5. Борро -- переводчик Пушкина.-- Пушкин и его "Разговор с англичанином"
Весною 1835 г. Борро издал в Петербурге на английском языке небольшую книгу - антологию своих стихотворных переводов образцов мировой поэзии. Она выпущена той же издательской фирмой "Schultz und Beneze", которая печатала и маньчжурскую Библию, и нужно думать, что это сделано было издателями в благодарность Борро за доставленный им большой и выгодный заказ Библейского общества.
Книга Борро называлась "Таргум, или Стихотворные переводы с тридцати языков и наречий"111 и открывала своим читателям весьма широкие исторические и географические горизонты. На ста шести страницах этого издания Борро поместил свои переводы с древнееврейского, арабского, персидского, турецкого, татарского, китайского и маньчжурского языков, вслед за которыми идут переводы с русского: одного стихотворения Б. Федорова ("The Glory of the Cossacks") и двух Пушкина - "Черной шали" (с. 27--28) и "Песни" из "Цыган" (с. 29). Далее следуют переводы украинской думы ("From the Mai о-Russian"), двух баллад Мицкевича ("Ренегат" и "Три Будрыса"), отрывки из финской "Калевалы", затем переводы с англо-саксонского, древнескандинавского, немецкого, датского, шведского, древнеирландского и других кельтских диалектов древней Британии, древне- и новогреческого, провансальского, испанского, португальского и французского. Заключает эту антологию перевод песни с цыганского языка.
В творчестве Борро эта книга занимает важное место, так как она - результат его давних поэтических исканий и в то же время служит свидетельством его незаурядных лингвистических способностей. Многие из помещенных в ней текстов, вероятно, возникли еще до его приезда в Петербург и являются итогом его прежних переводческих трудов; в то же время это не столько "голоса народов" в песнях, воссоздающих типические черты сложивших эти песни национальностей, сколько своеобразный поэтический дневник самого Борро, отразивший все основные этапы его ранних реально-житейских и литературных скитаний по отдаленнейшим уголкам древнего и нового мира. Месту своего выхода в свет книга обязана присутствием в ней ряда переводов с русского, польского, финского, татарского и цыганского языков, не говоря уже о переводах с китайского, маньчжурского, ради изучения которых, как мы знаем, Борро приехал в Петербург.
Эта антология переводчика-полиглота была книгой, как бы завершившей юношеский период его литературного творчества, когда Борро проявил себя как типичный романтический поэт с присущими ему универсализмом, ретроспективными тенденциями и поисками экзотического "местного колорита"; однако как раз в последнем отношении в "Таргуме" в сильной степени сказалось русское влияние. Если в поле его зрения попали теперь образцы китайской и маньчжурской поэзии, отрывок из финской "Калевалы", фрагменты турецких и татарских поэтических произведений, молдавская песня (в интерпретации Пушкина) и т. д., то всем этим он был обязан чтению в годы своей жизни в России и в особенности личному общению с кругом петербургских востоковедов и журналистов. Характерно, что даже занятия Борро переводами из персидской поэзии относятся, как мы уже упоминали выше, к тому же петербургскому периоду его жизни.
Из всех этих разнообразных переводов, вызванных двухлетним пребыванием Борро в Петербурге, наибольший интерес для нас представляют, конечно, переводы из Пушкина, с творчеством которого Борро, несомненно, познакомился только здесь. За счет этого знакомства, пожалуй, можно отнести и помещение в книге баллады Мицкевича "Три Будрыса" (у Борро: "The Three sons of Budrys. A Lithuanian Ballad"); перевод ее на русский язык, сделанный Пушкиным, появился во время жизни Борро в Петербурге в "Библиотеке для чтения" (1834) - в журнале, за которым Борро, вероятно, следил112.
Все эти переводы приобретают для нас особый интерес, так как антология Борро находилась в личной библиотеке Пушкина. Описавший пушкинский экземпляр книги Б. Л. Модзалевский113 не обратил внимания на то,, что в нем, вслед за указанными 106 страницами "Таргума", в том же переплете, находится другая брошюра, с особой пагинацией и особым титульным листом. На нем значится: "Талисман. Перевод с русского языка стихотворения Александра Пушкина. С прибавлением других стихотворений". Судя по цензурному разрешению (СПб., 24 августа 1835 г.), это издание вышла на несколько месяцев позже "Таргума" (разрешенного цензурой 11 апреля 1835 г.); имя переводчика здесь не обозначено, но им был тот же Джордж Борро. В этой брошюре напечатаны в английском стихотворном переводе "Талисман" Пушкина (с. 3--4) и его же баллада "Русалка" (с. 5--7)114.
