16
Следующая группа материалов связана с русской историей. Сюда относится список деятелей древнего периода русской истории, составленный Я. Толстым, библиография литературы по русской истории, составленная С. Трубецким, и ряд биографических очерков, писанных Я. Толстым и Н. Всеволожским. Первому принадлежат жизнеописания Козьмы Минина, Святослава, второму — Олега, Аскольда и Дира, Владимира, богатыря Ушмовица (Усмошвец), Рогнеды, Ярополка. Обилие подобных документов показывает, что всё это части одного какого-то плана.
Изучение русской истории считалось одним из средств укрепления патриотизма. Духом патриотизма была проникнута вся пропаганда Союза Благоденствия. В книге четвертой устава, где говорилось о воспитании, в § 43 так формулированы обязанности членов Союза: «При воспитании должны они сколь возможно избегать чужестранного, дабы ни малейшее к чужому пристрастие не потемняло святого чувства любви к отечеству».126 На этом чувстве было основано и обращение к прошлому нашей страны.
План, которому подчинены были занятия историей в «Зеленой лампе», легко расшифровывается. Список книг, сделанный С. Трубецким127 (и, следовательно, относящийся к первому периоду работы «Зеленой лампы»), наполовину состоит из словарей преимущественно биографических. Задача списка явствует из таких его строк, где литература указана суммарно:
«12. Жизни в особенности Знаменитых мужей разных сочинителей.
«19. Периодические издания, где помещены жизнеописания славных мужей российских».
Очевидно, задача списка — дать материал для словаря русских замечательных людей. Наличие в этом списке названий четырех иностранных словарей (из общего списка в 25 пунктов) объясняется, вероятно, желанием познакомить с исторически выработанным типом биографического словаря (только так можно объяснить упоминание старинного словаря Морери, первый раз изданного в 1674 г. и последний раз переизданного в 1759; словарь этот в 1819 г. мог представлять лишь исторический интерес).
Следует вспомнить, что в Вольном обществе любителей российской словесности («Соревнователей») в 1817 г. уже поднимался вопрос о составлении подобного словаря. Среди словарных проектов общества имелась «Российская энциклопедия» и «Словарь великих мужей России». Проект этот был внесен на рассмотрение общества его секретарем Никитиным 6 марта 1817 г. Как пишет В. Базанов: «Бумаги, сохранившиеся в архиве общества любителей российской словесности, не говорят о том, что в составлении проекта о необходимости иметь свою „Российскую энциклопедию“ и „Словарь великих мужей России“ непосредственное участие принимал Глинка. Предложение исходило от секретаря общества. Но это не значит, что за ним не стоял член Союза Спасения. Влияние Глинки на Никитина в течение всей их совместной деятельности в филиалах Союза Благоденствия совершенно бесспорно». Свое предположение В. Базанов подкрепляет цитатами из «Писем другу» Ф. Глинки (1816—1817), в которых автор проповедует распространение исторических знаний как верное средство воспитания любви к родине: «Великие деяния, рассеянные в летописях отечественных, блестят, как богатейшие восточные перлы или бразильские алмазы на дне глубоких морей или в ущелии гор. Стоит только собрать и сблизить их, чтоб составить для России ожерелье славы, которому подобное едва ли имели Греция и Рим». «Тогда, конечно, взыграет дух юного россиянина при воззрении на великие доблести и воинскую славу предков».128
Проект Никитина не получил никакого движения в Вольном обществе любителей российской словесности. В 1817 г. прогрессивная группа еще не располагала абсолютным влиянием на дела общества. И вот мы видим возобновление этого проекта в «Зеленой лампе», где одну из первых ролей играет опять Федор Глинка.
С целью составления того же словаря написан Я. Толстым «Список знаменитым людям Российского государства» от Рюрика до великого князя Михаила II (1174—1176).129Список первоначально назывался списком знаменитым мужам, но Толстой исправил название, так как в перечень вошли и женские имена: Рогнеда, Елисавета и Анна — дочери Ярослава, Анна — дочь Всеволода, Иулита — дочь тысяцкого Кучки, жена Андрея Боголюбского.
