Костин А. Г.: Тайна болезни и смерти Пушкина
Семейная драма Пушкиных. Страница 6

20 июля в Предтеченской церкви на Каменном острове, где Пушкины снимали дачу на летнее время, состоялись крестины сына Пушкиных Александра Александровича. Восприемники: Павел Воинович Нащокин и Екатерина Ивановна Загряжская – тетка Натальи Николаевны. Событие торжественно отпраздновали в семье поэта.

Можно себе представить, что творилось на душе поэта, когда он уже все просчитал, но, как говорит народная пословица: «Чей бы бычок…». Как уже отмечалось выше, любые жизненные неудачи, крушение романтических грез, стрессовые ситуации вызывают у Пушкина неодолимое желание уехать куда-нибудь, с глаз долой, чтобы в дороге, среди чужих людей подавить в себе адские душевные муки.

Буквально через день после состоявшихся крестин Пушкин в письме к графу А. Х. Бенкендорфу просит об отпуске на 2–3 месяца для поездки в свое нижегородское имение, а также в Казань и в Оренбург. Черновик письма заканчивается просьбой, обращенной непосредственно к государю: «Умоляю Его Величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний». Здесь же Пушкин сообщает о намерении посетить по пути Дерпт, чтобы повидаться с семейством Карамзиных.

29 июля начальник канцелярии III отделения Александр Николаевич Мордвинов по поручению графа Бенкендорфа сообщает Пушкину о разрешенной ему поездке в Дерпт для посещения г-жи Карамзиной и просит сообщить «что побуждает Вас к поездке в Оренбург и Казань и по какой причине хотите Вы оставить занятие здесь на Вас возложенное?»

Письмом от 30 июля 1833 года Пушкин сообщает А. Н. Мордвинову о целях своей поездки в Поволжье: «В продолжение двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге, где труды мои, благодаря государя, имеют цель более важную и полезную.

Кроме жалования, определенного мне щедростию его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства умножаются и расходы.

Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии».

7 августа Пушкин получает письмо А. Н. Мордвинова с сообщением: «Его Императорское Величество дозволяет Вам, согласно изъявленному Вами желанию, ехать в Оренбург и Казань на четыре месяца», а 17 августа вместе с Сергеем Александровичем Соболевским выехал из Петербурга[93]. По поводу отъезда Пушкина П. А. Вяземский писал жене от 1 сентября 1833 года: «Сказывал ли я, что Пушкин удрал месяца на три в Нижний, Казань, Оренбург? Там поживет у себя в деревне, вероятно чем-нибудь разрешится… Я видел жену его на даче 26-го. Она все еще довольно худо оправляется…»

Пушкин «удрал», бросив не пришедшую в себя после родов Наталью Николаевну, обремененную долгами и домашними заботами. Пытается оправдаться за свой проступок. Так, в письме от 2 сентября 1833 года из Н. Новгорода в Петербург, пишет: «Мой ангел, кажется, я глупо сделал, что оставил тебя и начал опять кочевую жизнь. Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги Параша, повар, извозчик, аптекарь, M-me Sichler etc[94]. А у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься – сердишься на меня – и поделом. А это еще хорошая сторона картины – что, если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна? А другие, непредвиденные случаи… Пугачев не стоит этого. Того и гляди, я на него плюну – и явлюсь к тебе».

В письме уже из Болдина от 8 октября 1833 года среди наказов жене по части финансовой и расспросов о светской жизни в Петербурге, вдруг неожиданный вопрос: «Радуюсь за тебя; как-то, мой ангел, удаются тебе балы? В самом деле, не забрюхатела ли ты? Что ты за недотыка? Прощай, душа».  В самом деле, что за вопрос? Уехал от жены два месяца назад, оставил ее больную, еще не оправившуюся от родов, и такой вопрос прямо в лоб! Не намек ли ей на то, что предыдущая беременность случилась у Натальи Николаевны в отсутствии мужа? Как увидим ниже, намек был понят правильно, и очередная беременность, а вернее, зачатие плода, выкинутого 4 марта 1834 года, случилось в отсутствие Пушкина.

В Болдино Пушкин пробыл с 1 октября по 9 ноября 1833 года, много пишет, решает хозяйственные и финансовые проблемы, встречается с Ольгой Ключаревой (Калашниковой). Весьма вероятно, что при встрече он вручил ей некую сумму денег, поскольку спустя два месяца после отъезда поэта, она купила на свое имя дом в Лукьянове. После этой встречи Ольга больше не обращалась к Пушкину за помощью.

Вторая Болдинская осень 1833 года была не столь плодотворной в сравнении с первой 1830 года, тем не менее за полтора месяца написаны: повесть «Пиковая дама», поэмы «Медный всадник» и «Анджело», «История Пугачева», сказки: «О рыбаке и рыбке», «О мертвой царевне и семи богатырях», несколько стихотворений, в том числе «Осень», а также переводы баллад А. Мицкевича – «Будрыс и его сыновья» и «Воевода» (Czaty – «Засада»). Но…ни одного лирического шедевра, навеянного романтическими отношениями с женщинами.

По пути в Петербург, Пушкин останавливается на несколько дней в Москве у Нащокина и лишь к вечеру 20 ноября он приезжает в столицу. Судя по тому, что Наталья Николаевна «выкинула» 4 марта 1834 года 3-х с половинный месячный плод, на момент возвращения мужа в Петербург она уже была беременна.

Перед самым Новым годом Николай I подписывает указ: «Служащих в Министерстве иностранных дел коллежского асессора Николая Ремера и титулярного советника Александра Пушкина, Всемилостивейшее пожаловали Мы в звание камер-юнкеров Двора нашего. Николай»[95]. 12 января Наталья Николаевна была представлена ко Двору в связи с назначением мужа камер-юнкером. Н. О. Пушкина накануне сообщила об этом дочери: «Знаешь ты, что Александр – камер-юнкер, к большому удовольствию Натали; она будет представлена ко Двору, вот она и на всех балах; Александр весьма озадачен…». А 26-го января она сообщила дочери, что «представление Натали… огромный имело успех, только о ней и говорят на балу у Бобринского <поскольку> Император танцевал с нею <Натали> французскую кадриль и за ужином сидел возле нее. Говорят, на балу в Аничковом дворце она была прелестна… И вот наш Александр превратился в камер-юнкера, никогда того не думав; он, которому хотелось на несколько месяцев уехать с женой в деревню в надежде сберечь средства, видит себя вовлеченного в расходы».

