11
Сообщая А. Дельвигу об окончании «Кавказского пленника», Пушкин добавлял (23 марта 1821 г.): «... еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще поэмы, но что теперь ничего не пишу. Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями?».
Действительно, к 1821—1822 гг. относятся несколько замыслов незавершенных поэм, оставленных Пушкиным в разных стадиях работы. Сюда относятся поэмы «Вадим» и «Братья разбойники», замыслы поэм о гетеристах, Актеоне, Бове, Мстиславе. Темы разнообразны, и каждая поэма, если бы они все были окончены, представляла бы нечто совершенно особое, не сходное с другими. В этих замыслах представлены и исторические и сказочные темы, и современные события, и античный миф. К крупным замыслам этого времени следует отнести и неосуществленную комедию об игроке.
Имя новгородца Вадима встречается в сравнительно поздних источниках. В Никоновской летописи (XVI в.) под годом 6372 (864) сказано: «Того же лета оскорбишася новгородци, глаголюще, яко „быти нам рабом и многа зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его“. Того же лета уби Рюрик Вадима храброго и иных многих изби новгородцев советников его».70 В «Истории российской» В. Н. Татищева, пользовавшегося летописями, ныне неизвестными, под 869 г. сказано: «В сии времена славяне бежали от Рюрика из Новагорода в Киев, зане убил Вадима храброго, князя славенского, иже не хотеша яко рабы быти варягом».71
Карамзин довольно скептически отнесся к преданию о Вадиме, но сопроводил известие о нем любопытными размышлениями: «... не знаем, благословил ли народ перемену своих гражданских уставов? насладился ли счастливою тишиною, редко известною в обществах народных? или пожалел о древней вольности? Хотя новейшие летописцы говорят, что славяне скоро вознегодовали на рабство, и какой-то Вадим, именуемый Храбрым, пал от руки сильного Рюрика вместе со многими из своих единомышленников в Новегороде — случай вероятный: люди, привыкшие к вольности, от ужасов безначалия могли пожелать властителей, но могли и раскаяться, ежели варяги, единоземцы и друзья рюриковы, утесняли их — однако ж сие известие, не будучи основано на древних сказаниях Нестора, кажется одною догадкою и вымыслом».72
Вадим вошел в литературу как борец за гражданскую свободу. Писатели XVIII и начала XIX в. рассматривали его, на основании летописных данных, как защитника исконной славянской вольности, восставшего против самодержавия Рюрика, представителя иноземной самодержавной власти. Писатели не входили в критику летописных известий и их интерпретации у Татищева. Самая скудость известий открывала широкое поле для вымысла. В зависимости от своего политического направления писатель давал то или иное освещение столкновению Вадима и Рюрика. Екатерина II в «Историческом представлении из жизни Рюрика» (1786) стала на сторону Рюрика, Я. Княжнин в трагедии «Вадим Новгородский» (напечатана в 1793 г.) дал иное освещение его деятельности; зато и трагедия эта была под запретом.
Декабристы часто обращались к новгородской вольности как исторической картине исконной, присущей русским гражданской свободы, идеализируя прошлое и окружая имя Вадима ореолом революционного героя. Так, В. Ф. Раевский в послании «Певец в темнице», вспоминая свободный Новгород, говорил о героях, защищавших вольность:
Но там бессмертных имена
Златыми буквами сияли;
Богоподобная жена,
Борецкая, Вадим, — вы пали!
С тех пор исчез как тень народ,
И глас его не раздавался
Пред вестью бранных непогод.
Сменять вельмож, смирять князей,
Слагать неправые налоги,
Внимать послам, встречать гостей,
Стыдить, наказывать пороки,
Войну и мир определять,
Он пал на край своей могилы,
Но рано ль, поздно ли, опять
Восстанет он с ударом силы!
В неоконченной думе Рылеева Вадим произносит такую речь:
Грозен князь самовластительный!
Но наступит мрак ночной;
И настанет час решительный,
Час для граждан роковой...
Эти стихи достаточно показывают, в каком смысле вспоминали имя Вадима. Он был символом славянской свободы, вдохновлявшей декабристов в сегодняшней борьбе. Варяг Рюрик с его самодержавием и славянин Вадим с его вольнолюбивой мятежностью означали два лагеря, ясно определившиеся в современной декабристам обстановке: с одной стороны, самодержавная бюрократия, насыщенная иностранными выходцами, преимущественно немцами, с другой — русский народ с вольнолюбивыми патриотами во главе. Конечно, к современной обстановке применялись стихи Рылеева:
До какого нас бесславия
Довели вражды граждан!
