, если Дантес действительно «переключится» на Екатерину Николаевну? За что же тогда его можно будет вызывать на дуэль? Возможно именно в этот момент в голове поэта рождались строки этого поистине гениального четверостишия.
И, словно угадав мысли Пушкина, Дантес возобновляет ухаживания за Натальей Николаевной. Где-то через месяц после первой встречи у Карамзиных они вновь встречаются у них же и практически в том же составе (чета Пушкиных, старшие сестры Натали, Дантес и другие завсегдатаи салона Карамзиных). Софья Николаевна Карамзина писала брату 18 октября 1836 года: «Мы вернулись <из Царского Села в Петербург>.. возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром <Карамзиным>, Александрита – с Аркадием <Россетом>… и все по-прежнему…»
На следующий день после раута у Вяземских Дантес, находясь на дежурстве в полку, пишет письмо Геккерну, в котором сообщает о состоявшемся накануне объяснении с Н. Н. Пушкиной, о неудаче своих притязаний, о нежелании смириться с поражением и готовности добиваться желаемого или жестоко отомстить; он призывает Геккерна помочь ему; письмо представляет собой развернутую инструкцию, как говорить с Н. Н. Пушкиной, чтоб она не заподозрила обмана, того, что «этот разговор подстроен заранее». Кроме того, письмо Дантеса приоткрывает завесу над событиями, которые уже произошли: его перестали принимать у Пушкиных; нечто бесповоротное произошло в отношениях Дантеса и Н. Н. Пушкиной; Геккерны уже начали преследовать Н. Н. Пушкину письмами (фраза из письма Дантеса: «а еще остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме»).
«Мой дорогой друг, я хотел поговорить с тобой сегодня утром, но было так мало времени, что это было невозможно. Вчера случилось так, что я провел вечер tte--tte с той самой дамой, и когда я говорю tte--tte, я подразумеваю, что я был единственным мужчиной, по крайней мере целый час, у княгини Вяземской, ты можешь себе представить то состояние, в котором я был; наконец я призвал все свои силы и честно сыграл свою роль и был даже довольно счастлив. Короче говоря, я играл свою роль до одиннадцати, но тогда силы оставили меня, и на меня нахлынула такая слабость, что у меня едва хватило времени выйти, и только на улице я начал плакать, как настоящий глупец, что в любом случае было большим облегчением, потому что я был готов взорваться; и, вернувшись домой, я обнаружил сильную лихорадку и не мог спать всю ночь и мучительно страдал, пока не понял, что схожу с ума.
Так что я решил попросить тебя сделать для меня то, что ты обещал, сегодня вечером. Абсолютно необходимо, чтобы ты поговорил с нею, чтоб я знал, раз и навсегда, как себя вести.
Она едет к Лерхенфельдам этим вечером, и если ты пропустишь игру в карты, то найдешь удобный момент поговорить с нею[191].
Вот как я вижу это: я думаю, что ты должен подойти к ней и искренне спросить, убедившись, что ее сестра не слышит вас, не была ли она случайно вчера у Вяземских, и когда она скажет «да», сообщить ей, что ты так и думал и что она может сделать тебе большое одолжение; и тогда сообщи ей, что случилось со мной вчера, как будто ты видел все, что случилось со мной, когда я вернулся домой: что мой слуга испугался и пошел будить тебя в два утра, что ты задал мне много вопросов, но не получил никакого ответа от меня[192] и был убежден, что я поссорился с ее мужем, чтобы предотвратить несчастье, ты обращаешься к ней (мужа там не было). Это докажет только, что я не рассказал тебе ничего про вчерашний вечер, что является абсолютно необходимым, так как она должна полагать, что я действую без твоего уведомления и что это не что иное, как только отцовская обеспокоенность о сыне, – вот почему ты спрашиваешь ее. Не повредит, если создать впечатление, что ты веришь в то, что отношения между нами являются гораздо более близкими, потому что когда она возразит о своей невинности, ты найдешь способ убедить ее, что так должно быть, учитывая то, как она ведет себя со мной. Так или иначе, самое трудное – начало, и я думаю, что это – правильный путь, потому что, как я уже говорил, она абсолютно не должна подозревать, что все это было запланировано, и она должна рассматривать твой шаг как совершенно естественное чувство беспокойства о моем здоровье и будущем, и ты должен просить, чтобы она держала это в секрете от каждого, и больше всего от меня. Но было бы благоразумно не просить, чтобы она приняла меня сразу же. Это можно сделать в следующий раз, и будь осторожен, чтобы не использовать фразы, которые могли встретиться в письме[193]. Я прошу еще раз, мой дорогой, помочь мне. Я отдаю себя полностью в твои руки, потому что, если это будет продолжаться без того, чтобы я понимал, к чему это меня ведет, я сойду с ума.
