ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПЕТЕРБУРГ
1827-1828
На брегах Невы
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит...
А. С. Пушкин
23 мая 1827 года Пушкин возвращался, после семилетнего отсутствия, в Петербург. Шесть дней пути в экипаже отделяли младшую столицу от «порфироносной вдовы», древней Москвы. Всего год прошел со дня казни пяти. И Пушкин, знакомясь с описанной в «Истории» Карамзина эпохой опричнины, создал оставшееся незаконченным стихотворение о «кромешнике удалом» и массовых казнях при Иване IV - «Какая ночь! Мороз трескучий»:
Какая ночь! Мороз трескучий...
. . . . . . . . . . . . . . .
И вся Москва покойно спит,
Забыв волнение боязни.
А площадь в сумраке ночном
Стоит, полна вчерашней казни.
Мучений свежий след кругом:
Где труп, разрубленный с размаха,
Где столп, где вилы; там котлы,
Здесь опрокинутая плаха;
Торчат железные зубцы,
С костями груды пепла тлеют,
На кольях, скорчась, мертвецы
Оцепенелые чернеют...
Недавно кровь со всех сторон
Струею тощей снег багрила,
И подымался томный стон,
Но смерть уже, как поздний сон,
Свою добычу захватила...
Петербург был уже не прежний... За годы отсутствия Пушкина он стал еще краше.
Поэт мог полюбоваться только что устремившейся ввысь «адмиралтейскою иглой» с корабликом на острие. Мог полюбоваться почти законченным мощным полукружием величественного здания Главного штаба с триумфальной аркой в центре, на которой вскоре появилась «колесница Победы» с шестеркою лошадей. Через несколько лет пред нею встал «Александрийский столп»...
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия, -
писал Пушкин, воспевая этот прекрасный город в своих творениях: «Медный всадник», «Пиковая дама», «Домик в Коломне», «Родословная моего героя», «Пир Петра Великого»...
Петербург был прекрасен. Но «дух неволи», страх и скука сковали холодную, официальную столицу самодержавной монархии. «Петербург стал суше и холоднее прежнего, - писал Вяземский 18 апреля 1828 года, - общего разговора об общих человеческих интересах решительно нет».
Многих уже не было в столице, многих не стало, и Пушкину радостно было встретиться с Жуковским, Гнедичем, Плетневым, Дельвигом.
Но рядом с близкими друзьями поэта жили в Петербурге Бенкендорф и Дубельт, Булгарин и Греч и прочие агенты III отделения, всю жизнь преследовавшие его.
Пушкин любил и в то же время ненавидел Петербург...
литературные друзья. Он много работал - всегда утром, еще оставаясь в постели.
* * *
Петербург. Невский проспект у Аничкова моста. С картины Конради.
Поэта, много повидавшего, много пережившего в свои 28 лет, теперь все чаще и чаще одолевают горькие раздумья о пройденном жизненном пути. И как бы продолжением невеселых мыслей, выраженных в стихотворениях «Телега жизни» и «Зимняя дорога», явились «Три ключа»:
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ - холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
Размышления о «последнем ключе» не покидают поэта. Он редко выходит из своего номера у Демута, заканчивает шестую главу «Евгения Онегина», читает корректуру печатающейся в Москве второй главы романа.
От времени до времени его можно встретить в кругу шумном и веселом молодежи. У родителей он встречает день своего рождения, посещает Карамзиных и, по-прежнему охваченный настроениями, выраженными в «Арионе», вписывает в альбом дочери историка, Е. Н. Карамзиной, «Акафист» - о спасенном после бури пловце... Одновременно готовит для передачи на высочайшую цензуру новые свои стихотворения - «Ангел», «Отрывок из «Фауста», «Песни о Стеньке Разине», поэму «Граф Нулин» и другие.