Насылает Скандинавия
Властелинов для славян!..
Поэта не заботила историческая точность или достоверность фактов, взятых из исторических преданий. Важна была их правдивость на сегодняшний день, их действенность на свободолюбивые умы, воспламененные любовью к народу.
Майор Раевский, адъютант Михаила Орлова, был наиболее яркой фигурой в той ячейке декабристов, которая группировалась в Кишиневе вокруг дивизионного командира М. Орлова. Трудно установить, существовала ли тайная организация в Кишиневе после роспуска Союза Благоденствия. Как известно, официально Орлов вышел из тайного общества. Члены этого общества, находившиеся в Кишиневе, могли и не считать себя после ликвидации Союза объединенными в конспиративной организации. Но они продолжали действовать так же, как они действовали бы и при существовании подобной организации. Они вели пропаганду в войсках через солдатские школы, организованные по программе М. Орлова. Во главе этих школ стоял В. Ф. Раевский.
Начальник штаба Второй армии П. Д. Киселев, который был достаточно осведомлен о том, что делалось в армии, в официальной записке 1822 г. дает характеристику лиц, связанных с М. Орловым. По его словам, Орлов «окружил себя людьми, коих правила и поведение всем известны с невыгодной стороны. Раевский, — разрушитель дисциплины в 32-м Егерском полку, был назначен начальником всех учебных заведений. Раевский в том же полку говорил всем и всей роте своей, что требуемое начальством есть вздор, — командовал учебною командою. Липранди при лице дивизионного командира не скрывал свободомышления своего. Охотников — мечтатель политический, имел управление ланкастерской школой. Другим лицам провозглашали мнение Орлова и новое для подчиненных существование; говорили, что противники системы и просвещения будут уничтожены».73
Среди этих лиц, к которым можно присоединить еще несколько имен, постоянно находился Пушкин. Все они состояли членами масонской ложи «Овидий». Может быть, именно отсутствие тайной организации в еще большей степени разрушало грань между Пушкиным и бывшими членами Союза Благоденствия в их политической деятельности. В донесениях тайных полицейских агентов имя Пушкина не отделялось от имен тех, кто был связан с декабристскими организациями. Вот донесение одного секретного агента (В. Г. Базанов предполагает — Сущова), начало которого привожу без пропусков, чтобы ясна была связь имен и их выбор:
«В ланкастерской школе, говорят, что кроме грамоты учат их и толкуют о каком-то просвещении.
«Нижние чины говорят: дивизионный командир наш отец, он нас просвещает. 16-ю дивизию называют орловщиной.
«Майор Патараки познакомился с агентом начальника главного штаба, Арнштейном. Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство.
«Охотников поехал в Киев, просить дивизионного командира, чтобы он приехал скорее.
« (Ив. Петрович) говорит часовым, у него стоящим: „не утаивайте от меня, кто вас обидел, я тотчас доведу до дивизионного командира. Я ваш защитник...“».74
Так объединялись имена деятелей тайного общества и Пушкина.
Между тем кишиневские декабристы если и не организовывали новой ячейки, не порывали сношений с другими членами тайной организации. Известно, что перед арестом В. Ф. Раевский, предупрежденный Пушкиным, уничтожил документы, свидетельствующие о таких сношениях. Приезды Пестеля, по-видимому, связаны были с конспиративными переговорами.
В. Ф. Раевский был образованный человек, поклонник «просвещения». Особенно привлекали его исторические и географические (т. е. преимущественно политические) знания. Записанный им «Вечер в Кишиневе», эпизод из его бесед с Пушкиным, характеризует его отношения к поэту.75 Сам будучи поэтом, он живо интересовался творчеством Пушкина и старался направить его по должному пути. Пушкин, конечно, прислушивался к мнениям В. Раевского. В своих обширных замечаниях на работу П. Бартенева «Пушкин в Южной России» И. П. Липранди говорит, что Пушкин, «яро-самопризнающий свой поэтический дар и всегдашнюю готовность стать лицом со смертью, смирялся, когда шел разговор о каких-либо науках, в особенности географии и истории, и легким, ловким спором как бы вызывал противника на обогащение себя сведениями; этому не раз был я также свидетелем. В таких беседах, особенно с В. Ф. Раевским, Пушкин хладнокровно переносил иногда довольно резкие выходки со стороны противника и, занятый только мыслью обогатить себя сведениями, продолжал обсуждение предмета. Очень правильно замечено в статье, что „беседы у Орлова и пр. заставили Пушкина пристальнее глядеть на самого себя и в то же время вообще направляли его мысль к занятиям умственным“. По моему мнению, беседы его, независимо от Орлова, но с Вельтманом, Раевским, Охотниковым и некоторыми другими много тому содействовали; они, так сказать, дали толчок к дальнейшему развитию научно-умственных способностей Пушкина по предметам серьезных наук».76
В. Ф. Раевский представлял собой тип сурового республиканца, верившего в неизбежность революции и в ее победу. Его показания во время следствия по его делу — образец последовательной диалектики. После ареста он никого не выдал, никого не запутал в дело, ни в чем не признался.
