8
В июне 1825 г. к Прасковье Александровне Осиповой приехала ее племянница (по первому мужу) Анна Петровна Керн. Пушкин, уже наслышавшийся о ней, не остался равнодушен к ее обаянию. Он вспомнил о том, что когда-то в Петербурге встретил ее в доме Олениных (это было в начале 1819 г.). А. П. Керн пробыла в Тригорском до 19 июля. Незадолго до ее отъезда Пушкин написал обращенное к ней стихотворение «К***» («Я помню чудное мгновенье...»).
Редкое стихотворение Пушкина обладает такой популярностью, как это. Позднее М. И. Глинка написал на слова этих стихов свой знаменитый романс, еще в большей степени содействовавший их популярности. Стихотворение было напечатано Дельвигом в «Северных цветах» на 1827 г.
Конечно, данное стихотворение заключает в себе более значительное содержание, чем влюбленный мадригал хорошенькой женщине. Для Пушкина новое увлечение было толчком, чтобы вспомнить свои прежние годы и охарактеризовать то чувство жизненной полноты, которое так характерно для времени, проведенного в Михайловском.
В эти же дни Пушкин писал своему другу H. H. Раевскому, сообщая ему о работе над трагедией «Борис Годунов». Письмо это оканчивается знаменательными словами: «Je sens que mon âme c’est tout-à-fait développée, je puis créer» («Чувствую, что душа моя совсем созрела; я могу творить»). Этим же чувством проникнуто и стихотворение «Я помню чудное мгновенье...».
Пушкин начинает стихотворение с пересмотра своего жизненного пути. Он вспоминает о первой встрече с Керн и мысленно переносится в петербургскую обстановку 1817—1820 гг., годы, проведенные
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты...
События оборвали эту пору жизни поэта:
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты...
Наступили тяжелые годы изгнания:
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Слезы, любовь, вдохновенье — вот спутники подлинной жизни. И Пушкин вспоминает те тяжелые годы, 1823—1824, когда его постигло разочарование в жизни, когда он писал своего «Демона» и «Свободы сеятель пустынный...».
Душе настало пробужденье,
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Последние два стиха повторяют стихи начального четверостишия. Они знаменуют возврат к юности, преодоление тоски минувших лет.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Не мимолетной встречей вызван этот прилив жизненных сил. Пробуждение души открыло Пушкину возможность упоения творчеством, вдохновенье, а вместе с тем — упоенье жизнью, и любовь, венчающую эту полноту жизнеощущения. Пробужденная душа раскрылась и для творчества, и для слез, и для любви.
Конечно, не следует принимать любовную тему данного стихотворения за чистую литературную символику. Ни биография Пушкина, ни его поэзия не позволяют рассматривать эти стихи как какой бы то ни было вариант петраркизма. Пушкин признавался, что он не годится в Петрарки («Приятелю» — 1821 г.), а В. Туманскому в Одессе по поводу «Бахчисарайского фонтана» говорил: «... роль Петрарки мне не по нутру» (письмо брату 25 августа 1823 г.). Анна Петровна Керн не была для Пушкина ни Беатриче, ни Лаура, ни Элеонора.39
Любопытно, что реальные отношения Пушкина к А. П. Керн в дни его с ней встречи никак не помогают комментировать данные стихи. Достаточно вспомнить переписку Пушкина и А. Г. Родзянко за месяц до встречи и обоснованную ревность Пушкина к Алексею Вульфу, чтобы понять, что слова «гений чистой красоты» так же опасно переносить на образ реальной А. П. Керн, как и комплиментарные слова Пушкина, о которых она пишет в своих воспоминаниях.