[три-четыре неразборчивых слова] …[194]
Прошу простить мне беспорядочность этого письма, но ручаюсь, что такого никогда еще не случалось; голова моя пылает, и я болен, как собака. Если же и этой информации недостаточно, пожалуйста, навести меня в казарме перед визитом к Лерхенфельду. Ты найдешь меня у Бетанкура. Обнимаю».
Комментируя это «загадочное письмо» Дантеса, С. Витале пишет, что данное письмо «…есть доказательство того, что Дантес «вел поведение» посланника, разработал для него роль сводника и умоляя его переговорить с «известной дамой», чтобы узнать о ее чувствах и намерениях, взывая к ее жалости и стараясь поколебать ее упорное сопротивление. «Что за тип этот Дантес!» – мы можем воскликнуть вслед за Пушкиным; он не упустит случая просить потворствующего ему человека ходатайствовать за него перед женщиной, от которой он не в силах отказаться, и тот спешит Дантесу на помощь, действуя как посыльный его маниакальной страсти. Едва ли незаинтересованный наблюдатель, он понимает, что только обладание этой недоступной красотой вернет молодого человека к «жизни и миру», а вместе с этим возвратятся и внимание, и привязанность к нему его приемного сына. Но он не руководствуется одним холодным расчетом, поскольку для него невыносимо видеть страдания его Жоржа, измученного телом и духом до состояния, близкого к безумию. Поэтому он готов на все – вплоть до того, чтобы взять жену Пушкина за руку и привести ее к постели больного. Слезы стоят в его глазах, когда он разыскивает Наталью Николаевну и сообщает ей, что Дантес в опасности, что он умирает от любви к ней, произносит ее имя даже в горячечном бреду и просит увидеть ее последний раз до того, как смерть заберет его. «Верните мне моего сына!» – Геккерен умоляет ее, и его заискивающие слова двойственны: в них упрек и мольба, боль и подстрекательство».
«хитрый лис» Геккерн с блеском сыграл роль сводника, и желанная встреча Ж. Дантеса, после его выздоровления, с Натали состоялась спусти две недели, но при этом, как мы увидим несколько ниже, потребовалась подключить известную всему Петербургу сводницу и интриганку Идалию Полетику. Метроном стал отсчитывать последние дни жизни гения Земли Русской.
Между тем приближалась 25-я годовщина Лицея и Пушкин подготовил, как всегда, стихотворное обращение к однокашникам: «Была пора: наш праздник молодой…», одновременно закончен роман «Капитанская дочка» «19 окт<ября> 1836 г<ода> и подписано: «Издатель».
Была пора: наш праздник молодой
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
И юности и всех ее затей.
Теперь не то; разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
– нет! – промчалась четверть века!
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
Вы помните когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын.
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа —
Еще грозил и колебался он.
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас… и племена сразились,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
Вы помните, как наш Агамемнон
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните – как оживились вдруг
Где проводил он славный свой досуг.
И нет его – и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
И над землей сошлися новы тучи,
<разметал>…
Это стихотворение, по-своему, тоже итоговое, оно вплотную примыкает к «каменноостровскому циклу». Пушкин, уже решивший вскоре уйти в небытие, подводит итог жизни первого лицейского поколения, некогда счастливого и полного радужных надежд.
Собрались, как всегда, у «лицейского старосты», то есть у Михаила Лукьяновича Яковлева (19.09.1798–4.01.1862 г.), пришло 11 человек, в том числе: П. Юдин, П. Мясоедов, П. Гревениц, М. Яковлев, А. Мартынов, М. Корф, А. Пушкин, А. Илличевский, С. Комовский, Ф. Стевен, К. Данзас. «Протокол» написан до 5-го пункта включительно Пушкиным, с пункта 6-го – Яковлевым; Яковлев приписал: «Пушкин начал читать стихи на 25-тилетие Лицея, но всех стихов не припомнил и кроме того отозвался, что он их не докончил, но обещал докончить, списать и приобщить в оригинале к сегодняшнему протоколу». Собрались все в половине пятого, разошлись в половине десятого.
М. Л. Яковлев не запротоколировал странный эпизод, случившийся во время чтения Пушкиным своего послания: «Он развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал… Как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты на диван. Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину»[195].