Переводы Борро из Пушкина занимают видное место в ранней английской пушкинской литературе, но в эстетическом отношении они оставляют желать очень многого. В переводе "Черной шали", например, Борро допустил смысловую ошибку, свидетельствующую о том, что русский язык он усвоил в те годы не в совершенстве,-- он не понял пушкинского стиха "младую гречанку я страстно любил" и превратил гречанку - Greek maid - в собственное имя: Greshenka.
Перевод песни Земфиры из "Цыган" на первый взгляд и в ритмическом отношении достаточно точно воспроизводит на английском языке пушкинский текст:
Старый муж, грозный муж, Hoary man, hateful man,
Режь меня, жги меня: Gash my frame, burn my frame.
Я тверда, не боюсь Bold I am, soft I can
Ни ножа, ни огня. At the sword, at the flame.
Однако, как это, между прочим, давно уже отметил американский славист Сэмюель Кросс, "современным знатоком обоих языков", русского и английского, перевод этой песни "не может быть принят всерьез", так как он производит "почти комическое впечатление". По его мнению, за исключением последней строфы, вся песня переведена очень плохо115.
Действительно, речь здесь прежде всего может идти о выборе и сочетании слов: уже в первом стихе объединение "hoary man" и "hateful man" забавно, потому что пушкинские эпитеты "старый" и "грозный", дающие единую смысловую характеристику, эмоционально предопределяющую отрицательное отношение молодой цыганки к ее мужу, в переводе Борро комически противостоят друг другу: "hoary man, hateful man".
"Черной шали" ("The Black Shawl"), хранящийся в настоящее время среди рукописей Шотландской национальной библиотеки (National Library of Scotland) в Эдинбурге116. В этой рукописи находится ряд разночтений в сравнении с печатным текстом 1835 г., и они представляют для нас некоторый интерес, так как свидетельствуют об усилиях Борро приблизить перевод к pycci ому подлиннику. Например, 13-й стих звучит у Пушкина следующим образом:
В печатной редакции перевода стояло:
Forth rushing, I leap'd my tall courser upon,
We went forth. I leapt my tall courser upon.
Изменения в 15-м стихе особенно интересны. В подлиннике стоит: Едва я завидел гречанки порог.
В печатной редакции перевода:
But scarcely the door of Greshenka I view'd.
But scarcely the fair Grecian's threshold I view'd.
Очень вероятно, что это исправление продиктовано было переводчику соображениями эвфонии и невозможности передать слово "гречанка" одним английским словом, как полагает исследовавший эту рукопись Э. Кросс, но в двух других случаях употребления слова "гречанка" (в ст. 10 и 24) оставлен искажающий его перевод "Greshenka"117
Не многим лучше переводы других пушкинских стихов, например, излюбленного всеми западноевропейскими переводчиками Пушкина (в том числе и последующими английскими) "Талисмана"; этих переводчиков всегда привлекал романтический восточно-экзотический колорит стихотворения в стиле хотя бы Томаса Мура; в форме романса с нотами он был известен в лондонских великосветских кругах в конце 1830-х годов, правда, в другом переводе118:
Талисман
На пустынные скалы,
Где луна теплее блещет
В сладкий час вечерней мглы,
Где, в гаремах, наслаждаясь,
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман...
У Борро:
And where the moon most brightly mellow
Doth beam when mists of evening fall;
Where midst his harem's countless blisses,
The Moslem spends his vital span,
Presented me a Talisman...
Тем не менее за этими переводами Борро из Пушкина остается несомненная историческая заслуга. Брошюра, заключающая в себе переводы "Талисмана" и "Русалки", была все же первым, отдельно выпущенным английским изданием стихотворений Пушкина. В эти годы, как мы уже видели (см. гл. I), о Пушкине существовала незначительная английская журнальная литература - статьи и заметки, иногда включавшие в себя небольшие стихотворные переводы его произведений. Первыми действительно удачными и обратившими на себя внимание переводами из Пушкина явились напечатанные только десять лет спустя после обоих петербургских изданий Борро переводы Томаса Шоу (в "Blackwood's Magazine", 1845), но они выполнены англичанином, натурализовавшимся в России, присланы были в английский журнал из Петербурга, вышли, наконец, из "пушкинского лицея", лектором которого являлся их переводчик.
были в очень незначительном количестве экземпляров, едва ли проникли на лондонский книжный рынок, поздно замечены были английской прессой и лишь более полувека спустя, только после открытия Борро как писателя, сделались мечтой английских библиофилов, пока не были переизданы в Лондоне отдельной книгой и перепечатаны затем в полном собрании сочинений Борро.