Внештатным цензором Пушкина был, по существу, не Николай I, а Бенкендорф, шеф жандармов. О тяжелом подневольном положении поэта дает представление характер его препроводительного к этим стихам письма Бенкендорфу от 20 июля 1827 года: «Честь имею препроводить на рассмотрение Вашего превосходительства новые мои стихотворения. Если Вы соблаговолите снабдить меня свидетельством для цензуры, то, вследствие Вашего снисходительного позволения, осмеливаюсь просить Вас о доставлении всех сих бумаг издателю моих сочинений надворному советнику Петру Александровичу Плетневу...»
* * *
«Я пустился в свет, потому что бесприютен», - писал Пушкин Вяземскому. Но этот «свет» был ненавистен поэту, поэт презирал его. После двухмесячного с небольшим пребывания в Петербурге Пушкин в конце июля 1827 года выехал в м ихайловское.
Работая в 1824 году в Михайловском над третьей главой «Евгения Онегина», Пушкин писал:
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
Унижусь до смиренной прозы...
И обещал:
... просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
Пушкин пишет 31 июля 1827 года Дельвигу: «Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу...»
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят, -
признается Пушкин в шестой главе «Евгения Онегина».
И принимается пересказывать нравы нашей старины и «преданья семейства» своего прадеда Абрама Петровича Ганнибала: начинает писать в прозе исторический роман «Арап Петра Великого».
К личности Петра I Пушкин вообще проявлял большой и настойчивый интерес. Оценивая эпоху Петра I и его реформы, как «мирную революцию», как мирный переворот в жизни России, Пушкин ставил его в пример Николаю I, предлагал «быть пращуру подобным», не презирать страны родной и самодержавною рукою смело сеять просвещенье, которое единственно приведет к народной свободе.
В романе Пушкин показывает петровское время в столкновении нового со старым, а самого Петра 1 как «великого преобразователя России во всей народной простоте его приемов и обычаев».
Романа этого Пушкин, к сожалению, не закончил. Но образ Петра I занимал всегда большое место в его художественных произведениях и статьях. «Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову - пером Курбского, - сказал он тогда же Вульфу, играя с ним на бильярде. - Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на них ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря...»
* * *
Обложка первого издания поэмы «Полтава». 1829 г.
В следующем, 1828 году Пушкин снова вернулся к эпохе Петра I и написал историко-героическую поэму «Полтава».
За девять лет до пушкинской поэмы появилась поэма Байрона «Мазепа». Пушкин внимательно ознакомился с нею и пришел к выводу, что «Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой «Истории Карла XII»... Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла... он выставил ряд картин одна другой разительнее - вот и всё, - писал Пушкин. - Но какое пламенное создание! Какая широкая, быстрая кисть. Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета».
Но Байрон создал типично романтическую, а не конкретно-историческую поэму, и Пушкин решает историческую тему по-своему, создает поэму на свой лад: «Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость... Сильные характеры и глубокая трагическая тень набросаны на все эти ужасы. Вот что увлекло меня, - Полтаву написал я в несколько дней...»
Став, как в «Борисе Годунове», на чисто историческую почву, положив в основу ее подлинные исторические факты, Пушкин стремился к наибольшей правдивости в изображении прошлого. «Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как в истории, а речи его объясняют его исторический характер», - писал Пушкин, возражая критикам его «Полтавы».
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары,
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Полтавской битве отведена третья песнь «Полтавы», и это основная тема поэмы.
Петр I предстает в поэме вождем новой России, «толпой любимцев окруженный», в ее исторический момент, на поле Полтавской битвы:
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
. . . . . . . . . . . . .
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра...
«Полтава», «Медный всадник», «История Петра» - Петр на первом плане во всех этих произведениях Пушкина. В 1834 году он писал: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, - при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы».
«Полтава» явилась значительной вехой в творчестве самого Пушкина. Это подчеркивает Д. Д Благой в своей книге «Творческий путь Пушкина» (1826-1830): «Если «Цыганы» подготовили обращение Пушкина к работе над «Борисом Годуновым», опыт «Бориса Годунова» и связанного с этим погружения в творческий мир и метод Шекспира подготовил глубокий внутренний драматизм... сцен «Полтавы», в свою очередь, способствовавших углубленному психологизму маленьких трагедий, осуществленных года полтора спустя после «Полтавы».