Список этот составлялся на основании «Истории Государства Российского». Имена выписаны из первых двух томов Карамзина и из начала тома третьего. Всего в него входит около двухсот имен. По этому списку и составлялись Н. Всеволожским и Я. Толстым дошедшие до нас жизнеописания, за исключением жизнеописания Козьмы Минина, деятеля более позднего времени, до которого «История» Карамзина не доходила.
Ближайшее ознакомление с самими жизнеописаниями показывает, что все эти жизнеописания являются компиляцией из «Истории Государства Российского». Никита Всеволожский при этом не проявляет никаких признаков исторической критики и рабски воспроизводит текст Карамзина. Вот для характеристики работы Всеволожского начальные фразы его статьи «Олег правитель»: 130«Олег прибыл с Рюриком 862-го года, принял правление престола 879-го года. Рюрик по словам летописи вручил Олегу правление за малолетством сына 879-го года. Сей опекун Игорев скоро прославился великою отважностию и благоразумным правлением». И вот начало главы V первого тома «Истории» Карамзина, также называющейся «Олег правитель»: «Рюрик, по словам летописи, вручил Олегу правление за малолетством сына. Сей опекун Игорев скоро прославился великою своею отважностию, победами, благоразумием, любовию подданных». Иногда переработка текста Карамзина сводится лишь к тому, что даты, которые у Карамзина проставлены на полях, Всеволожский вводит в текст. Вообще же он сокращает текст Карамзина за счет рассуждений и отступлений. В данной статье автору принадлежат только последние фразы: «Заключим сию статью кратким обозрением нрава Олега. Он был властолюбив и вместе жесток. Но победы и мудрое его правление извиняют его властолюбие. Карамзин говорит, что кровь Аскольда и Дира осталась пятном его славы. Не видим ли мы, что и в поздние времена нередко проливали невинную кровь для одних политических обстоятельств. Польза общая не щадит потерю частную; иногда от смерти одного человека зависит спасенье целого народа». Возможно, что в последней фразе есть намек на современные дела и мнения. Но эти фразы не искупают рабской зависимости от источника, тем более, что в других жизнеописаниях мы не находим и таких дополнений к тексту Карамзина. Историческая критика в компиляциях Всеволожского отсутствует; он вводит в изложение даже те факты, которые и у Карамзина подвергнуты сомнению или объявляются баснями. Единственно, в чем проявляется некоторая тенденция компилятора, — это в сильных сокращениях, каким подвергаются благочестивые рассуждения Карамзина, и в совершенном устранении всяческих чудес. Характерна, например, такая замена. Карамзин пишет: «Главное право его (Владимира) на вечную славу и благодарность потомства состоит конечно в том, что он поставил россиян на путь истинной веры; но имя Великого принадлежит ему и за дела государственные». Вместо этого Всеволожский пишет: «Но имя великого принадлежит ему по всем правам: он просвещал Россию». Под последним разумеется организация первых училищ.
Несколько свободнее излагал Карамзина Я. Толстой. По «Истории Государства Российского» им составлено жизнеописание Святослава Игоревича,131 читанное на 13-м заседании «Зеленой лампы». Здесь уже нет рабской зависимости от слов Карамзина. Более того, некоторые факты, сообщаемые Карамзиным, подвергаются критике. Вот образец таких замечаний Я. Толстого: «Карамзин упоминает в своей «Истории», что Цимисхий предложил Святославу кончить войну поединком между ими, а будто Святослав ответствовал: „Я лучше врага своего знаю, что мне делать, если жизнь ему наскучила, то много способов от нее избавиться: Цимисхий да избирает любой!“. — Сие происшествие взято из Истории Льва Диакона и Византийской летописи; оно без сомнения вымышленное; ибо кому известны свойства Святослава, бывшего в то время образцом неустрашимости, кто исчислит все его подвиги, тот непременно заметит, сколько сей поступок противуречит его пылкому духу и воинственным качествам, а равно и свойствам Цимисхия, который, хотя и славился своим благоразумием и храбростию, но всем известно, что доблести греков в тот век уже не существовали; народ переродился и с смертию Филопемена погиб и дух греческих героев, но летописец их с непростительным пристрастием и даже лестию прославляет своего императора». Ничего подобного мы не находим в соответствующем месте «Истории» Карамзина (т. I, изд. 2-е, стр. 189).