Сам Борро едва ли связывал с этими своими изданиями какие-либо особые литературные или даже материальные надежды. В позднейших письмах в Петербург он, правда, с благодарностью вспоминает своего издателя, Бенеце, и шлет ему приветы из своих скитаний.
В современной русской печати эти издания почему-то также прошли вовсе не замеченными. Мы можем указать лишь на один дружеский отклик в корреспонденции из Петербурга, присланной в лондонский журнал "Athenaeum". В No 436 этого журнала за 1836 г., от 5 марта, за подписью J. P. H., под которой скрылся петербургский приятель Борро, Джон Гасфельд119, было помещено его большое письмо, помеченное "С. Петербург, 24 января (5 февраля"). Гасфельд жалуется здесь на невнимание английских журналистов к русской литературе, на ошибочность существующих в Англии представлений о России, высмеивает нелепость многих рассказов, которые распространяют о ней легковерные и малонаблюдательные туристы в своих путевых очерках. А между тем, по его мнению, здесь происходит многое такое, о чем стоило бы порассказать: "Может быть, вы будете смеяться, если я начну говорить о русской литературе? Однако на самом деле печать здесь деятельна и предприимчива. Конечно, каждый сезон производит здесь и свои плевелы и свои цветы; но ведь так же обстоит дело и в Англии. Не сочтете ли вы это сверхварварством (ultrabarbarian), если я скажу, что м-р Дж. Борро вакончил здесь минувшей осенью издание Нового завета на маньчжурском языке? Вспомните, что он был послан сюда лондонским Британским библейским обществом именно для этого. Для общества этот перевод выполнил Липовцев <в оригинале ошибочно Mr. Liposoff>, служивший по Министерству иностранных дел и много лет проведший в Пекине и на Востоке. Я могу лишь сказать, что это очень красивое издание восточной книги, что оно выполнено с большой тщательностью на специально изготовленной бумаге, тонко имитирующей китайскую. Прежде чем приступить к нему, Борро проводил недели и месяцы в типографии, чтобы познакомить наборщиков с трудным маньчжурским шрифтом".
Вслед за этими биографическими подробностями о Борро, написанными дружеской рукой, Гасфельд в весьма восторженных выражениях указывает на его "Таргум" и "Талисман". "Изысканная утонченность (exquisite delicacy), с которой он постиг и воспроизвел красоты хорошо выбранных оригиналов,-- пишет Гасфельд о Борро,-- является свидетельством его учености и таланта... Это произведение <"Таргум"> представляет собою жемчужину литературы, и подобно жемчужинам, оно приобретает ценность благодаря своей редкости, так как его напечатано всего 100 экземпляров". И чтобы не быть голословным в своей оценке, Гасфельд полностью воспроизводит из этих изданий, в качестве образца, два перевода - с датского ("National Song... of Evald") и "столь же успешно выполненный" перевод "Талисмана" Пушкина120" "Lays of Ancient Rome" Маколея121, но последующие критики отнеслись к ним с гораздо меньшей благосклонностью.
Всего интереснее эти издания для творческой биографии самого Борро. Характерно прежде всего, что Борро дал переводы тех пушкинских стихотворений, которые до него на английский язык не переводились. Это, конечно, не было следствием специально поставленной себе переводчиком задачи или результатом его знакомства с предшествующей ему литературой о Пушкине. Живя вне родины, Борро не очень внимательно следил за текущей английской литературой и журналистикой. Своеобразие его как писателя заключается именно в том, что он мало обязан был английской литературной традиции и что даже своими позднейшими автобиографическими романами 1850-х годов, написанными в период его более оседлой жизни на родине, Борро резко выпадает из традиционных рамок "викторианской" прозы.
В первом юношеском периоде своего творчества, завершением которого является петербургский "Таргум", Борро был явным эпигоном романтизма с его поисками экзотического "местного колорита", с его тяготением к народному творчеству и характерным презрением к "городской" цивилизации. Но и здесь уже чувствуется своеобразие его творческой манеры - соединение мягкого юмора с сентиментальной патетикой, натурализма - с поисками нарочитой живописности. Выбор Борро пушкинских стихотворений для перевода характерен прежде всего для его собственных вкусов.