Через пять лет после «Полтавы» явится «вторая его поэма о Петре, в которой историзм и народность подымутся на еще более высокую ступень, - «Медный всадник».
* * *
Летом 1827 года Пушкин съездил в Михайловское и снова вернулся в Петербург. В пути у него произошла 14 октября удивительная встреча. На станции Залазы, между Боровичами и Лугой, он остановился в ямщицкой избе. Пока перепрягали лошадей, Пушкин увлекся оказавшимися на столе «Духовидцами» Шиллера и неожиданно услышал звон колокольцев приближавшихся правительственных троек. Подъехали четыре тройки с фельдъегерем.
Пушкин вышел на крыльцо.
«Один из арестантов, - записал он тогда, - стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели... Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга - и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством - я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, - но куда же?»
Кюхельбекера перевозили тогда из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую - он отбывал каторгу за то, что 14 декабря 1825 года «лично действовал в мятеже с пролитием крови и мятежников, рассеянных выстрелами, старался поставить в строй».
Эта неожиданная встреча потрясла лицейских друзей. Пушкин называл Кюхельбекера «братом родным по музе, по судьбам». С ним любил он беседовать в Лицее «о Шиллере, о славе, о любви». Поэт и чудак, «верная невинная душа», вечный неудачник, Кюхля, как называли его товарищи, был подлинным рыцарем чести и свободы.
После Лицея Пушкин все чаще и чаще возвращается тепло и сердечно к мыслям о нем.
В Париже Кюхельбекер читал лекции о русской литературе, но политическое направление их было таково, что русский посол выслал его за них в Россию. Пушкин запрашивает 21 июля 1822 года брата Льва: «Что Вильгельм? есть ли об нем известия?»
Приехав в Тифлис и устроившись на службу у А. П. Ермолова, «проконсула Кавказа», Кюхельбекер вынужден был и эту работу оставить. Пушкин 30 января 1823 года снова спрашивал брата: «А где Кюхельбекер?»
В письмах к друзьям Пушкин часто просит обнять Кюхельбекера и Дельвига, а 25 января 1825 года спрашивает П. А. Вяземского: «Что мой Кюхля, за которого я стражду, но все люблю? Говорят, его обстоятельства не хороши - чем не хороши?»
Видимо, не без помощи тюремщиков Кюхельбекеру удалось, наладить даже сношения с внешним миром. 10 июля 1828 года он переслал Пушкину некоторые сочиненные им в Динабургской крепости «безделки». 20 октября 1830 года - новое письмо, в котором сообщал, что голоса петербургской жизни от времени до времени доходят до него сквозь глухие крепостные стены. В этом письме он благодарит друга за «Полтаву», дает высокую оценку «Борису Годунову».
Драму «Ижорский» Кюхельбекер написал в своей одиночной камере. Рискуя собою, Пушкин обратился к Бенкендорфу с просьбой о разрешении опубликовать ее - и добился своего в 1833 году. А через год вышел в свет «Русский Декамерон», тоже написанный Кюхельбекером в каторжной крепости.
В своих письмах Кюхельбекер горячо благодарил Пушкина из каторги и ссылки:
... Пушкин, Пушкин! Это ты!
Твой образ - свет мне во мраке темноты...
За Кюхлю Пушкин «страждал» до конца дней, а Кюхельбекер пережил его гибель как тяжелую личную утрату...
* * *
Вторично после ссылки приехав 16 октября 1827 года в Петербург, Пушкин прожил в столице год.
Это была пора расцвета лет и творческих сил поэта. Пришла слава, но душевного покоя и счастья по-прежнему не было. Литератор и почитатель Пушкина Н. В. Путята отмечал, что «в нем было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многцм признакам я мог убедиться, что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили». Однажды на вечере в одном доме, на островах, Пушкин не находил себе места среди шумной веселящейся толпы... «Он подвел меня к окну, - рассказывает Путята, - и в виду Невы, озаряемой лунным светом, прочел наизусть своего «Утопленника» чрезвычайно выразительно».