Но и дальнейшие отношения Пушкина и А. П. Керн не гармонируют с содержанием стихотворения. Через два дня после отъезда Керн Пушкин писал Анне Николаевне Вульф, с которой Керн уехала. Описывая довольно подробно свои переживания после встречи с Керн, Пушкин говорил: «Всё это, если хотите, сильно напоминает любовь, но клянусь вам, это совершенно не так» (письмо А. Н. Вульф 21 июля 1825 г.; подлинник по-французски). А через месяц Пушкин писал уже самой Керн: «Вы говорите, что я не знаю вашего характера. А на что мне ваш характер? Он мне вовсе ни к чему! — разве хорошеньким женщинам нужен какой-нибудь характер? Основное — глаза, зубы, ручки да ножки» (письмо к А. П. Керн 13—14 августа 1825 г.; подлинник по-французски). Решительно нельзя выводить вспышку, продиктовавшую Пушкину стихи «Я помню чудное мгновенье...», ни из характера А. П. Керн, ни из характера отношения Пушкина к ней.40 Хотя, конечно, поводом к созданию стихотворения, толчком, направившим Пушкина к этой теме, была встреча с Керн и мгновенное увлечение ею, но истолкование стихотворения не следует искать в биографии Керн.41
Между тем до сих пор все статьи и комментарии, посвященные данному стихотворению, отправляются от данных биографии Керн и истории ее отношений с Пушкиным. И обратно, все работы, посвященные жизни Керн, в качестве исходного факта избирают стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье...». Так, лучшая биография А. П. Керн, писанная Б. Л. Модзалевским, открывается следующими словами: «Припоминая имена друзей Пушкина, мы на одном из первых мест назовем имя Анны Петровны Керн: поэт близко знал и любил ее; представление о ней связано с одним из самых блестящих лирических произведений Музы Пушкина, единственным в своем роде гимном любви — „Я помню чудное мгновенье“, — а также с любопытным эпизодом его биографии».42 «Воспоминания» А. П. Керн, изданные в 1929 г., предваряются как эпиграфом полным текстом стихотворения Пушкина.
«биографической» интерпретации стихотворения, как любовного объяснения, признания, адресованного именно Анне Петровне Керн: «„Ты“ — это женщина («явилась ты»): она мимолетное виденье, гений чистой красоты; у нее голос нежный, ее „черты“ милые, а в дальнейшем даже „небесные“. Портрет этим закончен. Если это — А. П. Керн, то это А. П. Керн, предельно абстрагированная, кроме „голоса нежного“, не сохранившая никаких признаков, которые свидетельствовали бы о ее реальном, телесном существовании». Мало того, Белецкий пишет: «На наш взгляд, данное стихотворение не обязательно включать в цикл любовной лирики Пушкина».43 И, естественно, статья Белецкого была недоуменно принята читателями, не могшими преодолеть привычных ассоциаций, в них воспитанных.
Проделаем путь рассуждений автора, приведший его к этому выводу. Прежде всего он констатирует те несомненные биографические факты, которые установили ход стихотворения и связаны с Керн: это встреча Керн и Пушкина в 1819 г. на вечере у Олениных. Здесь девятнадцатилетняя Керн изображала в живых картинах Клеопатру, и красота ее, видимо, привлекла внимание Пушкина. Об этой встрече мы знаем из воспоминаний самой Керн. Другие свидетельства этой встречи до нас не дошли. Вторая встреча — в июле 1825 г. в Тригорском и Михайловском, когда и написано стихотворение Пушкина.
Среди многого, написанного по поводу данного стихотворения, следует запомнить несколько наблюдений. Так, П. В. Анненков в сочинениях Пушкина сопроводил стихотворение 1817 г. «К ней» таким примечанием: «Основную мысль стихотворения Пушкин воспроизвел в другой и превосходной форме спустя 8 лет, именно в пьесе „Я помню чудное мгновенье“, принадлежащее уже к 1825 году. Он часто поступал так с первыми своими произведениями».44Приведем несколько цитат из этого стихотворения:
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось.
..................
Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался,
Бежал от радостей, бежал от милых муз
И — слезы на глазах — со славою прощался!
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал;
Природы вновь восторженный свидетель,
Сильней пленяла добродетель...
Действительно, сквозь элегическую фразеологию мы узнаем здесь тот же творческий порыв, который явился темой стихов 1825 г.: после состояния подавленности, сопровождаемого творческим бесплодием, наступает пробуждение под влиянием внезапного порыва любви, при этом обостряется чувство жизни во всех ее проявлениях — чувство, очищающее душу; и снова воскресают творческие силы. Стихотворение оканчивается:
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..
