29
К 1822 г. относится первый публицистический опыт Пушкина.225 Статья, датированная 2 августа 1822 г., начинается словами: «По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, всё еще продолжалось...». Статья не имеет заглавия: вместо того перед текстом стоит: «№ 1». Издатели условно называли эту статью «Исторические замечания» (в новых изданиях — «Заметки по русской истории XVIII века»). Рукопись Пушкина долгое время находилась у Н. С. Алексеева. По этой рукописи Е. И. Якушкин напечатал отрывки в «Библиографических записках» 1859 г. (№ 5, стр. 130—132). Вероятно, уже после смерти Н. С. Алексеева рукопись поступила в собрание П. Я. Дашкова226 и затем, в 1910 г., — в Пушкинский лицейский музей (с 1917 г. хранится в Пушкинском Доме).
Печатая эту статью в собрании сочинений Пушкина, П. А. Ефремов писал: «Тетрадь Пушкина не имеет заглавия и отмечена только „№ 1“. Продолжения пока не отыскано, но мы имеем указание, что найдем след и тетради № 2».227 Намек П. А. Ефремова неясен: возможно, что он имел в виду «Дневник» Пушкина, на котором находится помета «№ 2».
Для нас остается неясным назначение этой статьи и связь ее с другими замыслами Пушкина. Вряд ли «№ 1», поставленный в 1822 г., можно связывать с «№ 2», поставленным в 1833 г. Но так как номер значится на беловом автографе, то он является указанием на связь статьи с другими заметками Пушкина, или только задуманными им, или уничтоженными позднее. Мы знаем, что Пушкин уничтожил часть своих бумаг после восстания 14 декабря 1825 г. Эта статья сохранилась, по-видимому, только потому, что она оставалась не у Пушкина, а у Алексеева, получившего ее от автора еще в Кишиневе.
Статья доведена до царствования Павла. Следовательно, дальнейшие замечания Пушкина касались уже того времени, свидетелем которого он был. Статью можно рассматривать как историческое введение к изложению современных Пушкину событий. Не являлась ли эта статья введением в «Записки» Пушкина, уничтоженные в 1826 г.? К сожалению, мы ничего не знаем об этих «Записках». Задумав в 30-х годах писать автобиографию, Пушкин вспомнил и о своих «Записках»: «Несколько раз принимался я за ежедневные записки и всегда отступался из лености; в 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства» («Начало автобиографии»). Судя по этому упоминанию, следует различать дневниковые записи («ежедневные записки») и связную биографию (которую Пушкин и называет просто «записки»). Из писем Пушкина брату мы можем заключить, что он в Михайловском приводил свои «Записки» в порядок. В письме Катенину (сентябрь 1825 г.) он поясняет: «... переписываю набело скучную, сбивчивую черновую тетрадь». Об уничтожении «Записок» Пушкин сообщал Вяземскому 14 августа 1826 г.: «Из моих записок сохранил я только несколько листов».228 О каких именно листах идет речь, мы узнаем из письма ему же 9 ноября 1826 г.: «Сейчас перечел мои листы о Карамзине — нечего печатать». Эти листы о Карамзине нам известны. Часть их текста Пушкин включил в «Отрывки из писем, мысли и замечания», напечатанные им в «Северных цветах» на 1828 г. Из «Записок» сохранился и отрывок о Державине, который Пушкин собирался напечатать в качестве примечания к стихотворению «Воспоминания в Царском селе»229 (см. письмо брату 27 марта 1825 г.). Это, по-видимому, всё, что дошло из «Записок» (сюда же относится и клочок с пометой: «1824. Ноябрь 19. Михайловское» «Вышед из Лицея...»).
Кроме того, имеются упоминания о «Записках» в черновом тексте записки «О народном воспитании». Вот контекст, в котором они упоминаются:
«Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Политические изменения, вынужденные у других народов долговременным приготовлением, были любимою мечтою молодого поколения. Несчастные представители сего буйного и невежественного поколения погибли.
«Любопытно видеть etc. — из записок 2 гл.».
Другое место:
«Чины сделались страстию русского народа. Того хотел Петр I, того требовало тогдашнее состояние России.
«Александр ».
И еще одно:
«Патриархальное воспитание из записок».
К сожалению, в беловом тексте нет никаких следов намеченных здесь извлечений. Но из контекста видно, что в «Записках» были суждения и о склонности молодого поколения к политическим преобразованиям, и о мерах Александра I, связанных с существованием «Табели о рангах» (по-видимому, об экзаменах для получения чинов 8-го и 5-го класса).
Всё это дает основание предполагать, что «Записки», уничтоженные Пушкиным, представляли собой не просто автобиографию, а историю того времени. Поэтому можно допустить, что «Заметки по русской истории XVIII века» могли служить введением к задуманной в этом плане автобиографии. Но дальше предположений мы идти не можем.
Так или иначе, но данная статья не является историческим очерком или даже заметками по истории прошлого века. Это — общая характеристика, имеющая все признаки введения в более обстоятельный рассказ о дальнейшем. В одном из писем Бестужеву Пушкин назвал первую главу «Евгения Онегина» «быстрым введением». Такое определение вполне применимо и к данной статье. Она является «быстрым введением» к не дошедшему до нас произведению. Это суммарная характеристика минувшего века, данная для понимания современных событий. Поэтому и надо рассматривать статью не как исторический, а как публицистический замысел.