Другая статья Я. Толстого дает жизнеописание Минина.132 И здесь статья построена на едином источнике — на дополнении к «Деяниям Петра Великого» И. Голикова (т. II, 1790). Я. Толстой делает выборку фактов, относящихся к Минину, из подробного рассказа Голикова о походе нижегородского ополчения на Москву. Вот образец компиляции Толстого. Привожу слова Голикова, положенные в основу заключительной части статьи Толстого: «... все государственные чины согласно приговорили поднести князю честь боярства и великие из казенных волостей вотчины...». (стр. 336). «Что ж касается до Козьмы Минина, то не видно, чтоб ему при сем случае какое новое дано титло. Ибо в грамоте о избрании царя Михаила Федоровича именован он тем только званием, какое он до того еще имел, то есть выборным человеком от всея земли...». (стр. 337). «... первые в милости его (Михаила) имели участие князь Пожарский и Козьма Минин: первого пожаловал боярством и подтвердил всё то награждение, которое пред тем и приговорили дать ему бояра; а другого приобщил в думу свою, дав ему достоинство думного дворянина. Мы находим его в сем звании в списке чинов, при сем государстве бывших еще и в 1616 году, но с сего года имени его уже нигде не упоминается» (стр. 380). К этому месту большое примечание, заканчивающееся словами: «Г. же Миллер и именно полагает год кончины г. Минина 1616». Последние сведения о Минине на стр. 382—383: «Впрочем был ли он награжден от государя за пожертвование пользе отечества имением своим и за толикие ироические подвиги, сего также не видно, кроме только учиненного ему денежного окладу по 200 рублей на год, превосходящего оклад старшего сотоварища его думного дворянина Пушкина осьмидесятью рублями; однако ж взирая на признательность монаршую к его заслугам, не можно и в том сомневаться. Какая может быть большая признательность, как повелеть тело его погребсти в Нижегородском соборном Преображения господня храме, вместе с нижегородскими владетельными князьями и их фамилиями? и имя его, так как и сына его Мефодия Минина, в том же храме погребенного, на вселенских панихидах обще с помянутыми князьями и поныне в оном поминается». Все эти разбросанные данные Я. Толстой сводит в таком кратком виде: «Все государственные чины приговорили поднесть Пожарскому боярское достоинство и много вотчины; но не видно, чтобы Минин при сем случае получил какое-либо награждение. По избрании же на царство Михаила Федоровича приобщил он его в думу свою, пожаловав ему достоинство думного дворянина, сверх того пожаловано ему денежного оклада по 200 р. на год, что составляло 80 р. более оклада, положенного старшему товарищу его думному дворянину Пушкину. Миллер полагает, что Козьма Минин скончался в 1616 году (далее оторвано несколько слов Мефодия Минина; имена их на вселенских панихидах обще с князьями и поныне поминают».
Таков характер заключения статьи о Минине. Этих исторических фактов много лет спустя коснулся Пушкин в своей заметке по поводу памятника Минину и Пожарскому.133
Компилятивный характер статей, примененный одинаково как к текстам Голикова, так и к текстам Карамзина, затрудняет решение вопроса об истинном отношении к «Истории» Карамзина в среде членов «Зеленой лампы». Для Толстого и Всеволожского «История Государства Российского» была только источником сведений фактического порядка, причем не всегда ими различались чисто фактическая сторона дела и то освещение и подбор материала, который характеризует политическую точку зрения Карамзина. Известно, что к «Истории» Карамзина среди декабристов было разное отношение. В своих воспоминаниях о Карамзине Пушкин говорит о той критике, которой подвергалась «История» со стороны М. Орлова и Н. Муравьева. Конечно, ни один декабрист не принимал рассуждений Карамзина о спасительности самодержавия в России, но для одних всё в изложении определялось этими взглядами Карамзина, другим казалось, что рассуждения Карамзина о самодержавии не влияют на правильность исторического изложения. К этому взгляду склонялся и Пушкин: Карамзин «рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать было от него?».