Итак, у Пушкина появилась еще одна головная боль – неприкрытый интерес Государя к его «женке». 23 января 1834 года, явившись на бал в Аничков дворец и узнав, что гости во фраках, а не в мундирах, как он, Пушкин оставляет жену на балу, а сам уезжает; вечер проводит у С. В. Салтыкова[96]. В дневнике запись: «…Гос<ударь> был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: «Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему».

25 января Пушкин с женой на балу у князя B. C. Трубецкого[97]. Неожиданно и ненадолго приехал государь, он спросил Наталью Николаевну: «Из-за сапог или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз?»

Из письма С. Н. Карамзиной к И. И. Дмитриеву от 20 января 1834 г.: «Пушкин крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством, но теперь успокоился, ездит по балам и наслаждается торжественною красотою жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто и преискренно страдает мученьем ревности, потому что, посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить поэтическую голову ее мужа…»

А что ему оставалось делать, если Наталья Николаевна буквально окружена поклонниками, где-то таинственный любовник – ПЛН, от которого появился на свет «рыжий» Сашка и плод, который она носит под своим сердцем, а вот еще на горизонте появился шуан Дантес – будущий «палач» поэта. 26 января после бала у Трубецких Пушкин делает в своем дневнике следующую запись: «Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет».

–02.11. 1895), приемный сын Луи-Борхарда де Беверваард Геккерна (30.11.1791–27.09.1884) – нидерландского дипломата. С февраля 1834 года корнет, с января 1836 года поручик Кавалергардского полка. Приехал в Россию 8 сентября 1833 года. Знакомство Пушкина с Дантесом, по-видимому, состоялось со второй половине января 1834 года и не предвещало ничего трагического. По словам К. К. Данзаса (в записи Аммосова), Дантес, равно как и Геккерн, «часто посещали дом Пушкина и дома Карамзиных и князя Вяземского, где Пушкины были как свои», указывая при этом на 1835–1836 годы.

В дневниковой записи 26 января 1834 года Пушкин называет Дантеса и Маркиза де Пина – шуанами, поскольку они был сторонниками восстановления королевской власти Бурбонов во Франции. Шуанами называли контрреволюционных мятежников в революционные 1792–1803 годы.

По существующим правилам, поступить в гвардию сразу офицером было нельзя, поскольку существовали определенные сроки выслуги солдатом и юнкером, но приехавшим французам были организованы облегченные офицерские экзамены, и 8 февраля Ж. Дантес был определен корнетом в Кавалергардский полк, а де Пина был определен в армейский пехотный полк. Исключение для Ж. Дантеса вероятно было сделано, благодаря протекции принца Вильгельма прусского, с чьим рекомендательным письмом он и прибыл в Россию. По дороге он познакомился с Геккереном, который скоро привязался к нему, всячески ему покровительствовал, а в начале 1836 г. усыновил. Это возбудило разнообразные толки, пытавшиеся по-своему объяснить тайну отношений Дантеса и Геккерена. С этого времени Дантес стал называться бароном Геккерен-Дантесом. Хотя служба Дантеса в полку оказалась весьма неисправной, за что он подвергался постоянным взысканиям, это не мешало его карьере, которой помогали связи в светском обществе, где его ценили за красоту, остроумие и развязность. Дантес встречался с Пушкиным на великосветских собраниях и балах и вскоре обратил особое внимание на Наталью Николаевну. В 1835 г. он начал открыто за ней ухаживать, а в начале 1836 г. эти отношения стали предметом сплетен. Особенно усилились эти ухаживания летом 1836 г. Посредницей между Дантесом и женой Пушкина была Идалия Полетика и сестра Натальи Николаевны, Екатерина Николаевна, влюбленная в Дантеса и вступившая с ним в связь в конце лета 1836 г.

О дальнейших событиях, в орбиту которых были вовлечены, наряду с четой Пушкиных, Государь, Дантес, Идалия Полетика и ПЛН, речь впереди, однако некоторые эпизоды биографии шуана Ж. Дантеса следует, для ясности, осветить сейчас.

«Жорж-Шарль Дантес был третьим ребенком и старшим из сыновей барона Жозеф-Конрада Дантеса (8.05.1773–1852) и его жены Марии-Анны-Луизы Гацфельдт (8.07.1784–1832), у которых было шестеро детей. Отец Ж-Ш Дантеса слыл богатым эльзасским помещиком, владевшим имением Блоцгейм, был отставным военным. Обучался в Королевской военной школе Pont--Mousson, затем служил офицером в Королевском германском полку, который содействовал бегству короля Людовика XVI в Варенн, в результате чего был вынужден эмигрировать в Германию. Вернувшись в родной Сульц, он женился 29 сентября 1806 года на Марии-Анне-Луизе, графине Гацфельдт и сделал блестящую политическую карьеру. В 1823 году барон Дантес, будучи уже членом Генерального совета Верхнего Рейна, был избран в палату депутатов. Он заседал в ней до 1829 года. Будучи весьма привязан к своим родным местам, он жил в Париже лишь в течение законодательных сессий и делил свое время между имением в Сульце и Кольмаром, где у него был дом.

По традициям семьи, он принадлежал к правой части законодательного собрания.

Будучи любим коллегами за прямоту и лояльность, стремясь оказать соотечественникам всевозможные услуги, он сумел приобрести общую любовь и уважение достойным характером своей общественной деятельности и простой семейной жизни. После революции 1830 года барон Дантес вернулся к частной жизни; он был кавалером ордена Почетного легиона.

Жорж-Шарль Дантес родился в Кольмаре 5 февраля 1812 года, где и провел свои детские годы. По воле отца он избрал военную карьеру.