Центральное место статьи — оценка екатерининского царствования. Эта эпоха еще не отошла в далекое прошлое: многие видные фигуры из окружения Александра I начинали свою службу при Екатерине (в том числе и наиболее мрачная — властитель-временщик Аракчеев).
В этом публицистическом обзоре Пушкин уже наметил основные вопросы русской истории XVIII в., которые позднее — в 30-е годы — занимали главное место в его исторических размышлениях о судьбах русского дворянства. Но в данной статье он не дает исторической оценки упоминаемых им явлений и событий. В статье преобладают морально-политические оценки.
В этом отношении статья Пушкина написана в традиции русской публицистической мысли. Царствование Екатерины неоднократно бывало предметом политической критики современников. Таковы наиболее красноречивые страницы «Путешествия из Петербурга в Москву». Из других произведений следует назвать «Завещание» Панина, писанное по его «мыслям» Д. Фонвизиным; это «Завещание» имело распространение среди декабристов.230 Резкую критику екатерининского правления мы находим в политических произведениях князя М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России», «Оправдание моих мыслей и часто с излишнею смелостию изглаголанных слов» и др.231 С другой стороны, умеренную критику находим мы в «Записке о древней и новой России» Карамзина и совершенно панегирическую оценку царствования Екатерины в его «Историческом похвальном слове Екатерине II».
Фактические данные Пушкин черпал не только из названных произведений, но и, несомненно, из устных преданий. Семейные воспоминания Мих. Орлова, генерала Н. Н. Раевского и рассказы многих старших современников рисовали достаточно яркую картину царствования Екатерины. Читал Пушкин и работы иностранцев, несмотря на запрещение распространенные в России. Так, в библиотеке Пушкина находится первый том «Mémoires secrets sur la Russie» Ш. Массона.232 Вероятно, Пушкину было известно всё это сочинение. Большой известностью пользовалась книга Кастера «Histoire de Catherine II». У Пушкина было два экземпляра этой книги. Один (издания 1800 г., в трех томах) подарил он сестре, другой (в четырех томах, 1809 г.233) сохранился в его собственной библиотеке.234
И Массон и Кастера не только сообщали много фактов, о которых нельзя было печатать в России, но давали и публицистическую оценку деятельности Екатерины. При этом в мемуарах Массона политические оценки находятся в явной зависимости от русских мнений, которые автор, видимо, вполне усвоил за время длительного пребывания в России.
В своей статье Пушкин высказывает точку зрения, во многом отличную от воззрений публицистов XVIII в. За исключением Радищева, все эти публицисты выражали мнения крупной аристократии. Оппозиция Екатерине сближала иногда их мнения с передовыми идеями века, но принцип дворянства оставался для них как бы аксиомой, что и отразилось в их отношении к классовым привилегиям дворянства как в вопросе об ограничении самодержавной власти, так и в вопросе о крепостном праве. Пушкин в этом отношении гораздо свободнее от сословной точки зрения.
Отправным моментом в рассуждениях Пушкина является толчок, данный развитию страны мерами Петра I. «Связи древнего порядка вещей были прерваны навеки; воспоминания старины мало-помалу исчезали». Впрочем, Пушкин показывает, что изменение нравов произошло главным образом в верхних слоях общества и не коснулось народа. «Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан, доволен был своей победой и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр».
Историческая роль Петра за пределами официальных панегириков была предметом споров. Признавая перелом, совершившийся в его царствование, далеко не все одобряли и самый переворот в государственном устройстве и в обычаях, и методы, применявшиеся Петром в его преобразовательной деятельности. «Он сквозь бурю и волны устремился к своей цели: достиг — и всё переменилось!» — писал Карамзин в «Записке о древней и новой России», однако тут же прибавлял: «Но мы, россияне, имея пред глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного?.. Забудем ли князей московских: Иоанна I, Иоанна III, которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную и, — что не менее важно, — учредили твердое в ней правление единовластное?.. Петр нашел средство делать великое, — князья московские приготовляли оное. И, славя славное в сем монархе, оставим ли без замечания вредную сторону его блестящего царствования?».235 «Многие гибли за одну честь русских кафтанов и бороды: ибо не хотели оставить их и дерзали порицать монарха. Сим бедным людям казалось, что он, вместе с древними привычками, отнимает у них самое отечество».236 М. М. Щербатов среди прочих источников «повреждения нравов в России» видит и петровские нововведения во внешних обычаях: «Повелел он бороды брить, отменил старинные русские одеяния и вместо длинных платьев заставил мужчин немецкие кафтаны носить».237 Но это были только жалобы на перемену одежды в среде бояр. О победе народа не говорили. Между тем Пушкин именно в этой победе народа видел залог его национальной самостоятельности и силы. В 1831 г. в «Рославлеве» он дал такую формулировку: «Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову».