В годы петербургской жизни Борро Пушкин, уже вступивший в самый зрелый период своего творчества, чувствовал тяготение к прозе и все реже выступал со стихами. Однако мимо Борро прошли и "Повести Белкина" и "Капитанская дочка", и лучшие лирические циклы 1833--1835 гг. Для своих переводов Борро избрал популярный романс "Черную шаль", юношескую романтическую балладу ("Русалка"), привлекший его своим восточным колоритом "Талисман", песню из "Цыган" - произведения исключительно раннего романтического периода творчества Пушкина, вполне отвечавшие его собственным романтическим исканиям и востоковедческим интересам. Молдавско-цыганский колорит "Черной шали" и песни Земфиры122"Талисмана" вносили новые этнографические краски в разноплеменные образцы его антологии, переведенной с "тридцати языков и наречий". Поэтому, например, первый перевод Борро из Пушкина помещен был в "Таргуме" между стихотворениями Б. Федорова и Мицкевича по принципу этнографической принадлежности этих поэтических образцов, а не по их художественной значимости; поскольку Б. Федоров со своей "козацкой" песнью появился здесь лишь как интерпретатор украинской думы, а Мицкевич - якобы "литовской" баллады, постольку и Пушкин был здесь прежде всего поэтическим посредником между Борро и недоступной ему иначе молдавско-цыганской песнью.
"далеко не лучшие произведения Пушкина"123; он забывает о своеобразной этнографической логике и историко-географической последовательности, лежащей в основе композиции "Таргума". Нужно думать, что именно по этой причине другие переводы Борро из Пушкина, и "Талисман", и особенно "Русалка", напечатаны были отдельно: они сами собой выпадали из единого этнографического плана книги.
Это, однако, нисколько не свидетельствует о невнимании Борро к позднему творчеству зрелого Пушкина; напротив, как мы увидим далее, живя в Петербурге, Борро имел полную возможность составить себе довольно отчетливое представление о значении творчества Пушкина для новой русской литературы вообще, и произнесенная им тогда высокая оценка русского поэта не была, конечно, результатом его случайного знакомства лишь с ранними стихотворениями Пушкина.
Иначе говоря, вопрос о том, что перевел и что напечатал Борро из произведений Пушкина еще не предрешает суждения о том, что он действительно знал и об его творчестве и о нем самом. Борро был, во всяком случае, одним из первых литературно образованных англичан, которые могли читать тексты Пушкина, и не только читать, но и переводить их с русского на английский. Если эти переводы оказались не вполне удачными, то это не вина его доброй воли или обнаруженное им непонимание. Об этом мы заключаем, между прочим, и из того обстоятельства, что перечисленные переводы не были единственными его переводами из Пушкина: некоторые из них увидели свет много позже, иные, может быть, и доныне еще не опубликованы.
Так, в "Таргуме", например, из "Цыган" напечатана одна лишь песня Земфиры, а между тем, вся эта пушкинская поэма переведена была Борро полностью124, хотя этот перевод и остался необработанным до конца: он разбит на стихотворные строки, но не имеет рифм и строго выдержанного размера. В рукописях Борро остались также и опубликованы были лишь в полном собрании его сочинений отрывки из перевода "Руслана и Людмилы", в частности, описание Черномора и эпизод встречи Руслана с Головой и боя между ними; этот перевод также не отделан: он выполнен частью без рифм, частью рифмованными стихами. Любопытно, что Борро перевел так же три русские народные сказки125"сказками" Пушкина, относящимися как раз к началу 1830-х годов.
Что привлекло внимание Борро к "Цыганам"? Эта поэма рано была замечена на Западе и получила восторженную оценку во враждебных Пушкину журналистских кругах, с которыми Борро был связан в той или иной степени. "Северная пчела" еще в 1828 г. писала, что "Цыганы" - "одно из лучших созданий поэзии в Европе, а не в одной России"; позднее (1831) Булгарин находил, что "если бы лучшее творение нашего поэта "Цыганы" было бы переведено так сильно, как оно написано по-русски, то немцы и англичане сплели бы русскому поэту венок из тех же цветов, коими они увенчали Гёте, Шиллера, Байрона и Мура"126.
Подобные отзывы о поэте, которые Борро мог слышать лично из уст Булгарина или Греча, могли возбудить в нем охоту сделать достойный английский перевод этой поэмы. Однако мы вправе думать, что, помимо подобного чисто внешнего повода, у Борро были другие, более серьезные внутренние основания для особого увлечения "Цыганами". Несомненно, что интерес к поэме у Борро был двояким - идейно-литературным и специально-этнографическим. Бунтарская философия героя пушкинской поэмы была сродни Борро - ее первому английскому переводчику. Подобно Алеко, он презирал "неволю душных городов", предпочитал дикую вольность инстинктивной, стихийной жизни. Ему ненавистны были и развитые формы городского общежития, и британская национальная исключительность, и все формы подавления национального своеобразия, от кого бы они ни исходили, и специфическая британская недоступность, и высокомерие, которое он не раз противопоставляет русскому радушию, гостеприимству, откровенности.
