Последнiй заветъ Пушкина.
Давно уже идетъ въ русской литературе споръ о назначенiи искусства.
Въ чемъ истинная задача искусства вообще и поэзiи въ частности?
Самодовлеющая-ли это величина, процветающая, достигающая полнаго развитiя только тогда, когда она отдается всецело своимъ внутреннимъ потребностямъ?
Или-же, напротивъ того, великая способность волновать сердца людей, великое очарованiе искусства только тогда и проявляется во всей своей силе, когда оно соединено съ желанiемъ научить чему-нибудь. Рядомъ съ исканiемъ художественной красоты, художественнаго совершенства, не должно-ли художественное произведенiе быть проникнуто определеннымъ стремленiемъ осветить ту или другую проблему общественной жизни и морали?
Авторъ настоящей заметки, въ другомъ месте, бросивъ взглядъ на весь ходъ нашей литературы за два века европейскаго перiода ея существованiя, приходитъ къ тому выводу, что русская литература никогда не замыкалась въ сфере чисто-художественныхъ интересовъ. Она всегда была кафедрой, съ которой раздавалось учительное слово. Все крупные деятели нашей литературы, въ той или другой форме, отзывались на потребности времени и были художниками-проповедниками.
Не составляетъ исключенiя и Пушкинъ, хотя взгляды его на задачи искусства всего менее отличаются устойчивостью. Сердито говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: "цель поэзiи - поэзiя". Но не говоритъ-ли намъ последнiй заветъ великаго поэта - его величественное стихотворенiе "Я памятникъ себе воздвигъ нерукотворный" о чемъ-то совсемъ иномъ? Какой другой можно сделать изъ него выводъ, какъ не тотъ, что основная задача поэзiи - возбужденiе "чувствъ добрыхъ".
Зигзагами шли общественныя и литературныя настроенiя Пушкина.
Въ Александровскую эпоху Пушкинъ былъ живымъ отраженiемъ безпокойнаго настроенiя времени и самъ себя характеризовалъ, какъ поэта, который "свободу лишь умеетъ славить".
Въ первыхъ романтическихъ поэмахъ своихъ и отдельныхъ стихотворенiяхъ, онъ бросалъ страстный вызовъ тираннiи и всемъ старымъ традицiямъ, провозглашалъ свободу чувствъ и проповедывалъ презренiе къ условнымъ формамъ.
Со второй половины 20-хъ годовъ улеглось броженiе и самого Пушкина, и общества, и поэтъ вступаетъ въ такъ называемый "объективный" перiодъ своего творчества.
Но помимо того, что и это стремленiе къ объективному творчеству было отраженiемъ настроенiя времени, утомленнаго возбужденiемъ последнихъ летъ царствованiя Александра и жаждавшаго спокойствiя, помимо этого косвеннаго служенiя нуждамъ времени, Пушкинъ никогда не былъ въ состоянiи совладать съ живой натурой своей и оставаться на олимпiйскихъ высотахъ безразличнаго творчества.
Всеобъемлющiй генiй Пушкина никогда не успокаивался на чемъ-нибудь одномъ, и никто точнее его самого не исполнялъ завета, который онъ далъ поэту:
... Дорогою свободной
Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ.
И такъ какъ отзывчивая натура влекла его то въ одну, то въ другую сторону, то каждая изъ главныхъ литературныхъ теорiй нашихъ - и сторонники "чистаго искусства" и апологеты искусства общественнаго - можетъ подтвердить свои положенiя ссылками на Пушкина. Недаромъ ведь сравнивалъ Пушкинъ поэта съ "эхомъ", которое на все отзывается, будь то "гласъ бури и валовъ", или мирный "крикъ сельскихъ пастуховъ".
Да, въ минуту полемическаго раздраженiя и притомъ совсемъ особаго рода (вовсе не антидемократическаго, какъ принято думать), онъ, действительно, воскликнулъ въ "Черни":
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
Но разве это же самое стихотворенiе не есть полное нарушенiе провозглашенныхъ въ немъ принциповъ? Ведь въ немъ нетъ ни звуковъ сладкихъ, ни молитвъ, и въ общемъ оно представляетъ собою яркiй образчикъ тенденцiозно-дидактическаго запрещенiя идти дорогою свободною, куда влечетъ поэта его свободный отъ какихъ бы то ни было запрещенiй умъ:
Не для житейскаго волненiя,
Не для корысти, не для битвъ
"Клеветникамъ Россiи" - откликъ на злобу дня въ буквальномъ смысле слова - на дебаты въ одномъ изъ заседанiй французскаго парламента.
Въ оградахъ вашихъ съ улицъ шумныхъ
Сметаютъ соръ - полезный трудъ.