«Что, может быть, неизвестно будет потомству, - писал близкий знакомый поэта дипломат Н. М. Смирнов, - это то, что Пушкин с самой юности до гроба находился вечно в неприятном или стесненном положении, которое убило бы все мысли в человеке с менее твердым характером».
И вскоре после приезда в Петербург Пушкин жаловался Осиповой на тяжелые, безнадежные свои обстоятельства и бесприютность: «Жизнь эта, признаться, довольно пустая, и я горю желанием так или иначе изменить ее. Не знаю, приеду ли я еще (в Михайловское). Однако мне бы хотелось этого. Признаюсь, сударыня, шум и сутолока Петербурга мне стали совершенно чужды - я с трудом переношу их...»
По приезде в Петербург в жизни Пушкина произошли два значительных события. Вопреки воле родителей вышла замуж за литератора и чиновника Н. И. Павлищева его нежно любимая сестра Ольга Сергеевна. Она поселилась в небольшой квартире в Большом Казачьем переулке, вблизи Владимирской площади, и пригласила к себе из Михайловского няню, Арину Родионовну. Но та недолго уже прожила в Петербурге - 31 июля 1828 года она скончалась. Ей было уже семьдесят лет...
Пушкин часто навещал сестру и как-то шутя сказал ей:
- Ты мне испортила моего Онегина: он должен был увезти Татьяну, а теперь... этого не сделает...
* * *
19 октября 1827 года Пушкин праздновал в кругу друзей шестнадцатую годовщину основания Лицея. И, как любил это делать, обратился и на этот раз к лицейским товарищам с дружеским посланием. В нем он помянул всех отсутствующих:
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!
В этом обращении к лицейским друзьям Пушкин вспомнил и декабристов, томившихся в «мрачных пропастях земли».,.
* * *
Осенью, в октябре 1827 года, вышла в свет III глава «Евгения Онегина». 6 февраля 1828 года Пушкин посылает дочери Кутузова, Е. М. Хитрово, только что вышедшие IV и V главы, позже жалуется ей на разные «заботы, огорчения, неприятности и т. д.».
Охваченный такими настроениями, Пушкин обращается к Бенкендорфу с просьбою дать ему «назначение» на Кавказ в действовавшую тогда против турок русскую армию.
Лишь через полтора месяца Бенкендорф сообщил Пушкину, что разрешить ему направиться в действующую армию невозможно, «поскольку все места в оной заняты».
Получив отказ, Пушкин просит разрешения съездить в Париж.
- Вот теперь чего захотел! - заметил Бенкендорф и не стал даже докладывать царю просьбу поэта. Но изъявил готовность пустить Пушкина в действующую армию в качестве прикомандированного к канцелярии III отделения.
Быть в штате Бенкендорфа, находиться под его началом и ежечасным надзором - на это Пушкин, конечно, не мог согласиться. Его одолевают тяжелые мысли и раздумья, созданные в эту пору произведения проникнуты чувством неудовлетворенности, тревогой.
26 мая 1828 года, в день своего рождения, Пушкин выражает сомнение в смысле жизни:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
* * *
А. С. Грибоедов. С портрета И. Крамского.
Весною 1828 года Пушкин встретился в Петербурге с А. С. Грибоедовым, который вернулся из Персии, заключив после войны с нею выгодный для России Туркманчайский мир. Он был торжественно встречен столицей, принят Николаем I и награжден алмазным крестом и четырьмя тысячами червонцев. Грибоедов, арестованный два года тому назад по делу о восстании декабристов, находившийся под подозрением, был назначен в апреле 1828 года полномочным посланником Российской империи в Тегеране: его ссылали подальше от столицы.
Талантливый драматург, поэт и музыкант, человек большого ума и здравого, холодного рассудка, Грибоедов импонировал Пушкину. «Его меланхолический характер, - писал он, - его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, - все в нем было необыкновенно привлекательно».
Они встретились в один из вечеров, на котором Грибоедов читал отрывок из своей романтической трагедии «Грузинская ночь». В другой раз - в доме графа Лаваля, отца жены декабриста княгини Е. И. Трубецкой, где Пушкин читал своего «Бориса Годунова». На этом чтении присутствовал и Мицкевич.