Следуя традиции публицистов XVIII в., главной заслугой Петра Пушкин считает просвещение. Однако еще в произведениях просветителей в деятельности Петра различали противоречие между его просветительской деятельностью и системой всеобщего рабства, царившей при нем. Это особенно ясно выразил Радищев. Он писал, что Петр «мог бы и для того великим назваться, что дал первый стремление столь обширной громаде, которая, яко первенственное вещество, была без действия. Да не уничижуся в мысли твоей, любезный друг, превознося хвалами столь властного самодержавца, который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества. Он мертв, а мертвому льстити неможно! И я скажу, что мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утвержая вольность частную». И свои хвалы Петру Радищев оправдывал только тем, что он не знал примера, чтобы самодержавный властитель добровольно отказался хотя бы от части своей власти.238 В публицистике XVIII в. тема просвещения преобладала. Даже М. М. Щербатов, сурово критиковавший Петра с аристократической точки зрения, признает его заслуги в деле просвещения России: «Могу ли данное мне им просвещение, яко некоторый изменник похищенное оружие, противу давшего мне во вред ему обратить».239 Однако в позднейшие годы мысль о всеобщем рабстве, царившем при Петре, заставляла иначе смотреть на его деятельность. П. Г. Каховский писал: «Петром I-м, убившим в отечестве всё национальное, убита и слабая свобода наша».240 Пушкин выходит из этого положения силлогизмом: Петр любил просвещение, следовательно, он любил свободу. Для Пушкина этих лет понятия свободы и просвещения были равнозначны. В черновом тексте разбираемой статьи мы читаем: «Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо, доверяя своему могуществу, он почитал его неприкосновенным». В беловом тексте окончание фразы несколько иное: «... доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон». Упоминание имени Наполеона, воспетого Байроном, показывает, что Пушкин и Петра пытался романтизировать, представить в образе индивидуалистического героя. Пушкин переносит на Петра формулу, обращенную к Наполеону: «Ты человечество презрел». Однако противоречие осталось. Пушкин не нашел исторического разрешения.
Пушкин рассматривает дальнейшую судьбу преобразований Петра. Его наследников он называет ничтожными, их действия — подражанием Петру, но лишенным «нового вдохновения». «Действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось ненарочно...».
событиям, Пушкин именно с этой борьбой самодержавия и верхушек дворянства, потомков старых бояр, будет связывать основную линию русской истории XVIII в.
Борьбу аристократов Пушкин связывает с судьбой крепостного права. Он считает победу самодержавия фактом положительным, так как победа аристократии привела бы к «чудовищному феодализму», который привел бы к еще большему закрепощению крестьян. Мы уже видели из анализа «Деревни», что эта точка зрения, по-видимому, разделялась Пушкиным уже в 1819 г.
Вообще же в данной статье Пушкин решительно восстает против аристократических притязаний дворянской верхушки. Он считает прогрессивными те мероприятия, которые разрушали кастовую замкнутость дворянства (по-видимому, Пушкин имеет в виду «Табель о рангах» Петра и связанное с ней право на получение дворянства для выслужившихся чиновников). Указы «о вольности дворянства» Пушкин считал позорными «памятниками неудачного борения аристократии с деспотизмом», так как они устанавливали новые привилегии дворянства.
Однако в вопросе об уничтожении крепостного права Пушкин оказывается в данной статье гораздо умереннее и оптимистичнее, чем в других своих высказываниях того же времени. Мы знаем, что в эти годы Пушкин ждал революции и приветствовал ее. Мы знаем, что уже тогда он отводил какое-то место в революции и народу. Между тем в статье Пушкин говорит о возможности крестьянской революции с опасением и выражает надежду на мирный исход: «Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния... Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы». Слова «просвещенные народы» как бы перекликаются с теми «выгодами просвещения», которые связывались с реформами Петра. Свобода и просвещение и здесь ставятся в неразрывную связь, и именно это обусловило несколько идиллическое представление о будущем перевороте, скорый успех которого, по мнению Пушкина, обусловлен «твердым, мирным единодушием» всех сословий.
«страшными потрясениями» Пушкин называл революции. Но, по-видимому, по отношению к XVIII в. он не представлял себе иной революции, как пугачевщина. Крестьянское восстание Пушкин воспринимал так, как о нем писал Радищев в главе «Хотилов» своего «Путешествия»: «Колокол ударяет.
И се пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие... Даже обольщение колико яростных сотворило рабов на погубление господ своих! Прельщенные грубым самозванцем текут ему вослед и ничего толико не желают, как освободиться от ига своих властителей; в невежестве своем другого средства к тому не умыслили, как их умерщвление. Не щадили они ни пола ни возраста. Они искали паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз. Вот что нам предстоит...».
Но теперь Пушкин ждет иного переворота, который совершится при единодушии всех сословий, т. е. во главе с дворянами — просвещенной частью русского общества. Именно вера в просвещение, неразрывно связанное со свободой, и заставляла Пушкина преувеличивать силу общественного мнения («единодушия») и преуменьшать силы русского деспотизма. По мнению Пушкина, переворот встретит малое сопротивление, и Россия скоро сопричтется к «просвещенным» народам, т. е. получит политическую свободу и уничтожит рабство. В этом Пушкин прямой наследник просветителей. Отсюда и его противоречия и колебание между желанием революционного переворота при условии «просвещенного» руководительства и боязнью жестокой, разрушительной, стихийной крестьянской революции с возможным истреблением всего просвещенного дворянства.
— критика царствования Екатерины II.