Но но забывъ свое служенье,
Такъ иронизируетъ поэтъ, когда ему предлагаютъ быть "полезнымъ". А черезъ несколько летъ этотъ же жрецъ, единственно изъ желанiя быть полезнымъ, берется за метлу журналиста, и великое дарованiе тратится на сметанiе сора, внесеннаго въ литературу Булгариными и Ко.
Ты можешь, ближняго любя,
Давать намъ смелые уроки,
А мы послушаемъ тебя,--
"чернь", т. е. публика, всемъ ходомъ русской литературы прiученная получать отъ нея поученiя. Но поэтъ презрительно отказывается:
Идите прочь, какое дело
Поэту мирному до васъ?
А въ это самое время онъ заканчивалъ "Евгенiя Онегина", въ которомъ жизнь "Черни" отразилась съ небывалою до того полнотою и въ которомъ въ пленительномъ образе Татьяны былъ преподанъ одинъ изъ самыхъ знаменитыхъ и волнующихъ уроковъ жизни, когда-либо преподанныхъ русской литературой. Прошли почти 80 летъ, какъ Татьяна ответила Онегину:
Я васъ люблю, къ чему лукавить.
Я буду векъ ему верна,--
и этотъ ответъ не перестаетъ до сихъ поръ волновать русскаго читателя и поднимать въ немъ вопросы нравственнаго порядка. Многое, очень многое въ генiальномъ романе перестало интересовать позднейшаго читателя, на многое онъ сталъ смотреть исключительно съ исторической точки зренiя. Но образъ Татьяны, олицетворившiй въ себе полную свободу отъ условности съ неумолимымъ сознанiемъ долга, навсегда врезался въ сердце русскаго читателя. Каждое поколенiе имеетъ свое отношенiе къ ответу Татьяны,-- то восторженно-положительное, то насмешливо-отрицательное, но во всякомъ случае не безразличное. "Смелый урокъ" на практике былъ данъ поэтомъ, теоретически отъ него отказавшимся. На практике, следовательно, поэтъ и въ эпоху своего пренебреженiя ко всему тому, что не есть интересъ чисто-художественный, никакъ не могъ удержаться въ ограниченной сфере чисто-эстетическихъ настроенiй и тоже сталъ учителемъ жизни. Да и какъ тому иначе быть? Разве есть что-нибудь безразличное въ жизни и даже въ "мертвой" для другихъ, но живой для поэта природе.
И не только сталъ Пушкинъ учителемъ жизни, но въ учительномъ характере литературы усмотрелъ ея высшее назначенiе. Въ 1830 году Пушкина усиленно занимаетъ мысль о смерти, онъ заказываетъ себе даже могилу въ Святогорскомъ монастыре, где вскоре и пришлось ему опочить вечнымъ сномъ. Правильно или неправильно - это другой вопросъ, онъ чувствуетъ потребности подвести итоги всей деятельности, определить сущность своего значенiя въ исторiи русскаго слова. Онъ пишетъ - "Я памятникъ воздвигъ себе нерукотворный", где съ тою величавою простотою, которая характеризуетъ истинно-великихъ людей, говоритъ безъ всякаго жеманства, безъ всякой ложной скромности о своемъ безсмертiи. Создатель русской поэзiи не сомневается въ томъ, что будетъ "славенъ, доколь въ подлунномъ мiре живъ будетъ хоть одинъ пiитъ", что слухъ о немъ "пройдетъ по всей Руси великой" и назоветъ его "всякъ сущiй въ ней языкъ".
Но за что же, однако, ему столь великiй почетъ?
Что чувства добрыя и лирой пробуждалъ.
Самъ по себе этотъ ответъ столь знаменателенъ, что не нуждается ни въ какихъ дальнейшихъ поясненiяхъ. Более яркаго подкрепленiя нашего утвержденiя не придумаешь. Пушкинъ, этотъ идолъ всякаго приверженца теорiи "чистаго" искусства, въ одну изъ торжественнейшихъ минутъ своей духовной жизни превыше всего ценитъ въ литературе учительность.
Оказывается, что первоначально Пушкинъ, совершенно въ духе "чистаго" искусства, такъ определилъ свое значенiе:
И долго буду темъ любезенъ я народу,
Что звуки новыя для песенъ я обрелъ.
Твердо и безъ столь обычныхъ у него помарокъ, т. е. безъ колебанiя написалъ Пушкинъ подчеркнутый стихъ, въ которомъ выразилъ свое литературное credo.
Но вотъ онъ перечитываетъ плодъ непосредственнаго вдохновенiя, снова вдумывается въ тему и предъ лицомъ вечности открываются новые горизонты. Нетъ, мало для поэта истинно-великаго однихъ эстетическихъ достоинствъ, только къ памятнику того не заростетъ "народная тропа", кто пробуждаетъ "добрыя чувства", кто былъ учителемъ жизни.
С. Венгеровъ.