Пушкин уже твердо знал, что это последняя встреча с лицейскими товарищами, которые были немало смущены и догадывались, что с Пушкиным происходит нечто трагическое, что нашло свое отражение в самом стихотворении, оставшемся незаконченным. Позаимствуем отдельные фрагменты из анализа этого произведения, сделанного Л. М. Аринштейном: «Поражает эпическое спокойствие стихотворения – его торжественная интонация, замедленный ритм, смысловое содержание… Ведь писалось оно не в спокойной – разумеется, относительно спокойной – обстановке Каменного острова, а в доме на Мойке, которому суждено было стать последним пристанищем Пушкина, в те дни, когда тревоги минувшей зимы уже вновь возникли перед его внутренним взором:
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
И развивается стихотворение в строгом соответствии с законами классической поэтики: после восьми первых стихов о безмятежной юности следует предсказуемая антитеза – те же лицеисты двадцать пять лет спустя:
Теперь не то; разгульный праздник наш
Он присмирел, утих, остепенился,
Что ж, это «общий закон» старения. С ним Пушкин уже давно смирился и охотно делится своим знанием с друзьями:
Не сетуйте: таков судьбы закон…
лицейской юности приобретают особую значимость – оттенок особо высокой торжественности:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Как и прежде, в эпохе Французской революции и наполеоновских войн Пушкин видит грандиозный разлом в истории человечества, положивший начало новому, «железному» веку, столь ненавистному нравственному чувству поэта. Тонким подбором лексики, восходящей к пророчеству Царя Давида, предсказавшего тревожное «смятение народов», отвергающих фундаментальные нравственные ценности, Пушкин дает представление о масштабности происходящего:
Металися смущенные народы;
И высились и падали Цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари……
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа…
И далее – о поражении Наполеона и, пожалуй, впервые с особым пафосом – добрые слова об Александре I («Народов друг, спаситель их свободы!») и столь же добрые («Суровый и могучий») – о ныне здравствующем Императоре. И все же – таков удивительный эффект этого стихотворения – читатель постоянно ощущает, что та страшная кровавая эпоха в представлении Пушкина чем-то лучше, светлее того, что есть, и того, что надвигается. Как будто слова «Теперь не то… И чаще мы вздыхаем и молчим» отнесены не только к лицейскому братству, но и к нынешним и будущим судьбам народов.
Стихотворение обрывается неожиданно:
… [И над землей] сошлися новы тучи
И ураган их…»
В этой незавершенности последнего поэтического произведения Пушкина, и в том, что оно неожиданно прервалось, как лопнувшая струна у инструмента, в сопровождении которого исполнялась песня, также заключен глубокий, мистический смысл. Поэт ушел, прервав свою песню, и даже сам факт, что Пушкин разрыдался и не смог до конца дочитать свое последнее поэтическое творение, говорит о том, что с этого момента еще громче застучал метроном, отсчитывающий последние месяцы (3), недели (1) и дни (3) (задачка для модных ныне исследователей, пишущих на темы пушкинского мистицизма, пророчества, масонства и эзотеризма).
– 2-го) состоялось якобы свидание Натальи Николаевны с Дантесом, о чем «усердно хлопотал» старик Геккерн и устроил он его в доме Идалии Полетики, близкой подруги и дальней родственницы Гончаровых. По существующей легенде Идалия обманом заманила Наталью Николаевну к себе на квартиру и оставила ее наедине с Дантесом, который уже ожидал ее там. Вместо того, чтобы броситься к ней к ноги, или, заключив в свои объятия, начать страстно объясняться в любви, он не находит ничего лучшего как, выхватив пистолет, демонстрировать готовность застрелиться, если «она не отдаст ему себя». Свершиться «греху» или «трагедии» помешала, якобы, малолетняя дочь Идалии, которая неожиданно вошла в комнату, после чего Пушкина сбежала и «вся впопыхах» явилась к Вяземским. Здесь она с негодованием рассказала княгине Вере Федоровне, «как ей удалось избегнуть настойчивые преследования Дантеса». Естественно, что она обо всем рассказала и мужу, который, не поверив ни единому ее слову, быстро оценил сложившуюся, в пользу его плана, ситуацию и приступил к немедленным действиям.
В этом «рандеву» отметим сразу же три «натяжки». Как же небрежно готовила Идалия эту встречу, если оставила свою малолетнюю дочь, которая все и «испортила»? Во-вторых, если Дантес пришел с твердым намерением застрелиться в случае отказа Натали в близости, то почему он этого не сделал, когда она в ужасе сбежала от него? Тем более, что сия некрасивая и унизительная для него история тот час станет достоянием гласности высшего общества? И, наконец, в-третьих, почему Натали «вся впопыхах» кинулась к княгине Вяземской, а не к самому Пушкину, или, на худой конец, к своей старшей сестре Александрине? Похоже, ей важнее было донести именно до высшего общества этот нелепый казус в истории их адюльтера, чем поплакаться в жилетку мужу или в сорочку сестры по поводу сильнейшего стресса, полученного в ходе «исторического» свидания.
«Диплом рогоносца», или «Пасквиль» (на французском языке»:
Les Grand-Croix, Commandeurs et Chevaliers du Srnissime Ordre des Cocus, runis en grand Chapitre soud la prsidence du venerable grand-Matre de l'Ordre, S<on> E<xcellence>.
D. L. Narychkine, ont nomm l'unanimit Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand-Matre de l'Ordre des Cocus et historiographe de l'Ordre.
