Трубицын Н. Н.: Пушкин и русская народная поэзия (старая орфография)

ПУШКИНЪ И РУССКАЯ НАРОДНАЯ ПОЭЗІЯ. 

"... говорятъ все добрые люди, что онъ не просто поэтъ, а поэтъ-умница...".
Вельтманъ о Пушкине.
"Изъ неиздан. бумагъ А. С. П., Спб., 1903, 174) .

I.

"и въ самой исторiи, такъ же, какъ и въ природе, виделъ только мотивы для своихъ поэтическихъ вдохновенiй, матерiалы для своихъ творческихъ концепцiй", что онъ, стало быть, только художникъ, - правда, великiй, - "мастеръ поэзiи, учитель искусства". Вопросъ объ эстетическомъ индивидуализме Пушкина поднимался неоднократно и после Белинскаго. Съ нимъ не порешили и посейчасъ; напомню, хотя бы, красивую, но поверхностную характеристику Пушкина у Андреевича (Очерки изъ исторiи рус. лит. XIX вв. или сужденiя Иванова-Разумника въ его труде "Исторiя рус. общ. мысли". Подобное определенiе односторонне, потому что всей поэзiи Пушкина подъ него никакъ не подвести, и не совсемъ правильно, такъ какъ игнорируеть некоторыя показанiя бiографiи поэта и, главное, особенности его психики. Пушкинъ - величайшiй изъ поэтовъ-реалистовъ, съ этимъ все согласны, но не все помнятъ то, что Пушкинъ реалистъ - и какъ определенная психологическая единица, въ жизненномъ обиходе, по складу ума и интересовъ. (Одни его письма могутъ дать намъ много поучительнаго въ этомъ отношенiи). А последнее очень важно для уразуменiя его поэтическаго облика. Онъ - поэтъ земли; но, ведь, не няня же или не одно только внимательное чтенiе Шекспира столкнули его съ романтическихъ - какихъ бы то ни было - высотъ на землю: къ "прозаическимъ бреднямъ, фламандской школы пестрому сору".

Здесь же, въ реалистическомъ складе психики поэта, заключаются и причины тяготенiй его къ народно-поэтической стихiи: онъ тянулся къ ней скорее инстинктивно, какъ къ чему-то, действительно, реальному.

Возьмемъ, напримеръ, лицейскiе годы. Его эпикуреизмъ былъ столько же поэтической игрой, сколько и манерой жить, мыслить - манерой здороваго, безпечнаго юноши. Верный последователь шаблоновъ Парни, Шапелля, Шолье - въ поэзiи онъ легкомысленный, но старательный ухаживатель то за сестрами того или другого своего товарища, то за фрейлинами, то за ихъ горничными, веселый соучастникъ пирушекъ съ друзьями - въ жизни. Съ осени 1816 года настроенiе лицейскихъ стихотворенiй меняется: веселое, эротическое прежде, оно становится более меланхолическимъ, - это Пушкинъ платонически увлекся Е. И. Бакуниной. Замечательно, что одновременно съ подражательными или заимствованными произведенiями у Пушкина, уже въ ту пору - на заре его поэтической деятельности, можно отметить целый рядъ чисто-реалистическихъ стихотворенiй. Въ "Воспоминанiяхъ въ Царскомъ Селе" (1814 г.) упоминаетъ онъ о Москве - "краяхъ родныхъ". Въ "Посланiи къ Юдину" (1815 года) рисуетъ Захарово - сельскiй пейзажъ, страничку своей недавно прошлой жизни; своимъ стилемъ это посланiе напоминаетъ намъ сельскiя описанiя конца 20-хъ начала 30-хъ гг., въ роде "Зимы", "Осени". Въ 1814 г. написавъ знаменитый "Городокъ"; здесь, между прочимъ, имеются две живыя фигуры (правда, навеянныя Батюшковымъ): соседки - "добренькой старушки" и стараго маiора "съ Очаковской медалью на раненой груди". И правильно Незеленовъ по этому поводу заметилъ, что у Пушкина съ раннихъ летъ обнаруживалась склонность къ изображенiю "простыхъ людей" (Пушкинъ въ его поэзiи, 34). Упомяну объ отрывке изъ его стих. "Къ другу стихотворцу" (1814 г.) - "Въ деревне, помнится", о стих. "Къ Алекс. Ив. Галичу" (1815 г.), "Князю Алекс. Мих. Горчакову" (1815 г.), "Моему Аристарху" (1815 г.), "Желанiе" (1816 г.) - везде здесь очень много "земли" и живой действительности. Наконецъ, его "Сонъ" (1816 г.) - съ идиллическими картинками сельскаго быта и портретомъ "мамушки".

"мирный шумъ дубровъ и тишину полей", на другой - "тягостный яремъ", "невежества губительный позоръ". Въ стих. "Всеволожскому" (1818 г.) описываетъ "премилую старушку" Москву - штрихами, напоминающими описанiе того же города въ "Евг. Онегине". И чемъ дальше, темъ сильнее и веселее бьетъ въ поэзiи Пушкина эта струя реализма: таковъ складъ его психики, таковы его инстинктивныя влеченiя. Белинскiй назвалъ "Онегина" "энциклопедiей русской жизни": но энциклопедiей более полнаго изданiя будетъ весь Пушкинъ, въ его целомъ; первыя страницы такой энциклопедiи писались поэтомъ еще на лицейской парте.

Еще для примера - о такъ называемомъ романтизме Пушкина. Романтизмъ, какъ определенная эстетическая теорiя или известная школа съ шаблонами и схемами, Пушкина удовлетворить не могъ.

"Сколько я ни читывалъ о романтизме - все не то", писалъ онъ въ ноябре 1825 г. Бестужеву. (Переписка П., изд. Ак. Н.. т. I, 1906, 308). Правда, романтической теорiи и онъ отдалъ дань, но скорее подстрекаемый модными въ пользу ея влiянiями вокругъ и примеромъ литературныхъ друзей своихъ, а одно время и руководителей. Такъ, онъ несколько разъ пытался создать поэму или драму по романтическимъ шаблонамъ Виланда изъ временъ Св. Владимiра или Новгорода съ Рюрикомъ и Гостомысломъ. Въ "Отрывкахъ изъ лицейскихъ записокъ" въ одномъ месте значится: "Третьяго дня хотелъ я записать героическую поэму: "Игорь и Ольга". Отъ 1822 г. дошло до насъ два отрывка подъ заглавiемъ "Вадимъ", - одинъ поэмы, другой драмы. Отъ этого же, кажется, года имеются наброски плана поэмы съ Владимiромъ въ герояхъ; по крайней мере, кн. Вяземскiй ("Сынъ Отеч.", 1822 г. 82, No 19, 125 записываетъ обещанiе Пушкина разсказать "Мстислава древнiй поединокъ" и ждетъ "съ нетерпенiемъ давно обещанной поэмы Владимiра, который и после Хераскова еще ожидаетъ себе песнопевца". Но замечательно, что поэту не удалось довести до конца ни одной изъ такихъ попытокъ; посчастливились только одному Олегу, да и то, какъ герою баллады. правда, съ струей романтизма - той, которая была конкретно разработана преимущественно Байрономъ или Шатобрiаномъ. Пушкинъ былъ одно время связанъ органически. Но въ поэмахъ "Кавк. Пленникъ" или "Цыганы" намъ не столь дорого то, что местами въ нихъ довольно рельефно отложились влiянiя названныхъ европейскихъ поэтовъ, какъ то, что эти поэмы - сплошь субъективны, что въ нихъ виденъ самъ авторъ въ эпоху протеста - страницы изъ исторiи его тогдашней жизни. Некоторыя места изъ его кишиневскихъ и одесскихъ писемъ указываютъ намъ, что на романтизмъ онъ смотрелъ тогда исключительно, какъ на "свободу" отъ правилъ литературныхъ, какъ на "поэтическiй атеизмъ"; былъ противъ "жеманства" французскихъ литераторовъ и за простоту и естественность формы. Недаромъ Н. Н. Раевскiй, немного позже - въ письме 1825 г. предсказывалъ ему: "Vous achèverez de faire descendre la poésie de ses échasses" (Переписка, изд., 212). Такой романтизмъ, какъ литературная форма протестующаго настроенiя, былъ въ соответствiи съ темпераментомъ Пушкина - въ перiодъ его ссылки на югъ и некоторое время до нея.

Какой то демонъ обладалъ

За мной повсюду онъ леталъ,
Мне звуки дивные шепталъ

говоритъ онъ объ этомъ времени. Упомянутая выше драма "Вадимъ" должна была, по замыслу Пушкина, представить "картину заговора и возстанiя "славянскихъ племенъ" противъ "иноплеменнаго" ига, напомнить именемъ Вадима известную трагедiю Княжнина, удостоенную оффицiальнаго преследованiя въ прошлое столетiе, и наконецъ открыть эру мужественныхъ Альфiеровкихъ трагедiй въ русской литературе, на место любовныхъ классическихъ, которыя въ ней господствовали" (Анненковъ, П. въ Александровскую эпоху, 164). Такимъ образомъ и въ романтизме Пушкина мы можемъ отметить черты чисто реальнаго уклада.

II.

Съ народностью въ литературе Пушкинъ долженъ былъ познакомиться едва ли еще не ребенкомъ, въ отцовскомъ доме. Эта стихiя тогда была модной и особенно внушительной. Редкiй изъ литературныхъ отцовъ или учителей Пушкина не попробовалъ своихъ силъ въ этомъ направленiи: Херасковъ, Державинъ, Богдановичъ, Радищевъ, Карамзинъ, Жуковскiй, Батюшковъ и много другихъ писателей. Все они вдохновлялись нашей народной стариной, преимущественно мифологяческаго перiода. Фондомъ, откуда черпалосс знанiе въ этой области, были сборники сказокъ "богатырскихъ" - Чулкова, Попова, Новикова, сборники народныхъ песенъ, въ роде Дмитрiева или, въ лучшемъ случае и то гораздо позже, сборникъ былинъ Кирши Данилова. Русская древность была представлена въ этихъ сборникахъ (исключая Кирши) въ совершенно искаженномъ виде; уваженiя къ предмету изученiя не было и старину добродушно "подделывали", присоединяя къ народной поэзiи изобретенiя личной фантазiи, давая въ параллель греческому Олимпу своихъ "боговъ" и "богинь", въ роде Лады, Святовида, Добрады и имъ подобныхъ. Литературныя поэмы съ такого рода матерiаломъ писались, главнымъ образомъ, по рецептамъ псевдоклассическимъ, и притомъ въ сильно идиллическомъ освещенiи: древняя эпоха считалась эпохой патрiархальной невинности и простоты нравовъ. Перуна ставили зачастую рядомъ съ Одиномъ, Бабу-Ягу съ Венерой, какихъ-нибудь Ладъ или Лелей съ Кипридами и Эротами.

Народность въ литературе была у насъ въ прямомъ смысле "смесью былей съ небылицами". Отъ такихъ поэмъ отдавало либо плаксивой сентиментальностью, либо звономъ и трескомъ крикливаго патрiотизма. Пушкинъ въ поэму "Русланъ и Людмила" внесъ элементъ шаржа, иронiи, Карамзинъ во вступленiи къ своей "богатырской сказке" "Илья Муромецъ" такъ разъясняетъ себя:

Разсказать теперь одну изъ нихъ сказокъ.

Если вы въ часы свободные


Въ смеси былей съ небылицами,
Въ сихъ игрушкахъ мирной праздности,

Вообще, народная поэзiя имела тогда въ литературе значенiе служебное: была лишь моднымъ фономъ, декоративной. Илья Муромецъ у того же Карамзина, напримеръ, рисуется какимъ-то рыцаремъ - "подобнымъ маю красному", на лице у него расцветаютъ "розы алыя съ лилеями", "онъ подобенъ мирту нежному, тонокъ, прямъ и величавъ собой"; у него нежное сердце, - такъ онъ, во время поездки по лугу, любуется красотою дня и "въ душе своей чувствительной жертву утреннюю, чистую" приноситъ Царю Небесному. Приблизительно такъ же обращались со стариной и Державинъ въ "Царь-Девице", и Радищевъ въ "Бове", Львовъ въ "Добрыне" и другiе.