Первоначальное обучение он получил в Эльзасе в коллеже Chapelle sous Rougemont, в округе Верхнего Рейна, а последующее в Париже в Бурбонском лицее. Несмотря на рекомендацию генерала, графа Рапп, не будучи принят, за недостатком места, в пажеский корпус Карла X, директором которого был его дядя по отцу, генерал-майор, граф де Бель-Иль, он пожелал поступить в военную школу Сен-Сир, куда и был принят в 1829 году четвертым учеником. В июле 1830 г. он участвовал в отрядах школы, которые вместе с полками, сохранившими верность, попытались на площади Людовика XV защищать в Париже дело Карла X, который вскоре был принужден ехать в изгнание. Но отказавшись вместе с несколькими своими товарищами служить Июльской монархии, он должен был покинуть военную школу. А после того, как в течение нескольких недель состоял среди приверженцев, группировавшихся в Вандее вокруг герцогини Беррийской, вернулся к отцу, которого застал глубоко удрученным политическими переменами, уничтожавшими законную монархию, которой он служил как по традиции, так и по симпатии.

В самом деле, в другой день после революции, разрушившей все его надежды, молодой человек с живым и независимым нравом, какой был у Жоржа Дантеса, не мог найти приложения своим способностям в однообразной провинциальной жизни, которая выпала на его долю.

Кончина баронессы Дантес в 1832 году еще усилила для него грусть семейного очага. Жорж Дантес, отдалившийся, в силу роялистских взглядов своих родных, от правительства, которое было призвано к власти Францией, решил поступить на службу за границу, согласно обычаю, довольно часто практиковавшемуся в то время.

Семейные связи, по-видимому должны были помочь ему устроиться в Пруссии, и, благодаря покровительству наследного принца Вильгельма, он мог бы быть принят в полк, если бы ему подошел чин унтер-офицера. Но для воспитанника Сен-Сира, который выходил из военной школы после двух лет обучения офицером, это было бы понижением, и Жорж Дантес отказался. Наследный принц прусский, продолжая ему покровительствовать, посоветовал ему тогда отправиться в Россию, где его родственник император Николай I должен был выказать благосклонность французскому легитимисту. Прибыв с такой высокой рекомендацией в С. -Петербург, Жорж Дантес был уверен, что найдет себе здесь покровителей»[98].

Будучи прилежным курсантом военной школы Сен-Сира, Жорж-Шарль Дантес отлично стрелял – качество, которое сильно пригодилось ему, а вернее Пушкину, когда последний избрал Дантеса в качестве своего палача. О снайперских способностях Дантеса красноречиво свидетельствуют следующий эпизод, описанный в книге Леонида Гроссмана, якобы со слов виконта д'Аршиака, будущего секунданта Дантеса на дуэли с Пушкиным. Будучи двоюродным братом Дантеса, д'Аршиак хорошо знал его, поскольку они вместе воспитывались в старинном лицее Бурбонов и о проведенных в Лицее годах он с теплотой вспоминал: «Это был своеобразный и очень одаренный юноша. Тонкий, с нежным, почти девичьим лицом, Жорж пленял не только изящным обликом, но еще более своим веселым нравом. Он рано проявил особый дар непринужденной светской шутки, и разговоры с ним превращались обычно в забавный поток каламбуров, анекдотов и острот. Лицеисты обожали его как прекрасного товарища, девицы нашего подрастающего круга были от него без ума.

Это рано сообщило ему черты какой-то детской избалованности, от которой он никогда не мог освободиться впоследствии. Он был очень способен, но немного ленив, отличался быстрой сообразительностью, живостью ума и прекрасной памятью. Свободно импровизируя свои ответы профессорам, он внешним блеском, непринужденностью речи, находчивостью и остроумием часто прикрывал отсутствие точных и верных знаний.

Он был первым по фехтованию, танцам и гимнастике, из наук же интересовался только историей и географией. Охотно мечтая о путешествиях, государственной службе и военных подвигах, он рано выказывал себя страстным роялистом, следуя, очевидно, каким-то фамильным преданиям: мой дядя Жозеф-Конрад, отец Жоржа, занимал в палате депутатов место среди крайне правых. Отражая, по-видимому, воззрения своих старших, мой сверстник с большим пренебрежением говорил о якобинцах и карбонарах, с восхищением заявляя о своей преданности трону и готовности положить жизнь за королей Франции.

Неудивительно, что по окончании лицея Жорж Дантес сделал попытку вступить в пажеский корпус Карла X. Это могло сразу приблизить его ко двору и облегчить пути к военно-политической карьере. Недостаток вакансий в этом строго замкнутом питомнике вельмож заставил его удовлетвориться Сен-Сирской военной школой. Здесь, в соседстве Версаля с его королевскими преданиями и замке времен Людовика XIV, мой юный роялист впервые проявил себя. Я был свидетелем одного из его первых триумфов.

В июне 1830 года состоялся обычный инспекторский смотр сенсирцев. На этот раз годичному торжеству придавалось особенное значение. Только что открылись военные действия против алжирского бея.

Всюду только и было толков что о войне. Ускоренный выпуск Сен-Сирской школы носил характер правительственной демонстрации. После обычного парада предстояли разнообразные «олимпийские игры» – состязание сен-сирских воспитанников в различных военных упражнениях: фехтовании, стрельбе, гимнастике.

Ввиду особого значения этого смотра военной молодежи среди «разгорающихся батальных действий», на празднестве присутствовали представители королевского дома – сам дофин Луи Антуан, герцог Ангулемский, со своей сухопарой супругой, знаменитой дочерью Людовика XVI, и вдовствующая невестка наследника, молодая герцогиня Беррийская в сопровождении своего подростка-сына.

свитой, в которой находила полное утешение своему раннему вдовству. Ее празднества, поездки и приемы славились во всей Франции…

Герцогиня отлично скакала верхом, стреляла из ружья, фехтовала в мужском костюме, мастерски владела пистолетом. Она знала толк в лошадях и любила появляться в сопровождении крупных борзых, легавых или шотландских овчарок.