Итак, состояние души, описанное Пушкиным в стихотворении 1825 г., было уже раньше знакомо ему, и при аналогичных обстоятельствах Пушкин пережил то, что уже (и может быть, не однажды) переживал. Конечно, стихи 1825 г. гораздо совершеннее стихов 1817 г., помимо того, что в них отразился гораздо более богатый жизненный опыт и самое ощущение богатства жизни глубже и содержательнее того, что мы читаем в ранних стихах.
Н. И. Черняев позднее обратил внимание на совпадение поэтической фразеологии стихотворения Пушкина со стихотворением Жуковского «Лалла-Рук»; наиболее заметное из этих совпадений в стихах:
Ах! не с нами обитает
Гений чистый красоты...45
Позднее было указано, что Жуковский употребил эту формулу и в другом своем стихотворении — «Я музу юную, бывало»:
Цветы мечты уединенной
И жизни лучшие цветы, —
Кладу на твой алтарь священный,
О гений чистой красоты!
Сумцов на это возражал, что Пушкин «не любил Мура, в особенности его Лаллы-Рук».46 Однако это не исключает того, что Пушкин воспользовался данной формулой Жуковского, хотя и не для того, чтобы воспроизвести поэтическую философию Жуковского, а чтобы возвести воспеваемый образ на высоту, равную по чистоте лирическим образам Жуковского.
Попытки найти другой источник поэтической фразеологии Пушкина не привели к удаче; таково, например, указание Сумцова, будто замысел стихотворения Пушкина сложился под впечатлением от одного стихотворения Вордсворта («She was a Phantom of delight...»). Сближение это являлось слишком очевидной натяжкой, тем более что у нас нет никаких данных, что Вордсворт был в поле зрения Пушкина в 1825 г.
Белецкий проанализировал поэтическую фразеологию стихотворения Пушкина. Вот общая характеристика лексики стихотворения: «Вслушаемся же в язык данного произведения. Он не совсем обычен. Он, так сказать, „дистиллирован“, максимально освобожден от всякой конкретности».47 «виденье», «божество», «слезы», «тихо».
Анализ лексики в ее смысловых и стилистических оттенках — задача вовсе не такая легкая, как это представляется на первый взгляд. Дело в том, что отдельные значения и их оттенки вовсе не так резко разграничены в употреблении, как это представляется в словарном истолковании слова. Часто слово в одном его значении стилистическую окраску получает от его употребления в другом значении. На этом по большей части основано поэтическое значение метафор и метонимий.
Так, слово «виденье» в пределах произведений Пушкина имеет следующие значения (беру классификацию значений, данную в статье А. И. Белецкого):
«1) Впечатления от действительной жизни:
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.
(«Цыганы», эпилог).
«2) Художественный образ, высокий идеал (два близких оттенка):
... яркие виденья,
С неизъяснимою красой,
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья.
(«Разговор книгопродавца
с поэтом»).
Иль только сон воображенья
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?
«3) Сон
«4) Привиденье».48
«виденье» в стихотворении «Я помню чудное мгновенье...» к тому же значению, что и в эпилоге «Цыган»: «Очевидно, в данном случае имеется в виду (как в эпилоге «Цыган») виденье — впечатленье, „мимолетное“ и в то же время обладающее, судя по дальнейшему тексту, силой большого воздействия на поэта».49
Иначе толкуют слово «виденье» составители «Словаря языка Пушкина». Классификация значений этого слова в общем близка к данной Белецким. Первое значение: «То, что видится или представляется реально видимым». К этому значению оттенок: «Плод фантазии, воображения, грёза». Второй оттенок: «Сновидение». И другое значение: «Призрак, привиденье». Цитата из стихотворения «Я помню чудное мгновенье...» иллюстрирует это второе значение.50
Но противоречие между толкованиями Белецкого не так уж велико.
«увиденное». Пример такому значению находим в стихах из эпилога «Цыган». Но не забудем, что перед этим мы читаем:
Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей...
А это уже придает особый колорит слову: это не просто виденное, но то, что задержалось в «туманной» памяти, т. е. смутно, и что оживляется «волшебной» силой песнопенья. То есть, иначе говоря, в этом примере виденная действительность смешивается с творческим образом.
