29
Характеризуя впечатление, произведенное на читателей выходом в свет «Руслана и Людмилы», Белинский писал: «Причиною энтузиазма, возбужденного „Русланом и Людмилою“, было, конечно, и предчувствие нового мира творчества, который открывал Пушкин всеми своими первыми произведениями; но еще более это было просто обольщение невиданною дотоле новинкою... В этой поэме всё было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами».266 Именно впечатление новизны решило участь поэмы. Но вопрос о новизне «Руслана и Людмилы» решается не так просто: вернейшим показателем являются критические статьи, вызванные ее появлением. Свою первую поэму Пушкин создал в результате обширных чтений сказочных и волшебно-рыцарских произведений. Самая задача — написать поэму-сказку — обязывала Пушкина обращаться к знакомым сказочным положениям и приключениям героев. Своеобразный энциклопедизм «Руслана», подобный такому же энциклопедизму первого опыта поэмы — «Монах», сбивает иногда читателя. В поэме рассеяно много черт, которые мы легко обнаруживаем в прежних произведениях, и вместе с тем определяющим остается новизна. Но эта новизна сказалась в построении целого, в соединении частей воедино, а не в том, что Пушкин унаследовал от своих предшественников. Так, в своей заметке о «Руслане» в «Опровержении на критики» (1830) Пушкин называет одно место поэмы «очень смягченным подражанием Ариосту» и даже указывает точно октаву, которой он подражал, и в то же время мы должны признать справедливость замечания Катенина в той его части, где он отрицает наличие традиции Ариосто в поэме Пушкина.267 Заимствование отдельных мест или отдельные подражания не определяли построения целого. А именно этими вопросами занималась современная Пушкину критика. Да и значительная часть позднейшей литературы о «Руслане» посвящена разыскиванию тех книг, которые читал Пушкин и которые могли отразиться в его поэме. А так как самые сказки и поэмы предшественников Пушкина являлись своего рода компиляциями, то источников было найдено гораздо больше, чем их было на самом деле. Обнаружилось, что предметом поисков являлись «общие места» подобного рода повествований.
Своеобразие поэмы Пушкина заключается не в ее частях и не в ее эпизодах, а в их соединении в одно целое и в том стиле, который организует всё повествование. Не забудем, что последние русские сказочные поэмы, предшествовавшие «Руслану», были уже достаточно давнего происхождения. По большей части они писаны в самые начальные годы века. Обе поэмы Радищева-сына напечатаны в 1801 г. Сказочные поэмы Востокова («Светлана и Мстислав», «Певислад и Зора») относятся к 1802 г. «Бахариана» Хераскова издана в 1803 г. Всё это являлось уже давно прошедшим русской поэзии и никак не соответствовало сознанию русского человека и поэта 1817—1820 гг. Между сказочными поэмами начала века и «Русланом и Людмилой» не было прямой преемственности, и традиция подобных поэм оборвалась. Пушкин, ставивший своей задачей отразить в поэме дух современности, не мог уже писать с оглядкой на своих предшественников.
Прежде всего это отразилось в ироническом тоне рассказа. Это было не балагурство «Душеньки» или поэм Н. А. Радищева-сына, в которых задача авторов была смешить читателя в процессе занимательного рассказа. Задачу создания шутливой поэмы Пушкин разрешал не шутовством, а иронией: в его поэме присутствует автор, перебивающий ироническими замечаниями свой рассказ и вносящий свое освещение событий в эпическое повествование. Эта ирония позволяет незаметно скользить от откровенной шутки до лирического отступления. Уже в «Руслане и Людмиле» намечается тот образ скептически настроенного рассказчика, который снова появится в первых главах «Евгения Онегина». В этом повествователе мы узнаем те же черты, которые выступают в непринужденной лирике Пушкина тех лет, в его дружеских посланиях:
Ленивый Пинда гражданин,
Свободы, Вакха верный сын,
Венеры набожный поклонник
И наслаждений властелин!
(«Энгельгардту»).
И мы не так ли дни ведем,
Щербинин, резвый друг забавы,
С Амуром, шалостью, вином,
Покаместь молоды и здравы.
(«К Щербинину»).
В этих отступлениях мы узнаем одного из тех, кто проводит время
В чаду веселий городских,
На легких играх Терпсихоры...
(«Юрьеву»).