Всеобщее внимание было захвачено своеобразным стрельбищным состязанием. Среди различных способов проявить свое искусство стрелкам было предложено также упражнение с живой мишенью. То был особый вид модной тогда голубиной охоты. Для каждого стрелка спугивалась большая стая голубей, с правом для состязающегося сделать двенадцать выстрелов в разлетающихся птиц. При быстроте прицела и действий это иногда удавалось. Но обычно пестрая голубиная гоньба, испуганная ружейными выстрелами, панически разлеталась и исчезала из поля зрения охотника задолго до его последнего выстрела. Трудность состязания заключалась и в разноцветном оперении каждой стаи, и в различии пород, среди которых обязательно имелись турманы, т. е. кувыркающиеся в воздухе летуны, катящиеся с высоты, подобно шару, почти до самой земли, чтобы снова стремительно взлететь по вертикали на огромную высоту.

Эта беспрерывная подвижная пестрядь в воздухе не переставала рябить в глазах охотника и сильно понижала шансы попаданий.

Таково было состояние турнира, когда к барьеру подошел Жорж Дантес. В толпе товарищей прошел ропот сочувствия: он уже успел завоевать себе репутацию одного из лучших стрелков Сен-Сира.

Все насторожились. Раздался громкий хлопнувший звук спугивания стаи, и огромный, живой и разноцветный букет, словно трепеща бесчисленными лепестками, всплыл из-за заслона посреди лужайки и начал растворяться в воздухе. Шелковистое оперенье гонных голубей отливало на солнце своими белоснежными, сизыми, алыми и фиолетовыми тонами. Безрассудные катуны уже начинали низвергаться с высоты, кувыркаясь через голову и сливая в сплошное пестрое пятно свое центробежно вращавшееся оперенье, когда почти без перерыва раздались первые выстрелы Жоржа. Медленно расплывавшаяся стая словно вздрогнула, шарахнулась, взметнулась и в торопливом ужасе смертельной опасности устремилась в стороны и ввысь.

И вот белая птица, быстро трепетавшая своими крыльями по зеленому фону дальних лесов, словно рассыпалась целым облаком серебристых перьев и мертвым комкаем свалилась в траву. Вот вслед за нею ярко-красный шар вращающегося турмана остановился, и птица, пылавшая на солнце своей безумной и закономерной игрой, низверглась в поросли лужайки. Вот свалился матовый черный грач, вот под острым углом неожиданно преломился стремительный полет сверкающей свинцово-синей птицы.

Я оглянулся. Ефрейтор едва успевал передавать Жоржу заряженные ружья, с такой быстротой он разряжал их и протягивал руку за следующим. Еще два-три удара, и Жорж спокойно оперся о свой карабин. Все двенадцать зарядов были выпущены. Егерь уже нес с поля трофей победы, целую связку убитых голубей, под дружные аплодисменты юнкеров, офицеров и зрителей.

Беррийской. Через несколько минут начальник школы генерал Менуар провозглашал, что первый приз по труднейшему стрельбищному состязанию завоевал ученик младшего курса Сен-Сирской школы Жорж-Шарль Дантес. Герцогиня с улыбкой, полной восхищения, протягивала победителю большой чеканный кубок – награду за победу – и, явно любуясь красавцем стрелком, произносила ему какие-то ласковые слова.

Затем, обернувшись к генералу Менуару, она громко сказала:

– Вот какие воины нам нужны для борьбы с Гуссейном-пашой…

Жорж с горящими глазами и радостным лицом возвращался к своим товарищам, высоко поднимая над головой сверкающий на солнце кубок. В ореоле своих белокурых волос, колеблющихся от ходьбы под открытым небом, он шел, опьяненный одержанной победой, полученной наградой, кликами юнкеров, рукоплесканьями трибун и улыбкой восхищенной герцогини. Это был триумфатор и завоеватель, уверенно и бодро шагающий вперед к новым трофеям и победам. И только рукава его белоснежного мундира были местами покрыты свежими пятнами и влажными брызгами крови. Темные струйки еще сбегали с его нарукавных отворотов, словно предсказывая этому будущему конквистадору земных успехов, что все наши победы или завоевания – славы, денег, власти, женщин – это только безостановочное шествие сквозь прерванные жизни к новым бестрепетным и смертельным ударам.

Это хищное празднество смутило меня. Свежая кровь обладает свойством притягивать к себе взгляды и словно держать их в своей власти. Я долго не мог отвести глаз от этих белых обшлагов с тонкими позументами и блестящими пуговицами, обильно залитыми кровью вольных и прекрасных птиц, так беспечно и бессмысленно убитых…

зачислялись в состав ее личных пажей.

Так начиналась придворная карьера Жоржа-Шарля Дантеса.

Он вступил на политическое поприще в трудное время. Победы в Африке готовили бурю в Париже. Дантесу недолго пришлось присутствовать в почетной свите герцогини, сопровождая ее на охоту и прогулки. Через два месяца Тюильри было оцеплено баррикадами, и сен-сирские юнкера выступили на защиту белого знамени.

Наступила та бурная пора жизни Дантеса, которая рано выработала из него политического деятеля особого типа, какие создаются обычно в смутные эпохи государственных переворотов, заговоров и мятежей. Это те отважные, решительные и самонадеянные люди, которые непреклонно верят в успех и стремительно идут к намеченной цели, опрокидывая по пути все препятствия. Они любят риск, крупную игру, опасные комбинации, возбуждающую атмосферу необычайных и угрожающих приключений. Они бывают пленительны и беспощадны. Окружающие служат им только средством для достижения их целей, и ко всем людям они одинаково подходят с непроницаемой бронзовой маской.

Через несколько недель после сен-сирского празднества королевская власть во Франции зашаталась. Жорж Дантес отважно ринулся в свое первое боевое крещение на защиту бурбонских лилий. От веселых состязаний и упражнений в ловкости ему предстояло теперь перейти к настоящей смертельной борьбе. Уже не связку подстреленных турманов, а мятежные трехцветные знамена восставшего Парижа нужно было сложить пажу герцогини Беррийской к ногам его королевы.