Уже из крепости Раевский пересылал свои стихотворные послания друзьям в Кишинев. В них он обращался и к Пушкину:
Тебе сей лавр, певец Кавказа...
.............
Воспой простые предков нравы,
Отчизны нашей век златой,
Природы дикой и святой
И прав естественных уставы.
(«К друзьям в Кишинев»).77
Восстание Вадима против самодержавия Рюрика, избранное темой поэмы, воспринималось Пушкиным в том характерном преломлении исторических сюжетов, какое господствовало в декабристской среде. Прежде всего в событиях древности стремились найти аналогию настроениям современным. Историческое изображение заменялось публицистическими размышлениями по поводу событий минувшего для оценки современности. Деяния людей минувших веков представлялись в художественных образах, воплощавших чаяния нового времени. В прошлом искали оправдания настоящего.
Обращение к славянской древности поддерживалось еще представлением о суровых и близких к природе нравах предков. Образ «славянина» соответствовал идеалу революционного деятеля, не лишенному романтической окраски. Недаром в стихах В. Раевского, обращенных к Пушкину, упоминается имя Байрона:
Коснись струнам, и Аполлон,
Оставя берег Альбиона,
Украсит лаврами Байрона.
(«К друзьям в Кишинев»).
Имя Амфиона, сдвигавшего камни звуками своей лиры, тоже не только ради рифмы попало в эти стихи: Раевский требовал поэзии, побуждающей к действию, к подвигу, поэзии деятельной.
Обработка сюжета о Вадиме дошла до нас в двух отрывках: один из них является первой песнью поэмы, другой — небольшой фрагмент трагедии. Из поэмы Пушкин напечатал лишь один кусок в «Московском вестнике». Другой кусок был опубликован при жизни поэта Б. Федоровым,78 получившим его, вероятно, от А. И. Тургенева. Полностью эта песня стала известна только в 1941 г.79
Поэма описывает прибытие Вадима к русским берегам. Его привозит на ладье старик-рыбак (по-видимому, финн). Суровый пейзаж морского берега выдержан в традиционных тонах «северной» поэзии, но с некоторыми конкретными деталями, оживляющими описание и удаляющими его от шаблона, типичного в сентиментальной поэзии. Сохранив привычное настроение, Пушкин воссоздает реальный пейзаж:
Суровый край! Громады скал
На берегу стоят угрюмом;
Об них мятежный бьется вал
И пена плещет; сосны с шумом
Качают старые главы
Над зыбкой пеленой пучины;
Кругом ни цвета, ни травы,
Песок да мох; скалы, стремнины
Везде хранят клеймо громов
И след потоков истощенных,
И тлеют кости — пир волков
В расселинах окровавленных.
Начальные эпитеты — суровый и мятежный — направляют мысль читателя и подготовляют характеристику героя.
В его лице; как вешний цвет
Прекрасен он; но, мнится, радость
Его не знала с детских лет;
В глазах потупленных кручина;
На нем одежда славянина
И на бедре славянский меч.
Вадим садится у костра и принимает романтическую позу:
Но юноша, на перси руки
Задумчиво сложив крестом,
Сидит с нахмуренным челом.
Уста невнятны шепчут звуки.
Предмет великий, роковой
Немые чувства в нем объемлет,
Он в мыслях видит край иной,
Он тайному призыву внемлет...
Далее следуют воспоминания о его боевой юности, напоминающие соответственные места из рассказа Финна в «Руслане и Людмиле». Затем во сне возникают перед Вадимом картины разоренного Новгорода:
Он видит Новгород великий,
Знакомый терем с давних пор;
Но тын оброс крапивой дикой,
В траве заглох широкий двор.