Это — та молодежь, с которой Пушкин встречался в доме Всеволожского на заседаниях «Зеленой лампы» и на субботних пирушках, та молодежь, которая заполняла театральные кресла «левого фланга». К тем же своим друзьям обращается Пушкин в «Руслане»: 268
Живите дружно, если можно!
Поверьте мне, друзья мои:
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной;
Сердиться глупо и грешно.
Ужели бог нам дал одно
В подлунном мире наслажденье?
Вам остаются в утешенье
Война и музы и вино.
Или вот сравнение в третьей песне, переносящее нас «под сень кулис»:
Так иногда средь нашей сцены
Плохой питомец Мельпомены,
Внезапным свистом оглушен,
Уж ничего не видит он,
Бледнеет, ролю забывает,
Дрожит, поникнув головой,
И заикаясь умолкает
Перед насмешливой толпой.
Чопорных читателей Пушкин пугает своей непринужденностью и своим вольтерьянством:
Неправ фернейский злой крикун!
Иль магнетизмом лечит бедных
И девушек худых и бледных,
Пророчит, издает журнал —
Дела, достойные похвал!
В данном случае выпад имел и прямую цель: когда писались эти стихи, мистик-масон А. Ф. Лабзин издавал под покровительством министра Голицына и самого Александра «Религиозно-нравственный» журнал «Сионский вестник», в котором редактор конкурировал с официальной церковью в истолковании мистических таинств. Вероятно, опала Лабзина в 1822 г. и затем его смерть в 1825-м заставили Пушкина вычеркнуть эти стихи из второго издания поэмы в 1828 г., тем более, что к тому времени они потеряли всякую злободневность.
Голос рассказчика, раскрывающий его помыслы и настроения, слышен не только в подобного рода отступлениях, но пронизывает весь рассказ. Сквозь иронию даны характеристики участников действия. Если еще нельзя говорить о «характерах» в полном смысле этого слова, то всё же действующие лица «Руслана и Людмилы» уже наделены такими жизненными чертами, каких не бывало в поэмах прежних лет, как в высокоэпических, так и в шутливых и сказочных. Прежде поэты довольствовались застывшими схемами или обходились вообще без характеристик своих героев. Отношение к ним автора и читателя задавалось их ролью любовника или любовницы, с одной стороны, и злодея, с другой. У Пушкина везде присутствует забота о своеобразии в обрисовке каждого лица. Все три соперника Руслана наделены отличительными качествами. С первых же строк охарактеризован Фарлаф:
...крикун надменный,
В пирах никем не побежденный,
Но воин скромный средь мечей...
Именно характер Фарлафа дает автору широкое поле для иронии. Такова в особенности сцена второй песни:
В то время доблестный Фарлаф,
Всё утро сладко продремав,
Укрывшись от лучей полдневных,
У ручейка, наедине,
Для подкрепленья сил душевных,
Обедал в мирной тишине.
И, времени не тратя боле,
Фарлаф, покинув свой обед,
Копье, кольчугу, шлем, перчатки,
Вскочил в седло и без оглядки
Летит...
Так же охарактеризован и мрачный Рогдай и томный Ратмир. Сама героиня обрисована в том же плане насмешки, вовсе не исключающей сочувственного к ней отношения. Нигде ирония Пушкина не переходит в сарказм или сатиру. Таковы знаменитые сцены раздумья отчаявшейся Людмилы, оканчивающиеся стихами:
В волнах решилась утонуть —
Однако в воды не прыгнула
И дале продолжала путь.
И в том же тоне ее размышление перед обедом:
«Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала — и стала кушать.
В результате такого применения слов они везде принимают как бы двойной смысл: прямой и иронический.
Читатель всё время находится под впечатлением речи подобного характера. Если в приведенном примере слово «доблестный» по самому его положению в качестве эпитета достаточно охарактеризованного Фарлафа приобретает значение, далекое от его действительного смысла, то и в других случаях читатель всегда подозревает о том, что автор влагает в свою речь особенный оттенок, принадлежащий не самим словам, а именно автору и характеризующий именно автора. Так, например, эпизод с обедом, заключительные стихи которого цитировались, начинается со слов:
Моя прекрасная Людмила,
По солнцу бегая с утра,
Устала, слезы осушила,
В душе подумала: пора!..
Так как это следует непосредственно за той сценой, где Людмила собиралась утопиться, то читатель не подготовлен к пониманию слова «пора». Однако он уже подозревает иронию автора, и действительно, непосредственно за этим следуют стихи:
—
И вдруг над нею сень шатра,
Шумя, с прохладой развернулась;
Обед роскошный перед ней...
