37
«Цыганы», завершая романтический период творчества Пушкина, в стилистическом отношении принадлежат к той же системе, что и «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», но в некоторых отношениях заметны и следы нового, реалистического стиля.
Словарь и фразеология романтических поэм близки к лирическому стилю элегий. Так, с элегическим стилем сближает эти поэмы наличие словарных гнезд (преимущественно выражающихся в подборе эпитетов) определенного эмоционального характера.
Таково, например, употребление слова «нега» и производных:
Оставьте, дети, ложе неги...
(в данном примере характерно самое сочетание «ложе неги», особенно если принять во внимание, что это — слова старого цыгана).
Так чуждо мертвых наших нег...
Не изменись, мой нежный друг...
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен...
Я имя нежное твердил...
То же мы наблюдаем в ранних поэмах, например в «Кавказском пленнике»:
О наслажденьях дикой неги...
Объято негою спокойной...
Или в «Бахчисарайском фонтане»:
неге утопает...
...гарем
Объятый негой безмятежной...
...Гирей для мирной неги
Войну кровавую презрел...
К этой же группе примыкает ряд других словесных гнезд, например «лень» и производные:
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень...
И упоенье вечной лени...
За их ленивыми толпами...
Ср. в «Бахчисарайском фонтане»:
В гареме жизнью правит лень...
или в следующих стихах, где «лень» и «нега» употреблены как синонимы:
Бродил я там, где бич народов,
Татарин буйный пировал
И после ужасов набега
В роскошной лени
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах...
Сюда же относятся такие слова, как «лобзанье»:
Иль упоительным лобзаньем...
Еще одно, одно лобзанье...
Ср. в «Кавказском пленнике»:
Когда твой друг во тьме ночной
Тебя лобзал немым лобзаньем,
Сгорая негой и желаньем,
Ты забывала мир земной...
Ты пьешь лобзания мои...
В «Бахчисарайском фонтане»:
Чей страстный поцелуй живей
Твоих язвительных лобзаний...
лобзанья...
С другой стороны, с той же стилистической окраской в этот комплекс слов-понятий вовлекаются слова «мир» и «тишина»; например, в «Бахчисарайском фонтане»:
Но тот блаженней, о Зарема,
Кто, мир и негу возлюбя,
Как розу, в тишине гарема
Лелеет, милая, тебя.
К этому же кругу понятий примыкают частые в «Цыганах» эпитеты «тихий», «мирный»:
И мирный сон под небесами...
Заботы мирные семей...
И тихий табор озаряет...
...Так же бродят
Цыганы мирною ...
В шатре и тихо и темно...
Как нежно преклонясь ко мне
Она в пустынной тишине
Часы ночные проводила...
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей...
И хотя здесь данные эпитеты употреблены в разных значениях, стилистическая их окраска устойчива и создает общее настроение.
Вообще в романтических поэмах мы еще встречаемся со словами, в которых предметное значение уступает их эмоциональной окраске. Таковы слова «пустынный», «пустыня».
Пошла гулять в пустынном поле...
Его в пустыне я нашла...
В пустынях часто я бродил...
В не спаслись от бед...
Ср. в уже приведенном примере «в пустынной тишине» (это сочетание встречается в «Руслане и Людмиле»).
То же можно сказать об эпитете «дальний». В этих словах, помимо их значения, Пушкин несомненно находил особую стилистическую окраску, гармонировавшую с романтически-элегическим стилем южных поэм. К таким же «романтическим» словам относится слово «унылый»:
Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
(Цыганы).
Ср.:
Казалось, пленник безнадежный
К унылой жизни привыкал...
Унылый пленник с этих пор
Один окрест аула бродит...
(Кавказский пленник).
Ее унынье, слезы, стоны...
Унылы дни ее...
Так же романтичен эпитет «тайный», встречающийся в первой цитате; ср.:
Всё полно тайн и тишины
И вдохновений сладострастных!..
И тайный страх в нее проник...
(Бахчисарайский фонтан).
В контрасте с «мирной негой» находятся сильные движения души, для которых характерен не менее романтический эпитет «ужасный»:
Душевной бури след ужасный...
(Кавказский пленник).
Пресек ужасные набеги...
(Бахчисарайский фонтан).
То же самое в «Цыганах»:
...Слышишь? хриплый стон
И скрежет ярый!.. Как !..
Внезапный ужас пробужденья...
Вокруг телег, ужасен, бродит...