Борро ненавистны были, наконец, торгашество, страсть к приобретательству, которые, по крайней мере в ранние годы, вызвали у него своеобразное презрение к комфорту и предпочтение ему походной скитальческой жизни. Отрицание обычных, общепринятых норм культурного быта свойственно было Борро еще до приезда в Россию, пребывание в которой, по его замыслу, должно было открыть для него пути на далекий "пастушеский" Восток, так сильно его к себе манивший. Стихийная, не осознанная до конца неприязнь к большому городу, к единообразному типу городского человека, в котором стерты индивидуальные черты, растворенные в общем безличии серой толпы туманных лондонских улиц, еще в юности толкала его в цыганские таборы Шотландии и определила его глубокий, сознательный интерес к этому загадочному народу. Цыганские увлечения, полученные им на родине, в России обновились и усилились; отсюда и этнографический интерес Борро к пушкинской поэме, герой которой помог ему лучше понять самого себя, разобраться в собственных идейных исканиях, вызвал интерес к личности и творчеству русского поэта. Пушкинская поэма в то же время дала толчок его замыслу всестороннего изучения русских цыган, их племенного облика, языка и фольклора, и сопоставления их с цыганами его собственного отечества.
Мы уже упоминали о "Разговоре с англичанином", включенном Пушкиным в его "Путешествие из Москвы в Петербург". Этого англичанина принято считать воображаемым, так как у нас нет данных для того, чтобы отождествить его с каким-нибудь реальным лицом. Высказывалась догадка, что Пушкин избрал здесь диалогическую форму повествования для того, чтобы лучше замаскировать собственное мнение о русских крестьянах и подкрепить известным авторитетом суждения об английском пролетариате. Тем не менее этот "воображаемый англичанин" исчезает из позднейшей редакции статьи, и его сменяет сам Пушкин. Причина этого изменения недостаточно ясна. Казалось бы, что это не должно было случиться, если правильно поняты были мотивы введения Пушкиным в статью и диалога, и англичанина в качестве действующего лица; функция собеседника открывала некоторые удобства и в цензурном отношении, как бы снимая с Пушкина ответственность за некоторую резкость суждений. Внимательное чтение первой редакции (глава "Подсолнечная"), однако, подсказывает другое решение вопроса. "Разговор с англичанином" содержит в себе прежде всего совершенно конкретные бытовые указания, вполне естественные для первоначальной записи реальной беседы, исчезнувшие впоследствии как ненужные и затемняющие основной ход мысли: "Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет тридцати шести. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина? Английский крестьянин. Я. Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба? Он. Что такое свобода? Я. Свобода есть возможность поступать по своей воле. Он. ".
Трудно было бы разыскать в Петербурге 1834 г. такого англичанина, который не только резко бранил бы английские порядки и нападал бы на избирательную систему, но и противопоставлял тяжелому быту английских промышленных рабочих патриархальную простоту жизни русских крепостных крестьян: такие сопоставления делали лишь крепостники из яценковского "Духа журналов" 1820-х годов; все известные нам реальные английские собеседники, напротив того, были убежденными конституционалистами и прежде всего хулили деспотизм и крепостное право.
Как бы мы ни относились к возможности отождествить пушкинского англичанина с реальным историческим лицом, совпадение его круга мыслей со многими взглядами Борро заслуживает быть отмеченным. Конечно, Борро и не думал восхвалять крепостничество, но для него русский крестьянин, всем тяготам своей жизни, все же мог казаться более счастливым, чем многие и многие представители английского пролетариата. В доступных нам источниках Борро нигде не проводит указанной параллели, но восторженные отзывы о русском народе и довольно суровые оценки многих сторон жизни его соотечественников нередко встречаются в его сочинениях. Пушкинский англичанин, в сущности, говорит не столько о политической свободе русского крестьянства, сколько противопоставляет видимую политическую свободу в стране парламентаризма внутренней свободе русского человека и больше говорит о его чудесных природных качествах - самобытности, смекалке, переимчивости, отсутствии самодовольного презрения ко всему иноземному.
"Я. Живали вы в наших деревнях? Он. Я видел их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа. Я. Что поразило вас более всего в русском крестьянине? Он. Я. Как это? Он. Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышленности говорить нечего. Путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ими ни то, что соседи наши называют un badaud {ротозей (франц.).}, никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны... Я. Он. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи?".
