7
Вскоре за одой «Вольность» последовали и другие политические стихотворения Пушкина. Одним из наиболее значительных является сатирическая песня «Сказки (Noël)». Сатира вызвана варшавской речью Александра. Дата этой песни устанавливается с достаточной точностью из самого ее содержания. Речь Александра была произнесена в марте 1818 г., после чего в конце апреля он выехал в Россию, посетил Одессу и в июне прибыл в Москву, где находилось его семейство и гвардия. Вскоре Александр прибыл в Петербург, а оттуда в конце августа отправился в Аахен на конгресс. Здесь была заключена конвенция о выводе союзных войск из Франции и сделана декларация в духе Священного союза о спасении существующего порядка от «увлечения» народов. Затем Александр поехал в Вену и оттуда вернулся в Царское Село 22 декабря. По-видимому, к этому приезду и приурочена святочная песня Пушкина:
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот...
Речь Александра произвела огромное впечатление в России. В ней он торжественно обещал распространить на всю Россию конституционные начала, уже существовавшие в Польше. Вот подлинные слова этой речи в переводе на русский язык (сделанном в основной части Вяземским): «Образование, существовавшее в вашем крае, дозволяло мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи божией, распространить и на все страны, провидением попечению моему вверенные».50 В этом тяжеловатом переводе несколько ослаблены более простые и прямые выражения французского оригинала. Не очень удачно словом «образование» передано французское слово «организация» (в смысле государственного устройства). Смысл начальной фразы тот, что Польша, уже имевшая ранее представительный строй, могла немедленно по восстановлении получить конституцию. Специально изобретен переводчиком термин «законно-свободный» (во французском оригинале: «les institutions libérales») во избежание простого «свободный», что могло показаться слишком радикальным для граждан абсолютистского государства; слово «либеральный» и совсем уже считалось недопустимым в России. Но и в таком причесанном виде сквозь витиеватые формулы официального перевода было ясно обещание конституции для всей России. Только приступ был таков, что ясно указывалось на необходимость какой-то подготовки, так как, по-видимому, в стране, не знавшей в прошлом представительных форм правления, немедленное введение конституции невозможно. Тем самым исполнение обещания откладывалось на неопределенный срок.
Тем не менее общественное мнение встревожилось. Не всем был ясен выдуманный термин «законно-свободный». Разнеслись слухи, что дело идет об освобождении крестьян. Помещики переполошились, опасаясь, что слух о варшавской речи дойдет до крестьян. Интересно, что писал по этому поводу М. Сперанский: «Можно ли предполагать, чтоб чувство, столь заботливое и беспокойное, сохранилось в тайне в одном кругу помещиков? Как же скоро оно примечено будет в селениях (событие весьма близкое), тогда родится или, лучше сказать, утвердится (ибо оно уже существует) общее в черном народе мнение, что правительство не только хочет даровать свободу, но что оно уже ее и даровало и что одни только помещики не допускают или таят ее провозглашение. Что за сим следует, вообразить ужасно, но всякому понятно».51 Ужас перед возможностью крестьянской революции присмирил и вельможную оппозицию, которую утешала лишь надежда, что всё останется пустым обещанием. И в этом они не ошибались: они из личного опыта знали характер и истинные настроения Александра. Наоборот, в либерально настроенных кругах возникли розовые надежды. В журналах откликнулись статьями по конституционным вопросам. Так, Куницын напечатал в «Сыне отечества» статью «О конституции». Аналогичные статьи появились и в других журналах. Через неделю после открытия Сейма Уваров произнес речь в Главном педагогическом училище, в которой были намеки на своевременность конституционного преобразования. Речь Уварова вызвала отклики в печати, между прочим того же Куницына.