Ужасен нам твой будет глас...
Ужасный гул не умолкал...
Описание сильных душевных движений переходит в романтическом стиле в некоторый мелодраматизм. Таково описание сна Алеко и его речь о мести врагу:
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея...
По поводу аналогичного места в «Бахчисарайском фонтане» Пушкин писал:
«А Раевский хохотал над следующими стихами:
Он часто в сечах роковых
Подъемлет саблю — и с размаха
Недвижим остается вдруг,
Бледнеет etc.
«Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Всё это смешно, как мелодрама» («Опровержение на критики»).
К такой же мелодраматической фразеологии относятся места, где встречаются слова «хищник», «коварный», «кинжал»:
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил...
Ср. в «Кавказском пленнике»:
Коварный хищник с ним таится...
Не то — найду кинжал иль яд...
К романтическому стилю относится и обязательная луна в пейзажных описаниях:
Но кто, в сиянии луны,
Среди глубокой тишины
Идет, украдкою ступая?
За хором звезд луна восходит;
Она с безоблачных небес
На долы, на холмы, на лес
Сиянье томное наводит.
(Бахчисарайский фонтан).
Спокойно всё; луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
(Цыганы).
И почти тогда же Пушкин далеко не уважительно говорил о романтической луне во второй главе «Евгения Онегина» (строфа XXII), а в начале третьей главы (строфа V) вложил в уста Онегина слова, возмутившие поэтически настроенного рецензента:
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.
Это не помешает позднее снова вернуться к лунному пейзажу в «Полтаве», поэме, где в какой-то степени снова появляются отдельные элементы романтического стиля:
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
Помимо романтического словаря в «Цыганах» присутствует и характерная романтическая фразеология. В частности, это выражается в тяготении к освященным формам иносказания. Вместо слова «пуля», «низкого» с точки зрения позднего классицизма и романтизма, говорится «гибельный свинец»:
Пронзенный гибельным свинцом...
«Кавказском пленнике»:
Встречая гибельный свинец...
Вот несколько стихов подряд, выдержанных в перифрастическом стиле:
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда,
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда;
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в вёдро ясное дремал
и т. д.
Иногда эти иносказания принимают прихотливый характер. Таковы стихи о медведе:
Медведь, беглец родной берлоги,
Косматый гость его шатра.
Иносказательные выражения романтического стиля основываются преимущественно на образах природы:
...
Как солнцем любовался я...
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула...
К чему? вольнее птицы младость...
Так, в «Бахчисарайском фонтане» улыбка сквозь слезы вызывает сравнение:
Так озаряет лунный свет
Дождем отягощенный цвет...
Там же гаремные жены сравниваются с тепличными цветами:
Так аравийские цветы
Живут за стеклами теплицы...
Подобные сравнения иногда развиваются в самостоятельные «параболы». Таковы слова старого цыгана:
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна
и т. д.
Такого же рода сравнение в конце поэмы:
Так иногда перед зимою,
Туманной утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Подобные сравнения переходят в самостоятельное развитие темы. Как неоднократно уже отмечалось, тема раненого журавля близка к аллегорической теме стихотворения Радищева «Журавли»:
Осень листы ощипала с дерев,
Иней седой на траву упадал,
Стадо тогда журавлей собралося,
Чтоб полететь в теплу, дальну страну,
За море жить. Один бедный журавль,
Нем и уныл, пригорюнясь сидел:
Ногу стрелой перешиб ему ловчий...
Но глубоко и различие в применении этой темы. Радищев развивает ее как аллегорию нравственного порядка, и стихотворение его замыкается истолкованием аллегории, ключом к ней. Для Пушкина — это поэтический образ, самоценный, сближаемый с темой его рассказа той эмоцией, какую вызывает данный образ.
К таким же развернутым сравнениям относится и песня о птичке, выделенная в самостоятельный отрывок, отличающийся от повествования даже по стихотворному размеру.
Романтическая система речи относится к «возвышенному» слогу. Поэтому в языке «Цыган» еще обычны книжные, архаические формы: млад, глас, хладный, влачит, куща, сень, очи, рек, подъемлется, песнопенье, сыны; или книжное употребление отвлеченных существительных во множественном числе (с метонимическим оттенком значения): шум веселий, от судеб.