"Бовой" (1815 г.) и поэмой "Русланъ и Людмила" 1817--1820 гг. Чисто-подражательный "Бова" скоро наскучилъ автору и остался неоконченнымъ. Сюжетъ быль взятъ у Батюшкова; въ письме къ Вяземскому отъ 16-го года Пушкинъ пишетъ: "Обнимите Батюшкова за того больнаго, у котораго годъ тому назадъ завоевалъ онъ Бову-Королевича" (Переписка, 3). Надъ "Русланомъ и Людмилой" Пушкинъ работалъ целыхъ три года, причемъ, впрочемъ, его подстегивали то Батюшковъ, то особенно Александръ Тургеневъ, такъ какъ и поэма успела ему надоесть. Въ этой поэме Пушкинъ оказался местами въ шаблонахъ указанныхъ выше образцовъ; "въ ней русскаго - одни только имена, да и то не все", какъ говорилъ Белинскiй; онъ "пародировалъ" Киршу Давилова, какъ ворчалъ критикъ "Вестника Европы" (No II, 1820 г.), рецензируя поэму. Но въ поэме есть все же новое, Пушкинское. О форме - столь легкой, о художественныхъ образахъ, которые должны были поразить критиковъ, привыкшихъ къ стереотипнымъ фигурнымъ литературы XVIII века, мы уже не говоримъ. Для насъ сейчасъ особенно интересенъ тонъ поэмы - "сновый ладъ": ироническiй, шутливый, пародирующiй старыхъ боговъ; комичная фигура Черномора, хвастунъ Фарлафъ, влюбленная старушенка, горбунья съ клюкой - волшебница Наина; и все это съ приправой изящной игривости - "чувственности", какъ возмущенно называла тогда критика. Въ своемъ посвященiи этой поэмы [1820 г.) Пушкинъ говоритъ:

Для васъ, души моей царицы,

Временъ минувшихъ небылицы,
Въ часы досуговъ золотымъ,


Примите жъ вы мой трудъ игривой!

Шестую песнь (1819--20 гг.) начинаетъ онъ такъ:

Ты мне велишь, о, другъ мой нежной,

Старинны были напевать,
И музы верной посвящать
Часы безценнаго досуга....

"Двенадцать спящихъ девъ" Жуковскаго; позднее, въ заметке 1830 г., поэтъ осуждалъ себя за такую выходку противъ "девственнаго поэтическаго созданiя"; эта пародiя, быть можетъ - изъ подражанiя практике Арзамаса. Въ конце четвертой же песни Пушкинъ упоминаетъ о Парни и считаетъ для себя возможнымъ и въ этой поэме следовать по его "следамъ". Итакъ, пародiя; пускай легкомысленная, "небрежная" - въ уровень съ тактикой тогдашней жизни поэта, но для насъ важенъ самый фактъ. Стало быть, Пушкинъ во время писанiя поэмы былъ въ отношенiи къ тогдашнему "народничеству" уже въ иной плоскости по сравненiю со своими собратьями и пока отъ ихъ народничества только "отшучивался".

"игры" по сентиментальнымъ или романтическимъ шаблонамъ, складывается постепенно взглядъ на эту стихiю - трезвый, правдиво-реальный. "Байронствованiе" не препятствовало проявленiю въ нихъ этнографическихъ интересовъ и даже деятельности. Такъ, во время путешествiя по Кавказу и Крыму, Пушкинъ вместе съ Раевскимъ интересовался бытомъ казачьихъ станицъ, ихъ приданiями, разсказами о вольнице и гулящихъ шайкахъ разбойниковъ, слушалъ песни въ казачьихъ станицахъ. Къ этому времени, - увидимъ дальше, - Пушкинъ уже довольно основательно былъ знакомъ съ народной поэзiей вообще. Такъ, въ 1821 г. задумалъ онъ написать поэму о разбойникахъ; вместо поэмы мы имеемъ только отрывокъ ея - "Братья-разбойники", да две небольшiя программы (Сочин., II, 308--9); и вотъ изъ программъ видно, что поэма предполагалась быть построенной на песняхъ и преданiяхъ народа о воровскихъ казакахъ. "Цыганы", какъ известно, писались отчасти, на основанiи техъ наблюденiй, которыя накопились у Пушкина за время его скитанiй въ пустыняхъ Бессарабiи за "ленивыми толпами" цыганъ. Песня Земфиры - "Старый мужъ, грозный мужъ" - есть удачное подражанiе народной румынской песне съ соблюденiемъ ея нацiональнаго колорита и тона. Баллада 1820 г. "Черная шаль" - также одинъ изъ популярныхъ у кишиневскихъ румынъ романсовъ, который Пушкинъ, по преданiю, слышалъ изъ устъ молдаванки Марiулы - служанки одного изъ тогдашнихъ кишиневскихъ ресторановъ. Упомяну, наконецъ, еще объ отрывке 1822 г. - "Царь Никита", характерномъ по чистонародному складу, и о грацiозномъ стихотворенiи того же года "Птичка", написанномъ "подъ влiянiемъ впечатленiй, навеянныхъ на великаго поэта Светлой неделей"; здесъ видна любовь Пушкина къ "родному обычаю старины": "Знаете ли вы трогательный обычай русскаго мужика въ Светлое Воскресенье выпускать на волю птичку?" спрашиваетъ онъ въ письме Гнедичу (Переписка, 44). Къ 1822 г. относится и "первоначальная программа сказки о царТ) Салтане" ("Рус. Старина", 1884, V, 334--5).

Такъ подходилъ Пушкинъ къ истинному пониманiю народной стихiя въ широкомъ смысле слова. Шелъ онъ ощупью - чутьемъ реальнаго. Недаромъ въ "Кавказскомъ Пленнике" и "Бахчисарайскомъ Фонтане" романтизмъ такъ сильно борется съ реализмомъ, недаромъ въ Одессе, расквитавшись съ Байрономъ "Цыганами", поэтъ написалъ две слишкомъ песни "Онегина". Русская критика въ то время много шумела на тему о томъ, что такое народность вообще. Пушкинъ до времени самъ, повидимому, не могъ отдать себе въ этой томе отчета. Но позже, въ 1825 г., въ отрывке "О народности въ литературе" онъ высказывается уже определенно: "Есть образъ мыслей и чувствованiй, есть тьма обычаевъ, поверiй и привычекъ, принадлежащихъ исключительно какому-нибудь народу. Климатъ, образъ жизни, вера даютъ каждому особенную физiономiю, которая более или менее отражается и въ поэзiи" (Соч., V, 31). Подобное толкованiе народности немного узко и въ немъ слышенъ голосъ практика, уже поработавшаго подъ определеннымъ угломъ зренiя въ своей области: недаромъ Пушкинъ прожилъ больше, чемъ два года, въ селе Михайловскомъ.

III.

Отношенiе Пушкина къ народной поэзiи было двоякое: этнографическое и художественное. Такой знатокъ фольклора, какъ проф. Всеволодъ Миллеръ, въ своей юбилейной статье о Пушкине - "Пушкинъ, какъ поэтъ-этнографъ", М., 1899 - не затруднился назвать поэта въ отношенiи его къ народной поэзiи этнографомъ, притомъ въ узкомъ, спецiальнымъ смысле. Принимая во вниманiе, во-первыхъ, плачевное состоянiе русской этнографiи во времена до-Пушкинскiя, при немъ и даже некоторое время после него - до 50-хъ годовъ, а во-вторыхъ, отдавая себе отчетъ въ томъ, какимъ знатокомъ и ценителемъ народной поэзiи для своего времени явилъ себя Пушкинъ, мы можемъ, нисколько не умаляя достоинствъ этнографiи, какъ науки, вполне назвать его этнографомъ.

"Охотники" стали записывать у насъ песни еще съ XVII века, по отношенiя къ народно-поэтическому матерiалу вплоть до 50 гг. XIX в. были самыя невежественныя. Народъ - "чернь" по тогдашнимъ понятiямъ - не удостаивался сделаться объектомъ непосредственныхъ изученiя и допускался лишь въ комедiю или какую-нибудь шутливую оперу, да и то на роли статиста. Объ интересе научномъ - этнографическомъ не могло быть и речи, за очень редкими исключенiями. Исторической перспективы при пользованiи народными былями не имелось даже у тогдашнихъ "спецiалистовъ" по народной поэзiи. Критерiй былъ единственный: эстетическiй - "деликатный", недаромъ и сборники по народной словесности часто назывались тогда "деликатными". Однимъ словомъ, не умели еще не только понимать, но и уважать по крайней мере старины, беречь ее. Такъ, Чулковъ, издавая начало своихъ "сказокъ" въ 1780 г., въ "Известiи" извиняется передъ читателемъ въ томъ, что намеренъ "издать въ светъ книгу, содержащую въ себе отчасти повествованiя, которыя разсказываются въ каждой харчевне". Такъ, Сергей Глинка, рецензируя первое изданiе "Древнихъ россiйскихъ стихотворенiй" Кирши Данилова, уподоблялъ наши былины въ "некоторомъ смысле" Оссiану, а что эти былины дошли до насъ изъ старины, объяснялъ темъ, что "ваши праотцы были чувствительны, нежны и любили преданiя прошедшихъ временъ". Издатель II-го изданiя Кирши ученый Калайдовичъ уже въ 1818 г., въ своемъ предисловiи, высказывался въ томъ смысле, что Кирша Даниловъ былъ не "собиратель", а скорее "сочинитель"; разобравъ слогъ былинъ, ученый горевалъ, что "права Данилова на красоты слога самыя ограниченныя", и краснелъ въ смущенiи, зачемъ тотъ "пресыщенный дарами Бахуса и мечтами о сладострастныхъ вакханкахъ, теряетъ совершенно уваженiе къ стыдливости" при сочиненiи некоторыхъ песенъ. Подобныхъ примеровъ пониманiя народной поэзiи можно было бы привести массу. Присяжныхъ этнографовъ не было и во времена Пушкина; народная старина продолжала быть въ веденiи любителей. Правда, въ 30-хъ годахъ встр 23;чаются уже попытки, вполне сознательныя, разбираться въ содержанiи народно-поэтическаго репертуара, вырабатывается некоторая перспектива, но научныхъ критерiевъ на предметъ и прiемовъ изследованiя долгое время у насъ еще не имеется. Потому-то и этнографы 30--40 годовъ, въ роде Сахарова, Снетирева, отчасти Даля, при составленiи своихъ сборниковъ или при попутномъ комментированiи, шли часто совершенно не по правильному пути, отвлекаясь въ сторону либо ultra-патрiотическими тенденцiями, либо европейской романтикой.

Сахаровъ подделывалъ старину не хуже Чулкова. Издатель собранiя песенъ Киреевскаго - П. А. Безсоновъ говоритъ о сказкахъ, изданныхъ Сахаровымь (Песни, собр. П. В. Киреевскимъ, V, вып., М. 1863, приложенiе СХХІІ): "... Сахаровъ ихъ обделывалъ и все, что модно, и не такъ наивно, какъ Чулковъ, а съ полной свободою фантазiи личной, съ притязанiями художника въ народномъ жанре, съ образованностью регулятора, съ языкомъ не литературнымъ, а поддельнымъ народнымъ, исправленнымъ, вымытымъ, причесаннымъ, разсыпая въ немъ дары своихъ знанiй рукою полною". Многимъ памятенъ Сахаровскiй "чистый народный русскiй языкъ": манерный - "словесами", да съ приговорками, приторный и фальшивый. То же - въ меньшей только степени - можно наблюдать и у Даля во многимъ его трудахъ по этнографiи. Въ стороне отъ такихъ этнографовъ стоитъ П. В. Киреевскiй, это - нашъ первый настоящiй народникъ. Но онъ въ 30-хъ годахъ былъ еще единственнымъ, да кроме того, по цензурнымъ обстоятельствамъ, собранiе его народныхъ песенъ при его жизни не могло быть изданнымъ (за исключенiемъ однихъ духовныхъ стиховъ, изданныхъ въ 1848 г.) и стало выходить только съ 1860 г. Пыпинъ, заключая въ своей "Исторiи русской этнографiи" главу объ этнографическихъ изученiяхъ въ 30--40-хъ годахъ, писалъ такъ: "Нужно было еще создать этнографическую науку, указать ея теоретическiя основы, объемъ, требованiя и прiемы, указать значенiе ея матерiала и способъ наблюденiя. Вопросъ не былъ легкiй. Содержанiе этнографiи... можетъ определяться, и действительно определялось, весьма различно - отъ спецiальнаго описанiя народнаго быта до целой, почти безпредельной, науки о внутренней жизни народа, до "народной психологiи" (I, Спб., 1890, 274).

скорее должно было бы запутать его, какъ оно запутало его друзей и предшественниковъ. Оно путало и его, - мы видели, - до 1820 года, а затемъ чутье реальнаго вывело его на настоящую дорогу.

IV.