Кроме крестьянской революции и дворянской революции, русская практика XVIII в. знала еще одну форму революции — дворцовый переворот. Известно, что в некоторых кругах декабристов эта форма переворота рассматривалась как возможное средство для проведения в жизнь своей политической программы. Подсознательно, может быть, мысль о перевороте в форме военной насильственной смены царя была распространена среди декабристов довольно широко.
Для Пушкина дворцовый переворот не представлялся какой-нибудь формой революции. Это мятеж, производимый малой группой из своекорыстных целей. «Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она (Екатерина) обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство».
Вопрос о различных формах переворотов стоял в публицистике XVIII в. В «Завещании» Панина так характеризуются противоречия русской политической жизни: Россия — это «государство, которое силою и славою своею обращает на себя внимание целого света и которое мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся и никем не предводимый, может привести, так сказать, в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели; — государство, дающее чужим землям царей, и которого собственный престол зависит от отворения кабаков для зверской толпы буян, охраняющих безопасность царския особы».241 Так публицист-аристократ характеризовал восстание Пугачева и гвардейские перевороты 1741 и 1762 гг. Карамзин писал: «Лекарь француз и несколько пьяных гренадеров возвели дочь Петрову на престол... — и несчастный Петр III в могиле с своими жалкими пороками».242
Ш. Массон, рассуждая о бывших и возможных переворотах в России и отражая мнения какой-то части русского дворянского общества, слышанные им в конце царствования Екатерины, писал: «Пусть самодержец дрожит и не доводит до крайности разум, честь и благоразумие! Требуемое им преклонение может ускорить — более, чем он предполагает — катастрофу при российском дворе. Это еще не будет французская революция; но это будет, может быть, единственная, для которой Россия созрела: революция, совершаемая более просвещенным дворянством. Надо сознаться, друг свободы не может желать иной революции в России...».243 Это говорилось еще за двадцать лет до статьи Пушкина. Эти вопросы продолжали занимать умы его современников-декабристов.
Но если у Массона нет ясного представления о том, что придворный переворот и революция, пусть дворянская, не одно и то же, для Пушкина уже различие между ними очевидно.
«Завещанием» Панина и основным произведением М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России». Пушкин писал: «Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях... Таким образом развратная государыня развратила и свое государство».
В «Завещании» Панина мы читаем: «В таком развращенном положении злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже престает всякое различие между государственным и государевым, между государевым и любимцовым. От произвола сего последнего всё зависит. Собственность и безопасность каждого колеблется. Души унывают, сердца развращаются, образ мыслей становится низок и презрителен. Пороки любимца не только входят в обычай, но бывают почти единым средством к возвышению».244 Щербатов писал: «Можно сказать, что каждый любовник, хотя уже и коротко их время было, каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию».245
Из числа всех любовников Екатерины Пушкин выделяет Потемкина. Публицисты XVIII в., напротив, именно на него направляли наиболее жестокие обвинения. О Потемкине так говорилось в «Завещании» Панина: «И что может остановить стремление порока, когда идол самого государя, пред очами целого света, в самых царских чертогах, водрузил знамя беззакония и нечестия; когда, насыщая бесстыдно свое сластолюбие, ругается он явно священными узами родства, правилами чести, долгом человечества, и пред лицом законодателя божеские и человеческие законы попирать дерзает?».246 «властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и, следственно, роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие знаемые в свете пороки, которыми сам преисполнен и преисполняет окружающих его, и тако далее в империи».247 Карамзин в своем панегирическом «Слове» дал уклончивую характеристику Потемкина: «Таким образом видели мы при Екатерине возвышение человека, которого нравственное и патриотическое достоинство служит еще предметом споров в России... он не имел никакого решительного влияния на политику, внутреннее образование и законодательство России».248 Последнее настолько противоречит общеизвестным фактам, что эти слова Карамзина нельзя понимать иначе как решительное осуждение деятельности Потемкина. Пушкин высказал совершенно иное мнение: «... в длинном списке ее любимцев, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории. Он разделил с Екатериною часть воинской ее славы, ибо ему обязаны мы Черным морем и блестящими, хоть и бесплодными победами в северной Турции».
особенно следует вспомнить «Водопад» Державина. Пушкин лишь немногие стихотворения Державина считал внушенными истинным поэтическим вдохновением. К их числу он относил и «Водопад». Державин не сочувствовал деятельности Потемкина. Это отразилось и в «Водопаде», хотя там и подчеркнуты грандиозность его дел и своеобразие его фигуры.
Популярны были характеристики Потемкина, писанные знавшими его близко Сегюром249 и принцем де Линем.250 В этих характеристиках, имеющих более литературное, чем историческое значение, особенно отмечались противоречия характера и поведения Потемкина.
Но для своей характеристики Потемкина Пушкин пользовался, по-видимому, не столько письменными, сколько устными рассказами о нем. Вероятно, деятельность Потемкина была частым предметом его разговоров с генералом Н. Н. Раевским, который по матери был родственником Потемкина. В письме своей дочери Екатерине Николаевне Н. Н. Раевский, описывая свою поездку 1820 г. на Кавказ, между прочим писал о Потемкине: «Потемкин заселил обширные степи, распространил границу до Днестра, сотворил Екатеринославль, Херсон, Николаев, флот Черного моря, уничтожил опасное гнездо неприятельское внутри России приобретением Крыма и Тавриды, а не докончил только круга жизни человеческой, не достигнув границы, ей предназначенной, умер во всей силе ума и тела!».251
«Table-talk». Среди них есть запись: «Любимый из племянников князя Потемкина был покойный Н. Н. Раевский».252
По-видимому, именно роль Потемкина в судьбах южного края и была предметом разговоров Пушкина с Н. Н. Раевским, и это отразилось на статье 1822 г.