герцогини Беррийской, а после ее неудачи решил отправиться служить за границу. Благодаря протекции своих прусских родственников он устроился в России, где был принят в январе 1834 г. корнетом в Кавалергардский полк»[99].

Оставим на время шуана Дантеса, поскольку до начала его активного участия в смертельной игре, затеянной Пушкиным, оставалось еще более 2 лет, и вернемся в холодные февральские дни 1834 года. 11 февраля Пушкин в концертном зале Зимнего дворца представлялся императору в звании камер-юнкера; в соответствии с записью в камер-фурьерском журнале, в этот день представлялся 31 человек, сначала маршал – И. Ф. Паскевич, потом сенаторы, камергеры, действительные статские советники и, наконец, камер-юнкеры: А. С. Долгоруков, Безобразов, Романов, Ремерс и Пушкин «благодарили за пожалование в сие звание».

В то же время заехавший в Петербург, чтобы навестить Пушкина А. Н. Вульф записал в своем дневнике: «Самого же поэта я нашел мало изменившимся от супружества, но сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что возвращается к оппозиции, но это едва ли не слишком поздно; к тому же ее у нас нет… удостоился я лицезреть супругу А. Пушкина, о красоте которой молва далеко разнеслась. Как всегда это случается, я нашел, что молва увеличила многое».

«Александр на отъезде <по-видимому, в Москву для работы в архивах>, а в первых днях первой недели поста <т. е. после 4 марта> сбирается и Натали, она навестит в деревне своих родителей и останется там до августа.  …»

То есть планировался отъезд Натальи Николаевны в имение родителей, чтобы в условиях деревенской тиши прошли ее очередные роды в августе 1834 года, поскольку она была на 4-м месяце беременности, и бурная столичная жизнь могла повредить нормальному ходу беременности. Но до отъезда Пушкины активно участвуют в масленичных увеселительных мероприятиях, посещая ежедневно балы, вечера и всевозможные рауты. 3 марта они на вечере у князя В. Д. Одоевского, а в воскресенье утром, 4-го марта – на балу в Зимнем дворце, заключающим Масленицу.

Н. О. Пушкина, как бы предчувствуя беду, пишет 3 марта 1834 года своей дочери О. С. Павлищевой: «Масляная очень шумная, всякий день утром и вечером бал, спектакль – с понедельника до воскресенья; Натали на всех балах, всегда хороша, элегантна, везде принята с лаской; она всякий день возвращается в 4 или 5 часов утра, обедает в 8, встает из-за стола, чтобы взяться за туалет и мчаться на бал; но она распрощается с этими удовольствиями, чрез две недели она едет в деревню к матери, где думает остаться шесть месяцев».

В последний день Масленицы бал в Зимнем дворце начался днем и продолжался до ночи. Поэт разговаривал с художником Г. Г. Гагариным о «Моцарте и Сальери». После спектакля актеров французской труппы возобновились танцы, во время которых Наталье Николаевне сделалось дурно. Едва Пушкин привез ее домой, у нее случился выкидыш. Пушкин отметил в дневнике: «Все это <масленичные веселья> кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясалась». Об этом он сообщал и Нащокину в конце месяца: «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла…». Отъезд в деревню откладывается до выздоровления Натальи Николаевны. На восстановление здоровья ушло больше месяца, и только 15 апреля 1834 года Пушкин проводил до Ижоры жену, ехавшую с детьми в Полотняный Завод на лето. По пути она заезжала в Москву и Ярополец.

Пушкин, конечно, высчитал, когда произошло зачатие выкинутого плода. Если роды намечались на август месяц 1834 года, то зачатие произошло в ноябре 1833 года. Пожалуй, мы можем вычислить даже дату, когда должен был родится третий ребенок Пушкиных, не случись катастрофы 4 марта 1834 г.

«резерве» всего 10 дней, чтобы ребенок родился хотя бы в конце августа. Что он мог сделать за 10 дней, если для зачатия первого ребенка потребовалось полгода? Значит все случилось, как минимум, за неделю до приезда Пушкина, чтобы в последующем снять возможные вопросы о досрочных родах. Итак, 10–13 ноября, отсчитываем вперед 40 недель (280 дней) и получаем 20–23 августа 1834 года. Вполне нормальный срок, чтобы отцом считать Пушкина, а недостающая неделя до 280-ти дней, как правило, не служит серьезным основанием считать роды преждевременными.

Все это прекрасно высчитал и сам Пушкин и с отъездом Натальи Николаевны в деревню он решил осуществить некий эксперимент, чтобы на все сто процентов убедиться в том, что все его расчеты соответствуют действительности. Для этого еще раз обратимся к письмам Пушкина, которые он, начиная с 17 апреля 1834 года, регулярно посылает из Петербурга сначала в Москву, где Наталья Николаевна останавливалась у родителей на две недели, затем в Ярополец и, наконец, в Полотняный Завод. Всего было написано 27 писем, в том числе два письма из Болдино в Петербург, куда к тому времени уже вернулась Наталья Николаевна с детьми.

Сначала несколько слов о перлюстрации писем Пушкина цензурой. В начале мая 1834 года Пушкин узнает от Жуковского, что его письмо к жене от 20 и 22 апреля, где он непочтительно высказался о своем камер-юнкерстве, прочитано на московской почте и представлено полицией Николаю I, который был рассержен, но успокоился после объяснения Жуковского. Действительно, в этом письме из Петербурга в Москву к своей жене, Пушкин написал, что сказался больным, чтобы не ходить с поздравлениями к наследнику в связи с его совершеннолетием: «…царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видеть». Далее его знаменитый пассаж, ранее приводимый нами: «…Видел я трех царей…», где прошелся по «третьему» царю, который, «…хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, ни променять его на четвертого не желаю».