Le secrtaire perpetual: C-te J. Borch.
<Адрес: > Александру Сергеевичу Пушкину.
<Перевод: >
Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, е<го> п<ревосходительства> Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена.
Непременный секретарь граф И. Борх.
Тот факт, что автором «Пасквиля» является сам Пушкин, ныне уже не вызывает никаких сомнений у серьезных исследователей, к коим, на наш взгляд, следует отнести прежде всего писателя Анатолия Королева, академика Николая Петракова и бывшего преподавателя Литинститута Андрея Лисунова, которые практически одновременно, но независимо друг от друга, пришли к данному заключению. Вот их аргументы в «пользу» авторства Пушкина:
Во-первых, на это указывает круг лиц, которые утром 4 ноября 1836 года получили в двойном конверте указанный «пасквиль». Получатели диплома это близкие друзья Пушкина, вот их имена: вдова историка Н. М. Карамзина, поэт, граф Вяземский, граф Виельгорский, дочь фельдмаршала Кутузова – Е. М. Хитрово, княгиня Васильчикова (для графа, поэта Соллогуба, у которой он квартировал) и барон К. О. Россет. Почему анонимный «недоброжелатель», сочинивший оскорбительный для Пушкина «пасквиль», направил его не к недругам поэта, которые моментально разнесли бы эту весть по всему Петербургу, а именно к его друзьям, да еще в двойном конверте, с «прицелом» на то, что большинство из них вернется к Пушкину?
«пасквилем» и адресованный Пушкину, то друзья сразу догадаются, что затевается что-то неладное против поэта и начнут действовать в его пользу. Так и получилось. Вяземский и Карамзина послания уничтожили, не читая. Е. М. Хитрово, не вскрывая конверта, переслала его Пушкину, Россет конверт распечатал, прочел и сообщил об этом Пушкину. Виельгорский оставил конверт у себя, передав его позднее (после смерти Пушкина) на дознание в Третье отделение, почему оно и сохранилось до наших дней. Соллогуб, взяв полученный конверт, поехал с ним прямо к Пушкину. Естественно, и сам Пушкин «получил» диплом (итого – всего их семь). Впоследствии выяснится, что писем было восемь, последнее было направлено графу К. В. Нессельроде, а фактически графине Марии Дмитриевне Нессельроде, в салоне которой завсегдатаями были недоброжелатели поэта.
Как видим, замысел поэта начал удаваться – уже утром 4 ноября половина дипломов была уничтожена, и факт постыдного оскорбления поэта не вышел из узкого круга близких людей.
Во-вторых, секрет пушкинской мистификации скрыт в перечне получателей диплома, вернее в их возрасте и некоторых деталях адресов, где указывались тонкие подробности, которые могли быть известны лишь человеку, постоянно посещавшему адресатов. Возраст адресатов весьма своеобразные: почтенной Карамзиной – 56 лет, Вяземскому – 44 года, Виельгорскому – 48 лет, уважаемой Е. М. Хитрово – 53 года и только два адресата в списке очень молодые люди: это барон Россет и граф Соллогуб. Первому – 26, второму и вовсе – 22 года.
С точки зрения «анонимного» автора «пасквиля» появление в списке достопочтенных людей и уважаемых матрон молодых адресатов – нонсенс, но для истинного автора – все закономерно. Пушкин, втягивая Дантеса в поединок, заранее включил в список тех, кого наметил в секунданты на будущей дуэли. И Россет и Соллогуб, будучи близкими друзьями своего кумира, не любили Дантеса. Их преданность Пушкину и горячие эмоции при получении оскорбительного диплома – гарантия того, что они согласятся на роль секундантов. И выбор Пушкина оказался безупречным, – когда он предложил своим молодым избранникам и стать секундантами на дуэли с Дантесом, они ни минуты не колебались, хотя прекрасно знали, что им за участие в дуэли грозила виселица. Правда, барон Россет согласился быть секундантом лишь непосредственно на месте дуэли, но попросил освободить его от составления необходимых при этом бумаг, после чего Пушкин предпочел взять в дело графа Соллогуба.
В-третьих, авторство Пушкина выдает способ оформления послания, отдельные детали которого могли принадлежать только руке поэта. Конверт с самим дипломом был запечатан сургучной печатью, на которой без труда можно было прочесть инициалы поэта по-русски (А и П) и по-французски (АР). Учитывая, что письмо написано по-французски, последние буквы можно было прочесть как начальные от «Alexandre Pouchkine». Кроме того, печать содержала изображение ветки акации и циркуля – массонские символы, причем ветка акции считается самым главным символом «вольных каменщиков». Мало того, оформление печати по этому признаку было согласовано с тайным содержанием самого диплома, о чем речь впереди.