В «Словаре» даются на это значение следующие примеры: «Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку и записал свое видение». Но всем памятна эта сцена из «Пиковой дамы». Это «видение» было при фантастической интерпретации — привидение, призрак, дух старухи, явившийся из другого мира, при реалистической интерпретации — галлюцинация Германна. А рассказ предполагает возможным двойную интерпретацию: такова техника видения фантастического сюжета.
«Тут он видит чудное виденье» (из «Песен западных славян», «Видение короля»). Опять и в этом случае мы имеем дело либо с чудесным призраком, либо со сном, либо с галлюцинацией. По-видимому, не нашлось ни одного примера, где бы слово «виденье» обозначало бесспорно реально виденное. Поэтому составителям словаря пришлось поправить значение введением оговорки: «или представляется реально видимым»; тем самым разрушено основное определение «то, что видится», так как призрак и привидение тоже представляются реально видимыми; сюда относятся и сны, которые часто достигают иллюзии реально видимого.
Поэтому в употреблении слова «виденье» нет твердой границы между реальным и призрачным. Это то, что скорей кажется виденным, чем то, что объективно существовало и было усмотрено.51
Самое различие в истолковании отнюдь не темного места стихотворения достаточно характерно. Оно показывает множественность оттенков значения в поэтическом словоупотреблении. Всякая метафора двузначна, а в развернутой метафоре не всегда прямое и переносное значение противопоставлены одно другому (я имею в виду случай, когда все выражение имеет переносное значение, но входящие в него слова соединены по их прямому значению). Но поэтическая речь не всегда ограничивается средствами метафоры для возбуждения в слове разных потенциальных значений.
Отмечу еще одно явление в игре словесными значениями. Иногда определенно окрашенное (стилистически) слово почти теряет реальное свое значение, оставаясь своего рода экспрессивным знаком. Особенно это ясно при сочетании существительного с эпитетом, в котором часто роль существительного сводится к тому, что оно является только носителем данного эпитета. Так и в данном случае. Встреча с Керн в 1819 г. была мимолетна. Это можно было бы выразить формулой: «Ты явилась как нечто мимолетное». Но слово «нечто» противоречит природе поэтической речи. Оно заменяется более значащим и гораздо более экспрессивным «виденье», но при этом отчетливость значения стирается. Мелькнула, как что-то смутно виденное. Была ли это виденная действительность или призрак, данное слово в сочетании с эпитетом перестает дифференцировать.
Правда, в пользу призрака говорит дальнейшее: «как гений чистой красоты». Этот гений, особенно принимая во внимание его происхождение от поэзии Жуковского, конечно, не реальность.
— путь к метафоре. Сравнение никогда не преследует задач реального сообщения, иначе это не будет сравнением в стилистическом смысле. Сравнение дает только экспрессивную окраску. И виденье, и гений — не реальные определения женщины, только эмоциональная характеристика восприятия, поэтического воспоминания. Это то же, что «сильфида» в качестве поэтического эпитета.
Анализируя стихи:
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои,
А. И. Белецкий приходит к выводу, что слово «тихо» стоит здесь не в положительном, а в отрицательном значении: «Идея тишины ассоциируется с идеей смерти, могилы, темницы».52
«божество», как и слово «бог», в лирике Пушкина не связано с религиозной сферой. «Зато совершенно очевидна их связь со сферой его понятий о творческом процессе в области искусства. Муза берет цевницу — и тростник оживляется ее „божественным дыханьем“. Аполлон требует поэта к священной жертве — и „божественный глагол“ касается чуткого слуха. Божество — это искусство; пророк божий — это поэт; алтарь — это его рабочий стол, а молитва — сладкие звуки его слов, подчиненных метру и ритму».53
Слово «слезы» у Пушкина постоянно является в сочетании «слезы вдохновенья» (послание Дельвигу, 1817; «В начале жизни школу помню я», 1830; монолог Сальери, 1830).