В связи с ролью Потемкина Пушкин называет и исторические заслуги политики Екатерины. Сурово осуждая ее внутреннюю политику, он признает историческое значение укрепления наших западных и южных границ (Турция, Польша, Швеция). В этом отношении взгляды Пушкина имеют соприкосновение как со взглядами публицистов XVIII в., так и со взглядами декабристов. По вопросу о Польше, возбуждавшем наибольшие споры, Пушкин был единомышленником многих декабристов, в частности Н. И. Тургенева и М. Ф. Орлова. В 1820 г. Тургенев писал: «Завоевания Екатерины II-ой также имели основанием безопасность и пользу России... Польша не могла передавать нам европейской образованности: она только что могла ее останавливать, по самому свойству своего внутреннего устройства, коего отличительною чертою была, с одной стороны, сильная вредная аристократия; с другой — рабство народа и неразлучное с рабством невежество. Чувство к отечеству должно быть сильнее в гражданине чувства к человечеству».253
Однако, признав заслуги Екатерины во внешней политике, Пушкин решительно осуждает ее внутреннюю политику. В этом Пушкин как бы полемизирует с Карамзиным, имея в виду не только его панегирик 1801 г., но и «Записку о древней и новой России», где отражены более искренние его взгляды. В «Историческом похвальном слове Екатерине II» Карамзин восхваляет «кроткий дух правления» Екатерины, с восторгом говорит, что она «спешила утвердить правосудие», называет «красноречивым, убедительным, трогательным» указ о лихоимстве 1762 г. Он называет в числе заслуг Екатерины разделение Сената на департаменты, Наставление губернаторам 1764 г. «Торговля, отрасль государственного благосостояния, была особенным предметом ее внимания».254 «Наказу». Он его анализирует во всех отношениях и между прочим пишет: «Глава о государственной экономии служит наставлением для всех монархов, утешением для всех граждан».255 В «Записке о древней и новой России» Карамзин снизил свои похвалы, отметив «некоторые пятна»: «Нравы более развратились в палатах и хижинах, — там от примеров двора любострастного, здесь от выгодного для казны умножения питейных домов». «Заметим еще, что правосудие не цвело в сие время». «В самых государственных учреждениях Екатерины видим более блеска, нежели основательности». «У нас... не было хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни».256 Приговор Пушкина гораздо суровее: «Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия». В черновике статьи в этом перечне стоит и слово «войско». По-видимому, Пушкин хотел отметить характерную черту того времени — некомплектность войск, являвшуюся источником неправедных доходов для командиров.
Резко нападает Пушкин на развращающее влияние всесильных любовников Екатерины.257 «От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно». Пушкин отлично сознавал, что в этом отношении никаких изменений в чиновничьих нравах не произошло. Через четыре года в записке «О народном воспитании» он писал Николаю I, что «в России всё продажно».
Рисуя образ жизни любимцев Екатерины, Пушкин пользуется обильной анекдотикой, которую он мог слышать и в устной передаче.258
Но не эти анекдоты, свидетельствующие об унижении русского дворянства, привлекают внимание Пушкина, а то своеобразное «перераспределение богатств», которое привело к созданию новой аристократии. «Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа». Так намечается тема «Моей родословной» 1830 г.
Сурово нападает Пушкин на политическую практику лицемерия и лжи, процветавшую под покровительством Екатерины. Карамзин говорил: «Ее собственная мудрая рука постепенно образовала полную государственную систему монархической России, согласную с истинным счастием человекараба, которым прежде гражданин назывался в отечестве нашем и которое навсегда уничтожилось Екатериною».259 «Хотя и оставалась еще некоторая тень мрачного Тайного судилища, но под ее собственным мудрым надзиранием оно было забыто добрыми и спокойными гражданами».260 «Еще монархиня не ограничила системы государственного просвещения заведенными ею воспитательными обществами, как для благородного, так и для мещанского состояния... Екатерина учредила везде — в малейших городах и в глубине Сибири — , чтобы разлить, так сказать, богатство света по всему государству».261 «Словесность была предметом особенного благоволения и покровительства Екатерины».262 «Чтобы еще более размножить народные сведения чрез книги, она дозволила заведение вольных типографий, учредив благоразумную ценсуру, необходимую в гражданских обществах».263 На все эти похвалы Пушкин отвечает: «Екатерина уничтожила звание (справедливее, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку — а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти» и т. д. Судьба Новикова и Радищева разъясняет, к чему привело лицемерное разрешение вольных типографий.