В своем дневнике Пушкин делает запись от 10 мая 1834 года следующего содержания: «Г<осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего Правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать Царю (человеку благовоспитанному и честному), и Царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть Самодержавным!»[100]

В некоторых письмах он язвительно «шлет приветы» тем, кто их читает. Так, в письме от 29 мая 1834 г. из Петербурга в Полотняный Завод он «уколол» полицию: «Что ты путаешь, говоря:   Лучше бы ты о себе писала, чем о Sollogoub, о которой забираешь в голову всякий вздор – на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма».  Есть в этом письме и кое-что посерьезнее, чем «приветы» полицейским: «Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают». Договаривались, что Пушкин постарается заехать в Полотняный Завод по пути в Болдино в августе 1834 года. Но какие-то обстоятельства личного характера заставляют Наталью Николаевну просить мужа приехать в июле. Что это за обстоятельства, она не пишет, но Пушкин догадывается, похоже что ПЛН может подъехать в Калугу, куда Наталья Николаевна наезжает на балы и другие увеселительные мероприятия.

В письме от 3 июня 1834 года из Петербурга в Полотняный Завод Пушкин снова шлет «привет» перлюстраторам: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство a'la lettre[101]. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilit de la famille)[102] невозможно; каторга не в пример лучше.   а вот что пишу для тебя».

А в письме от 8 июня 1834 года новый пассаж: «Жду от тебя письма об Яропольце, но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует государственная безопасность». 

«Что ты мне пишешь о Калуге? Что тебе смотреть на нее? Калуга намного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петербурга. Что же тебе там делать? Это тебя сестры баламутят, и верно уж моя любимая. Это на нее весьма похоже. Прошу тебя, мой друг, в Калугу не ездить. Сиди дома, так будет лучше».

«несчастной» Калуге, которая, похоже, занозой сидит в его сердце: «Пожалуйста, мой друг, не езди в Калугу. С кем там тебе знаться? с губернаторшей? она очень мила и умна; но я никакой не вижу причины тебе ехать к ней на поклон. С невестой Дмитрия Николаевича? Вот это дело другое. Ты слади эту свадьбу, а я приеду в отцы посаженые. Напиши мне, женка, как поживала ты в Яропольце, как ладила с матушкой и с прочими. Надеюсь, что вы расстались дружески, не успев поссориться и приревновать друг к другу. У нас ожидают прусского принца. Вчера приехал Озеров из Берлина с женою в три обхвата. Славная баба; я, смотря на нее, думал о тебе и желал тебе воротиться из Завода такою же тетехой. Полно быть тебе спичкой.  Прощай, жена. У меня на душе просветлело. Я два дня сряду получил от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией. Черт с ними. Что делают дети? благословляю их, а тебя целую»[103].

В этот же день он пишет еще одно письмо, навеянное, вероятно, просьбой тетушки отпустить Натали в Калугу. Вот ведь как приспичило в эту Калугу ездить, что подключила к этой «проблеме» «тяжелую артиллерию» в лице тетушки Екатерины Ивановны Загряжской: «Сейчас от меня тетка. Она просит тебя к ней писать, а меня тебе уши выдрать. Она переезжает в Царское Село, в дом князя Кочубея, с Натальей Кирилловной, которая удивительно мила и добра; завтра еду с ней проститься. Зачем ты тетке не пишешь? какая ты безалаберная! Она просит, чтоб я тебя в Калугу пустил, да ведь ты махнешь и без моего позволения. Ты на это молодец. Сейчас простился с отцом и матерью. У него хандра и черные мысли. Знаешь, что я думаю? не приехать ли мне к тебе на лето? нет, жена, дела есть, потерпим еще полтора месяца. А тут я к тебе упаду как снег на голову, если только пустят меня».

А это игра в кошки-мышки: приеду – не приеду; на все лето – нет, не могу; «упаду как снег на голову» – «если только пустят меня». Наталье Николаевне нужно знать конкретную дату приезда мужа, чтобы увязать это знание со своими планами, а тут: «приеду – не приеду». Наконец, это ей все надоело и она буквально требует: когда муж приедет в Полотняный Завод? Это требование вытекает из ответа Пушкина на ее письмо. Около (не позднее) 14 июля 1834 года в письме к Наталье Николаевне он пишет, вернее, отвечает: «Ты хочешь непременно знать, скоро ли я буду у твоих ног? изволь, моя красавица. Я закладываю имение отца, это кончено будет через неделю. Я печатаю Пугачева; это займет целый месяц. Женка, женка, потерпи до половины августа, а тут уж я к тебе и явлюсь и обниму тебя, и детей расцелую. Ты разве думаешь, что холостая жизнь ужасно как меня радует? Я сплю и вижу, чтоб к тебе приехать, да кабы мог остаться в одной из ваших деревень под Москвою, так бы богу свечку поставил; рад бы в рай, да грехи не пускают. Дай, сделаю деньги, не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости. А о каком соседе пишешь мне лукавые письма? кем это меня ты стращаешь? отселе вижу, что такое. Человек лет 36; отставной военный или служащий по выборам. С пузом и в картузе. Имеет 300 душ и едет их перезакладывать – по случаю неурожая. А накануне отъезда сентиментальничает перед тобою. Не так ли? А ты, бабенка, за неимением того  »

Про «того»  мы уже знаем – это Государь, а кто таков «другой»,  уж не ПЛН ли? Пушкин этого «другого»  никак вычислить не может, но то, что он стремится побывать в Калуге – это не вызывает у него никаких сомнений. Потому и «крутит» с датой своего приезда в Полотняный Завод, чтобы осложнить встречу ПЛН со своей женой. А пассаж насчет отставного военного 36 лет «с пузом и в картузе» это для отвода глаз, для сдерживания гнева по поводу «того и другого». 

Решила взять мужа измором, долго не отвечает на его письма. Пушкин сердито выговаривает ей в письме от 30 июля 1834 года из Петербурга в Полотняный Завод: «Что это значит, жена? Вот уже более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты? Что ты? В Калуге?  брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя. Я приеду к тебе, коль скоро меня Яковлев отпустит. Дела мои подвигаются. Два тома печатаются вдруг. Для одной недели разницы не заставь меня все бросить и потом охать целый год, если не два и не три. Будь умна… Целую твой портрет, который что-то кажется виноватым. Смотри». 