Бiографы Пушкина, отмечая условiя, способствовавшiя возникновенiю въ поэте любви къ народной поэзiи, поминаютъ, обыкновенно, его бабушку М. А. Ганнибалъ - старуху русскаго склада, съ большимъ запасомъ преданiй стараго времени; поминаютъ ея подмосковное село Захарово, куда родители поэта съ семьей каждое и лето ездили гостить, и въ окрестностяхъ котораго, въ селе Вяземо, было много существенныхъ историческихъ памятниковъ временъ Бориса Годунова (Анненковъ, Пушкинъ, Матерiалы, Спб., 1873, 5; Майковъ, Пушкинъ 324); Павлищевъ въ своихъ "Воспоминанiяхъ" (М., 1890, 7 д.) указываетъ, что народная поэзiя, но въ полу-народномъ виде, процветала и въ доме родителей поэта - среди дворни были даже доморощенныя стихотворцы, въ роде слуги Никиты Тимофеевича; проф. Халанскiй полагаетъ, что Пушкинъ отчасти былъ обязавъ въ указанномъ отношенiя своему дяде Василiю Львовичу. Но дольше всехъ, обыкновенно, останавливаются на няне поэта - Арину Родiоновну. Она была простая женщина, изъ народа, суеверная, отчасти наивная, но вместе съ темъ одаренная большимъ здравымъ смысломъ. Она была вся пропитана поэзiею деревни; чисто-народная речь ея была пересыпана пословицами и поговорками; умела "сказывать сказки", ими забавляла детей Пушкиныхъ на сонъ грядущiй, ихъ же часто разсказывала она и потомъ - поэту въ Михайловскомъ. Пушкинъ былъ сильно къ ней привязанъ, и любилъ ее родственною неизменною любовью" (Анненковъ, Матерiалы, 3); впрочемъ, оно и понятно: и ребенкомъ и потомъ во всю жизнь никогда онъ не видалъ отъ родителей себе ничего, кроме полнаго равнодушiя, потому и привязался къ няне, которая привлекла къ себе "неуимчиваго" питомца любовью и заботливостью, недаромъ онъ называлъ ее постоянно "мамушкой ("Совъ" 1816 г.) "мамой" ("Рус. Старина". 1899, V, 271). Поэтъ отплатилъ ей за такую любовь, какъ известно, и въ поэзiи, опоэтизировавъ ее во многихъ своихъ произведенiяхъ или упомянувъ о ней. Эти произведенiя всемъ известны: "Сонъ", 1816 г., можетъ быть, "Наперсница волшебной старины" 1821 г. (см. у проф. Сумцова "Изследованiя о поэзiи А. С. П.", Харьковскiй ун. сб. въ память П., 1900, 111), упоминанiе въ "Разговоре книгопродавца съ поэтомъ" (1824 г.) "Зимнiй вечеръ" (1825 г.), "Подруга дней моихъ суровыхъ" (1827 г.), "Вновь я посетилъ" (1835 г.), (см. проф. Шляпкинъ, изъ неизд. бумагъ А. C. П., 1903, 41--43); упоминанiе въ "Евг. Онегине" - гл. IV, строфа XXXV; рисовалъ Пушкинъ съ нея няню Татьяны, должно быть, и няню Ольги Фадеевну (см. письмо Д. М. Княжевичу (?) отъ дек. 1824 г. - Переписка, 154). О ней, наконецъ упоминаетъ онъ въ первыхъ строкахъ своихъ лицейскихъ записокъ (Соч., V, 1). Зная, какъ относились къ поэту родители его, зная затемъ, что онъ имелъ нежную, особенно чуткую къ ласке душу, мы понимаемъ, почему онъ няню опоэтизировалъ. Но онъ нигде - ни въ одномъ изъ указанныхъ произведенiи, ни въ одномъ изъ писемъ - нигде не говорилъ о томъ, чтобы эта его няня имела какое-нибудь влiянiе на его мiровоззренiе, на его художественный вкусъ, возбудила бы его любовь къ народной поэзiи. Поэтъ затвердилъ "отъ малыхъ летъ" ея разсказы, старушка была "другомъ вымысловъ игривыхъ и печальныхъ" его весны, въ Михайловскомъ "плоды мечтанiй" читалъ онъ часто "только старой няне" - вотъ и вся ея роль въ Пушкинской поэзiи по его собственному признанiю. А потому едва-ли верны частые довольно панегирики по адресу няни за ея "влiянiе" на поэзiю поэта. некоторые ученые пишутъ, что няня "можетъ быть, знала и былевой эпосъ" (Незеленовъ, П. въ его поэзiи, 191; Сумцовъ, указ. соч., 110), что она, вместе съ немногими другими, "спасла" въ маленькомъ Пушкине русскаго человека (Сиповскiй, Пушкинъ, Спб., 1907, 26), что она вообще играла роль какую-то, чуть-ли не мистическую, въ судьбахъ его поэзiи; некоторые утверждаютъ, что переломъ въ мiровоззренiи, начавшiйся въ поэте, якобы, съ Михайловскаго, совершился подъ воздействiемъ влiянiй няни, хотя это неверно даже хронологически, и т. д. При всемъ почтенiи къ Арине Родiоновне, холившей и берегшей нашего поэта, все же приходится заметить, что указанныя сужденiя - малообоснованы. Въ настоящее время, правда, замечается въ научной литературе уже более трезвое къ этому вопросу отношенiе, но учебники и большая публика остаются при прежней точке зренiя (ср., напр., Крапоткинъ, Идеалы и действительность въ рус. лит. Спб., 1907, 46). Няня была для Пушкина только "объектомъ для наблюденiй и изученiй народности" (проф. Халанскiй, указ. Харьк. сб., 410), или, въ лучшемъ случае, внешнтмъ звеномъ, связывавшимъ его, француза по воспитанiю, съ народною жизнью.

V.

"шутки, приговорки, прибаутки, небылицы, былины православной старины" - "слушать, такъ душе отрадно..." (Соч., II, 149). Въ статье "Мысли на дороге" (1834 г.) онъ сетуетъ на Радищева, отчего тотъ въ своемъ "Путешествiи" не поговорилъ "О нашихъ народныхъ песняхъ, которыя до сихъ поръ еще не напечатаны и которыя заключаютъ въ себе столь много истинной поэзiи" (Соч., V, 232). Въ письме къ Плетневу онъ проситъ посоветовать Жуковскому "читать Четь-Минею, особенно легенды о кiевскихъ чудотворцахъ: прелесть простоты и вымысла!" (Соч., VII, 267, 1831 г.). Въ своихъ сужденiяхъ о народной поэзiи Пушкинъ обнаруживаетъ пониманiе дела, имеетъ для орiентированiя историческую перспективу и вообще проявляетъ довольно хорошее съ деломъ знакомство. кн. Вяземскiй, описывая свое посещенiе Пушкина въ день его свадьбы, говоритъ, между прочимъ: "Съ жадностью слушалъ я высказываемое Пушкинымъ своимъ друзьямъ мненiе о прелести и значенiи богатырскихъ сказокъ и звучности народнаго русскаго стиха" (Пушкинъ по докум. Остафьевскаго архива, Спб. 1880, 42). Въ "Мысляхъ на дороге" поэтъ говоритъ: "Несколько сказокъ и песенъ, безпрестанно поновляемыхъ изустнымъ преданiемъ, сохранили драгоценныя, полуизглаженныя черты народности, и Слово о Полку Игореве возвышается уединеннымъ памятникомъ въ пустыне нашей словесности" (Соч., V, 250). Дошло до насъ три его программы во исторiи русской литературы, связанныя, кажется, съ той же статьей - "Мысли на дороге"; здесь народная поэзiя занимаетъ въ проспекте свое настоящее место (соч., V, 252, Шляпкинъ, указ. соч., 54 д.). Въ "Критическихъ Заметкахъ" (1830--31 г.) поэтъ делаетъ разборъ пословицъ (соч., V, 137); обещаетъ въ 1836 г., Снегиреву написать разборъ его собранiя "Пословицъ", читаетъ съ нимъ его "Русскiе Праздники" (Рус. Архивъ, 1902, X). Но помимо интересовъ художественныхъ и историко-литературныхъ, Пушкина тянуло къ народно-поэтической стихiи еще одно: ея основной тонъ, который подчасъ такъ подходилъ къ душевному складу самого поэта. Пушкинъ настойчиво одчеркиваетъ эпическiй характеръ русской песни - "Грустный вой песнь русская" - "отъ ямщика до перваго поэта мы все поемъ уныло" ("Домикъ въ Коломне", строфа XXIX". О свадебныхъ песняхъ онъ пишетъ въ "Мысляхъ на дороге": "Шлюсь на русскiя песни: обыкновенное ихъ содержанiе - или жалобы красавицы, выданной замужъ насильно, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебныя песни ваши унылы, какъ вой похоронный" (соч., V, 22S). Но поэту "нравился" "жалобный напевъ" нашихъ песенъ -

Пой, ямщикъ! я молча, жадно
Буду слушать голосъ твой.


Знаешь песню ты - лучина...

(Соч., III, 163). Оттого то, быть можетъ, и могъ поэтъ такъ превосходно читать на собранiяхъ русскiя песни, о чемъ свидетельствуетъ, напр., Шевыревъ, (Майковъ, Пушкинъ, 331).

Знакомился Пушкинъ съ народной поэзiей чаще всего, конечно, путемъ чтенiя.

"Песенникомъ" 1780 г. (см. мою ст. "О рус. нар. песняхъ, перевед. Пушкинымъ на франц. яз.", - Сборникъ Петерб. ун. въ память П., 1900 г.), собранiемъ "Русскихъ Сказокъ" Чулкова, изд. Новикова (проф. Владимiровъ, "П. и его предшественники въ русскихъ лит.", - Сборн. Кiев. ун. въ пам. П.). "Древн. Poс. Стихотворенiя" Кирши Данилова лицеисты имели еще въ 1815 г. въ рукахъ (дневникъ Кюхельбекера, "Рус. Старика", 1875, XIII, 502).

Поэтъ пользовался этимъ собранiемъ и притомъ часто" Такъ кн. Вяземскiй въ день свадьбы Пушкина виделъ Киршу "на одной изъ полочекъ, устроенныхъ по обоимъ бокамь дивана" (въ кабинете поэта) (П. по докум. Остаф. арх., 42). Пушкинъ "обиралъ" Максимовича - собранiе малорусскихъ именъ (Ж. М. Н. Пр. 1872, X), читалъ Цертелева - тоже малор. нар. песни (Переписка, 58). Живя въ Кишиневе, въ доме Инзова, онъ, по словамъ Анненкова, "принялся за собиранiе народныхъ песенъ, легендъ, этнографическихъ документовъ, за обширныя выписки изъ прочитанныхъ сочиненiй и пр." (П. въ Алекс. эпоху, 155). Темъ же, во въ гораздо большемъ объеме, занимался онъ и въ селе Михайловскомъ, особенно - когда творилъ своего Бориса. Пушикинъ знакомъ былъ и съ поэзiей западныхъ и южныхъ славянъ, притомъ не только по Мериме; знакомство это одно время было непосредственнымъ - путемъ личныхъ наблюденiй, которыя онъ могъ делать надъ болгарами и сербами въ Кишиневе (Бартеневъ, П. въ южной Россiи, 57); въ 30-хъ годахъ онъ имелъ въ рукахъ сборникъ сербскихъ народныхъ песенъ Вука Караджича, и въ литературе существуетъ мненiе (Шляпкинъ, Кулаковскiй, что одна изъ сербскихъ песенъ собранiя ("Песни западнымъ славянъ" была поэтомъ переведены непосредственно изъ Вука (Шляпкинъ, указ. соч., 32--35. Ср. А. И. Яцимiрскаго въ III т. наст. изд.). Въ его письмахъ часто попадаются просьбы прислать ему того или другого матерiала по народной поэзiи: брата Льва въ 1824 г. просилъ прислать "сухое известiе о Сеньке Разине" (Переписка, 141), или, въ другомъ письме, "жизнь Емельки Пугачева" (ibid., 144); Жуковскаго въ 1825 г. проситъ "доставить или жизнь железнаго колпака, или житiе какого-нибудь юродиваго" (ibid., 2671: Н. М. Языкову пишетъ: "Пришлите мне, ради Бога, стихъ объ Алексее Божьемъ человеке и ему какую-нибудь легенду. Нужно" (1836 г., соч., VII, 397; ср. Шляпкинъ, указ. соч., 234).

"... Слушаю сказки - и вознаграждаю темъ недостатки проклятаго своего воспитанiя", - пишетъ онъ брату въ 1824 г. (Переписка, 140); "живу недорослемъ, валяюсь на лежанке, и слушаю старыя сказки да песни", сообщаетъ онъ Вяземскому въ 1825 г. (ibid, 169; ср. "Рус. Старика", 1899, V, 272, письмо А. B. Никитенки).

"часто просилъ ее диктовать ему известныя ей русскiя народныя песни и повторять ихъ напевы" (Майковъ. Пушкинъ, 362); часто любилъ поэтъ говорить о старине и съ московской барыней Наталiей Кириловной Загряжской, дальней родственницей по жене (ibid., 412); некоторыя услуги, увидимъ, оказалъ ему и Даль. Былъ, наконецъ, третiй путь, который велъ поэта къ народно-поэтической стихiи - это его собственные поиски, путешествiя, хожденiя "въ народъ": этнографическая деятельность въ прямомъ смысле.