Однажды Пушкин и Грибоедов встретились с М. И. Глинкою. Грибоедов напел молодому композитору мотив слышанной им грузинской песни. Грибоедов напевал мотив песни, Глинка разрабатывал тему на рояле, а Пушкин, заинтересовавшись, написал к ней слова широко популярного и сегодня романса:
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный.
Увы, напоминают мне
Твои жестокие напевы
И степь, и ночь, и при луне
Черты далекой, бедной девы!..
Я призрак милый, роковой,
Тебя увидев, забываю;
Но ты поешь - и предо мной
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный.
«Красавица», к которой обращался в этом стихотворении Пушкин, была Оленина, бравшая у Глинки уроки музыки и напевавшая привезенную Грибоедовым грузинскую песню, а «призрак милый, роковой» «далекой, бедной девы» - это было воспоминание об его «утаенной любви» к М. Н. Волконской, находившейся тогда с мужем-декабристом в далекой Сибири, на каторге. Ей Пушкин посвятил поэму «Полтава».
Вскоре Грибоедов выехал в Персию, и больше они не встретились. В январе 1829 года, во время тегеранской резни, тело Грибоедова было изрублено и изуродовано до неузнаваемости...
* * *
Едва закончилось тянувшееся три года дело о стихотворении «Андрей Шенье», как назревало новое - об авторстве «кощунственной» поэмы «Гавриилиада».
Пушкин получил в те дни письмо от находившегося в Пензе Вяземского и 1 сентября 1828 года ответил ему: «Благодарствуй за письмо - оно застало меня посреди хлопот и неприятностей всякого рода... Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее.
Прямо, прямо на восток».
Список «Гавриилиады» дошел до высшего иерарха православной церкви, петербургского митрополита Серафима, в конце мая 1828 года. Он познакомил с поэмой царя.
Николай приказал посадить под арест штабс-капитана Митькова, у которого был найден список «Гавриилиады», и выяснить имя автора поэмы.
Пушкин решительно отказался от авторства ходившей под его именем поэмы и вынужден был предстать перед петербургским и кронштадтским главнокомандующим, председателем назначенной по делу комиссии графом П. А. Толстым. Граф ознакомил его с царским приказом: «Призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».
Пушкин знал, что оскорбление церкви карается ссылкою в отдаленные места Сибири, и писал в стихотворении «Предчувствие»:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне...
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Гордой юности моей?
Бурной жизнью утомленный,
Равнодушно бури жду:
Может быть, еще спасенный,
Снова пристань я найду...
Графу Толстому надлежало между тем дать ответ. И Пушкин был в тем большем затруднении, что царь взывал к его благородству. «Я его слову верю», - писал он. И Пушкин принял решение: написать царю личное письмо и признать в нем свое авторство «Гавриилиады». Будь что будет...
Так он и поступил. Содержание его письма к Николаю I не дошло до нас. Но царь получил в свои руки документ против Пушкина, который мог ему в будущем пригодиться...
И он «простил» Пушкина. Дело о «Гавриилиаде» приказал прекратить.
* * *
Наступило 19 октября.
Очутившись вечером среди товарищей и находясь в веселом, шутливом настроении, Пушкин написал своею рукою протокол лицейского собрания. Присутствующие были названы в протоколе своими лицейскими кличками, а все вместе «скотобратцами»: лицеисты нередко изображали друг друга в карикатурах с головами животных.
Под этим написанным Пушкиным протоколом все присутствовавшие собственноручно расписались. Каждый поставил свою фамилию и, в скобках, лицейские прозвища.
Сохранилась, между прочим, запись о том, во что обходилась такая встреча восьми ее участникам: ужин - 60 рублей, вино - 35, 3 фунта миндаля - 3 рубля 75 копеек, 3 фунта изюму - 3 рубля, 4 десятка бергамот - 3 рубля 20 копеек - всего 104 рубля 95 копеек...