Однако по сравнению с ранними романтическими поэмами книжный элемент в лексике не так велик. Этому содействует и то, что в значительной части поэма состоит из диалогов, а прямая речь в системе стиля «Цыган» не допускала злоупотребления книжными оборотами. Не так было в «Кавказском пленнике», где речи пленника изобиловали словами и оборотами книжного происхождения и даже речь Черкешенки не лишена была того же. Но в «Цыганах» Пушкин отказывается от привычных фразеологических формул. Например, в «Кавказском пленнике» мы постоянно встречаем слово «зрит»:
Изнемогая смерти просит
И зрит ее перед собой...
Но русский равнодушно зрел...
Ср. в «Бахчисарайском фонтане»:
В «Цыганах» читаем:
Вдруг видит близкие две тени.
В «Цыганах» еще находим слово «внемлет» (как и в «Бахчисарайском фонтане» в рифме к «объемлет»), но наряду с этим:
И близкий шопот слышит он.
В «Кавказском пленнике» везде — юная (или младая) дева. В «Цыганах» читаем:
Его молоденькая дочь...
Уменьшительная форма прилагательного принадлежит к «сниженному» стилю.
Точно так же в «Кавказском пленнике» читаем:
У саклей псы сторожевые...
А в «Цыганах»:
Лишь лай собак да коней ржанье...
Собак и лай и завыванье...
В описательных местах Пушкин избегает иносказательных формул и называет вещи их собственными именами. Этому соответствовала и та форма перечней, которую Пушкин придал своим описаниям.328
Однако ни высокие, ни низкие слова не являются преобладающими. В основном поэма не отклоняется от среднего поэтического стиля. Характерно, что именно отклонения от среднего лексического уровня вызвали замечания критики: Рылееву не нравилось слово «рок», Вяземскому — «свалился».
Вообще же, в сравнении с критикой прежних поэм в отзывах о «Цыганах» почти не встретим упреков стилистического порядка. Кроме замечаний Рылеева и Вяземского, мы имеем мелкие указания В. Олина на погрешности языка. Первая погрешность «против ясности» в двух стихах:
И смертью — чуждой сей земли
Неуспокоенные гости.
Вторая погрешность «против правильности или классицизма языка»:
И то не долго посетит (стих 354).
Беги — вот он. Приду, мой милый.
Погрешность «заключается в совершенной неизвестности лица, о котором говорит Земфира».329
При этом Олин пишет: «Первая из сих погрешностей, по мнению моему, отчасти извинительна; последние же две непростительны, в особенности для таланта Пушкина».
Последнюю «погрешность» можно считать придиркой Олина. Только с педантическим подходом к грамматике можно требовать, чтобы «он» в этом стихе следовало бы близко за существительным, выражаемым этим местоимением. Психологическая обстановка разговора, после реплики: «Поди: мой муж ревнив и зол», совершенно объясняет, о ком идет речь при слове «Беги». Именно местоимение здесь вполне уместно для обозначения лица.
В предпоследнем примере Олина, вероятно, смутило наречие «не долго» при глаголе совершенного вида.
Что касается первого случая, «отчасти извинительного», то он относится к числу инверсий, встречающихся сравнительно часто в «Цыганах». Наличие инверсий связано с ритмической природой стиха.
Четырехстопный ямб является гибким и выразительным стихом. Объем стиха совпадает со средним объемом речевого отрезка прозаической речи (8, 9 слогов), а потому фразы свободно укладываются без особого насилия над языком в рамки размера. И тем не менее в стихе всегда присутствуют два начала: группировка слов по принципу прозаического синтаксиса и параллельно группировка по ритмическим единицам — стихам и их объединениям (определяемым рифмами).
Идеал стиха классиков — точное совпадение синтаксических и смысловых единиц с ритмическими. Однако и классики знали случаи расхождения этих начал, и хотя в учебных руководствах трактовали это как порок, но на практике иногда такое расхождение приводило к новым выразительным формам стиха: интонация, диктуемая ритмом, давала возможность применения тех выразительных средств живой устной речи, которая недоступна была нормализованной письменной прозе. Среди этих средств особенное применение получил «перенос», т. е. ритмическое обособление начальных или конечных слов фразы путем выделения их в конце или начале стихотворной строки:
Его зовут Алеко; он
Готов идти за мною всюду...
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров...
Но поздно... месяц молодой
Зашел, поля покрыты мглой...
Восток, денницей озаренный,
Сиял...