Через четыре дня получив, наконец, письмо из Петербурга, продолжает выговаривать жене за ее непослушание. В письме от 3 августа 1834 года из Петербурга в Полотняный Завод пишет: «Стыдно, женка. Ты на меня сердишься, не разбирая, кто виноват, я или почта, и оставляешь меня две недели без известия о себе и о детях. Я так был смущен, то не знал, что и подумать. Письмо твое успокоило меня, но не утешило. Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный уездный городишко, чтоб видеть скверных актеров, скверно играющих старую, скверную оперу? что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворок, когда и Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных, и никаким фейвороком тебя в карету не заманишь. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура. О твоих кокетственных сношениях с соседом говорить мне нечего. Кокетничать я сам тебе позволил – но читать о том лист кругом подробного описания вовсе мне не нужно. Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и целую – благодаря тебя за то, что ты богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас. Ты ждешь меня в начале августа. Вот нынче уже 3-е, а я еще не подымаюсь. Яковлев отпустит меня около половины месяца. Но и тут я не совсем еще буду свободен. Я взял квартеру Вяземских. Надо будет мне переехать, перетащить мебель и книги, и тогда уже, благословясь, пуститься в дорогу. Дай Бог приехать мне к твоим именинам, и я тем был бы счастлив».

И тут выясняется, что Наталья Николаевна даже в Москву сумела съездить, поскольку в этом же письме Пушкин мимоходом оговаривается: «О тебе гремит молва, после минутного твоего появления <в Москвех Нашли, что ты похудела – я привезу тебя тетехой, по твоему обещанию: смотри ж! Не поставь меня в лгуны. На днях встретил я М-те Жорж. Она остановилась со мною на улице и спрашивала о твоем здоровье, я сказал, что на днях еду к тебе pour te faire un enfant[104]. Она стала приседать, повторяя: Ah, Monsi, vous me ferez une grande plaisir[105]. Однако я боюсь родов, после того, что ты выкинула. Надеюсь однако, что ты отдохнула».

Неотложные дела удерживают Пушкина от поездки в Полотняный Завод и лишь предстоящие торжества по случаю открытия Александрийской колонны подтолкнули его к отъезду. 17 августа он выезжает из Петербурга в Москву, чтобы затем отправиться в Полотняный Завод. Много позднее в дневнике Пушкина появится запись от 28 ноября 1834 года: «…выехал из П<етер>б<урга> за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами…»

«которого нашел поглупевшим от ревматизма в голове». 21-го выехал через Боровок, Малоярославец и Калугу в Полотняный Завод, куда прибыл вечером этого же дня.

Наконец-то Пушкин у ног своей Мадонны, которая уже отчаялась его дождаться.

Около (не позднее) 25 августа 1834 года направляет письмо к Н. И. Гончаровой в Ярополец, в котором выражает сожаление, что не попал к ней по дороге в Полотняный Завод, что приехав, нашел всех здоровыми, кроме Саши, что должен будет еще на несколько недель съездить в Нижегородское имение по делам отца, «…а жену отправлю к Вам, куда и сам явлюсь как можно скорее. Жена хандрит, что не с Вами проведет день Ваших общих именин; как быть! и мне жаль, да делать нечего. Покамест поздравляю Вас со днем 26 августа; и сердечно благодарю вас за 27-ое. Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом».

6 сентября Пушкин с женой и детьми уезжает из Полотняного Завода в Москву. С ними вместе едут сестры Натальи Николаевны, Екатерина и Александра Николаевна Гончаровы, которых Пушкины берут жить к себе в Петербург. Пробыв в Москве 4 дня, Пушкин в третий раз приезжает в Болдино, надеясь на новую «Болдинскую осень».

Но вдохновения нет, в письме к жене от 15–17 сентября 1834 года из Болдина в Петербург жалуется: «Написать что-нибудь мне бы очень хотелось. Не знаю, придет ли вдохновение… Писать еще не принимался».

«Вот уж скоро две недели, как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер Скотта и Библию, а все об вас думаю. Здоров ли Сашка? прогнала ли ты кормилицу? отделалась ли от проклятой немки? Какова доехала? Много вещей, о которых беспокоюсь Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить.  Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Натальи Ивановны сутки – и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое. Я жду к себе Языкова, да видно не дождусь.

  Если брюхата, прошу, мой друг, быть осторожней, не прыгать, не падать, не становиться на колени перед Машей (ни даже на молитве). Не забудь, что ты выкинула и что тебе надобно себя беречь». (Выделено мной. – А. К.) 

А вот и причина творческого бессилия. Казалось бы, откуда Наталье Николаевне быть «брюхатой»? Пушкин на этот раз в порядке задуманного им эксперимента, лишь обозначил один раз, сразу по приезду в Полотняный Завод (т. е. 21 августа), близость с женой и сейчас ждет результата. Вскоре он узнает, что Наталья Николаевна беременна – это с одного-то раза?! Он высчитывает, когда же должен родиться ребенок. Отсчитываем вперед 40 недель (280 дней) и получается, что 28 мая 1835 года. Пушкин еще не знает, когда родится Гришка, но мы-то знаем – 14 мая 1835 года и можем вычислить дату зачатия второго сына Пушкина. Отсчитываем обратно 40 недель (280 дней) и получим – 7 августа 1834 года.

Вот зачем ездила Наталья Николаевна в Калугу и, может, даже в Москву. Вот почему она требовала приезда мужа в Полотняный Завод как можно быстрее – чтобы зафиксировать факт своей беременности. Кажется, все получилось. Но… только с точки зрения Натальи Николаевны. Пушкин же окончательно и бесповоротно убедился, что жена рожает ему детей от другого мужчины. Кто он – этот ПЛН?

«Болдинской осени». Закончена «Сказка о золотом петушке», завершена повесть «Кирджали», набросан план истории рода Пушкиных («Несколько раз принимался я…», «Мы ведем свой род…»), но так и остался нереализованным, и лишь одно неоконченное и неотделанное стихотворение «Стою печален на кладбище», навеянное грустными мыслями о похороненном здесь сыне Павле.