«сильный удар просвещению народному». «Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает». «Может быть нигде более, как между нашим простым народом, не слышно насмешек насчет всего церковного». Массон писал: «Нет в России состояния более презренного, более презираемого, чем духовенство: многие священники неграмотны; но еще более чем черное невежество достойны презрения их низменные нравы».264
Карамзин говорил: «Вольтер жалел, что старость не позволяла ему видеть Северную владычицу сердец. Пылкий Дидерот спешил лично изъявить ей свое удивление. Плиний Франций (т. е. Бюффон, — Б. Т.) с восторгом говорил, что одобрительное слово Екатерины ему драгоценнее похвал академических. Даламбер славился ее милостию более, нежели именем глубокомысленного математика».265«Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами: очень естественно; они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать».
Особенно Пушкин нападает на «Наказ», который «читали везде и на всех языках». «Перечитывая сей лицемерный Наказ, нельзя воздержаться от праведного негодования». Созыв Комиссии для сочинения проекта нового уложения Пушкин называет «фарсой наших депутатов, столь непристойно разыгранной». Уже Щербатов писал: «Охуляю я собрание депутатов для сочинения уложения, поелику оно не с теми мыслями было учинено, чтобы вольность тут владычествовала и чтобы твердое намерение было до конца сию комиссию довести. Охуляю я, что оная в начале турецкия войны была распущена с торжественным обещанием, чтобы по окончании войны паки собраться, которое без исполнения осталось, к бесчестию и отнятию веры словам монаршим, и к оскорблению России».266
Тот же Щербатов осуждал заигрывание Екатерины с иностранными писателями. Однако его точка зрения явно консервативна. От иностранный писателей он боялся повреждения древней веры: «... многие книги Вольтеровы, разрушающие закон, по ее велению были переведены, яко Кандид, Принцесса Вавилонская и прочие, а Белизер Мармонтелев, не полагающий никакой разности между добродетели язычников и добродетели христианской, не токмо обществом по ее велению был переведен, но и сама участницею перевода оного была».267
Пушкин в черновике своей статьи коснулся и переводов Екатерины, в том месте, где он говорил о притворном покровительстве просвещению и гонении на русских просветителей. Там мы читаем неоконченную фразу: «Знаю, что Кандид и Белый бык были напечатаны...».268
Статья Пушкина заканчивается кратким замечанием по поводу царствования Павла. Это царствование достаточно мрачно охарактеризовано и в русской и в западной публицистике. Карамзин в «Записке» пишет: «Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного»,269 и перечисляет все ошибки Павла.
Пушкин пишет: «Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы». В противоположность защитнику самодержавия Карамзину, который видел в Павле только «злоупотребление» самодержавием, Пушкин в его царствовании усматривал возможность зла, заключенного в самом принципе самодержавия, зла, не смягчаемого «просвещением».
В заключение Пушкин приводит «славную шутку г-жи де Сталь», принимаемую за серьезный аргумент «русскими защитниками самовластья». Сам Пушкин отнюдь не склонен видеть в этом афоризме «основание нашей конституции». Пушкин отлично понимал, что страх политической мести не есть политическое установление, ограничивающее произвол самодержца. Незадолго до того он воспевал «кинжал»:
Последний судия позора и обиды.
Но «тайный страж» не есть гарантия постоянной законности. Политическая месть не предупреждает, а карает беззаконие:
Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,
Свершитель ты проклятий и надежд...
270
В своей характеристике Екатерины II Пушкин недвусмысленно полемизирует с панегиристами императрицы, и, по-видимому, в первую очередь с Карамзиным. Он не называет его имени, чтобы иметь право написать: «Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне; он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна».271
Публицистическая статья Пушкина написана в традициях старой русской публицистики XVIII в. Но есть существенная разница между писаниями Панина и Щербатова, с одной стороны, и Пушкина, с другой. Для тех, несмотря на различие мнений, исходным является принцип дворянства и защита его сословных прав. Поэтому, как бы резко ни критиковали они Екатерину, их точка зрения мало отличается от точки зрения Карамзина, который критикует ее умеренно. Все они осуждали разрушение кастовой замкнутости дворянства, уменьшение его привилегий. Для Пушкина в данной его статье принцип дворянства представляется реакционным, ведущим к «чудовищному феодализму». Аристократические замыслы Долгоруких явились бы препятствием к прогрессивному развитию страны.
Против принципа дворянства выставляется принцип «просвещения», который, по мнению Пушкина, объединяет устремления «всех состояний». Здесь совершенно явно влияние просветительских идей минувшего века, которое Пушкин испытал наравне с декабристами. Этой точкой зрения определяется и отношение Пушкина к вопросу о политическом преобразовании России, и к вопросу об отмене крепостного права, и к мыслимым формам революционного переворота.
В обзоре деятельности Екатерины II Пушкин исходит из интересов своего времени: он отмечает те порочные стороны ее правления, которые сохраняли свою силу и в царствование Александра: взяточничество и казнокрадство, развращенность дворянства и утрата чувства чести, фаворитизм (только на смену любовникам явился всесильный временщик Аракчеев) и т. д. Если данная статья была введением в историю современной Пушкину эпохи, то подобный выбор фактов можно считать преднамеренным. Даже из личной характеристики Екатерины Пушкин выбирает черты, характерные и для поведения Александра: лицемерие, прикрывающее либеральными фразами откровенно деспотическую, реакционную политику.