въ сущность народно-поэтическаго творчества, самому, своей душой до него дотронуться. Впрочемъ, въ Пушикинское время - въ 20--30-хъ годахъ - такого рода стремленiе было явленiемъ частымъ въ кругахъ литературныхъ. Такъ, Жуковскiй въ 1816 г., думая о своемъ "Владимiре", просилъ племянницъ Зонтагъ и Киреевскую записывать для него сказки; въ письме изъ Дерпта 1816 г. ("Рус. Архивъ", 1864, 468) онъ пишетъ: "Эта нацiональная поэзiя, которая у насъ пропадаетъ, потому что никто не обращаетъ на нее вниманiя: въ сказкахъ заключаются народныя мненiя, суеверныя преданiя даютъ понятiе о нравахъ ихъ и степени просвещенiя и о старине". Пушкинъ въ письме къ Плетневу (1831 г.) пишетъ: "Жуковскiй, говорилъ (Дмитрiевъ), въ своей деревне заставляетъ старухъ себе ноги гладить и разсказывать сказки" (Соч., VII, 267). До известной степени этнографомъ былъ Ал. Мих. Языковъ, братъ поэта, который делалъ Пушкину кое-какiя одолженiя по части этнографiи, а затемъ и самъ поэтъ Языковъ; Мицкевичъ делился народными сказками въ гостяхъ у Дельвига; Гоголь просилъ знакомыхъ делать для него записи народныхъ песенъ; присяжнымъ этнографомъ сталъ П. Киреевскiй, родственникъ Жуковскаго; началъ при Пушкине свои странствованiя и Даль.

VI.

Этнографическiя наблюденiя, какъ уже сказано было, сталъ делать Пушкинъ со времени своего перваго путешествiя на Кавказъ съ Раевскими. Здесь, во время пути по степямъ, онъ вместе съ Н. Раевскимъ присматривался къ быту казаковъ, прислушивался къ ихъ песнямъ; здесь благодаря этимъ песнямъ онъ впервые заинтересовался и личностью Разина (Майковъ, Пушкинъ, 154). Но познакомиться близко съ природой собственно Кавказа и бытомъ горцевъ онъ, тогда возможности не имелъ, этнографическая часть "Кавказскаго пленника" набросана скорее подъ впечатленiемъ литературныхъ описанiй этой страны - именно стиховъ Жуковскаго и Державина, о чемъ, впрочемъ, поэтъ и самъ говоритъ въ первомъ изданiи этой поэмы. Въ Крыму, затемъ, онъ могъ делать наблюденiя надъ бытомъ татаръ, хотя на на это нетъ пока нигде указанiй. Более известна намъ его жизнь въ Бессарабiи. Здесь онъ странствуетъ одно время съ цыганскимъ таборомъ по степямъ; часто по целымъ неделямъ я не одевался, не брился, ходилъ по степи, какъ сынъ природы - въ одной сорочке" ("Галатея", 1839, ч. 3, No 24). "любилъ ихъ песней радостные гулы" ("Цыганы", эпилогъ). Конечно, во всемъ этомъ могло быть и много "проказъ старины", какъ выражается онъ по этому поводу въ стих. "Цыганы" 1830 г., но все же безъ этого поэма "Цыганы" врядъ ли была бы такъ колоритна. Въ Кишиневе, благодаря, кажется, Липранди, имелъ Пушкинъ случай сходиться съ тамошними сербами и впоследствiи даже принимался записывать отъ нихъ ихъ песни; тамъ же собиралъ онъ разсказы о Карагеоргiи, Ипсиланти. Въ Екатеринославе, по словамъ Смирновой (Сумцовъ, Харьк. юб. сб., 268), записалъ поэтъ две сказки. На юге же онъ впервые заинтересовался и личностью Мазепы и ездилъ въ Бендеры, чтобы поговорить со старымъ казакомъ, помнившимъ Карла XII и Мазепу. Въ Михайловскомъ фигура Пушкина какъ этнографа, становится более внушительной. Отчасти оттого, что нетъ уже въ немъ "байронствованiя", и его поэзiя проникается непосредственной жизнью - настоящей и прошлой, темъ, что онъ видитъ, слышитъ и о чемъ читаетъ. Отчасти, и потому, что отъ этого, главнымъ образомъ, перiода дошло до насъ некоторое число записей по народной поэзiи, слеланныхъ самимъ поэтомъ. Пушкинъ здесь ходилъ "въ народъ"; сохранилось довольно много свидетельствъ очевидцевь этого. Такъ, по разсказу кучера Пушкина Петра, поэтъ летомъ часто ходилъ въ Святогорскiй монастырь (около Михайловскаго) на ярмарку, "ну, народу много собирается; и онъ туда хаживалъ, какъ есть бывало, какъ дома: рубаха красная, не бритъ, не стриженъ, чудно такъ, палка железная въ рукахъ; придетъ въ народъ, тутъ гулянье, а онъ сядетъ на земь, соберетъ къ себе нищихъ, слепцовъ, они ему песни поютъ, стихи сказываютъ" ("Рус. Старина", 1899, V, 272: ср. "Спб. Ведомости", 1899, No 130). По разсказамъ другого старика - Кунтузова, Пушкинъ любилъ поговорить съ мужиками; на ярмаркахъ въ Святыхъ Горахъ "сядетъ, бывало, на монастырскомъ дворе на бревнахъ, около него народъ соберется, а онъ сидитъ да бедуетъ" (Опочининъ, На родной земле, М., 1900, 23; ср. Василевъ, Следы пребыванiя А. С. П. въ Псков. губ., Спб., 1899. 4). Одежда Пушкина во время такихъ скитанiй напоминаетъ деревенскую одежду Онегина (гл. IV - соч, III, 316 д.). Упомяну, наконецъ, о путешествiи Пушкина съ этнографическими целями въ Казань и Оренбургъ, предпринятомъ въ 1833 г., для "Исторiи Пугачевскаго бунта". Въ предисловiи къ этой "Исторiи" онъ говоритъ, что, помимо печатныхъ и рукописныхъ матерiаловъ, пользовался также "преданiями и свидетельствомъ живыхъ". Любопытныя сведенiя о некоторыхъ эпизодахъ изъ путешествiя даетъ Даль въ своихъ воспоминанiяхъ о поэте. Такъ, вместе съ нимъ Пушкинъ посетилъ въ Оренбурге слободу Берды, бывшую резиденцiею Пугача. Здесь поэтъ осматривалъ памятники, оставшiеся отъ временъ разбойника, нашелъ несколькихъ живыхъ свидетелей бунта, собиралъ отъ нихъ преданiя. Особенно ценныя указанiя сообщила Пушкину одна старуха, она даже пела ему песни про Пугача или, вернее, какъ предполагаетъ Майковъ, вообще казацкiя песни (указ. соч., 430 прим.); объ этой старухе Пушкинъ писалъ и жене изъ Болдина (2 окт.) и признавался, что "отъ нея не отставалъ, виноватъ, и про тебя не подумалъ" (Соч., VII, 327, ). Впечатленiя и сведенiя, прiобретенныя Пушкинымъ за это путешествiе, отложились, конечно, на страницахъ и "Капитанской дочки". Запись песенъ, пропетыхъ Пушкину казачкой, не сохранилась, исключая одного - про коменданта Сурина (Соч., VI, 89, здесь лишь начало песни), но Майковъ думаетъ, не воспользовался ли поэтъ этими бердинскими записями дли эпиграфовъ (некоторыхъ) къ главамъ "Капитанской Дочки" (указ. соч., 430).

указанiя по этому вопросу даетъ П. В. Киреевскiй, въ предисловiи къ своему "Собранiю народныхъ песенъ" (Чтенiя общ. ист. и древн. Гос., 1848, No 9). Здесь говорится, что у него въ распоряженiи имелась тетрадь песенъ, собранныхъ Пушкинымъ въ Псковской губ. и что эту тетрадь передалъ ему самъ поэтъ. Буслаевъ въ "Моихъ воспоминанiяхъ" делаетъ дополненiе къ такому указанiю Киреевскаго; передавая свой разговоръ съ последнимъ, въ 40-хъ годахъ у Киреевскаго на квартире, по поводу его собранiя песенъ, Буслаевъ, между прочимъ, пишетъ: "Вотъ эту пачку, сказалъ Киреевскiй, далъ мне самъ Пушкинъ и при этомъ сказалъ: "когда-нибудь отъ нечего делать разберите-ка, которыя поетъ народъ и которыя смастерилъ я самъ". И сколько ни старался я разгадать эту загадку, - продолжалъ Киреевскiй, - никакъ не могу сладить. Когда это мое собранiе будетъ напечатано, песни Пушкина пойдутъ за народныя" ("Вестникъ Европы", 1891, X, 637). По смерти Киреевскаго тетрадь Пушкина затерялась, такъ что большинство записей поэта до сихъ поръ совершенно неизвестно; только недавно проф. Всеволодъ Миллеръ удалось отыскать въ бумагахъ Киреевскаго одну рукопись съ записями свадебныхъ песенъ; въ числе этихъ песенъ 12 NoNo были взяты Киреевскимъ изъ тетради Пушкина {Позднее нашлась въ бумагахъ Киреевскаго еще собственноручная запись Пушкина, которая впервые воспроизводится въ настоящемъ изданiи (см. дальше, стр. 76. Ред.}; кроме того, здесь же въ рукописи и нашли одно примечанiе Киреевскаго, на основанiи котораго мы теперь точно знаемъ число записей поэта, находившихся въ указанной выше тетради. Примечанiе таково: "Покойный А. С. Пушкинъ доставилъ мне 50 NoNo песенъ, которыя онъ съ большой точностью записалъ самъ со словъ народа, хотя и не обозначилъ, где именно. Вероятно, что онъ записалъ ихъ у себя въ деревне въ Псковской губ.)". Интресная заметка имеется въ письме Киреевскаго къ Н. М. Языкову, отъ 12 окт. 1S32 г.: "Пушкинъ былъ недели две въ Москве и третьяго дня уехалъ. Онъ учится по-еврейски съ намеренiемъ переводить Іова и намеренъ какъ можно скорее издавать русскiя песни, которыхъ у него собрано довольно много" (Лернеръ, Труды и дни, М., 1903, 92). Не все свои записи отдалъ Пушкинъ Киреевскому: иными воспользовался онъ для эпиграфовъ въ некоторыхъ произведенiяхъ, одна-две записи отысканы ныне въ бумагахъ Майкова; кроме того, мы уже знаемъ, что записи производились поэтомъ не только въ селе Михайловскомъ.

"Во городе то было во Астрахани" и "Какъ на утренней заре, вдоль по Каме по реке (Соч., I, 372, 373); обе - о сыне Разина, совершенно народныя и популярныя, такъ что можно отыскать для нихъ и варiанты въ Записяхъ другихъ лицъ; Пушкинъ интересовался исключительно текстомъ, такъ что записи сделаны не фонетически; въ первой изъ песенъ поэтъ позволилъ себе заменить словомъ воевода губернаторъ. Затемъ, въ собранiи песенъ Киреевскаго напечатаны две песни изъ записей Пушкина: "Туто жилъ-поживалъ господинъ Волконскiй Князь" (песни, собр. П. В. Киреевскимъ, вып. V, 137 д.) - хорошiй варiантъ сюжета о "Ваньке-ключнике", и историческая "Бежитъ речка по песку" (ibid., вып. X, 211). Далее, баллада "Девять братьевъ разбойниковъ и сестра" (Соч., I. 374 д.) - варiантъ, имеющiй некоторую ценность для выясненiя сюжета. Затемъ, въ собранiи сочиненiй Пушкина печатаютъ, обыкновенно, две записи: "Какъ за церковью, за немецкою" (Соч., I, 372) - песня семейная, варiантовъ къ ней, къ сожаленiю, подыскать ни Шейну (Народная песня и Пушкинъ, Ежемесячныя Сочиненiя, 1900, No 5, 6, 91), ни мне не удалось; эту песню, должно быть, разумеетъ Пушкинъ въ письме къ жене отъ 1832 г. (Соч., VII, 307), говоря ей: "знаешь русскую песню -

";

другая запись: "Во лесахъ дремучiихъ" (Соч., I, 372), - песня на тему о любовномъ свиданiи и очень у насъ популярная. Наконецъ, упомяну о рекрутской песне, помещаемой, обыкновенно, въ числе "Черновыхъ набросковъ": "Одинъ-то былъ у отца " матери единый сынъ" (Соч., II, 102). Эта песня помечена 1833 годомъ и считается издателями сочиненiй поэта подражательной; во всякомъ случае, она особенно близка къ некоторымъ варiантамъ, имеющимся въ собранiи песенъ Сахарова и другихъ, такъ что Шейнъ призналъ ее "подлинной народной песней, которую Пушкинъ либо самъ записалъ, либо списалъ ее въ сокращенномъ виде у Сахарова" (указ. соч., 94). Къ эпическимъ записямъ нужно отнести и солдатскую песню о коменданте Сурине, записанную, какъ я уже говорилъ, въ Бердахъ; въ 22-мъ примечанiи къ "Исторiи Пугачевскаго бунта" приведенъ лишь отрывокъ ея.