Итог творческого бессилия Пушкина, четко обозначившегося к концу 1834 года, подвел В. Г. Белинский, который опубликовал во второй половине декабря свою статью «Литературные мечтания» за подписью «-онъ-инский». Начало этой статьи, опубликованное первого декабря 1834 года в «Литературных листках», мы уже ранее цитировали: «Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, обмер на время…»

Вторая часть статьи была опубликована в «Молве» за № 50 и 51 от 15 и 22 декабря и посвящена определению и описанию «Пушкинского периода русской словесности», когда молодой поэт, будучи «совершенным выражением своего времени», «царствовал» в литературе десять лет. «Пушкинский период был самым цветущим временем нашей словесности», но все это в прошлом, поскольку «Борис Годунов» «был последним великим его подвигом».

30 декабря в «Молве» за № 52 публикуется окончание статьи «Литературные мечтания» за той же подписью («-онъ-инский»), в которой говорится о конце «Пушкинского периода» русской словесности: «И как тридцатым годом кончился, или лучше скажем, оборвался период Пушкинский, так кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры…»[106] Пушкину оставалось прожить еще два года, хотя Белинский «похоронил» его уже в конце 1834 года, «определяющего» года его жизненной трагедии. Впереди был «решающий» 1835-й год этой трагедии. «Завершающим» был 1836 год, в котором поэтическому гению земли русской исполнилось 37  лет. И есть что-то мистическое в том, что жизнь поэта оборвалась в 1837 году.

–6.10.1870) – библиофил и библиограф, автор эпиграмм, однокашник Л. С. Пушкина по Благородному пансиону при Главном педагогическом институте, в котором воспитывался в период: март 1818 – июнь 1821 гг. Пушкин познакомился с Соболевским во время учебы своего брата, давал им порученья, например, готовил к печати «Руслана и Людмилу». С 1925 года Соболевский был одним из посредников между Пушкиным и «Московским телеграфом» Н. А. Полевого. С возвращением поэта из ссылки (сентябрь 1826 года) Соболевский становится его главным доверенным лицом, а с декабря 1826 года поселяется на квартире Соболевского. Соболевский дважды предотвращает дуэли Пушкина: с Ф. И. Толстым (1826) и В. Д. Соломирским (1827). С октября 1828-го – по июль 1833 года Соболевский живет за границей, где заводит обширные литературные знакомства. Наиболее интенсивное общение его с Пушкиным в 1834–1835 годах, был посредником в литературных контактах Пушкина с П. Мериме. В августе 1836 года Соболевский уехал за границу, где его застало известие о смерти Пушкина. «…Я твердо убежден, – писал позднее В. А. Соллогуб – что если бы С. А. Соболевский был бы тогда в Петербурге, он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его». Оставил ценнейшие сведения о Пушкине.

94. Мадам Зихлер и т. д. (фр.). 

95. Ремер (Реймарс) Николай Федорович (28.11.1806–13.07.1889) – чиновник Министерства иностранных дел, коллежский асессор, впоследствии сенатор, действительный статский советник. На повестке экзекутора А. С. Привалова от 27 января 1834 г., извещающей Пушкина и Ремера о пожаловании им звания камер-юнкера подписи: «Читал коллежский асессор Николай Ремер. Читал Александр Пушкин». О своем нежелании из-за разности в возрасте «выступать с Безобразовым или Реймерсом» при несении придворной службы Пушкин писал жене из Петербурга 17 апреля 1834 года.

–10.05.1846) – с 1800 г. отставной штаб-ротмистр лейб-гвардейского Конного полка, владелец библиотеки «с величайшими редкостями» – петербургский знакомый Пушкина, в семье которого он часто присутствовал на «вторниках». 17 ноября 1836 года на балу у Салтыковых было объявлено о помолвке Дантеса с Е. Н. Гончаровой. 29 декабря того же года Н. Н. Пушкина была у Салтыкова с Софьей Николаевной Карамзиной.

97. Василий Сергеевич Трубецкой (24.03.1776–10.11.1841) – князь, участник Отечественной войны, генерал от кавалерии, член Государственного совета, сенатор, глава многочисленного семейства Трубецкого, с многими членами которого Пушкин был в близких отношениях, о чем писал биограф А. С. Пушкина П. И. Бартенев о знакомстве поэта с «князьями Трубецкими, графами Лавалями и другими представителями большого света».

98. Луи Метман, внук Ж-Ш. Дантеса, из библиографического очерка которого «Жорж-Шарль Дантес» взяты вышеприведенные подробности биографии его деда, подчеркивал: «Вышеприведенные генеалогические подробности необходимы для того, чтобы опровергнуть бездоказательное утверждение плохо осведомлнных историков, изображавшее Жоржа-Шарля Дантеса незаконным сыном барона Геккерена, имя которого он принял в 1836 году». Цит. по: П. Е. Щеголев.  «Дуэль и смерть Пушкина», С. -П., 1999. С. 328–330.

99.   Дантес и Гончарова. Записки д Аршиака, М., 2007. С. 37–43.

100. Видок Эжен Франсуа (1775–1857) – французский сыщик. До поступления на полицейскую службу – беглый солдат и уголовный преступник, отбывающий тюремное заключение за дезертирство, мошенничество и воровство. Автор мемуаров, частично перепечатывавшийся в русских журналах (1829–1830). Пушкин сравнивал биографию Видока с биографией Булгарина, назвав его в своей эпиграмме Видок-Фигляриным.

101. Буквально (фр.). 

(фр.). 

103. Озеров Иван Петрович (1806–1880) – чиновник русского посольства в Бадене, с 1836 года первый секретарь посольства впоследствии поверенный в делах и посланник в Португалии и Баварии. Пушкин знал и жену Озеров (с 1832 года) Розалию Васильевну, урожденную Шлиппенбах (род. 1808 г.). Известно дружеское письмо Озерова к Дантесу.

104. Чтобы сделать тебе ребенка (фр.). 

(фр.). 

Н. А. Тархова.  «Жизнь Александра Сергеевича Пушкина», М., 2009. С. 659, 661, 663.