«Пять дважды повторяющихся в анализируемом тексте слов — божество, вдохновенье, слезы, жизнь, любовь — образуют целостный смысловой комплекс, относящийся к области художественного творчества».54
В результате подобного исследования стихотворения Белецкий приходит к выводу, который он формулирует так:
«Любовная тематика в данном стихотворении явно подчинена другой, философско-психологической тематике, и основной его темой является тема о разных состояниях внутреннего мира поэта в соотношениях этого мира с действительностью.
«Перед нами три этапа этих состояний. Первый, когда перед поэтом предстала некая красота, врезавшаяся в его душевную память. Второй, когда в момент душевного угнетения воспоминание утрачено, и эта утрата привела жизнь к увяданию, изъяв из нее основное, в чем ее жизнь заключается, — радость творчества. И третий, когда ощущение эстетической ценности жизненных явлений вновь пробудилось в сознании, и душа ликует от того, что утраченная радость творчества вновь стала для нее доступна».55
С этим выводом можно согласиться, но надо несколько его дополнить. Все-таки любовь представлена в стихотворении не на равных правах с вдохновением, слезами, божеством и пр. Все-таки это основная тема стихотворения, определяющая его сюжет, т. е. сцепление мыслей, на котором зиждется композиция стихотворения. Недаром оно в самом заголовке (К***) адресовано любимой женщине, хотя бы и не названной, хотя бы и изображенной в отвлеченном и обобщенном образе идеальной женщины. Любовь в жизни и творчестве Пушкина всегда была страстью, в высшей степени воплощающей в себе ощущение жизненной полноты. Это страсть кардинальная, в какой-то степени представительствующая все страсти. И в данном стихотворении любовь определяет полноту жизненных сил. Но вопреки общепринятому толкованию, Пушкин не изображает любовь как причину жизненного пробуждения. Самая последовательность речи этому противоречит.
Душе настало пробужденье:
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
«Пора пришла, она влюбилась». И Пушкин развивал это положение:
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь
...
То же произошло и с Пушкиным летом 1825 г., причем в более сильной степени в творческом сознании, чем в реальных отношениях. Прилив сил требовал увенчания интенсивным проявлением страсти. Пушкин ждал. Он вовсе не так уж сильно помнил мимолетную встречу с Керн в 1819 г. Нет, он ее совершенно забыл. Он не вспоминает о ней в письмах Родзянке о Керн. Для него это совершенно новое лицо, хотя бы его могли несколько познакомить с Керн и напомнить о ней рассказы ее родственниц, барышень Тригорского, начиная с ее ближайшей наперсницы Анны Николаевны Вульф. Но она своевременно явилась, и Пушкин не столько вспомнил, сколько забыл всё, что знал о ней, ослепленный ее обликом. И чувство любви завершило полноту пробуждения: за божеством, вдохновением, слезами явилась все венчающая любовь.
Но спрашивается, нужно ли нам для понимания творческой и биографической основы данного стихотворения знать биографию самой Керн.
Тем же чувством полноты жизни дышит стихотворение 1825 г. «Вакхическая песня». Стихотворение это было, по-видимому, написано в эти же дни. Как и «Андрей Шенье», оно отсутствует в «Капнистовской тетради», пересланной в марте в Петербург для подготовки сборника стихотворений, но уже находится в тетради, поступившей в цензуру в сентябре. Следовательно, стихотворение написано весной или летом 1825 г.
Песня эта по своей внешней форме, единственной у Пушкина (разностопный амфибрахий), имитирует античный дифирамб.56
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
«Тавриды»:
Так свечи, в долгу ночь горев
Для резвых юношей и дев,
В конце безумных пирований
Бледнеют пред лучами дня.
«ложной мудрости».
«Вакхическая песня» заканчивается стихами:
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Примечания
39 Ср.: «Своим посланием „К А. П. Керн“ Пушкин обессмертил ее так же, как Петрарка обессмертил Лауру, а Данте — Беатриче» (Н. И. . Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900, стр. 34).