Изъ записей по народной лирике намъ пока известны только 12 NoNo свадебныхъ песенъ, найденныхъ Вс. Миллеромъ въ бумагахъ Киреевскаго; эти записи поэта помещены въ приложенiи къ указанной выше работе Миллера; тамъ же собраны и варiанты имъ изъ народныхъ сборниковъ; Миллеръ предполагаетъ, что Пушкинъ лично наблюдалъ, должно быть, у себя въ Михайловскомъ, крестьянскiя свадьбы во всей ихъ въ отношенiи бытовомъ полноте, попутно записывалъ и песни. Хорошее знакомство со свадебной обрядностью и мотивами поэтъ, какъ известно, доказалъ своей "Русалкой".

О записяхъ Пушкина по сказочной поэзiи имеются следующiя сведенiя. Еще въ 1822 г., на юге, Пушкинъ записалъ сказку о царю Салтане, но очень сокращенно, какъ бы въ виде программы (Соч., III, 450), ее же записалъ онъ затемъ и отъ няни (ibid., 449). Отъ няни записаны были имъ и следующiя сказки: "О попе и работнике его Балде" (ibid., 456), "О царе Берендее" - ее Пушкинъ отдалъ въ 1831 г. Жуковскому для переделки (ibid., 530), отрывокъ сказки "о мертвой царевне" (ibid., 529), отрывокъ сказки "о Кащее безсмертномъ" (ibid., 537), "о царе и неверной жене" (ibid.) и три отрывка съ "чертовщиной" (ibid., 538). Известно также, что поэтъ отдалъ Далю сюжетъ сказки "о Георгiи Храбромъ, и серомъ волке", но записи ея не дошло (Соч. Даля, Спб.. 1861, IV, 311). Все записи сказокъ сделаны совсемъ небрежно - словно только для себя: въ большинстве местъ языкъ не народный, содержанiе излагается часто конспективно, особенно къ концу. Эти сказки все - безусловно народныя; въ научной литературе существуетъ несколько работъ, которыя даютъ намъ для нихъ массу русскихъ и иностранныхъ параллелей. Были у Пушкина, должно быть, записи и другихъ сказокъ: напр. "о женихе" - легшей въ основу баллады "Женихъ", "о золотой рыбке" - (отъ Даля?).

VII.

эти отрывки - записи поэта, онъ утверждать не можетъ одинъ: "Другъ сердечный мне намедни говорилъ", другой: "Не видала-ль, девица, коня моего" (Пушкинъ и его современники, IV, 21).

Сопоставляя Пушкинскiя записи (исключая сказокъ) съ соответствующими варiантами изъ сборниковъ по народной поэзiи, мы видимъ, что поэтъ записывалъ слышанное вообще точно, хотя не фонетически, изредка делалъ пояснительныя примечанiя, напр., при свадебныхъ песняхъ, очень редко позволялъ себе исправлять текстъ, такимъ образомъ - народную песню давалъ въ "чистомъ виде, безъ подделокъ", - не какъ и Сахарова.

Рядомъ съ записями должны мы поставить те изъ подражанiй Пушкина народной поэзiи, которыя такъ близки къ подлиннымъ народнымъ песнямъ, что даже спецiалистамъ по народной поэзiи нередко трудно бываетъ здесь орiентироваться, это - что-тонъ родъ "легкой ретушировки подлинныхъ песенъ". Такимъ образомъ и Пушкинъ "подделывалъ" народную поэзiю, но эти "подделки" - но-первыхъ, высоко художественны, а затемъ, вызывались оне целями отнюдь не тенденцiозными. Къ такому разряду относились следующiя произведенiя. "Колокольчики звенятъ" 1825 г. (Соч., I, 376) - чисто народнаго склада съ плясовымъ припевомъ; "Другъ мои милый, красно солнышко мое" 1833 г. (Соч., II, 162) - почти народная любовная песня по образамъ и складу, ее легко можно было бы признать и подлинно народной, къ сожаленiю, не удалось отыскать ни одного къ ней варiанта; далее, песня девушекъ изъ "Евг. Онегина": "Девицы красавицы", особенно другая песня девушекъ въ томъ же месте романа, которая, по первоначальному замыслу Пушкина, должна была быть вместо указанной: "Вышла Дуня на дорогу" (Соч., III, 300), обе эти песни - совершеннешнiе перепевы народныхъ; далее, песнь хора изъ "Русалки": "Сватушка, сватушка" и черновой набросокъ разговора княгини съ мамкой: "Княгиня-княгинюшка" (Соч., III, 479), въ обеихъ - и свадебная и вообще бытовая народная поэтика въ чистомъ виде. Наконецъ, три песни о Разине: "Какъ по Волге реке, по широкой", "Ходилъ Стенька Разинъ" и "Что ни конскiй топъ, ни людская молвь", - подлинной рукописи этихъ песенъ до сей поры нетъ, сохранились же оне въ списке М. П. Погодина. П. Д. Голохвастовъ, достаточный авторитетъ въ области русской песни, признаетъ, что хотя оне не народныя, "но вполне достойныя и народа, и народнаго поэта вашего" ("Русь", 1881, No 13); вторая изъ этихъ трехъ песенъ - скорее не подражанiе, а что-то въ роде простого перепева народной песни съ рифмой; кроме того, размеръ ея стиха для эпической песни не обычный; вообще же нужно признать, что эти три песни по сравненiю съ другими подражанiями - менее удачны. Кажется, по этому отделу нужно отнести и небольшой отрывокъ: "Уродился я бедный недоносокъ", хранящiйся въ недоступныхъ изследователямъ бумагахъ Майкова (Пушкинъ и его современники, IV, 23).

VIII.

Но этимъ не исчерпываются непосредственныя связи поэта съ народной поэзiй. Мы видели, что онъ читалъ тогдашнiе народные сборники; достоверно известно, что много народныхъ песенъ зналъ онъ наизусть; свои сведенiя въ этой области онъ старался использовать возможно шире. Остановимся на довольно частыхъ въ его произведенiяхъ цитатахъ изъ народной поэзiи - въ виде ли эпиграфовъ, или въ виде простыхъ попутныхъ упоминанiй, указанiй. Такъ, въ отрывке "Въ полъ чистомъ серебрится" (1833, Соч., II, 163) онъ упоминаетъ объ очень популярной въ народе песни "Лучина"; въ стих. "Зимнiй вечеръ" (1825, Соч., I, 362 д.) указываетъ на две народныя песни: "За моремъ синичка не пышно жила" и "По улице мостовой"; въ ХХVIII строфе "Домика въ Коломне" упоминается песня: "Стонетъ сизый голубокъ" - полу народная песня И. И. Дмитрiева и "Выду ль я..."; въ V главе "Евг. Онегина", въ строфе VIII, называются две подблюдныя песни: "Тамъ мужички-то все богаты" и песня про "кошурку"; Шейнъ указалъ этимъ песнямъ варiанты изъ сб. "Новейшiй карманный Россiйскiй песенникъ", М., 1815 г. ("Живутъ мужички все богатые" и "Ужъ какъ кличетъ котъ кошурку въ печурку спать", указ. соч., 107 д.); въ "Борисе Годунове", въ сцене въ корчме", Варлаамъ затягиваетъ песню: "Какъ во городе было во Казаки", песня эта общеизвестна и имеется, между прочимъ, въ "Песеннике" 1780 г. и въ сборнике Прача 1790 г. Въ отношенiи эпиграфовъ и содержанiя изъ народной поэзiи особенно посчастливилось "Капитанской Дочке"; такъ, во II главе взятъ отрывокъ изъ песни бродяжной: "Сторона ль моя сторонушка"; Шейнъ (указ. соч., 95 д.) полагаетъ, что Пушкинъ заимствовалъ отрывокъ изъ "Жизнеописанiя Ваньки Каина", очень популярной, особенно во второй половине XVII века, книги; къ главе V дано два эпиграфа: "Ахъ, ты, девка, девка красная!" и "Буде лучше меня найдешь, позабудешь" - отрывки изъ нар. любовныхъ песенъ, первый взятъ, очевидно, изъ "Песенника" 1780 г. или изъ Сборника Прача 1790 г.; къ VI главе - два стиха изъ обычной былинной запевки: "Вы, молодые ребята, послушайте"; къ VII главе - запевка къ песне Петровской эпохи о казни атамана стрельцовъ: "Голова моя, головушка", Пушкинъ взялъ ее изъ сб. Новикова 1777 г. (Шейнъ, указ. соч., 97); къ главе XII взятъ отрывокъ и въ свадебной песни: "Какъ у нашей у яблоньки". Въ середине главы IV упоминается известная народная песня: "Капитанская дочь, не ходи гулять въ полночь", взятая, должно быть, изъ сб. Прача 1790 г., и въ гл. VIII приведена "заунывная бурлацкая" - вернее, разбойничья - песня: "Не шуми, мати зеленая дубравушка", приписываемая Ваньке Каину. Эту же песню упоминаетъ Пушкинъ и въ XIX гл. "Дубровскаго". Въ III главе "Исторiи Пугачевскаго бунта" имеется начало народной песни: "Сарафанъ ли мой, дорогой сарафанъ" - сатирической, встречающейся и въ новейшихъ сборникахъ (Шейнъ, ук. соч., 101 д). Въ письме къ жене отъ 1832 г. онъ цитируетъ начало русской песни: "Не дай Богъ хорошей жены" (Соч., VII, 307). Далее, есть у Пушкина подражанiя полу-народнымъ стихотворенiямъ тогдашней литературы или упоминанiя о такихъ. Такъ во II главе, XII строфе "Евг. Онегина" указывается песня: "Приди въ чертогъ ко мне златой", и въ примечанiи сказано, что она взята изъ первой части "Днепровской Русалки"; это произведенiе принадлежитъ Краснопольскому, который переделалъ для русской сцены оперу Генслера "Das Donauweibchen" (Ждановъ, "Русалка" Пушкина, Спб , 1860, II д.); въ гл. IV "Капитанская дочка" есть песня: "Мысль любовну истребляя", она, должно быть, взята изъ сб. Новикова 1780 г., и только слегка подправлена (Чернышевъ, Пушкинъ и его современники, II, 25 д.); въ эпиграфе къ III гл. "Капитанской Дочки" взятъ отрывокъ изъ какой-то солдатской песни, но не чисто-народнаго склада: "Мы въ фортецiи живемъ"; упомяну еще, что лицейское стихотворенiе "Къ Наташе" 1816 г. есть, по догадке Поливанова (II изданiе сочин. Пушкина, I, 52), "очень искусное подражанiе сентиментальнымъ песенникамъ И. И. Дмитрiева... и Ю. А. Нелединскаго-Мелецкаго".

"Крит. заметокъ" есть "Разборъ пословицъ" (1830--31 г., Соч., V, 137); въ главахъ XIII и XIV "Капитанской Дочки" пословицы взяты въ эпиграфъ; изъ писемъ съ пословицами укажу, напр., - къ Родзянке отъ 1824 г. (Переписка, 157), къ Соболевскому отъ 1828 г. (Соч., VII, 203), къ жене отъ 19 сент. 1833 г. (ibid., 326)^: "Черновыхъ наброскахъ" 1827 г. (Соч., II, 24 д.) поставленъ эпиграфъ: "По клюкву, по клюкву"; Шейнъ (назв. соч., 98 д.) указываетъ, что это взято поэтомъ изъ Обычныхъ въ старое время выкриковъ разносчиковъ. Относительно пользованiя былинами могу указать на одно место изъ сказки поэта "о мертвой царевне" - "Братья дружною толпою...", Соч , III, 520 - где видно влiянiе поэтика былиннаго сюжета о "богатырской заставе"; на поэму "Русланъ и Людмила" вообще; наконецъ, на одну изъ "Крит. Заметокъ" (Соч., V, 127 д.), где поэтъ, защищая свой стихъ - "людскую молвь и конскiй топъ" (изъ "Евг. Онегина"), цитируетъ Киршу Данилова.

Относительно сказочной поэзiи укажу на "калмыцкую" сказку Пугачева (гл. XI "Кап. Дочки"), народную, но слегка поэтомъ переделанную; на знаменитый прологъ къ "Руслану и. 1юдмиле", въ которомъ имеются подробности несколькихъ сказочныхъ мотивовъ; на отрывокъ "Начало сказки", изъ котораго видно, что Пушкинъ былъ знакомъ и съ эпосомъ о животныхъ.