Явления переноса, встречающиеся и в ранних поэмах, в «Цыганах» получают более широкое применение. Так, начальное описание построено на систематическом несовпадении границ фразы и стиха; при этом характер перечня усиливается выделением на первое место предложения обстоятельств места:
Между колесами телег,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле.
Но помимо этих случаев несовпадения ритмических и синтаксических единиц влияние ритма выражается и в других явлениях. Во-первых, инерция ритмико-музыкального движения приводит к тому, что самый стих стремится к распадению на более мелкие ритмические части. Для четырехстопного ямба (как и для четырехстопного хорея) характерно тяготение к двухчастному делению. Такое деление определяет и особый характер музыкальной интонации: первая половина стиха (две стопы) произносится на более высоком тоне, чем конец стиха. Чем сильнее чувствуется убаюкивающее движение ритма, тем чаще распадение стиха на две симметричные половины. Если побеждает ритм, то это явление подчеркивается и синтаксическим параллелизмом. В «Цыганах» это особенно заметно в двух песенных эпизодах:
Ни заботы, ни труды...
Людям скучно, людям горе...
В теплый край, за сине море...
Старый муж, грозный муж...
Режь меня, жги меня...
Ни ножа, ни огня...
Но не только в песенных эпизодах встречается такая инерция ритма; иногда подобный параллелизм проникает и в повествование:
И песни жен, и крик детей...
Железо куй иль песни пой...
Дрожат уста, дрожат колени...
В менее ясной форме такое распадание присутствует и в других стихах поэмы.
В тех случаях, когда ритмическое движение доминирует над синтаксическим, возможны резкие инверсии. При этом интересны не те инверсии, когда мы имеем простую перестановку слов в пределах одной синтагмы, перестановку, иногда отражающую архаические формы синтаксиса, по традиции удержавшиеся в стихотворной речи, например:
Небес далеких облака...
Везде была ночлега сень...
или управлением, разделяются другими членами предложения. Такие инверсии чужды нормализованной прозаической речи, но обычны в устной речи и в стихах. Механизм подобной инверсированной речи состоит в том, что слова, разделяющие две части предложения, произносятся на другом тоне, как бы в скобках: «Я шел (это было вчера) по улице». Распадание стиха на две части, произносимые на разной высоте тона и обычно в разном темпе (первая часть медленнее, вторая — быстрее), содействует возможности подобных инверсий. При этом обычно первый стих распадается на две совершенно независимые части, а второй стих как бы синтезирует разорванную речь, и с ним согласовываются обе части первого стиха (если их две), причем обычно начало первого стиха синтаксически тяготеет к началу же второго, так же как и вторые половины обоих стихов находятся во взаимной синтаксической связи:
Его порой — волшебной славы
Манила — дальная звезда.
В прозаическом изложении: «Его порой манила — дальная звезда волшебной славы». К такому же типу инверсий относится и цитируемый Олиным пример:
И смертью — чуждой сей земли
Неуспокоенные гости,
т. е. «И смертью неуспокоенные — гости чуждой сей земли».
Подобного рода инверсии, в которых поэтический ритм вступает в свои права и музыкальность речи обнажается, соответствуют поэтической образности данных предложений.330
«Цыганы» особенно характерны своими контрастами между музыкально-элегическими и конкретно-живописными эпизодами, которым соответствуют и своеобразный словарь, и особые обороты речи, и меняющийся ритм стиха.
Характерной чертой, накладывающей свой оттенок на стиль и построение поэмы, являются словесные переклички, превращающие некоторые словесные формулы в своего рода лейтмотивы.
Иногда такие переклички происходят в смежных стихах и их функция состоит в подчеркивании и раскрытии содержания отдельных слов:
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты...
Что шум веселий городских?..
Где нет любви, там нет ,
А девы...
Но интереснее переклички на отдаленных друг от друга местах.
Уже отмечалось как характерное стилистически слово «пустыня». Оно является, кроме того, лейтмотивным:
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле...
Возвратясь домой и приведя Алеко, Земфира говорит:
Его в пустыне я нашла.
Как нежно преклонясь ко мне
Она в пустынной тишине
В эпилоге слово это встречается дважды:
В пустынях часто я бродил...
И ваши сени кочевые
В не спаслись от бед...
Замечу, что слова «пустыня», «пустынный» у Пушкина имели не совсем то значение, в котором употребляются теперь. Ср.:
Свободы сеятель пустынный...