Когда у Пушкина англичанин настаивает на относительности свободы понятия ("свободы нет нигде - ибо везде есть или законы, или естественные препятствия"), то это оказывается довольно близким и к представлениям Борро; любопытно, что здесь мы как бы вновь входим в столь близкий ему круг мыслей пушкинских "Цыган". "Вы не были в Англии? - спрашивает у Пушкина его "воображаемый собеседник" и на краткий ответ Пушкина: "не удалось", произносит целую филиппику против темных сторон английской жизни, совершенно так же, как это делал и Борро в письмах к своим петербургским друзьям.
О жизни Борро в России мы знаем, что он, во всяком случае, совершил именно такую поездку из Петербурга в Москву, какую описывает Пушкин. Это было в 1835 г., в то время, когда Пушкин уже обработал свой "Разговор", введя его в состав подготовленной к печати главы своего путешествия - ^Русская изба"127.
Примечания
111 "Targum" - халдейское слово, обозначающее "перевод"; этим термином обозначался перевод отдельных частей Ветхого завета на халдейский или арамейский языки.
112 М. П. Алексеев. Петербургские английские переводы из Мицкевича 1835 г. - "Научный бюллетень ЛГУ", 1946, No 11-12, с. 78--83. Правда, хотя в переводе Пушкина стихотворение озаглавлено "Литовская баллада", но имя Мицкевича названо здесь сокращенно из-за цензурного запрета ("Из М-а"). Поэтому возможно, что источником перевода Борро был более ранний русский перевод с польского: "Три Будриса. Литовская баллада. Соч. А. Мицкевича", напечатанный в "Сыне Отечества и Северном Архиве", 1829, т. 5, N 28, отд. IV, с. ИЗ--115. Этот перевод приписывают Булгарину, лично знавшему Мицкевича. В переводе"Трех Будрысов" Борро ряд подробностей свидетельствует, что перед ним был не польский оригинал, а русский текст баллады (он пишет, например, Litewskian вм. Lithuanian, Laskian girls "ляшские девицы" и т. д.). Зато перевод "Ренегата" ("The Renegate"), по-видимому, сделан Борро с польского оригинала.
113 Б. Модзалевский. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание,-- "Пушкин и его современники", в. IX--X. СПб., 1911, с. 174, No 666.
114 "The Talisman. From the Russian of Alexander Pushkin. With other pieces. St. -Pb., printed by Schultz and Beneze, 1835; ценз. разр. 24 августа 1835 г. Оба эти перевода перепечатаны в собрании сочинений Борро ("Works", v. 15. Ed. Constable. London, 1924, p. 521--526). Ранее "Талисман" вошел также в американскую антологию: Leo Wiener. Anthology of Russian literature, v. II. N. Y., 1903, p. 138). ("Черная шаль" и "Песня" из "Цыган" также вошли в собрание сочинений Борро ("Works", v. 16, p. 29--31), а "Черная шаль" перепечатана и в книге Борро: "Ballads of all nations". Alston Rivers. London, 1927, p. 282--283).
115 Samuel H. Cross. Pouchkine en Angleterre. - "Revue de litterature comparee", 1937, N 1, p. 167.
116 A. G. Cress. George Borrow in Russia. - "The Modern Lang. Review", 1969, v. 64, N 2, p. 368. Co ссылкой на "National Library of Scotland. Catalogue of Manuscripts " (Edinburgh, 1938), v. I, p. 80 (The Watson collection, N 465). Рукопись Борро не датирована; по мнению А. Кросса, она написана незадолго до 1850 г., когда была подарена ее прежним владельцем Сваном (Н. Swan-Watson).
117 A. G. Cross. Op. cit., p. 369.
118 "Талисман" был переведен несколько раз на французский, немецкий и турецкий языки ("Сочинения Пушкина", т. I, ред. Льва Поливанова, изд. 2-е. СПб., 1893, с. 242). Полошенный на музыку Н. С. Титовым, "Талисман" много раз издавался отдельно с конца 20-х годов (С. К. Булич. Пушкин и русская музыка. - "Памяти Пушкина". СПб., 1900, с. 98--99). В "Catalogue de la section des Russica..." ГПБ (S. Pb., 1876, И, прибавление, No 256, с. 606) отмечено следующее издание: "Le talisman. Romance russe. Paroles par A. Pouchkine mises en musique par Titoff, traduites en franeais par M-lle la Princesse Anne Abamelek". Любопытно, что кн. А. Д. Абамелек (1814--1889), в замужестве Баратынская (с 1835 г.), известна и как переводчица Пушкина на английский язык.