Между тем обстановка была такова, что верить искренности Александра было трудно. После речи он поехал на Аахенский конгресс, где распространял брошюру Стурдзы, о которой речь была раньше. Поездка его в Вену для сговоров с Меттернихом тоже была знаменательна. Либеральные обещания настолько противоречили практике, что только наивные люди допускали искренность Александра. Показания декабристов, часто указывавших на речь в Варшаве, не следует принимать за чистую монету: это был своеобразный маневр в поединке со Следственной комиссией, имевший целью показать, что революционное общество стремилось осуществить то, что в устах самодержавного монарха было лукавым и криводушным обещанием. Это особенно ясно в показаниях Лунина и отнюдь не свидетельствует, чтобы в наиболее радикально настроенных кругах обольщались какими-нибудь иллюзиями. Не разделял этих иллюзий и Пушкин. Напротив, варшавская речь вызвала у Пушкина жестокую сатиру. Самая популярность этой сатиры показывает, насколько сочувственно она была встречена в передовых кругах молодежи. Так, в одном из писем И. Д. Якушкина сообщается про стихотворение Пушкина, что его «во время оно все знали наизусть и распевали чуть не на улице».52 В дневнике В. Н. Каразина 18 ноября 1819 г. мы читаем: «Какой-то мальчишка Пушкин, питомец лицейский, в благодарность написал презельную оду, где досталось всей фамилии Романовых вообще, а государь Александр назван кочующим деспотом... К чему мы идем?».53
В записи Каразина интересна одна деталь: цитируя стих из данного стихотворения, он сообщает, что в нем «досталось всей фамилии Романовых вообще». Между тем в известном нам тексте соответствующих строф нет. Возможно, что до Каразина дошел текст с прибавлениями, но возможно, что существует другое стихотворение той же куплетной формы, которое произвольно присоединялось к данному, либо существовала другая, более обширная редакция, которую Пушкин не распространял широко, почему она и не дошла до нас. Некоторым основанием к тому служит письмо Пушкина брату 30 января 1823 г. по поводу послания к Овидию: «Каковы стихи к Овидию? душа моя, и Руслан, и Пленник и Noël, и всё дрянь в сравнении с ними». Даже в таком контексте сопоставление «Руслана» и «Кавказского пленника» с коротеньким стихотворением в 32 строки вряд ли возможно. По-видимому, был другой «Ноэль» или другой, обширный вариант «Ноэля», в котором фигурировала вся династия Романовых. Но, по-видимому, этот «Ноэль» для нас безвозвратно утрачен. О том, что «Ноэль» был не один, свидетельствуют и два стиха из не дошедшей до нас сатиры А. Родзянки, приводимые в письме В. И. Туманского сестре 10 мая 1823 г. В этих стихах Туманский находит «неудачный намек» на Пушкина: 54
И все его права иль два иль три Ноэля,
Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля.55
В том тексте «Ноэля», который мы знаем, речь идет только о событиях 1818 г. В словах, приписываемых Александру, он говорит о своих дипломатических действиях и о варшавских обещаниях:
И прусский и австрийский
Я сшил себе мундир.
О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
Я пил, и ел, и обещал —
И делом не замучен.
То, что Александр больше был предан делу международной реакции, чем защите национальных интересов России, было постоянным предметом критики его политики в кругах тайных обществ. Характерно указание именно на прусский и австрийский мундиры Александра: Пушкин этим подчеркивает ориентацию Александра на реакционные правительства Европы. Возможно, что под «газетчиком» разумеется реакционная пресса Западной Европы, потому что вряд ли можно было всерьез рассматривать чисто официальные прославления Александра, печатавшиеся в обязательном порядке в русских газетах, не представлявших общественного мнения. Известно, что отклики реакционной западной печати воспроизводились в русских журналах. Так, «Вестник Европы» дал переводы заграничных газетных статей, выражавших восторги по адресу Александра в связи с его варшавской речью. На скептических читателей эти восторги заграничных газетчиков производили комическое впечатление.
Наибольшая политическая острота заключена в стихах:
По царской милости моей,
Отдам из доброй воли.
Этот отказ поэта от «добровольных» императорских реформ показывает, что для Пушкина не только окончательно разоблачалась личность Александра, но и самая мысль о возможности реформы сверху становилась сомнительной. Постепенно Пушкин подходил к идее революционного переворота.