"Исторiи села Горохина" (Соч., IV, 105 д.); картина суеверiй, относящихся ко времени святокъ, живо изображена въ V гл. "Евг. Онегина", въ строфахъ, где разсказывается о гаданьяхъ въ доме Лариныхъ; суеверными представленiями проникнуты и его произведенiя: "Утопленникъ", "Бесы", "Приметы)"-- два: 1822 и 1829 г., "Талисманъ", "Стрекотунья белобока"; кроме того, изъ показанiй современниковъ мы знаемъ, что поэтъ и самъ былъ вообще суеверенъ, зналъ разныя приметы и ревниво къ нимъ присматривался; объ этомъ, напр., говоритъ Павлищевъ въ одномъ месте своихъ "воспоминанiй" (М., 1890, 116--120), Даль и Майковъ, Пушкинъ. 420 д.).

две историческихъ песни, одна любовная и восемь казацко-разбойничьихъ; переводъ - чисто прозаическiй и довольно бедный; изъ литературнаго анализа мы могли ("О рус. нар. пес., перевед. Пушкинымъ на франц. яз.", юбил. сборникъ Петерб. унив.) заключить, что часть песенъ взялъ Пушкинъ изъ сборниковъ XVIII в., часть же перевелъ на память.

Изъ сделаннаго обзора ясно, что поэтъ для своего времени былъ знакомъ съ народной поэзiей хорошо и во всехъ ея видахъ. Особенно же спецiализировался онъ, такъ сказать, на группе разбойничьихъ песенъ, а въ частности на Разинскихъ. Разина называетъ онъ въ письме къ брату отъ 1824 г. (Переписка, 141) "единственнымъ поэтическимъ лицомъ русской исторiи"; заинтересовался онъ песнями о немъ еще во время перваго своего путешествiя на Кавказъ, и поместилъ несколько Разинскихъ мотивовъ въ указанной рукописи 1836 г.; впрочемъ, поэтъ также интересовался Пугачевымъ, Ванькой Каиномъ.

"несомненны": ни одинъ изъ русскихъ писателей, ни одинъ изъ русскихъ этнографовъ до него не относился съ такимъ вниманiемъ, а главное, уваженiемъ къ народно-поэтическому творчеству во всемъ его объеме. Вступая на дорогу этнографiи безъ подготовки, безъ знанiй - какъ любитель, онъ сумелъ встать къ народной поэзiи въ отношенiя строго-реальныя, а потому правдивыя, и своимъ авторитетомъ поднялъ значенiе этой поэзiи въ глазахъ современной ему интеллигенцiи.

IX.

Поэтъ, очевидно, долженъ былъ быть связанъ съ народно-поэтической стихiей и целями художника - въ определенномъ направленiи найти исходъ стремленiямъ своей души и желанныя формы - образамъ и мыслямъ. Народная поэзiя давала ему возможность проникнуть и, мало-по-малу, сжиться съ духомъ народа-родины, приближала его къ истинному пониманiю и внешней стороны жизни народа - къ его языку, обычаямъ, злобе дня. Словомъ, она исправляла Пушкину недостатки его "проклятаго" воспитанiя, снабжала готовыми мотивами для творчества и, что важнее всего, готовой палитрой. Къ тому же у поэта былъ удивительный даръ поэтической девинацiи: легко восчувствовать, угадать народное, а порой и находить его, если оно хранилось где-либо подъ глубокимъ, постороннимъ наслоенiемъ; доказательствомъ такой чуткости могутъ служить хотя бы "Песни западныхъ славянъ".

въ форме самостоятельныхъ произведенiй въ народномъ духе. Подробно останавливаться надъ каждымъ изъ такихъ произведенiй въ этой статье нетъ надобности. Э^т

Надо заметить, что Пушкинъ, подражая такъ или иначе народной поэзiи, удовлетворялъ темъ, прежде всего, конечно, себя - свои запросы, но, быть можетъ, въ этомъ факте была доля еще и другого - плоды, тогда и прежде сильной, на такого рода подражанiя. Только у Пушкина все это выходило несравненно изящнее и поэтичнее, чемъ, напр., у Жуковскаго или Дмитрiева. Чемъ, какъ не модой, тогдашнимъ спросомъ можно объяснить себе то, что поэтъ наряду хотя бы съ "Повестями Белкина" пишетъ и свои сказки. Недаромъ Белинскiй считалъ большинство его сказокъ "плодомъ довольно ложнаго стремленiя къ народности"; такъ же, приблизительно, выказывался по этому поводу и Надеждинъ.

"Я вокругъ Стурдзы хожу"; Вс. Миллеръ и Шейнъ (назван. сочин.) видятъ здесь подражанiе складу народной песни, известной въ несколькихъ варiантахъ, "Кругъ я печки хожу". Эпиграмма 1825 г. на Каченовскаго "Живъ, живъ курилка!" канвой напоминаетъ Шейну (ук. соч., 103 детскую народную песню съ игрой; наиболее обстоятельный варiантъ этой песни начинается словами: "Живъ, живъ курилка!". Песню 1825 г. "Черный воронъ выбиралъ белую лебедушку" (Соч., I, 376) ставятъ, обыкновенно, въ связь съ повестью "Арапъ Петра Великаго", написанной двумя годами позже; песня по своему складу напоминаетъ свадебныя, кроме того, черезъ всю песню протянута обычная въ народной поэзiи параллель изъ мiра животныхъ. Богата народными оборотами и шутливая песня 1828 г. "Брадатый старичекъ Авдей"; то же можно сказать и о "сатирическомъ стихотворенiи" - "Ко боярскому двору" изъ "Исторiи села Горохина". Стихотворенiе 1833 г. "Сватъ-Иванъ, какъ пить мы станемъ" своими прибаутками и приговорами напоминаетъ частыя у народа шутки такого же типа. Шейнъ (указ. соч., 105 д.) приводитъ несколько такихъ варiантовъ - съ упоминанiемъ, какъ у Пушкина, трехъ Матренъ, Луки съ Петромъ. Въ "Борисе Годунове", въ сцене "Царскiя палаты", слова Ксенiи передъ портретомъ умершаго жениха - ("Что-жъ уста твои не промолвили", - или ея же речь: "Милый мой женихъ, прекрасный королевичъ)) и слова мамки - сильно отзываются нашими народными причитанiями. Десятое стихотворенiе изъ "Песенъ западныхъ славянъ" - "Соловей", - хотя и взято поэтомъ изъ собранiя Вука Караджича, но заключаетъ въ себе много формъ и образовъ нашей народной поэзiи: укажу для сравненiя, напр., хотя бы на песни во II томе собранiя Соболевскаго ("Великорусскiя народныя песни") No 129--139.

поэтому такихъ же внешнихъ подражанiй можно отметить и еще много.

Подражанiя отдельнымъ мотивамъ народной поэзiи у Пушкина особенно интересны. Какой-нибудь народный сюжетъ "прiукрашивается" формами искусственной поэтики - но такъ въ то же время, что стиль и вообще внешность продолжаетъ быть народной по возможности. Первымъ образцомъ такого подражанiя является "Козакъ" 1814 г. - произведенiе юное, а потому довольно слабое; въ рукописи пьесы, принадлежавшей Пушкину, есть приписка: подражанiе малороссiйскому"; проф. Сумцовъ (Харьк. ун. сб. въ пам. П., 265 д., настоящее изд.) т. I, стр. 1) указываетъ, что "это стихотворенiе есть вольная переделка малорусской народной песни объ уводе певицы казакомъ" - песни очень популярной; Пушкинъ заимствовалъ сюжетъ и несколько отдельныхъ образовъ и выраженiй. Отъ 1825 г. дошла до насъ чудная весенняя картинка перваго полета пчелки за добычей: "Только что на проталинахъ весеннихъ"; она народна вся; каждымъ словомъ, складомъ, настроенiемъ, но отдельнаго сюжета изъ народнаго репертуара въ прототипъ ей указать нельзя, да такого и нетъ. Въ 1830 г. написана "старинная" эпиграмма: "Глухой глухого звалъ на судъ судьи глухого". Анненковъ источникомъ ея считаетъ шутливое произведенiе Пелиссона "Les trois sourds", но Сумцовъ (назв. соч., 256 д.) доказываетъ, что въ основе эпиграммы лежитъ анекдотъ о глухихъ, часто встречающiйся въ народныхъ сборникахъ. Пушкинъ могъ взять его либо изъ няниныхъ запасовъ, либо изъ какого-нибудь даже литературно обработаннаго источника.

Далее, целый рядъ его художественныхъ сказокъ. Первые опыты подражанiя народной сказочной поэзiи даны были Пушкинымъ въ селе Михайловскомъ. Я разумею, прежде всего, его прологъ къ поэме "Русланъ и Людмила" - "У лукоморья дубъ зеленый", который появился только во второмъ изданiи поэмы (1828 г.), но былъ написавъ не въ 1828 г., какъ думалъ Анненковъ, а въ 1825--26 г. Это есть поэтическое воспроизведенiе присказки народной - "у моря лукоморья стоитъ дубъ...", вошедшей въ содержанiе той сказки няни, которою Пушкинъ воспользовался для своего царя Салтана. Определенныхъ народныхъ варiантовъ для "пролога" въ целомъ виде указать нельзя, но въ народной поэме нередко встречаются несколько похожiя на "прологъ" "байки", преимущественно шутливыя, про старину.