«вольным каменщиком» – во всяком случае, он не только никогда не отказывался от этого, когда заходила речь о его масонстве, но и оставил прямые подтверждения своей причастности к масонству. И хотя Пушкин пробыл членом ложи недолго, центральную легенду масонства – легенду о Хираме – он не мог не знать: эта история является стержнем обучения вступившего в орден. Кратко, суть легенды о Хираме заключается в следующем.
При строительстве храма Соломона всеми работами руководил архитектор Хирам. Он не только был весьма образован и постиг сокровенные тайны природы, но и был умелым организатором. Хирам разделил всех рабочих и по профессиональному признаку (обрабатывающих дерево, камень и металл), и, в соответствии с познаниями, внутри каждой професии: на учеников, подмастерьев (товарищей) и тех, кто ими управлял, – мастеров. Знание давало возможность перейти из нижшего разряда в высший. Нашлись такие, кто захотел перейти в высший разряд, не обладая достаточными знаниями: три товарища решили насильно заставить Хирама выдать им тайный пароль мастеров. Хирам отказался выдать тайну, ответив каждому из них, чго только знание дает возможность узнать ее. Они убили его и засыпали труп мусором, а утром отнесли в лес и закопали. Соломон послал мастеров на поиски пропавшего архитектора, и они нашли его благодаря ветке акации, указавшей на могилу Хирама. Убийца Хирама был пойман и убит, двое других покончили с собой; головы всех троих принесли царю.
Главная мысль легенды: смерть есть дверь к жизни. «Акация… – символ связи, соединяющей Видимое с Невидимым, нашу жизнь с следующей за нею, – объяснял Папюс, одни из лучших масонов-популяризаторов, – одним словом – это залог бессмертия. Тело Хирама разлаагется, но над ним поднимется ветвь, имеющая цвет Надежды, указывающий, что не все кончено». Хирам готов «лучше умереть, чем выдать свою тайну, и вследствие этого он становится бессмертным».
То же самое и Пушкин, веткой акации в печатке он подтверждает основную мысль легенды о Хираме, что он также готов умереть, но тайну своего ухода не выдал. Вернее, зашифровал ее так, что и после 175 лет со дня смерти она для многих, по-прежнему, остается тайной за семью печатями.
«акация мне известна», а закачивается ее расшифровкой; «бессмертие мне известно». Пушкин, веткой акации опечатывая «пасквиль» (теперь мы можем в любом контексте брать это слово в кавычки), подтверждал свое авторство, с одной стороны, и свое бессмертие, с другой[196].
в согласовании окончаний, несуразность которой сразу же бросается в глаза: АЛЕКСАНДРИ СЕРГЕИЧУ ПУШКИНУ. Затем это демонстративная ошибка также демонстративно исправлена, к букве «И» пририсована жирная черта: аноним-«иностранец» исправлял «Александри» на «Александру». Это исправление имеется на двух дошедших до нас дипломах; можно предположить, что и утраченные шесть «пасквилей» имели те же поправки. Отсюда вывод, что эта «ошибка» была намеренно повторена на всех конвертах, а значит, она сделана Пушкиным преднамеренно. Для тайного врага – факт совершенно невероятный. С какой целью пишущий будет так упорно (семь раз!) ошибаться и исправлять себя в одном и том же месте? Но самое главное, зачем понадобилось бы врагу, написавшему текст диплома по-французски без единой ошибки, вдруг накарябать на обороте той же бумаги имя Пушкина русским буквами? Весь светский Петербург прекрасно говорил, читал и писал по-французски. Никто из перечисленных адресатов не нуждался в подобной предусмотрительности. Однако для сфабрикованной улики такая нелогичная смена языка на обороте диплома была просто необходима. Только так, через демонстративную ошибку в элементарном написании имени Пушкина надпись выдавала в авторе иностранца, чужака, плохо владеющего письменным русским. Одним словом, подправленная таким образом бумага уже вполне годилась для дискредитации иностранца в лице голландского посланца Геккерна.
Демонстрируя позже сохраненный диплом типографу М. Л. Яковлеву (лицейский товарищ Пушкина), Пушкин услышал то, что хотел услышать: «Это бумага нерусского производства, облагаемая высокой пошлиной, и, скорее всего, принадлежит какому-то из иностранных дипломатов». Лицейский товарищ подтвердит все, что угодно Пушкину, который исполнил «пасквиль» на бумаге, изготовленной по его специальному заказу на Бумажной фабрике Полотняного Завода. Более года назад Наталья Николаевна обратилась к брату Дмитрию Николаевичу Гончарову с письмом, в котором, в частности, писала: «Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю… Она ему крайне нужна и как можно скорее… Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба… не представит для тебя никаких затруднений…»
Бумага нужна была для задуманного, но не осуществленного Пушкиным и Плетневым альманаха. А тут она пришлась весьма кстати, поскольку по своему качеству она нисколько не уступала «дипломатической бумаге нерусского производства».