Николай Тургенев называл «Историю Государства Российского» «бессмертным и для русских неоцененным творением» (запись в дневнике 23 марта 1818 г.).134 Он писал при чтении «Истории»: «Чувствую неизъяснимую прелесть в чтении. Некоторые происшествия, как молния проникая в сердце, роднят с русскими древнего времени. Что-то родное, любезное. Кто может усомниться в чувстве патриотизма? История народа принадлежит народу — и никому более! Смешно дарить ею царей».135 «Истории» патриотический памятник, объективно воскрешающий славное прошлое народа. По-видимому, таково же было и мнение руководителей «Зеленой лампы».
Следует учитывать и то, что жизнеописания, прочитанные на заседаниях «Зеленой лампы», могли рассматриваться лишь как предварительные «упражнения» и, конечно, в таком виде не предназначались к печати. Но во всяком случае они входили в определенную систему постоянных занятий «Зеленой лампы».
В связи с историческими занятиями «Зеленой лампы» следует поставить вопрос об исторических интересах Пушкина в эти годы. Известно, какое впечатление произвела на Пушкина «История» Карамзина. Об этом писал он сам: «Это было в феврале 1818 года. Первые 8 томов Русской истории Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностью и со вниманием. Появление сей книги (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление... Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили». В «Сыне отечества» была помещена статья «Московский бродяга» за подписью «—ъ», где приводились разнообразные толки об «Истории» Карамзина. Статья написана в фельетонном стиле и передает разговоры в доме одной московской дамы, названной Евфразией. «Оживились умы; заговорили страсти, пробужденные вопросом о достоинстве нового творения исторического, начался грозный суд». «Но что же? Не разбирали целой книги, а теребили ее по частям. Один жаловался на печать, на строки неровные, на длинный реестр опечаток; другой досадовал на множество выписок и замечаний, которыми автор отяготил его внимание, тот невзлюбил посвящения, а этот подробностей в истории; кто досадовал даже на то, что историк не говорит о всех случаях решительно или утвердительно!!!». Упрекали «Историю» за язык, смешение старого языка с новым, книжного с разговорным, высокого с простым. Некто Аркадий сообщал: «Один скромный человек объявил мне за тайну, что наш историк защищает пользу деспотизма».136
Приблизительно такие же толки сообщает в своих записках и Пушкин: «Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, — казались им верхом варварства и унижения». «Никита Муравьев, молодой человек умный и пылкий, разобрал предисловие или введение: предисловие!.. какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян...».137 «Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм; это не лучшая черта моей жизни».
«Сына отечества» отмечено недовольство посвящением и внимание, привлеченное предисловием. Посвящение «Истории Государства Российского» обращено к Александру. Оно оканчивалось словами: «История народа принадлежит царю». Никита Муравьев начинал свое возражение Карамзину словами: «История принадлежит народам». В письме Гнедичу 23 февраля 1825 г. Пушкин писал: «История народа принадлежит поэту» (ср. приведенную запись из дневника Н. Тургенева).