вопрос о кастовой замкнутости дворянства (в связи с вопросом об историческом значении «Табели о рангах»), указы о вольности дворянства как свидетельство о временной победе аристократической реакционной оппозиции, зарождение новой аристократии и унижение старинных дворянских родов. Но обо всех этих исторических фактах Пушкин писал позднее, в новой исторической обстановке, по-новому их осмысляя.
Примечания
225 Настоящая глава была уже написана, когда появилась в печати работа И. Л. Фейнберга «О „Записках“ Пушкина» в «Вестнике Академии Наук СССР» (1953, № 5, стр. 38—60); эта работа в расширенном виде появилась затем в отдельном издании: И. Фейнберг. Недовершенные работы Пушкина. М., 1955. Я с большим удовлетворением увидел, что автор этой статьи совершенно независимо от меня пришел к тому же результату, тем более что самая система аргументации его была несколько иной. Материал, приведенный И. Л. Фейнбергом, во многом дополняет доводы, мною приводимые. Однако это не значит, что я согласен со всеми пунктами статьи И. Л. Фейнберга. Мне кажется, что он несколько увлекается в своих поисках следов уничтоженных «Записок» Пушкина. Так, я считаю, что отмеченные автором статьи места из записки «О народном воспитании» не являются выписками из «Записок» (см. стр. 51—52), так как они присутствуют в черновике наряду с намеченными для выписки листами из «Записок», а сличение окончательного текста с черновым показывает, что Пушкин намеченных выписок не сделал. Точно так же история текста «Отрывка из письма к Д.» не позволяет допустить, что это — выписки из «Записок» (см. стр. 60).
226 «Русской старине» (1880, т. 29, декабрь, стр. 1043—1047).
227 Сочинения А. С. Пушкина, под ред. П. А. Ефремова, т. V, М., 1882, стр. 484.
228 Пушкин отвечал на просьбу Вяземского: «Сестра твоя сказывала, что ты хотел прислать мне извлечения из записок своих относительно до Карамзина. Жду их с нетерпением... Напиши взгляд на заслуги Карамзина и характер его гражданский, авторский и частный. Тут будет место и воспоминаниям твоим о нем. Можешь издать их в виде отрывка из твоих записок» (31 июля 1826 г.).
229 Известен в позднейшей обработке в составе «Table-talk».
230 Семевский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 12—14, 261.
231 Имя Щербатова у Пушкина не встречается, и мы не знаем, читал ли он названные здесь произведения. «О повреждении нравов в России» опубликовано после смерти Пушкина. Однако не исключена возможность, что среди рукописной литературы, прошедшей через руки Пушкина, был и Щербатов.
232 См.: Пушкин и его современники, вып. IX—X. Библиотека Пушкина, СПб., 1910, стр. 285 (№ 1152). Здесь не указан автор этих мемуаров, изданных анонимно. Шарль Массон (1762—1807) прослужил в России 12 лет и дослужился до чина майора. Одно время был секретарем Александра I. Был выслан из России Павлом в декабре 1796 г. Он был женат на русской — М. И. Розен. Факты, сообщаемые Массоном, хотя и не всегда верны, хорошо характеризуют царствование Екатерины.
233
234 См.: Пушкин и его современники, вып. IX—X, стр. XVI, 185 (№ 707). Оба издания тождественны по тексту. В так называемом издании 1809 г. новым является только титульный лист. Жан Кастера (1755—1833) был в 1793—1796 гг. французским торговым агентом в Дании. Здесь он случайно получил обильные документальные сведения о событиях в России за время царствования Елизаветы, Петра III и Екатерины II. Кроме того, он воспользовался дипломатическими донесениями французских послов при русском дворе. Не будучи историком (Кастера был преимущественно переводчиком), он сперва издал биографию Екатерины (1797), а затем, исправив отмеченные критикой недостатки и значительно дополнив, выпустил в 1800 г. «Histoire de Catherine II». Пушкин упоминал Кастера в «Истории Пугачева», где отмечал некоторые его ошибки.
235 Н. М. Карамзин. Записка о древней и новой России. СПб., 1914, стр. 22—24.
236 —29.
237 М. М. Щербатов. О повреждении нравов в России. Сочинения, т. 2, СПб., 1898, стлб. 151.
238 Письмо к другу, жительствующему в Тобольске (1790).
239 Щербатов. Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого. Сочинения, т. 2, стлб. 29.
240 В. И. Семевский
241 Е. С. Шумигорский. Император Павел I. СПб., 1907. Приложение, стр. 11 («Найденное в бумагах покойного графа Никиты Ивановича Панина рассуждение о непременных государственных законах»).
242 Н. М. . Записка о древней и новой России, стр. 34, 36.
243 Mémoires secrets sur la Russie, t. II, Londres, 1802, p. 15.
244 Е. С. Шумигорский
245 М. М. Щербатов. О повреждении нравов в России. Сочинения, т. 2, стлб. 230.
246 Е. С. . Император Павел I. Приложение, стр. 6.
247 М. М. Щербатов. О повреждении нравов в России. Сочинения, т. 2, стлб. 230.
248 . Историческое похвальное слово Екатерине II. Сочинения, т. VIII, М., 1820, стр. 128.