Так как сатира направлена только против Александра, то перечень имен в третьей строфе не представляет особого интереса, и трудно сказать, почему Пушкин назвал именно эти, а не другие имена. Это по замыслу сатиры мелкие агенты полицейского режима. Пушкин назвал первые пришедшие ему на ум имена. Первым назван И. П. Лавров, директор исполнительного департамента Министерства полиции. Не ясно, почему с его именем соединено имя В. И. Соца. Это был один из драматических цензоров. Сам театрал, он писал театральные разборы в «Сыне отечества», а иногда выступал в качестве переводчика мелких пьес. Во всяком случае, это фигура более заметная в театральном, чем в цензурном мире. С петербургским обер-полицеймейстером И. С. Горголи у Пушкина были личные театральные столкновения в те дни, когда он писал «Сказки». Так, 20 декабря 1818 г. на представлении оперы «Швейцарское семейство» в Большом Каменном театре у Пушкина произошла ссора с коллежским советником Перевозчиковым. В дело вмешался Горголи, который 23 декабря донес об этом начальнику Пушкина. Возможно, что к данному случаю относится и то анекдотическое объяснение Пушкина с Горголи по поводу ссоры в театре, о котором сообщает П. Л. Яковлев (брат лицейского товарища Пушкина): «„Ты ссоришься, Пушкин! кричишь!“ — так говорил ему в театре обер-полицеймейстер Горголи. — „Я дал бы и пощечину, но остерегался потому только, чтобы актеры не приняли это за аплодисмент!“».56
дело не пойдет.
Скажем несколько слов и о том, почему Пушкин назвал свои стихи «Ноэлем» (кроме названия «Сказки»). Ноэли — традиционная форма святочного сатирического обозрения. Песенки эти писались к Рождеству и содержание их было подчинено определенной теме: изображалось рождение Христа и далее пародировался евангельский рассказ о волхвах. Вместо волхвов выводились осмеиваемые персонажи, являющиеся с поздравлениями к Марии.57 Обычно в поздравительных речах и заключалась соль сатиры. Пушкину, кроме многочисленных французских ноэлей, были известны «Ноэли» (или «Святки») Д. П. Горчакова. Об них он упоминает в лицейском послании В. Л. Пушкину:
Смешон, конечно, мирный воин,
И эпиграммы самой злой
«Святках» он достоин.
Вот начало «Ноэля» Горчакова, который назван здесь Пушкиным:
Встревожился народ.
К Марии с поздравленьем
Монахи, рифмачи, прелестники, вельможи;
Иной пешком, иной в санях.
Христос глядит на них в слезах
И вопит: «Что за рожи!».
Словесник бессловесный,
Писатель без письма,
Герой, врагам известный,
И умник без ума,
Он муж всех царств и всех времен,
Он в армии «Беседы» член,
И генерал в «Беседе».
Однако сатиры Горчакова носят довольно мирный литературный характер: автор высмеивает членов «Беседы», в которой он и сам состоял.58 «Святки» — сатира дружеская. Пушкин вернул ноэлю его боевой политический характер.
Примечания
50 Н. К. . Император Александр I, т. IV, стр. 86.
51
52 См. комментарий В. Е. Якушкина в старом академическом издании сочинений Пушкина (т. II., СПб., 1905, стр. 7).
53 В. Базанов. Вольное общество любителей российской словесности, Петрозаводск, 1949, стр. 174.
54 Туманский. Стихотворения и письма. СПб., 1912, стр. 250.
55 Ср. в десятой главе «Евгения Онегина»: «Читал свои Ноэли Пушкин».
56 Русская старина, 1903, т. 115, июль, стр. 214.
57 — это политическая сатира на сюжет рождения Иисуса и посетителей, приходящих к Марии с поздравлениями. Привожу только первый куплет для характеристики сложного размера строфы «Ноэля» (Mémoires secrets de Bachaumont, t. I. Ed. Louis-Michaud, Paris, s. a., p. 142). Распевался он на мотив песни «Des bourgeois de Chartres»:
De Jésus la naissance
Fit grand bruit à la cour;
Louis en diligence
Fut trouver Pompadour:
«Allons voir cet enfant, lui dit-il, ma mignonne».
«Eh! non, dit la marquise au roi,
Qu’on l’apporte tantôt chez moi:
Je ne vais voir personne».
„Пойдем к этому ребенку, говорит он ей, моя милочка“. „Ну нет, говорит маркиза королю, пусть его принесут поскорей ко мне: я ни к кому не выхожу“.) Строфа ноэля состояла из четырех шестисложных стихов, одного двенадцатисложного, двух восьмисложных и заключительного шестисложного (в русском стихе этому соответствуют ямбы: четыре трехстопных, один шестистопный, два четырехстопных и один трехстопный). Рифмовка первого четверостишия — перекрестная, второго — охватная.
58