Еще в 1880-х годах английский славист, говоря о "Талисмане" Пушкина, замечал: "То us this half orientalism is one of the great charms of Russian and other Slavonic literatures. It is racy of the soil. We feel that we are on the confines of Europe and Asia" (W. Mоrfill. Alexander Pushkin. - "Westminster Review", 1883, New Series, v. LXIII, April, p. 436). Новейший английский перевод "Талисмана" см. также: Sir Donald МасАlister. Echoes. Glasgow, 1923, p. 293--274. Любопытно, что в одном из альбомов пушкинских времен, именно в альбоме Ю. Н. Бартенева, находится неизвестно кем сделанный перевод двух стихотворений Пушкина - "Русалка" и "Талисман", как раз тех, которые перевел Дж. Борро. См. описание Б. Модзалевского: "Известия Отд. русского языка и словесности Академии наук", 1910, т. XV, кн. 4, с. 208.
119 J. Р. Н. Foreign correspondence. - "Athenaeum", 1836, March 5, N 436, p. 177--178,. Принадлежность этой корреспонденции перу Гасфельда удостоверяется его собственным письмом к Борро от 6/18 ноября 1836 г., напечатанном в книге: С. Shorter. G. Borrow and his circle, p. 165--166. Гасфельд пишет здесь: "В 436 номере "Атенеума" <...> вы найдете статью, которую я написал и в которойвы упоминаетесь".
120 "Таргума" среди своих петербургских друзей (С. Shorter. Op. cit., p. 166--167); ср.: Н. Wright. George Borrow's translations from the Scandinavian Languages. - "Edda", 1971, N 3.
121 С Shorter. Op. cit., p. 177.
122 Об источниках "Черной шали" см.: Г. Ф. Богач. Пушкин и молдавский фольклор. Изд. 2-е, доп. Кишинев, 1967, гл. 2, о молдавской песне "Режь меня, жги меня", с. 108--120. Что касается песни Земфиры, то она также основана на молдавско-цыганском хоре "Ардема, фриджима". Пушкин напечатал ее отдельно в "Московском телеграфе", 1825, ч. 6, No 21, с. 69, с приложением нот "дикого напева сей песни, слышанного самим поэтом в Бессарабии" и уже затем вставил ее в свою поэму. Ср.: А. И. Яцимирский. Песня Земфиры в "Цыганах" А. Пушкина и цыганская хора. - "Известия Отд. русского языка и словесности Академии наук", 1899, т. IV, кн. 1, с. 301--304; И. Эйгес. Музыка в жизни и творчестве Пушкина. М., 1937, с. 16--19.
123 S. Cross. Op. cit., p. 167.
124 "Цыганы" ("The Zigani") в переводе Борро напечатаны в его полном собрании сочинений ("Wr", v. 16. London, 1924, p. 419--441).
125 Первоначально три сказки под заглавием: 1) "Emelian the fool", 2) "Story of Tim" и 3) "Story of Ivashka with the Bear's Ear", переведенные Борро еще в Петербурге, появились в журнале "Once a week" (1862) в номерах от 8 марта (с. 289--294), 17 мая (с. 572--574) и 4 октября (с. 403--406). Т. Уайз на основании анализа рукописей переводов этих трех сказок, бывших в его распоряжении, признал, что для указанного печатного текста 1862 г. Борро сделал ряд существенных исправлений. Ранние редакции этих переводов опубликованы были Уайзом в небольшом библиофильском издании 1913 г., вышедшем в ограниченном количестве экземпляров (T. Wise. A bibliography of the writings in prose and verse of George Henry Borrow. London, 1914, p. 154); третья из этих сказок напечатана также в журнале "Сфир" ("The Sphere", v. 52,1913, 1 February, p. 136); затем все эти сказки в ранних вариантах перевода напечатаны в XVI томе норичского собрания сочинений Борро (р. 399). А. Кросс ("George Borrow and Russia", p. 371) привел еще одно любопытное свидетельство о длительном интересе Борро к русским сказкам. На обложке первого издания своего романа "Romany Rye" (1851) Борро известил о своем намерении опубликовать целую серию из двенадцати русских сказок, которые, по его словам, готовятся им к печати. Изданы тогда они не были, но рукописи пяти неопубликованных переводов русских сказок, сделанных Борро в то время, были представлены издателем Джарролдсом (Jarrolds) на выставку в память Борро, организованную в Но-риче в июле 1913 г. ("Catalogue of the Exhibition Commemorative of George Borrow, author of "Lavengro" etc. held at the Norwich Castle Museum". iNorwich, 1913). Заглавия этих переводов следующие: 1) "The Golden Mountain"; 2) "The Daughter of Stroeg"; 3) "The Old Man and his Son, the Crane", 