В этих формулировках одинаково чувствуется недовольство официальностью истории Карамзина. В этом направлении и шли возражения. По-видимому, записка Никиты Муравьева получила большое распространение. Ее прямо называет Пушкин, косвенно о ней говорит и фельетон «Сына отечества». Муравьев протестовал против утешительного морализма Карамзина, проникнутого официальным оптимизмом. Карамзин в предисловии писал: «Но и простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось».138Н. Муравьев этой проповеди примирения с существующим противополагает проповедь борьбы: «В нравственном, равно как и в физическом мире, согласие целого основано на борении частей... История должна ли только мирить нас с несовершенством, должна ли погружать нас в нравственный сон квиетизма? В том ли состоит гражданская добродетель, которую народное бытописание воспламенять обязано? Не мир, но брань вечная ».139
Другое утверждение Карамзина вызывало возражения. Карамзин утверждал, что главное в истории — описание, а не мысли историка: «Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли его как бы дополняют описание. Заметим, что сии апоффегмы бывают для основательных умов или полуистинами, или весьма обыкновенными истинами, которые не имеют большой цены в истории, где ищем действий и характеров».140 На это возражал Муравьев: «Талант повествователя не может заменить познаний, учености, прилежания и глубокомыслия. Что важнее! Мне же кажется, что главное в истории есть дельность оной. Смотреть на историю единственно как на литературное произведение есть унижать оную».141 «Некоторые остряки за ужином переложили первые главы Тита Ливия слогом Карамзина. Римляне времен Тарквиния, не понимающие спасительной пользы самодержавия, и Брут, осуждающий на смерть своих сынов, ибо редко основатели республик славятся нежной чувствительностию, конечно были очень смешны». Собственное мнение Пушкина мы знаем из дошедшей до нас черновой заметки, опровергающей Карамзина, это же явствует и из приводимого в записке разговора Пушкина с Карамзиным: «Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая его, я сказал: Итак, вы рабство предпочитаете свободе. Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником».
«Историю» Карамзина. Известно, что Пушкин признавал себя автором одной лишь эпиграммы: «Что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь?» (письмо Вяземскому 10 июля 1826 г.). На этом основании в последних изданиях сочинений Пушкина мы находим только одну эпиграмму на Карамзина: «Послушайте: я сказку вам начну...». Однако соответствуют ли условия ее написания тем обстоятельствам, о которых пишет Пушкин? Как хорошо разъяснил М. А. Цявловский, данная эпиграмма имеет в виду не «Историю» Карамзина, а извещение о ее подготовке к изданию, а поэтому правильно датируется в академическом издании первой половиной апреля 1816 г.142Но ведь Карамзин переехал в Царское Село только летом 1816 г. К апрелю 1816 г. могут относиться лишь первые встречи Пушкина с Карамзиным (так как нельзя принимать в расчет московские встречи в доме Сергея Львовича). Знакомство начинается только в начале мая 1816 г. Судя по письмам Карамзина, Пушкин и в начале июня благополучно посещает дом Карамзина в Царском Селе. При каких же обстоятельствах в эти дни Карамзин мог «отстранить» Пушкина от себя? Ясно, что дело идет о более позднем времени, уже после выхода в свет «Истории», или по крайней мере о том, когда содержание «Истории» было известно Пушкину. Естественно, что в письме Вяземскому Пушкин мог просто не вспомнить об этой лицейской шутке. Явно, что речь идет об «острой», хотя и не «бешеной» эпиграмме более позднего времени. А бешеные эпиграммы ходили. Например, Пушкину приписывалась и такая эпиграмма:
Он нам старался доказать,
И очень хорошо писать.