40 Следует заметить, что те комментаторы, которые строят анализ стихотворения на биографических данных, признаются в их недостаточности. Так, А. Незеленов писал, приводя характеристику Керн из письма Пушкина к Осиповой (в действительности это письмо предназначалось самой Керн): «Подобный взгляд на Керн совершенно расходится с чувством, выраженным в чудных стихах признания... С стихами признания расходятся и письма поэта к самой Керн» (А. Незеленов«Для надлежащего понимания стихотворения „Я помню“ не имеет большого значения последующая переписка с Керн...» (Харьковский университетский сборник в память Пушкина, стр. 231). В. В. Сиповский писал: «Несоответствие чистых настроений в стихотворениях, ей посвященных, с тоном писем, к ней отправленных (в одном он шутя называет ее даже «мерзавкой»), для многих биографов Пушкина было загадкой. Совершенно справедливо объяснение г. Иванова: „он оставался искренним от начала до конца и в своих увлечениях, и в своих разочарованиях... Никто благороднее его не умел говорить о чувствах любви, никто рыцарственнее не смотрел на него, — раз оно, действительно, было чувством и любовью“ (Н. Иванов. Новая культурная сила, стр. 29). „Но не всякий идол способен был остаться на высоте, куда его в первую минуту живых впечатлений возносило воображение поэта“, — оттого так быстро погасали некоторые увлечения поэта» (там же, 31) (В. . Пушкин, жизнь и творчество. СПб., 1907, стр. 239).
41 Именно наивно-биографическая интерпретация творчества Пушкина привела В. В. Вересаева к его теории «двух планов», постоянного противоречия между поэзией Пушкина и действительностью. В своих иллюстрациях к тезису не забывает Вересаев и Керн. См.: В двух планах. Изд. «Недра», М., 1929, стр. 51—52. Ср. очерк о Керн в его же книге: Спутники Пушкина, I. М., 1937, стр. 375—383.
42 Б. Л. Модзалевский
43 А. И. Белецкий. Из наблюдений над стихотворными текстами А. С. Пушкина, стр. 86 и 95.
44 Сочинения Пушкина, том второй, СПб., 1855, стр. 187—188.
45 Черняев. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900, стр. 54—55. Первоначально в газете «Южный край», 1899, 8 мая.
46 Харьковский университетский сборник в память А. С. Пушкина, стр. 231.
47 А. И. . Из наблюдений над стихотворными текстами А. С. Пушкина, стр. 86.
48 Там же, стр. 86—90.
49 Там же, стр. 86—87.
50 Словарь языка Пушкина, том первый, M., 1956, стр. 281.
51 «Словаре языка Пушкина». Так, в определение «плод фантазии» в качестве определяющего синонима введено слово «грёза». Это слово в качестве определения противоречит общепринятым нормам лексикографии, так как оно не является стилистически нейтральным, встречается преимущественно в поэтическом словоупотреблении, обычно в качестве метафоры, многозначно и в своем исходном значении синонимично слову «сновидение», которым определяется следующий оттенок. Психологически это понятно, потому что в приводимых цитатах «виденье» у Пушкина сочетается с приметами сна (метафорического): с этим словом соединяется или «сон воображенья», или «часы ночного вдохновенья», иначе говоря, в этом значении «виденье» является элементом развернутой метафоры: вдохновенье — сон.
52 А. И. Белецкий. Из наблюдений над стихотворными текстами А. С. Пушкина, стр. 88.
53 Там же, стр. 89.
54
55 Там же, стр. 93.
56 Вот как определял дифирамб А. Мерзляков: «Средину между гимнами и героическими одами занимают Дифирамбы. Они суть высокие песнопения, в смелом и быстром полете стремящиеся к своей цели. — Они сочинялись первоначально для празднеств Бахуса, и от него получили сие название. Обыкновенным содержанием дифирамбов были торжественные, веселые чувствования, которые возбуждало в душе стихотворца вино и признательное удивление к первому его насадителю. Лирический беспорядок в целом, отважность и смелость в картинах, новые слова и обороты в языке часто преступали должные пределы в сем роде сочинения. Они, как кажется, получили главный свой характер, беспорядок в ходе и соединении слов, в содержании и мере стопосложения от того, что в первобытные времена Греции были воспеваемы при таинствах и оргиях» (Краткое начертание теории изящной словесности. М., 1822, стр. 187—188).