И мы начинаем понимать, что в мыслях Людмилы было: «пора обедать».
Вот почему не только отступления, «запевки» и переходы, но и вся поэма во всех ее частях является как бы беседой автора с читателем, в противоположность старой эпической поэме, где автор как индивидуальность не обнаруживал себя в стихах поэмы, слово отрывалось от его носителя, становилось абстрактным и однозначным.
Отсюда и своеобразный лиризм поэмы, выражающийся, например, в уже отмеченном параллелизме с дружескими посланиями Пушкина.
Лиричны и такие элементы рассказа, как пейзаж. Старая поэма довольствовалась топографическими приметами. Здесь лирическая характеристика пейзажа, связанного преимущественно со сменой части дня или поры годы, и потому подвигающая самое действие, вплетается в ткань рассказа. По большей части такие характеристики заключаются в одном-двух стихах:
Меж тем в лазурных небесах
Плывет луна, царица нощи,
Нисходит мгла со всех сторон
И тихо на холмах почила...
или:
Днепра стал темен брег отлогий;
С востока льется ночи тень;
Туманы над Днепром глубоким...
или:
Однажды, темною порою,
По камням берегом крутым
...
Мы знаем, что изображению пейзажа Пушкин учился у Жуковского, а потому еще с лицейских лет развил способность, так сказать, одухотворять природу, создавать из описания местности и времени средство лирической характеристики настроения. Но те пейзажи, на которых учился Пушкин, были по преимуществу принадлежностью унылой элегии. Это был северный пейзаж при наступлении ночи, с мрачными туманами и разорванными облаками, сквозь которые проглядывала луна. Совсем иное встречаем мы в пейзажах «Руслана и Людмилы». Даже те туманы, которые упоминаются в описаниях поэмы (см. приведенные примеры), не вызывают чувства элегического уныния. С другой стороны, рисуя унылый пейзаж, Пушкин выполняет это не теми средствами, какими действовали элегики. Таков, например, пустынный пейзаж, который виден из окон волшебного замка. Пушкин дает очень конкретное описание северного снежного пейзажа:
Всё мертво. Снежные равнины
Коврами яркими легли;
Стоят угрюмых гор вершины
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах.
И звонкий рог веселой ловли
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнаженный лес.
«Евгения Онегина».
Совсем иное настроение царит в описании наступающего утра:
Бледнела утренняя тень,
Волна сребрилася в потоке.
Сомнительный рождался день
Яснели холмы и леса.
И просыпались небеса.
Еще в бездейственном покое
Дремало поле боевое;
...
Эти пейзажные зарисовки придавали рассказу лирический характер. Вместе с тем они дополняли и образ рассказчика выбором пейзажных тем и настроений.
его рассказ составляло сущность новой формы поэмы.
Примечания
266 Сочинения Александра Пушкина. Статья шестая.
267 «Руслана и Людмилы» высоко ценил творчество Вольтера вообще и в частности «Орлеанскую девственницу». К ней он обращался и в предшествующих эпических опытах: в «Монахе», в «Бове». Кое-что в «Руслане и Людмиле» сродни скептическому тону Вольтера-поэта. В некоторой зависимости от «Орлеанской девственницы» находится внешнее построение «Руслана и Людмилы»: характер «запевок» в начале каждой главы и переходов из плана в план («транзиций») внутри песен. Имеются и реминисценции. Но эпизод с Наиной вряд ли можно сближать с сюжетом сказки «Что нравится дамам», где прекрасная фея принимает облик старухи, чтобы подвергнуть героя последнему испытанию и проверить его послушание. Сказка Вольтера упоминается в поэме Пушкина (запевка песни четвертой, стихи, находившиеся в первом издании и исключенные во втором), но в совсем иной связи. Вопроса о заимствованиях Пушкина в «Руслане и Людмиле» из «Орлеанской девственницы» касались А. И. Кирпичников (Мелкие заметки об А. С. Пушкине и его произведениях. Русская старина, 1899, т. 97, февраль, стр. 439 и сл.), Н. И. Черняев (Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900, стр. 610—612), П. Н. Шеффер в своей статье «Из заметок о Пушкине» в сборнике «Памяти Л. Н. Майкова» (СПб., 1902, стр. 506—507). Но во всех случаях речь идет о так называемых «параллелях».
268 Цитирую поэму по первому изданию 1820 г.