Это, конечно, не пушкинская эпиграмма. «Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм...». Но ведь это писано в заметке, предназначавшейся к печати. Заметка и появилась в печати, правда, без этих слов (в составе «Отрывков из писем, мыслей и замечаний» в «Северных цветах» на 1828 г.). Это так похоже на отречение от собственной эпиграммы, признаться в которой почему-либо неудобно. Кроме того, в отречении от эпиграммы заключается и согласие с содержанием ее, словно совесть толкала Пушкина на то, чтобы не отклонять от себя ответственности за выпад против Карамзина, если не в качестве автора, то по крайней мере в качестве его единомышленника. Быть может двусмысленность этих слов и была причиной их исключения из печатной редакции. Поэтому мы с большой уверенностью можем считать пушкинской следующую эпиграмму:
В его истории изящность, простота
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
В чем смысл этой эпиграммы? Именно в том, что, выдвигая на первый план художественные достоинства своей «Истории» и как бы не придавая никакого значения политическим выводам и рассуждениям, Карамзин упорно доказывал «спасительную пользу самодержавия». За красотами художественного повествования скрывалась политическая мысль, отталкивавшая читателей от «Истории». Но каков был удельный вес реакционных политических рассуждений Карамзина в глазах Пушкина? М. П. Погодин со слов Стурдзы приводит следующий ответ Карамзина на упрек в односторонности его заключений: «Вы, может быть, правы: но скажите, какое впечатление производит на вас моя История? Если оно не согласно с моим мнением, то в этом я не вижу беды. Добросовестный труд повествователя не теряет своего достоинства потому только, что читатели его, узнав с точностию события, разногласят с ним в выводах. Лишь бы картина была верна, — пусть смотрят на нее с различных точек».143Пушкин, по-видимому, разделял это мнение. В своей записке он утверждал, что рассуждения Карамзина опровергаются «верным рассказом событий». Веру в объективную точность Карамзина разделяли многие; по-видимому, это была и господствующая точка зрения в «Зеленой лампе».
«Руслане и Людмиле», и мы еще вернемся к этому. Но темы древней истории (а для того периода, богатого историческими событиями, «подлинная» история казалась обращенной только к давно минувшим векам) не присутствуют в его творчестве. Для него ближе недавние события, т. е. то, что считалось политикой. Однако он приближался к темам далекого прошлого, и именно Карамзина благодарит он за это в стихах, обращенных к Жуковскому:
Смотри, как пламенный поэт,
Вниманьем сладким упоенный,
На свиток гения склоненный,
Читает повесть древних лет!
— в дыму столетий!144
Пред ним волнуются толпой
Злодейства, мрачной славы дети,
С сынами доблести прямой!
И благодарными слезами
Карамзину приносит он
Живой души благодаренье
За мир восторга золотой,
Бесплодной суеты земной...
И в нем трепещет вдохновенье!
(«Когда к мечтательному
миру...», первая редакция).
126 А. Н. Пыпин. Исторические очерки. Общественное движение в России при Александре I, стр. 570.
127 Ф. 244, оп. 36, № 6.
128 В. . Вольное общество любителей российской словесности, стр. 142—144.
129 Ф. 244, оп. 36, № 21.
130 Там же, № 25.
131 Ф. 244, оп. 36, № 26.
132 8.
133 Выбор имени Минина для жизнеописания помимо общих причин мог быть подсказан тем, что за год, 20 февраля 1818 г., был торжественно открыт в Москве на Красной площади памятник Минину и Пожарскому; вообще же в годы после Отечественной войны 1812 г. имя Минина было особенно для всех памятно как имя освободителя Москвы.
134 Архив братьев Тургеневых, вып. 5, стр. 120.
135 Там же, стр. 114—115. Н. Тургенев имеет в виду заключительную фразу посвящения «Истории Государства Российского»: «История народа принадлежит царю».
136 Сын отечества, ч. 45, № 23, 8 июня, стр. 155, 156.
137 «Литературном наследстве» (т. 59, 1954, стр. 582—595 и 565—567).
138 Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. I. Изд. 2-е, СПб., 1818, стр. IX—X.
139 Литературное наследство, т. 59, 1954, стр. 584—585.
140 Карамзин. История Государства Российского, т. I, стр. XXI.
141 Литературное наследство, т. 59, 1954, стр. 586.
142 Объявление о готовящемся выпуске «Истории» Карамзина появилось в связи с указом 16 марта об отпуске средств на печатание «Истории» в «Сыне отечества» 1816 г. (№ 12, 24 марта). Сообщалось, что в восьми томах содержится история России от древнейших времен до Иоанна Грозного (до 1560 г.) См.: М. А. . Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. Изд. АН СССР, М., 1951, стр. 733—734.
143 М. Погодин. Николай Михайлович Карамзин, ч. II. М., 1866, стр. 204—205.
144 «... » (Ломоносов. О пользе книг церковных в российском языке).