Еще Вяземский обратил внимание на перекличку песни Земфиры и ее последних слов: «Умираю любя» и «Умру любя». Вяземский определил эти слова как «эпиграмматические». Смысл такого определения в том, что эта формула уже была привычна в литературе. Говоря о «крылатых афоризмах» в языке Пушкина, В. В. Виноградов писал:
«Точно так же заключительный аккорд стихотворения „Желание“ (1816):
Мне дорого любви моей мученье,
Пускай умру, но пусть умру любя!
обычно сопоставляется со стихом из „Отставки“ Н. М. Карамзина:
... умру любя.
«Между тем, эта эффектная антитеза любви и смерти образует традиционную реплику героев классической трагедии, усвоенную оттуда и лирическим и повествовательным стилем.
«Ср. у Карамзина в повести „Сиерра-Морена“: „Я клялся любить тебя до гроба: умираю... “.
«Ср. у Остолопова в „Песнях“ (1806):
Пусть буду век несчастен —
Умру, любив тебя!
«Ср. у Н. И. Гнедича в „Романсе“ (1805):
Смейся ты, что я страдаю,
Что мучения терплю,
Что от них я умираю —
Умираю, но люблю.
«Ср. заключительный аккорд трагедии Вольтера „Танкред“ (в переводе и переделке Н. Гнедича):
Умру, тебя любя... Танкред! — Я умираю.
«На этом фоне приобретает особенную стилистическую остроту и выразительность пушкинское употребление этой трагедийной формулы в повествовательно-драматическом стиле „Цыган“. Сначала это выражение встречается в предвещающей трагический финал и предопределяющей развязку песне Земфиры:
Я другого люблю,
«Затем оно звучит как предсмертная реплика Земфиры:
Алеко. Умри ж и ты! (Поражает ее)
Земфира Умру любя».331
Характерна в данной перекличке функция «предвещания». В поэме много мест, предопределяющих дальнейшее развитие действия, например слова о страстях Алеко:
Они проснутся, погоди.
авантюрного порядка, состоящую в загадывании «тайн» и их внезапной разгадке; такого рода занимательностью Пушкин пренебрегал. С другой стороны, это создает впечатление закономерной неизбежности катастрофы, ее предопределенности, что и выражено в заключительных стихах:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Особенно много перекличек между вступительной частью поэмы и ее заключением.
Цыганы
По Бессарабии кочуют...
Ср.:
Сказал и шумною толпой
Поднялся табор кочевой...
В шатрах изодранных ночуют
перекликаются со стихами эпилога:
И под издранными шатрами...
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь...
соответствует:
...
Убогим крытая ковром.
И далее:
...в телеге темной
Огня никто не разложил...
Примечания
328 Борьба с привычными штампами сказалась и в работе над текстом, отразившейся в черновиках поэмы. Так, Пушкин отбрасывает «сладострастные» эпизоды, например:
Но поздно, месяц молодой
Зашел, и степь одета мглой,
Моей любовью насладись
В молчаньи ночи безмятежной,
Приди, я таю, друг мой нежный,
Не изменись, не изменись.
Безмолвно вопрошая мрак
Алеко руку простирает...
Ср. в «Руслане и Людмиле»:
Трепеща хладною рукой
...
Пушкин изменил это место:
И с криком пробудясь во мгле
Алеко руку простирает.
Здесь же первоначально «рука» сопровождалась традиционным эпитетом «хладная». Далее в черновике было: «Сперлось дыханье», «Власы встают».
В туманы облеклась река.
Подобные поправки свидетельствуют о стремлении освободиться от романтически-элегических штампов.
329 Взгляд на стихотворение А. С. Пушкина под названием: Цыганы. Карманная книжка для любителей русской старины и словесности на 1829 год, издана В. Н. Олиным (цензурное разрешение 18 марта 1829 г.), стр. 267—268. Стихи Пушкина не выписаны, но указано их место по первому изданию поэмы. В указании на последний пример допущена ошибка: «см. стих последний в отделении 8-м». Реплика Земфиры оканчивает не 8-е, а 9-е «отделение». В конце статьи, вместо подписи, стоят пять звездочек, что, вероятно, по числу букв, скрывает фамилию издателя.
330 Ср. стихи Державина в оде «Бог»:
Всегда пареньем в высоты.
331 В. В. Виноградов. Стиль Пушкина, стр. 393. Здесь же на стр. 445—452 дан анализ «принципа варьирования одних и тех же образов» в поэме «Цыганы».