Описание это еще точнее, чем пейзаж морского берега. Пушкин уже достигает большой простоты в выборе изобразительных средств и слов. Постоянное смешение простоты и точности с романтической условностью характерно для произведений этого периода.
В сне Вадима мы уже находим и признаки ожидающего его подвига и намеки на обязательный в подобных поэмах романический узел.
Первая песнь кончается прощанием с рыбаком. Сохранившиеся планы немногим дополняют текст поэмы. В планах отведено больше места «эпизодам», чем мыслям и намерениям героя.
«применения», какие мы встречаем в трагедиях позднего классицизма и от которых Пушкин решительно отказался в позднейших драматических опытах, в этом отрывке трагедии о Вадиме господствуют. Об исторической правде Пушкин мало заботится.
Первые же слова отрывка говорят о «славянской свободе» и «иноплеменном» тиранстве. Наперсник Вадима Рогдай выражается совершенно современным Пушкину политическим языком:
Вражду к правительству я зрел на каждой встрече...
Уныние везде, торговли глас утих,
Встревожены умы, таится пламя в них.
...
Всё это применимо в гораздо большей степени к 1821 г., чем ко времени Рюрика и Вадима. Модернизация исторических фактов здесь присутствует больше, чем в рассуждениях Карамзина о самодержавии Рюрика.
В ответной реплике Вадима намечается тема о непостоянстве граждан:
Неверна их вражда, неверна их любовь.
Видимо, это непостоянство должно было явиться источником драматического конфликта.
«Уж как пал туман седой на синее море»:
Гостомыслову могилу грозную вижу...
Есть надежда! верь, Вадим, народ натерпелся...
Этим опытам предшествует строка народной песни с разметкой ударных и неударных слогов в форме метрической схемы. Данная запись свидетельствует об интересе Пушкина к русской песне, а в частности к стихотворным размерам в народной поэзии. В эти годы вопрос о народном стихосложении подымался в печати. В 1817 г. вышла в свет книжка А. Востокова «Опыт о русском стихосложении». Позднее об этом труде Востокова Пушкин писал: «Много говорили о настоящем русском стихе. А. Х. Востоков определил его с большою ученостию и сметливостию» («Путешествие из Москвы в Петербург», гл. «Русское стихосложение»). Говоря о мере русских стихов, Востоков определял ее так: «В них считаются не стопы, не слоги, а прозодические периоды» (стр. 105—106). С возражениями Востокову выступил Н. А. Цертелев, написавший по данному поводу две статьи в «Сыне отечества» (1818, ч. 49, № 44; 1820, ч. 63, № 27). Цертелев доказывал, что «старинные русские песни имеют стихосложение, основанное на числе стоп, а не на числе ударений».80 Нарушения литературной правильности в чередовании ударных и неударных слогов Цертелев объяснял порчей известных нам текстов в устной передаче. Он ставил себе задачей выправлять тексты народных песен, выравнивая расположение ударений. Стих, записанный Пушкиным, он приводил в такой «правильной» форме:
Уж как па́л туман на сине́ море.
Из своего рассуждения Цертелев делал вывод: «... в русских песнях находим мы совершенно правильные разного рода метрические стихи, которых гармония весьма непротивна слуху и может быть употреблена поэтами нашими с успехом».81 в поэзии, посвящавшего свои труды А. С. Шишкову и печатавшего злобные статьи против романтиков, Пушкин относился отрицательно.
Примечания
70 Русская летопись по Никонову списку, изданная под смотрением императорской Академии Наук. СПб., 1767, стр. 16.
71 В. Н. Татищев
72 Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. I, Изд. 2-е, СПб., 1818, стр. 115—116.
73 В. Г. . Владимир Федосеевич Раевский. Л. — М., 1949, стр. 39.
74 Русская старина, 1883, т. 40, декабрь, стр. 657—658.
75 Литературное наследство, кн. 16—18, 1934, стр. 660—662. Ср.: В. Раевский«Советский писатель», Л., 1952, стр. 208—212.
76 Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников. Под ред. С. Я. Гессена, Л., 1936, стр. 247.
77 Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 6, Изд. АН СССР, М. — Л., 1941, стр. 42—43.
78 Памятник отечественных муз на 1827 г., стр. 253.
79 Пушкин — родоначальник новой русской литературы. М. — Л., 1941, стр. 21—24.
80 27, стр. 3.
81 Сын отечества, 1820, ч. 63, № 27, стр. 13.