Когда заказ Пушкина был исполнен, старшая сестра Натальи Николаевны Екатерина Николаевна написала брату: «Вот сударь мой, братец, какая бумага замечательная, и тебе бы надо для каждой из нас изготовить с такими же штемпелями, а также и меньшего формата для записок». Так что дорогая бумага в доме Пушкина была. Качество этой бумаги было превосходное, она произвела впечатление не только на сестру Натальи Николаевны. Поэт и сам был буквально заворожен ее качеством, ослепительной белизной и сознательно использовал ее, чтобы «ослепить» друзей.
Похоже, что Дмитрий Николаевич поставлял подобного качества бумагу и в почтовое ведомство Петербурга. Когда подозрение в написании анонимного диплома пало на князя И. С. Гагарина[197], то в качестве «вещдока», выступала именно бумага, на которой был исполнен «пасквиль», как раз потому, что он служил в дипломатической миссии. Правда, сам Гагарин легко отвел обвинение: «…Я действительно подметил, что письмо, показанное мне, было писано на бумаге, подобной той, которую я употребляю. Но это ровно ничего не значит; на этой бумаге не было никаких особых знаков, ни герба, ни литер. Эту бумагу не нарочно для меня сделали; я ее покупал, сколько могу припомнить, в английском магазине и, вероятно, половина Петербурга покупала тут бумагу».
«…По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата». Короче говоря, Пушкин моментально «признал», что автором «пасквиля» является не кто иной, как голландский посланник Геккерн.
Когда утром 4 ноября взволнованный Соллогуб примчался к Пушкину с письмом, которое не распечатывал, поскольку посчитал, что в письме возможно что-нибудь написано об их скандальной «дуэльной истории», то обратил внимание, что Пушкин быль весьма спокоен, и, распечатав конверт, сказал: «Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елисаветы Михайловны Хитрово: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмам я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитрово[198].
Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал[199]. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя узнал я, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу, усыновленному, как известно, голландским посланником бароном Геккерном».
Назвать графиню М. Д. Нессельроде «автором» «пасквиля» формально у Пушкина были все основания, что он и сделал, чтобы максимально запутать этот вопрос, поскольку их отношения были весьма не простыми. Первое столкновение Пушкина с графиней произошло в конце 1833 года и было вызвано тем, что последняя, без ведома поэта, повезла его жену на придворный бал в Аничковом дворце. Пушкин был взбешен этим и «наговорил грубостей» графине: «Я не хочу, чтобы моя жена ездила туда, где я сам не бываю», хотя эти слова, нужно было бы адресовать не графине, а Наталье Николаевне, без согласия которой никто насильно ее в Аничков дворец увести не смог бы. По утверждению одного из современников: «одна дама, влюбленная в Дантеса, стала писать к Пушкину anonymes, в коих то предупреждала его, то насмехалась над ним, то уведомляла его, что он принят в действительные члены Общества рогоносцев». Этой дамой могла быть графиня Нессельроде (по другим источникам – это Идалия Полетика). Такое предположение находит подтверждение в словах императора Александра II, который сказал позднее: «Ну так вот теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина: это Нессельроде». Графиня была посаженной матерью жениха на свадьбе Екатерины Николаевны Гончаровой с Дантесом. В конфликте Пушкина с Дантесом Нессельроде была на стороне противника поэта. По словам Александра Карамзина, «кружок Нессельроде» был настроен против Пушкина и после его смерти.
В-четвертых, содержательная часть «пасквиля» и стиль написания его по некоторым признакам могут принадлежать только Пушкину. А. Лисунов приводит выписку из заключения экспертов одного из научных учреждений, проводивших исследование двух дошедших до нас экземпляров «пасквиля». В заключении утверждается, что оба сохранившиеся диплома, в том числе и адрес, были написаны одним лицом, человеком светского круга, но не французом, кроме того составителем и исполнителем диплома, вероятнее всего, был один и тот же человек. Все это подходит Пушкину: он был светским человеком, хорошо знавшим французский язык, выдает его также характерный росчерк в конце обоих писем. В каждом из них фигурирует росчерк – любимый пушкинский способ завершать свои рукописи. Вывод экспертов таков, что только поэту из всего круга подозреваемых лиц было безопасно выступать одновременно и составителем и распространителем «пасквиля». Но, чтобы вероятность обратилась в достоверность, нужны дополнительные аргументы, вытекающие непосредственно из содержания и стиля написания «пасквиля».
«Последний из свойственников Иоанны д'Арк». В этом произведении «в оборот» пошел сам Вольтер. И хотя не существовало никакого Дюлиса и великий философ не получал от него вызова на дуэль, «случайно найденное письмо» позволило Пушкину «смоделировать» дуэльную ситуацию между ним и Дантесом» сложившуюся к середине ноября 1836 года.