4) "Klim"; 5) "The Seven Sevenlings". Дальнейшая судьба этих рукописей, к сожалению, неизвестна; в печати они не появлялись. Но сохранившиеся заглавия их позволяют высказать предположение, что все свои переводы Борро делал из одного сборника, который, в строгом смысле, является сборником русских "сказок", переделанных для лубочной печати. Наиболее вероятно, что под рукою Борро была книга: "Собрание старинных русских сказок". М., в тип. Степанова, 1830; как давно уже было указано, это ценное издание представляет собою перепечатку более раннего сборника, озаглавленного "Старая погудка на новый лад, или Полное собрание древних простонародных сказок". Ч. 1--3. М., 1795. В обоих сборниках мы находим источники сказочных текстов, переведенных Борро: "Об Ивашке, медвежьем ушке", о воре Климке ("О Климке"; у Борро Klim - в изд. 1862 г. Tim), "О Строевой дочери" (у Борро "The Daughter of Stroeg", "О старике и сыне его Журавле". Впрочем, возможно, что "The Story of Tim" Борро - это перевод сказки о воре Тимохе (бывшей уже в "Русских сказках" Левшина. М., 1780--1783). "Сказка об Емельяне-дурачке" печаталась также в сборниках сказок XVIII в. и в лубках (см.: В. И. Чернышев. Русские сказки в изданиях XVIII века". - В кн.: "С. Ф. Ольденбургу к пятидесятилетию научно-общественной деятельности". Л., 1934, с. 591; И. П. Лупанова. Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX в. Петрозаводск, 1959, с. 69; подробное сличение "Старой погудки" 1775 г. и "Собрания старинных русских сказок" 1830 г. см. в кн.: С. В. Савченко. Русская народная сказка. История собирания и изучения. Киев, 1914 (с. 93, 105, 116). "The Seven Sevenlings" - это, вероятно, "Сказка о семи Семионах, родных братьях и великих удальцах", напечатанная И. Сахаровым в I томе его "Русских народных сказок" (1841), но восходящая и к более ранней редакции одного из сборников XVIII в. (Э. В. Померанцева. Судьбы русской сказки. М., 1965, с. 73; текст - в приложении к кн.: "Русские сказки в записях и публикациях первой половины XIX в." М. --Л., 1961, с. 328--342). В предисловии к своему первому переводу сказки об "Емельяне-дурачке" Борро сопоставил ее с восточной повестью об Алладине, но подчеркивал, что откуда бы ее сюжет ни был заимствован, "английский читатель получит из этой сказки более ясное представление о жизни и чувствованиях русского мужика т. е. крестьянина (of Russian mujiks, or peasantry), чем из дюжины книг о путешествиях в Россию". В переводах и популяризации в Англии русского сказочного фольклора Борро явился непосредственным предшественником В. -Р. -С. Рольстона.
"Американскому обществу испанистов" (Hispanic Society of America), А. Кросс нашел и опубликовал сделанные Борро наброски стихотворения "Финляндия" на русском было бы лучше написать задуманное стихотворение; в конце концов написаны были три четверостишия, свидетельствующие, что для сочинения стихов русский язык он знал недостаточно. Кроме того, имя одного из эпических героев финской "Калевалы" - Вейнемейнена - Борро, очевидно, знал понаслышке, ошибочно сближая его с русским словом "война". Впрочем, руны "Калевалы" были тогда еще мало известны в Петербурге; их переводил Ф. Н. Глинка после встречи с проф. Шегреном в Петрозаводске; одна из них ("Вейнамена и Юковайна", о песенном состязании) напечатана Глинкой в журнале "Славянин") (1828, ч. 6, с. 308--309). На обороте листка с русскими стихами Борро записал четыре четверостишия на датском языке и три по-английски. Приводим набросок по статье А. Кросса ("George Borrow and Russia", ошибки метрики и правописания не оговариваем):
Финляндия войнами
Не славна никогда,
И стихами колдовства.
Часто, часто, часто
Стихи я слышал петые,
Видел я Войномойдна
И как стихи я слышал
И бога на смотрел
Совсем, как колдованные,
Я без движение был.
. . . . . . . . . . . .
And I have Woinomoiden
In all his mantles seen
As I beheld the Giant,
I stood like one enchanted
And not a limb I stirred.
Может быть, Борро слышал рецитации стихов "Калевалы" из уст солдата-новобранца из Финляндии?
l26 "Северная пчела". - "Пушкин и его современники", вып. XIX-XX. СПб., 1914, с. 149.
127