"прологомъ" и та часть сна Татьяны, где описывается пиръ чудовищъ подъ председательствомъ Онегина. "Прологъ", собственно, не подражанiе, а скорее поэтическiй эскизъ, вместившiй въ себя все наиболее характерное сказочной поэзiи,-- целая энциклопедiя художоственной отделки. Въ этой энциклопедiи все до мелочей проникнуто народностью вплоть до выраженiя: "тамъ Русской духъ... тамъ Русью пахнетъ", которое также нередко встречается въ народныхъ сказкахъ (см., напр., Афанасьевъ, Сказки, М., 1873, IV, 54 д.). Должно быть, немного раньше, въ конце 1824 г. - "Женихъ" - первый у Пушкина образецъ русской народной сказки, по замечанiю Анненкова (Матерiалы для бiографiи П., Спб., 1873, 108, 113). Смирнова въ "Запискахъ" говоритъ, что источникомъ этой баллады быхъ одинъ изъ разсказовъ Арины, но записи его до насъ не дошло: въ одной рукописи Публ. Библ., со сказкой о "золотомъ петушке", имеется составленный самимъ поэтомъ списокъ простонародныхъ сказокъ, первымъ номеромъ въ этомъ списке значится сказка "о женихе" (Соч., III, 530). Отношенiе критиковъ къ балладе было неодинаковое: Белинскiй виделъ здесь русскаго духа "въ тысячу разъ больше", чемъ въ "Руслане и Людмиле", и въ восторге заявлялъ, что "въ народныхъ русскихъ песняхъ, вместе взятыхъ, не больше русской народности, сколько заключено ея въ этой балладе!" Незеленовъ называлъ "Жениха" - "вещью положительно неудачной"; такого же приблизительно мненiя былъ и Ефремовъ; но Кирпичниковъ, Вс. Миллеръ, Сумцовъ считаютъ это произведенiе вполне народнымъ и высокохудожественнымъ. Мне думается, что баллада "Женихъ" ярко доказываетъ намъ удивительную способность Пушкина комбинировать целостно и художественно две разнородныя стихiи творчества - личную и народную. Действительно, Сумцовъ, разбирая "Жениха" (указ. сочин., 276 д.), приводитъ целый рядъ народныхъ (русскихъ и иноземныхъ) варiантовъ на тему о девице и разбойникахъ и, сопоставивъ съ "Женихомъ)", заключаетъ, что Пушкинское произведенiе имеетъ "все главные мотивы сказки въ такомъ порядке, въ какомъ они идутъ въ большинстве варiантовъ". Правда, въ некоторыхъ разсказывается еще эпизодъ убiенiя храброй девицей разбойниковъ, но Пушкинъ могъ такого эпизода въ своемъ источнике и не иметь, или, быть можетъ, намеренно его опустилъ - въ целяхъ, конечно, художественныхъ. Народность баллады, действительно, выдающаяся: и въ языке, испещренномъ народными поговорками, типичными словечками, и въ меткой характеристике героевъ, и въ общей концепцiи. Сцена сватовства показываетъ, что Пушкинъ для ея обрисовки использовалъ не только свои сведенiя по народно-обрядовой поэзiи, но и непосредственныя наблюденiя. Одно только немного портитъ впечатленiе - это, что "Женихъ" написанъ не народнымъ или, по крайней мере, подходящимъ къ народному, складомъ, а балладнымъ - строфами по 8 строкъ, съ рифмами, какъ у Жуковскаго. Должно быть, къ 1830 г., не къ 1825 г., какъ думалъ Анненковъ, относится отрывовъ "Какъ весенней теплою порою"; отрывокъ производилъ на Анненкова (Матерiалы, 145); "впечатленiе деревенской песни", но которую пропелъ "великiй мастеръ". Передъ нами какъ будто одна изъ народныхъ песенъ про зверей, про ихъ каждаго качества и повадки, но распространснная поэтомъ до размеровъ целой сказки, съ драматическимъ началомъ. Отсюда мы можемъ заключить, что Пушкинъ былъ знакомъ и съ животнымъ эпосомъ: характеристики зверей, принимающихъ участiе въ совещанiи съ вдовцомъ-медведемъ, строго народны, выдержанъ и тонъ такихъ повестушекъ о зверяхъ - юмористическiй. Въ плаче медведя по супруге - ясно подражанiе народнымъ вопямъ. Особенно интересовался поэтъ сказками летомъ 1831 г., когда молодоженомъ жилъ въ Царскомъ Селе и принималъ у себя на даче почти каждый вечеръ Жуковскаго и Гоголя. Здесь между Пушкинымъ и Жуковскимъ происходили литературное состязанiе на сказочныя темы. Гоголь въ письме къ Данилевскому, отъ 2 ноября 1831 г., пишетъ: "Все лето я прожилъ въ Павловске и Царскомъ Селе. Почти каждый вечеръ собирались мы: Жуковскiй, Пушкинъ и я. О, если бы ты зналъ, сколько прелести вышло изъ-подъ пера сихъ мужей. У Пушкина сказки русскiя, народныя, не то что "Русланъ и Людмила", но совершенно русскiя..." (Гоголь, Письма, изд. Маркса, I, 196). Къ 1831 г. относятся две сказки - о Салтане и о Балде. Сказка о Салтане - самая крупная изъ всехъ его сказокъ и покоится на записи отъ няни: кроме того, до насъ дошла еще кишиневская запись этой же сказки (1822 г.). сюжетъ ея весьма популяренъ - не только у насъ, но и вообще въ фольклоре, какъ показываютъ изследованiя Сумцова (указ. соч.), Яворскаго ("Живое слово", Львовъ, 1899 - "Къ исторiи Пушкинскихъ сказокъ" и, Коскена и др.; въ русскихъ сборникахъ сказокъ, въ роде Афанасьева, Худякова, есть много варiантовъ, довольно близкихъ къ няниному. Но Пушкинъ при переделке отнесся по местамъ довольно свободно къ своему источнику; такъ, у него въ заключенiи царь на радостяхъ прощаетъ злыхъ сестеръ и отпускаетъ ихъ домой - черта, "совсемъ чуждая народнымъ варiантамъ", по замечанiю Сумцова (ук. соч., 304), и более подходящая къ гуманистическому мiросозерцанiю поэта; местами поэтъ ведетъ разсказъ быстрее, чемъ въ народныхъ сказкахъ, какъ бы экономя временемъ, местами - наоборотъ, прибегаетъ къ эпическимъ повторенiямъ или делаетъ вставки, въ роде обращенiя Гвидона къ волне. Размеъ стиха въ сказке, по замечанiю Вс. Миллера (ук. соч., 51), близко подходить къ отрывистому слогу народныхъ сказокъ. известно, что Гнедичъ, прочитавъ Салтана, пришелъ въ восторгъ и въ письме къ поэту, отъ 23 апр. 1832 г., назвалъ его Протеемъ (Шляпкинъ, изъ неизд. бумагъ Пушкина, 169). Сказка о попе и работнике Балде до 1882 г. печаталась, по цензурнымъ обстоятельствамъ, въ переделке Жуковскаго, въ которой попъ былъ замененъ купцомъ Остолопомъ. Эта сказка также взята Пушкинымъ отъ няни, но сюжетъ ея вообще весьма популяренъ и чуть ли не на всемъ земномъ шаре, какъ это видно изъ разысканiй выше названныхъ ученыхъ. Герои во всехъ варiантахъ - слуга-силачъ, выступающiй подъ различными именами и въ различныхъ подвигахъ. Пушкинъ въ переделке сократилъ нянину сказку: выбросилъ эпизодъ о медведе, котораго Балда привелъ попу въ хлевъ изъ лесу вместо коровы, также подвиги Балды у царя. Выдержанъ и саркастическiй тонъ народныхъ сюжетовъ о попахъ, который можно подметить и въ нашихъ былинахъ. Размеръ стиха здесь - удачное подражанiе рубленой, но съ рифмами, прозе лубочныхъ картинокъ или тексту "раёшниковъ" (Вс. Миллеръ, ibid., 51). Въ 1833 г. относится сказка "О рыбаке и рыбке", - самая ценная по своей тожественности и въ то же время народности. Источникъ, которымъ пользовался Пушкинъ, до сей поры неизвестенъ: среди записей отъ няни этой сказки нетъ. Вал. Майковъ делаетъ предположенiе, что содержанiе сказки было словесно сообщено поэту Далемъ, во время ихъ совместной поездки по Оренбургскимъ степямъ въ 1833 г. Какъ бы то ни было, и этотъ сюжетъ известенъ у очень многихъ народовъ; варiанты разнятся, если не считать мелочей, между собой только въ разнообразiи образовъ существа, дающаго людямъ добро: золотая рыбка, щука, дерево, птичка-невеличка, лиса, и затемъ въ различiи идей варiантовъ: люди наказываются редко за жадность, часто за гордость, чаще всего за кощунство. Въ сборникахъ Афанасьева, Худякова имеется несколько сказокъ, очень близкихъ къ Пушкину, а одна изъ Афанасьевскаго собранiя (I, М. 1873, "Золотая рыбка") такъ похожа и по содержанiю, и по стилю на Пушкинскую, что Вал. Майковъ (Ж. М. Н. Пр., 1892, V, 153 д.) предполагаетъ въ ней "обратное влiянiе, то-есть, что Пушкинская сказка, проникнувъ въ народъ, сделалась источникомъ этой последней редакцiи народнаго разсказа". Съ другой стороны, интересно указанiе Сумцова (назв. соч., 289 д.) на померанскую сказку изъ собранiя бр. Гриммовъ, очень близкую къ пушкинской.

Но такъ какъ прямой источникъ Пушкина намъ все же не известенъ, то говорить о томъ, что далъ отъ себя поэтъ здесь въ переделке, можно только предположительно; такъ, въ русскихъ сказкахъ мотивъ наказанiя старухи - чаще всего кощунство: желанiе, въ конце концовъ, стать богомъ, святой, то же и въ померанской, у Пушкина - старуха наказана за неблагодарность, что не такъ резко и более реально; далее, картины различнаго настроенiя моря, хотя попытки набросать это отдельными штрихами и существуютъ въ народныхъ сказкахъ, все же въ отделке имеютъ много Пушкинскаго. Во всякомъ случае, народность стиля разбираемаго произведенiя - поразительна, недаромъ Белинскiй считалъ эту сказку выше всехъ остальныхъ сказокъ Пушкина. Въ 1832 г. вышелъ, какъ известно, "Первый пятокъ" сказокъ казака Луганскаго - Даля; Мельниковъ предполагалъ, что подъ влiянiемъ этихъ сказокъ Даля и была написана Пушкинская сказка о рыбаке и рыбке; но такого влiянiя, какъ доказалъ Майковъ (Пушкинъ, 422 д.), быть не могло, потому что народность содержанiя сказокъ Даля - весьма подозрительна, а "складъ речи" ихъ таковъ, что истинно-народнаго элемента въ немъ меньше всего. Размеръ стихи нашей сказки - сербскiй, частый въ сербскихъ народныхъ песняхъ, и безъ рифмы; этимъ можно объяснить любопытную приписку въ рукописи сказки "18-я песня сербская"; поэтъ одно время думалъ поместить сказку въ циклъ ("Песенъ западныхъ славянъ" и смотрелъ на нее, какъ на заключительный номеръ (18-й) въ этомъ собранiи. Въ этомъ же 1833 г. была написана и сказка о мертвой царевне; источникъ ея - изъ няниныхъ записей, но конца въ записи нетъ; такъ какъ этотъ сюжетъ весьма популяренъ въ народной поэзiи вообще, то Пушкину могъ быть известенъ и еще какой-нибудь варiантъ, кроме нянинаго. Библiографiя сюжета - значительна, какъ о томъ можно судить по указанiямъ того же Сумцова (назв. соч., 316) или Яворскаго (наз. соч.). Въ этой сказке Пушкинъ местами подражаетъ стилю былиннаго сюжета о "богатырской заставе"; есть и чисто Пушкинское - напр., въ тоскливыхъ речахъ королевича Елисея, въ разговорахъ царицы съ зеркальцемъ. Последняя сказка (1834 г.) Пушкина "о золотомъ петушке". Сюжетъ ея известенъ народу, и она захожаго происхожденiя. Какимъ источникомъ пользовался Пушкинъ - неизвестно, можно только предполагать, что у него имелся такой варiантъ, изъ книги или народный, въ которомъ следы захожести оставались рельефными, ср. имена царя - Додонъ, царицы - шамахинской, немного для насъ туманный образъ мудрена - "звездочета и скопца". Вообще, сказка, въ отношенiи народности, у Пушкина слабее другихъ. Размеръ стиха въ этой сказке и въ предыдущей - такой же, какъ въ сказке о Салтане.

X

творчества, притомъ въ некоторыхъ изъ таковыхъ, на ряду съ народными элементами, усматриваются следы и литературно-книжныхъ влiянiй. Учесть число такихъ опытовъ у Пушкина - вообще трудно: онъ, какъ уже было сказано, начиная съ села Михайловскаго - весь народенъ, притомъ его народность, главнымъ образомъ, - не въ смысле идейномъ, метафизическомъ, а вполне, такъ сказать, реальна и, по обстоятельствамъ возникновенiя, почти вся - простонародна. Укажу въ доказательство на такiя стихотворенiя, какъ "Донъ", "Делибашъ", "Былъ и я среди ловцовъ", - все 1829 г., - что въ нихъ запечатлелось, помимо подробностей тамошней природы, иного кроме нашихъ русскихъ песенъ? Такая же именно народность наблюдается и въ стихотворенiи "Зимнiй вечеръ", "Въ поле чистомъ серебрится", во многихъ страницахъ "Евг. Онегина", "Повестей Белкина", "Дубровскаго" и другихъ произведенiй. Итакъ, критерiй народности въ примененiи къ Пушкину не достаточно рельефенъ, какъ бы расплывается. И остановлюсь на очень немногихъ, но наиболее яркихъ въ смысле простонародности, произведенiяхъ личнаго его творчества.

Такъ, къ области простонародныхъ суеверiй примыкаютъ такiя, оригинальныя по сюжету, произведенiя, какъ "Домовой" (1819 г.), отрывокъ "Стрекотунья белобока (1825 г.), баллады "Бесы", "Утопленникъ". Последняя особенно интересна: набросанная кистью реалиста, бытовая картинка на сюжетъ о нежданномъ госте - мертвеце, встревожившемъ благополучiе деревенскаго обывателя. Пушкинъ здесь вполне объективенъ, то-есть стоитъ на точке зренiя крестьянина и не пытается придать разсчетливому рыбаку чертъ более мягкихъ. Некоторыя страницы изъ русской демонологiи представлены въ балладахъ "Русалка" (1819) и "Гусаръ" (1833 г.) Въ последней есть много подробностей, родственныхъ известнымъ въ народе сказкамъ о полете ведьмъ на шабашъ; Пушкинъ, по предположенiю Сумцова (ук. соч., 272), могъ воспользоваться здесь въ качестве матерiала одной изъ таковыхъ. Тонъ, которымъ ведется разсказъ, шутливый. Такой же шуткой надъ народными суеверными представленiями является и отрывокъ его 1827 г. - "Кормомъ, стойлами, надзоромъ" (Сочин., II, 27), глубоко народный по стилю. Эта тема была затемъ сообщена Пушкинымъ крестьянину-стихотворцу H. H. Слепушкину, который и воспользовался ею для своего стихотворенiя "Конь и домовой" (ср. Анненковъ, Матерiалы, 155).