В ту ночь, на 20 октября 1828 года, Пушкин уезжал в Малинники, Старинного уезда, Тверской губернии, в небольшое имение П. А. Осиповой. Он спешил, и написанный им протокол собрания закончил четверостишием:
Усердно помолившись богу,
Лицею прокричавура,
Прощайте, братцы: мне в дорогу,
А вам в постель уже пора.
Была уже глубокая ночь. У подъезда стояла запряженная тройка. Еще одна, другая здравица, и, распрощавшись с лицейскими однокашниками, Пушкин тронулся в путь.
* * *
В пятидесяти километрах от Торжка, в окрестностях Старицы, находилось несколько небольших помещичьих имений, названия которых встречаются в письмах Пушкина к жене и друзьям: Малинники, Берново, Павловское, Курово-Покровское, Прямухино, Грузины, Машуки.
отца и дяди Анны Керн и самой Анны Петровны; Олениных, Бакуниных, декабристов Муравьевых...
Пушкин провел здесь две творческие осени в 1828 и 1829 годах. А. Н. Вульф, его приятель, вспоминал шутливый рефрен Пушкина:
Хоть малиной не корми,
Да в Малинники возьми...
И писал сестрам в Тригорское: «Приехал к нам в Старицу Пушкин, слава наших дней, поэт любимый небесами. Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светлый блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском».
По временам Пушкин жил в Берново, Павловском и Курово-Покровском, у Полторацких и Вульфов.
* * *
Гостиница Пожарского в Торжке. Здесь А. С. Пушкин останавливался по пути из Петербурга в Москву.
В Малинниках Пушкина застала зима, и он писал:
Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль, утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?
Соседей было много, и Пушкин пользовался их библиотеками, брал книги, журналы. У них он мог найти журналы «Музу» и «Детское чтение для сердца и разума» и прочитать в одном из них переведенную на русский язык статью из английского журнала «London magazine» о ядовитом дереве рода крапивных, анчаре, растущем в Ост-Индии и на Малайских островах.
Автор статьи, голландский врач Ф. П. Фурш, писал, что млечный сок этого дерева содержит сильный яд; этим ядом туземцы отравляют наконечники своих стрел. На острове Ява осужденным на смерть преступникам разрешалось, в качестве последнего шанса на спасение, пойти к этому дереву за ядом, и, если они возвращались живыми, им сохраняли жизнь. Среди местного населения существовало поверье, что даже испарения листвы анчара ядовиты, что даже само приближение к дереву смертельно для людей и животных.
По поводу анчара Пушкин прочитал в трагедии Кольриджа «Раскаяние» строки: «Это - ядовитое дерево. Пронзенное до сердцевины, оно плачет только ядовитыми слезами».
Поэт не мог пройти мимо столь яркого и мрачного образа - дерева, «плачущего только ядовитыми слезами». И здесь родилось стихотворение «Анчар» - одно из самых значительных произведений Пушкина, определявшее его общественно-политическую позицию после недавнего разгрома восстания декабристов.
Протест против деспотизма, насилия и безграничной власти человека над человеком всегда жил в душе Пушкина. «Анчар» - потрясающее по силе и глубине мысли, совершенное по художественной форме стихотворение:
В пустыне чахлой и скупой,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит, один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит -
И мчится прочь, уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес - и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседам в чуждые пределы.
И тигр, в пустыню забежав,
В мученьях быстрых издыхает,
Паря над ней, орел стремглав,
Кружась, безжизненный, спадает.
* * *
«Анчар» был впервые опубликован в «Северных цветах» на 1832 год и вторично в «Стихотворениях» А. Пушкина, в конце марта 1832 года.
Обращает на себя внимание, что в первой публикации последняя строфа начиналась стихом - «А царь тем ядом напитал», а во второй слово «царь» заменено было словом «князь» -
А князь тем ядом напитал...
Поэт вынужден был пойти на эту замену - и тем ослабить политическое звучание «Анчара» - по соображениям цензурным.
С этой вынужденной поправкой «Анчар» печатался до 1870 года. В последующих дореволюционных изданиях слово «царь» было восстановлено.