При чрезвычайных жизненных ситуациях Пушкин ничтоже сумняшеся мог пойти на подделку даже официальных документов. Так, в архиве Пушкина хранилась подорожная, выданная двум крестьянам, якобы его соседкой по имению П. А. Осиповой. В свое время Л. Б. Модзалевский сделал сенсационное открытие, что билет с начала до конца был написан Пушкиным, который под видом голубоглазого, темно-русого двадцатидевятилетнего крепостного Хохлова Алексея хотел в начале декабря 1825 года пробраться в Петербург. Специалисты, исследовавшие этот документ, дивились мастерству поэта. Стало быть, Пушкин в своем стремлении добиться чего-нибудь или отстоять принципиальную позицию не испытывал угрызений совести с выбором сомнительных литературных и графических форм: «Напрасно я бегу к сионским высотам…»
Текст диплома по стилю очень напоминает некоторые шутливые сочинения, сопровождавшие итоги традиционных встреч лицеистов 19 октября – в очередную годовщину Царскосельского лицея. Вот, например, запись «Из протокола лицейской годовщины» от 19 октября 1828 года: «Собрались на пепелище скотобратца курнофенуса Тыркова (по прозвищу кирпичного бруса) 8 человек скотобратцев… и завидели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея Пушкину-Французу иже написал сию грамоту».
Спустя восемь лет, в последнюю свою лицейскую годовщину, Пушкин начал вести протокол в той же манере, весьма напоминающей текст «диплома»: «Собрались вышеупомянутые Господа лицейские в доме у Яковлева пировали следующим образом…», но не завершил, поскольку был очень взволнован, о чем мы уже говорили. В чем едины практически все пушкинисты, так это в том, что текст диплома носит иносказательный характер, и речь в нем идет не о Дантесе, якобы наставившим рога Пушкину, а об Императоре Николае I. Однако друзья – современники в упор не хотели это признавать, гневно обрушиваясь на Дантеса и его голландского «папашу». Так, например, Д. Ф. Фикельмон записала в своем дневнике: «Семейное счастье начало уже нарушаться, когда чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все дурные слухи и имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией». Как говорится, не читала, но что-то об этом слышала. Действительно, даже те друзья Пушкина, которые лично получили «пасквиль», не все его прочитали, но слух пошел по всему Петербургу. А те друзья, которые и в глаза не видели текста «пасквиля» в своих суждениях шли «от обратного»: если Пушкин вызывает на дуэль Дантеса – значит, в «пасквиле» имя последнего непременно связано с Натальей Николаевной. А о том, какая параллель существует между именем поэта и Дмитрием Львовичем Нарышкиным, его супругой Марией Антоновной – долголетней любовницей императора Александра I и Натальей Николаевной, наконец, между братьями императорами всея Руси Александром и Николаем, знали или догадывались очень немногие. В то же время, в тексте анонимного письма Пушкин назван «коадъютором», то есть заместителем Нарышкина, тем самым совершенно недвусмысленно указывается на то, что Наталья Николаевна, жена поэта, является наложницей Государя. Пушкин, как никто другой, знал об этом, но сохранить в тайне измену жены, тем более перед уходом в мир иной, считал делом чести и своего добился. С одной стороны, «пасквиль» недвусмысленно целил в Государя – и это была месть Пушкина Николаю I, замыслившему избавиться от скандального поэта, так и не ставшего придворным певцом. Но, с другой стороны, он переводит стрелки на Дантеса, чтобы спровоцировать его на смертельную для самого Пушкина дуэль.
Пушкину удалось блестяще решить обе эти задачи, и немало поспособствовали этому его друзья – современники, а в последующем пушкинисты, которые не допускали и мысли, что в добропорядочном семействе Пушкиных мог случиться подобный скандал. Приведем рассуждения на эту тему академика Николая Яковлевича Петракова, который с чувством легкой иронии пишет в своем сочинении, наделавшем столь много шуму:
«Итак, будем придерживаться очевидного. Пушкин истолковал упоминание о Нарышкине как любой нормальный человек.
Дальше пушкинисты начинают фантазировать на тему, что должен был почувствовать поэт, расшифровав немудреный подтекст анонимки. Здесь наблюдается полная разноголосица. Большинство исследователей стоят на том, что Пушкин воспринял намеки анонима как беспочвенную клевету на супругу. Его возмущение имело в основе стопроцентную уверенность в супружеской верности Натали. И Пушкин не ошибался. Эта группа «специалистов по Пушкину» искренне считает, что, отстаивая такую точку зрения, они демонстрируют свою личную любовь к поэту. Поэт хотел, чтобы именно так сложилось общественное мнение, и надо быть верными его последней воле.