"Русалка". "Это - безподобный образецъ художественнаго изложенiя народной исторiи и быта", какъ выразился проф. Владимiровъ (Кiевскiй сб. въ пам. Пушкина, указ. ст., 56). изследователи указываютъ здесь следы влiянiя чешской песни "Янышъ-королевичъ", одной изъ "Песенъ западныхъ славянъ", переведенной почти одновременно съ написанiемъ "Русалки" (1832 г.), на некоторой влiянiе балладъ Мицкевича "Rybka" и "Switezianka"; но ак. Ждановымъ ("Русалка" Пушкина и "Das Donauweibchen" Генслера, Спб., 1900 г.) указана была более тесная и непосредственная связь драмы съ оперой Генслера "Das Donauweibchen", популярной и у насъ благодаря русской переделке Краснопольскаго. Выводъ покойнаго академика таковъ: "Сопоставленiе "Русалки" Пушкина съ "Русалкой" Краснопольскаго убеждаетъ насъ въ несомненномъ родственномъ сходстве этихъ двухъ произведенiй... Пушкинъ зналъ переводную "Русалку", онъ перенесъ изъ нея въ свое произведенiе некоторые литературные мотивы, но въ переделке великаго поэта и основной сюжетъ драмы, и ея частности получили не только новую, более блестящую оболочку, но и новый, более глубокiй смыслъ" (17). Переделка эта шла, главнымъ образомъ, въ направленiи народности - въ стремленiи придать нацiональный колоритъ бледному, малохудожественному изделью Краснопольскаго. Передъ нами на одномъ полотне выступаютъ и фигуры изъ давней русской старины - князь, княжна, и фигуры изъ русской жизни вообще - изъ ея историческаго момента, какъ то: мельникъ, отчасти русалка. Фонъ, на которомъ развертывается действiе, очерченъ съ соблюденiемъ всехъ деталей русскаго быта, въ его прошломъ и настоящемъ: уголокъ на берегу Днепра съ мельницей, кормящей простого обывателя; этотъ обыватель - себе на уме: любитъ деньгу, хозяйствененъ, дорожитъ честью - вернее, именемъ - своей дочери, но при случай не прочь пойти и на некоторыя уступки, - лишь бы все велось "разумнымъ, честнымъ поведеньемъ"; пышный теремъ князя въ тиши московской старины, шумный во время свадьбы, и скучный въ покояхъ покинутой мужемъ княгини. Образы веселаго свата, свахи, тоскующей жены, ея советницы мамки глядятъ на насъ, словно живые. Въ стороне - красавица русалка, страстная и мстительная, но нежно-любящая и страдающая; въ стороне же - и фантастика Днепровскаго дна. Языкъ драмы - народный, местами даже песенный, иногда въ слоге, какъ подметилъ проф. Владимiровъ (ук. соч., 56), есть следы влiянiя и старинной книжной речи. Въ сцене свадьбы Пушкинъ обнаружилъ знакомство со свадебной поэзiей вообще, особенно ярко отложились народныя песни въ приговорахъ свата и словахъ хора. Черновой набросокъ разговора княгини съ мамкой - "княгиня-княгинюшка" (Соч., III, 179) является своего рода художественной подделкой народныхъ мотивовъ; песня "По камушкамъ, по желтому песочку" началомъ своимъ напоминаетъ вступленiя некоторыхъ народныхъ песенъ, напр.: "Какъ по крупному по красному по бережку, Что во желтому песочку" (Песенникъ 1780 г., ч. II, 162: также Песенникъ 1788 г., ч. II, 187).

народно-поэтическимъ матерiаломъ, обнаруживаетъ къ нему правдивореальное отношенiе. Онъ только объективный наблюдатель, реалистъ въ прямомъ смысле слова - чуждый, здесь по крайней мере, всякихъ тенденцiй, предразсудковъ или стремленiя использовать тему въ направленiи той или другой морали. И это, принимая во вниманiе состоянiе русской этнографiи, какъ науки, въ то время, не недостатокъ у Пушкина, какъ желаетъ думать, кажется, г. Эйзенбетъ, въ статье "Влiянiе народной поэзiи на Пушкина и Мицкевича" (Пушк. сборн. Москов. ун., 1900 г.), сожалеющiй, что въ произведенiяхъ поэта нетъ "стремленiя къ анализу народнаго мiросозерцанiя)). Мы знаемъ достаточно, что оставалось отъ народной поэзiи после анализовъ, деланныхъ до Пушкина и при немъ - до Даля включительно. Одинъ примеръ не правдиво-реальнаго отношенiя: Жуковскiй въ одномъ изъ писемъ Плетневу говоритъ: "Мне хочется собрать несколько Сказокъ, большихъ и малыхъ, народныхъ, но не однехъ русскихъ, чтобы после ихъ выдать, посвятивъ взрослымъ детямъ. Я полагаю, что сказка для детей должна быть чисто сказкою, безъ всякой другой цели, кроме прiятнаго, непорочнаго занятiя фантазiи. Надобно, чтобы въ детской сказке... все было нравственно-чисто" (Соч. Жуковскаго, изд. Маркса, II).

XI.

Разбирая вопросъ о связяхъ Пушкина съ русской народной поэзiей, нельзя не коснуться и его отношенiй къ народному вообще и, въ частности, простонародному языку. Изъ анализа произведенiй можно заключить, что речь поэта, начиная со второй половины 20-хъ годовъ, становятся все более и более чистой, народной, вполне достойной нацiональнаго поэта. Такая чистота давалась Пушкину, французу по воспитанiю, не легко и притомъ только вследствiе серьезнаго и трезваго его отношенiя къ народной речи. Дома и въ лицее получилъ онъ въ смысле знанiя народнаго языка очень немного; даже впоследствiи, въ письме къ Чаадаеву отъ 1831 г. (Соч., VII, 274), онъ писалъ: "Mon ami, je vous parlerai la langue de l'Europe, elle m'est plus familière que la nôtre..." Тогда же, въ одной изъ "Критическихъ Заметокъ", онъ признается: "Прозой пишу я гораздо неправильнее, а говорю еще хуже..." (Соч., V, 135). Въ текущей прошлой литературе для него не могло быть въ этомъ отношенiи сноснаго, хотя бы сколько-нибудь, образца. Въ статье 1824 г. "О причинахъ, замедлившихъ ходъ нашей словесности", онъ прямо указываетъ, что "у насъ нетъ еще ни словесности, ни книгъ" (Соч., V, 19 д.), потому что мы привыкли мыслить на чужомъ языке; "проза наша еще такъ мало обработана, что даже въ простой переписке мы принуждены создавать обороты для понятiй самыхъ обыкновенныхъ". Свой взглядъ на русскую литературу высказалъ онъ, между прочимъ, въ "Первомъ посланiи цензору" ( 1824 г.). Въ "Рославлеве" (1831 г.) есть любопытное место: "Вотъ уже, слава Богу, летъ тридцать, какъ бранятъ васъ бедныхъ за то, что мы по-русски не читаемъ и не умеемъ (будто бы) изъясняться на отечественномъ языке... Дело въ томъ, что мы и рады бы читать по-русски, но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена" (Соч., IV, 111). Въ 1825 г. онъ записываетъ: "говорятъ, что наши дамы начинаютъ читать во-русски" (Соч., III, 420 пр.). У русскихъ писателей Пушкину всего более не нравилась напыщенность, манерность слога, стремленiе "оживить детскую прозу дополненiями и вялыми метафорами": "Эти люди никогда не скажутъ дружба, не прибавивъ: сiе священное чувство, коего благородный пламень и пр..." (Соч , V, 15 д. - "О слоге", 1822 г.). Достоинство прозы, во мненiю Пушкина, "точность, опрятность", "блестящiя выраженiя ни къ чему не служатъ..." (ibid.). "Я не люблю видеть въ первобытномъ нашемъ языке следы европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали", пишетъ онъ Вяземскому въ 1823 г. (Переписка, 85). Поэтому Сумароковъ, по сужденiю Пушкина, "слабое дитя чужихъ уроковъ" (Соч., I, 164), "несчастнейшiй изъ подражателей" (Соч., V, 144). Державинъ - "чудакъ не зналъ ни русской грамоты, ни духа русскаго языка" (письмо къ Дельвигу, 1825 г.; Переписка, 230), и т. п. Поэтъ стоитъ въ языке за самобытное, коренное, вполне нацiональное - пусть даже, порой, для уха будетъ казаться это и "низкимъ, бурлацкимъ"; "Низкими словами я почитаю те, которыя выражаютъ низкiя понятiя; но никогда не пожертвую искренностью и точностью выраженiй провинцiальной чопорности, изъ боязни казаться простонароднымъ, славянофиломъ или тому под." (Соч., V, 13З).

При такихъ обстоятельствахъ, я думаю, каждому станетъ и нимъ, что чисто-народный языкъ въ его прошломъ и настоящемъ, устный - преимущественно, простонародный, и письменный - языкъ актовъ и летописей, былъ для Пушкина и средствомъ и целью одновременно въ его поэтической и даже, скажу, общественной деятельности. Средство - имъ, на-ряду съ другими средствами, поэтъ перевоспитывалъ себя на новыхъ, нацiональныхъ началахъ; цель - достичь народности, колорита въ произведенiяхъ, такъ чтобы "русскiй духъ" пронизывалъ не только ихъ форму, во и образы, наконецъ, перипетiю, - это было самымъ ценнымъ для поэта идеаломъ въ его profession de foi. "Изученiе старинныхъ песенъ, сказокъ и т. п. необходимо для совершеннаго званiя свойства русскаго языка; критики наши напрасно ими презираютъ", пишетъ онъ въ одной изъ "Критическихъ заметокъ" (1830--31 г., Соч., V, 128). Тамъ же - о разговорномъ языке": "Разговорный языкъ простого народа... достоинъ также глубочайшихъ изследованiй. Альфiери изучалъ итальянскiй языкъ на флорентинскомъ базаре. Не худо намъ иногда прислушиваться къ московскимъ просвирнямъ: они говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ" (ibid, 136). Поэтому, въ статье 1825 г. "О предисловiи г-на Лемонте къ переводу басенъ И. А. Крылова" (Соч., V, 28) онъ хвалитъ слогъ Ломоносова: "Слогъ его ровный, цветущiй и живописный, заемлетъ главное достоинство отъ глубокаго званiя книжнаго славянскаго языка и отъ счастливаго слiянiя онаго съ языкомъ простонароднымъ". Отсюда вполне понятно го, что Пушкинъ всегда заботился вносить въ свой слогъ слова, обороты, поговорки и т. п., "Гусаре" такiя слова: эге, галушки, хлопецъ, парень - очевидно, изъ обиходной речи, или въ "Борисе Годунове" приговариванiя Варлаама (сц. "Корчма на Литовской границе"): "У всякаго свой обычай, а у насъ съ отцомъ Мисаиломъ одна заботушка - пьемъ до донушка, выпьемъ, поворотимъ и въ донушко поколотимъ", - это, по словамъ Вульфа, Пушкинъ заимствовалъ изъ речей Святогорскаго настоятеля (Майковъ, Пушкинъ, 221). Также и относительно стилистическихъ прiемовъ - въ роде сравненiй обоего рода, положительныхъ и отрицательныхъ, повторенiй, тавтологiй, наконецъ, символики - все, главнымъ образомъ, являлось какъ подражанiе прiемамъ народно-песеннаго творчества. И. И. Раевскiй, еще въ 1825 г., предсказывалъ поэту: "vous achèverez de populariser chez nous ce langage simple et naturel que notre public est encore à ne pas comprendre" (Переписка, 212). Такъ трезво и для своего времени удивительно серьезно относился Пушкинъ и къ народному языку. Шевыревъ въ своихъ воспоминанiяхъ говоритъ: "Никто такъ не уважалъ правильности формъ языка и русской просодiи, какъ Пушкинъ. Мы слышали отъ него много резкихъ и остроумныхъ грамматическихъ замечанiй, которыя показывали, какъ глубоко изучалъ онъ отечественный языкъ" ("Моск. Наблюдатель", 1837 г., iюнь, кн. I, 318).

Итакъ, Пушкинъ - реалистъ-художникъ явилъ себя такимъ же реалистомъ и въ своихъ отношенiяхъ къ народно-поэтическому творчеству. Если ему такъ блестяще удалось перевоспитать себя на родныхъ началахъ, быстро отмахнуться отъ уроковъ предшествующей литературы и избегнуть заблужденiй современной, то за это онъ долженъ быть благодаренъ, прежде всего, самому себе - реалистическому складу своей психики. Обращаясь къ народной стихiи. онъ безъ всякихъ указанiй сумелъ взятъ правильный тонъ, такой правильный, который затемъ былъ взятъ и научной этнографiей. Большой знатокъ народной поэзiи Безсоновъ, въ своихъ заметкахъ къ V выпуску песенъ Киреевскаго (М., 1863, СХХІѴ), говоритъ о немъ: "Единственный великiй художникъ, умевшiй и записывать у народа, и, не переделывая, возсоздавать народное творчество... былъ Пушкинъ. Но доселе еще, ни равенство генiальныхъ силъ, ни художническая образованность, ни ученье не дали никому другому ни охоты, ни права наследовать въ семъ деле Пушкину".