«Анчар», однако, снова появился в прежней редакции - с заменой слова «царь» на «князь» и в этом виде печатается сейчас во всех советских изданиях.
Д. Д. Благой пришел к выводу, что для этой замены нет сегодня никаких оснований. Вынужденно искаженный стих «Анчара» должен отныне печататься в своем первоначальном виде:
А царь тем ядом напитал...
* * *
В Малинниках Пушкин отдыхал душой, а осень в деревне располагала к творчеству. «Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю», - писал он А. А. Дельвигу в ноябре 1828 года.
И эта тихая, неяркая, располагающая к внутреннему умиротворению природа севера подсказала поэту необычайно музыкальное, глубоко лирическое стихотворение «Цветок»:
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? когда? какой весною?
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
* * *
м ысль о назначении поэта не оставляет Пушкина. И вот здесь, в Малинниках, он снова предается своим излюбленным размышлениям. Лишь в минуты творческого вдохновения, писал тогда Пушкин, поэт «к ногам народного кумира не клонит гордой головы», вне этого он «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он...».
Стихотворение «Поэт» явилось ответом всем, кто упрекал Пушкина в том, будто он проповедует «искусство для искусства», оторванное от народа, от жгучих общественно-политических вопросов его времени.
С особой силой Пушкин развил свое понимание роли поэта в стихотворении «Поэт и толпа», ранее носившем название «Чернь».
Действующим лицом в стихотворении представлена чернь, которая в диалоге с поэтом так сама себя характеризует:
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки:
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
Ясно, что со всеми этими пороками перед поэтом предстает не простой русский народ, а «хладная и надменная», барски-пренебрежительная великосветская толпа - чернь.
К ней Пушкин обратил в эпиграфе стихотворения восклицание жреца из 6-й песни «Энеиды» Вергилия: «Procul este, profani» - «Прочь, непосвященные»:
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы, как гробы.
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры...
И когда в модном салоне Зинаиды Волконской толпа светских гостей обратилась к Пушкину с просьбою прочесть какое-нибудь новое свое стихотворение, он в досаде прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал:
- В другой раз не станут просить!..
«Поэту», написанный им через полтора года.
Возмущенный нападками «Московского телеграфа» и булгаринской «Северной пчелы», посягательством на его творчество со стороны официальных кругов, Пушкин мучительно переживал обвинения его в том, будто он проповедует отчуждение поэта от толпы поистине народной. Он сознавал свое величие подлинно национального поэта, и тем тягостнее было ощущать свое одиночество в чуждом ему светском обществе. Сохраняя гордую независимость, Пушкин обращается к самому себе как высшему судье своего труда:
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда тебя влечет свободный ум,
У совершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
* * *
В Малинниках Пушкин работал над «Романом в письмах», седьмой главой «Евгения Онегина» и «Отрывками из путешествия Онегина».
В этих «Отрывках» порою трудно отличить, говорит ли Пушкин об Онегине или отдается личным воспоминаниям:
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне - теперь их нет;
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И безыменные страданья...
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
Воды я много подмешал.
«В этих строфах вскрыта эволюция творчества Пушкина за 1820-1830 годы - изменение идей, тематики и стилистики от периода «Кавказского пленника» до болдинской «Шалости» (1830) и «Истории села Горюхина» (начатой в 1830 г.). ... Мечты о независимой жизни в усадьбе, в поместье - «обители трудов и чистых нег» в 30-х годах получили у Пушкина устойчивую форму»12.
Дальше идет новый отрывок из «Путешествия Онегина»:
Иные нужны мне картины:
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка,
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мои желания - покой,
Да щей горшок, да сам большой.
«Эта строфа давно признана манифестом пушкинского художественного реализма. Предельная простота формы была завоевана Пушкиным в длительном процессе творческого труда. Мастер слова, он, подобно другим художникам, знал «муки слова», приходил к итогу после долгих поисков»13.
Примечания
12
13 Н. Л. Бродский. Евгений Онегин. Роман А. С. Пушкина. М., 1964, стр. 337-338.