Любопытно, что система аргументов этой «партии» строится исключительно на цитатах из высказываний близких друзей Пушкина. Но друзья на то и друзья, чтобы пропагандировать версию, которую Александр Сергеевич считал благопристойной для себя и своей семьи. Тем более, что за это он заплатил своей жизнью. Еще более наивным аргументом сторонников этой версии выглядит ссылка на то, что Наталья Николаевна была абсолютно откровенна с мужем. Однако, согласитесь, одно дело – рассказывать мужу о своем успехе на балах, о комплиментах в свой адрес, и совсем друтое признаться мужу в интимной связи, да еще с царем!
Примечания
185. Н. М. Колмаков (15.11.1816 – не ранее 1891) – воспитанник юридического факультета Петербургского университета (вып. 1838 г.), впоследствии тайный советник, мемуарист. В своих воспоминаниях рассказал о имевших место встречах с А. С. Пушкиным в 1830-е годы.
186. Н. А. Тархова. Жизнь Александра Сергеевича Пушкина. С. 335; 340.
187. Цит. по: Г. Чхартишвили. «Писатель и самоубийство», М., «Захаров», 2011. С. 438.
188. Сирена Витале. Пуговица Пушкина. Калининград, «Янтарный сказ», 2001.
189. Мердер Мария Карловна (1815–1870), фрейлина – автор дневника с записями о встречах с Пушкиным, Н. Н. Пушкиной и Дантесом на петербургских великосветских балах (конец 1835 – начало 1837 годов). Дочь Карла Карловича Мердера (1788–1834 гг.) – воспитателя Александра Николаевича (будущего Александра II), генерал-адъютанта. О смерти К. К. Мердера – человека доброго и честного Пушкин писал в своем дневнике.
190. Точная дата написания последнего письма Дантеса не установлена, но судя по тому, что предыдущее было датировано 6 марта, а по тексту речь идет о том, что он не видел Н. Н. в течение месяца, следовательно, оно написано не ранее 5 апреля 1836 года.
–1843), граф – баварский посланник в Петербурге (1833–1838). Пушкин был знаком со всеми членами дипломатического корпуса, мог встречаться с Лерхенфельдом в обществе его дочери Амалии Крюднер и ее мужа.
192. «Следующие строчки были дописаны, очевидно, наискосок на полях: «кроме того, мне не надо говорить тебе о том, что ты очень хорошо знаешь: что я потерял голову из-за нее, что перемены в моем поведении и характере доказали это тебе, и постепенно даже муж ее понял это». (Прим. С. Витале).
193. Вероятно то, где он просил ее бежать с ним за границу. (Прим. С. Витале).
«Tu pourrais aussi lui faire peur et luui faire entendre que» в тексте едва можно разобрать). Фактически, он, видимо, так и не закончил его; вместо того, чтобы зачеркнуть, он вымарал чернилами последние слова так старательно, что никакие тщательные методики исследования древних манускриптов не могут помочь разгадать, чем же он хотел припугнуть Натали. Было ли это драматическое заявление («Я убью себя») или более прозаическая угроза («Я все расскажу мужу…»)? Даже и последнее предположение было бы неудивительно. (Прим. С. Витале).
195. П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина, М. 1984. С. 378.
196. Масонство (франкмасонство) (от фрацузского franc maon – вольный каменщик), от средневековых цехов (братств) строителей-каменщиков, отчасти от средневековых рыцарских и мистических орденов. Сложная система обрядности и условных знаков прикрывала обычно самые невинные формы благотворительности и культурно-просветительной работы, но иногда служила для маскировки и конспирации деятельности чисто революционных обществ. Пушкин состоял членом кишиневской масонской ложи «Овидий», руководимой П. С. Пущиным и отчасти связанной с Союзом благоденствия. Все русские масонские ложи, некоторое время терпимые правительством, были закрыты в 1812 году.
197. –8.07.1882), князь, чиновник Московского архива иностранных дел и русской миссии в Мюнхене (1833–1835 гг.), писатель. В 1843 году покинул Россию и вступил в орден иезуитов. Общался с Пушкины и Дантесом в великосветских петербургских кругах. В конфликте Пушкина с Дантесом был склонен больше поддерживать Дантеса, из-за чего современники подозревали Гагарина в составлении анонимного пасквиля. Много позднее, уже будучи за рубежом, Гагарин аргументированно отвел все подозрения в его авторстве, после чего версия была отвергнута. Горько сожалел о гибели Пушкина, был у гроба поэта и попрощался с покойным.
198. Это письмо Пушкина до нас не дошло, но сохранился ответ Е. М. Хитрово на него.
199. Дама – по мнению пушкинистов, это Мария Дмитриевна Нессельроде, урожденная графиня Гурьева – дочь министра финансов при Александре I Д. А. Гурьева, жена графа К. В. Нессельроде, управляющего Коллегией иностранных дел, министра иностранных дел (1816–1856 гг.). Общалась с Пушкиным в Петербургском великосветском обществе, но отношения между ними были враждебными. Как писал П. А. Вяземский, враждебность Пушкина к графине «едва ли не превышала ненависть его к Булгарину».