249 Воспоминания Сегюра появились только в 1824 г., но к «Histoire de Catherine II» Кастера была приложена характеристика Потемкина, писанная Сегюром. Он писал: «Слава императрицы возросла благодаря его победам. Восторги достались ей, ненависть — ее министру. Более справедливое потомство быть может поделит между ними и славу успехов и суровость упреков. Оно не присудит Потемкину титула великого человека, но назовет его человеком необычайным» (Castéra. Histoire de Catherine II, t. III. Paris, an VIII [1800, в трех томах], p. 421).
250 «Mélanges militaires, littéraires et sentimentaires»). Н. Н. Раевский посылал копию этой характеристики А. Н. Самойлову 1 августа 1810 г., так как книга де Линя была, по-видимому, запрещена в России (см.: Архив Раевских, т. I, СПб., 1908, стр. 108). В этой характеристике, построенной на антитезах, преобладают комплименты по адресу Потемкина.
251 Архив Раевских, т. I, стр. 518. Слова «не докончил только круга жизни человеческой» являются как бы ответом на характеристику Потемкина, писанную Сегюром: «Потемкин всёначинал и ничего не кончил» (Castéra. Histoire de Catherine II, t. III, p. 421).
252 Раевский был внучатным племянником Потемкина: его мать была дочерью сестры Потемкина. В заметке о «Некрологии Раевского» 1830 г. Пушкин хотел отметить это родство. В черновике заметки имеются слова: «Н. Н. внук кн. Потемкина».
253 Тургенев. Теория политики. В кн.: Архив братьев Тургеневых, вып. 5, Пгр., 1921, стр. 396—397.
254 Карамзин, Сочинения, т. VIII, 1820, стр. 39, 40, 41, 42.
255
256 Н. М. Карамзин. Записка о древней и новой России, стр. 39, 40, 41.
257 Даже Карамзин писал: «Самое достоинство государя не терпит, когда он нарушает устав благонравия: как люди ни развратны, но внутренно не могут уважать развратных... » (Записка о древней и новой России, стр. 39—40). Щербатов пишет еще выразительнее: «Не охуляю я, что имеет всегда при себе любимцев, ибо до внутренних деяний государя касаться не смею; но охуляю я, что сокровищами коронными их до крайности богатит и дает им такие преимуществы, которые ни долговременная служба, ни полезные подвиги приобрести не могут, и такую власть, что все пред ними должны трепетать, чрез что и усердие уменьшается, и робость и подлость духу час от часу вселяется» (Оправдание моих мыслей. Сочинения, т. 2, стлб. 259).
258 Об обезьяне П. Зубова писал Кастера: «У Зубова была вертлявая, беспокойная мартышка, всем противная, но все ласкали ее, чтобы доставить удовольствие хозяину. Однажды она вскочила на голову хорошо причесанному генералу, взъерошила ему волосы и запачкала их нечистотами; однако генерал не смел жаловаться» (Histoire Catherine II, t. III, p. 143). Об этой же обезьяне писал Массои (Mémoires secrets sur la Russie, t. I, p. 270). Что касается кофейника, то разъяснение дает письмо Ф. В. Ростопчина С. Р. Воронцову 14 сентября 1795 г.: «Здесь ген. -лейтенант Кутузов, тот самый, что был послом в Константинополе. Поверите ли, что он делает? Приходя за час до пробуждения гр. Зубова, он готовит ему кофе (которое, как он заявляет, он умеет отлично варить) и перед всеми собравшимися наливает его в чашку и несет к наглецу фавориту, развалившемуся на постели» (Архив князя Воронцова, кн. 8, 1876, стр. 111. Подлинник на французском языке).
259 Карамзин. Историческое похвальное слово Екатерине II. Сочинения, т. VIII, 1820, стр. 91.
260 Там же, стр. 38—39.
261
262 Там же, стр. 110.
263 Там же, стр. 117.
264 Mémoires secrets sur la Russie, t. II, p. 88.
265 Карамзин
266 М. М. Щербатов. Оправдание моих мыслей. Сочинения, т. 2, стлб. 254—255.
267 М. М. . О повреждении нравов в России. Сочинения, т. 2, стлб. 243.
268 «Кандид» был издан в переводе Г. Башиева в 1769 г. Что касается до «Белого быка», то русский перевод его был издан уже после смерти Екатерины в 1802 г. «Принцесса Вавилонская» (где под именем императрицы киммерийцев прославлялась Екатерина) появилась в переводе Ф. Полунина в 1770 г. Были изданы переводы и других романов Вольтера.
269 Н. М. Карамзин
270 Пушкин цитировал Сталь наизусть. Подлинные ее слова: «Ces gouvernements despotiques, dont la seule limite est l’assassinat du despote, bouleversent les principes de l’honneur et du devoir dans la tête des hommes», — Dix années d’exil, ch. XIV. («Деспотические правительства, ограничиваемые только убийством деспота, опрокидывают в человеческой голове понятия чести и долга», — Десять лет изгнания, Гл. XIV).
271 Полемика с «Запиской о древней и новой России» Карамзина заметна и в позднейших произведениях Пушкина. Так, Карамзин, говоря о построении Петербурга в «местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток», замечает: «Человек не одолеет натуры!» (стр. 31). Пушкин в «Арапе Петра Великого» изобразил создание Петербурга как «победу человеческой воли над супротивлением стихий».