28
В собственном творчестве Пушкина «Руслану и Людмиле» предшествовал ряд предварительных опытов создания поэмы. Уже первое произведение, до нас дошедшее, было опытом шутливой поэмы («Монах», 1813). Неоконченным отрывком эпического замысла является «Бова», писанный в форме, происходящей от «Ильи Муромца» Карамзина. Но только в «Руслане и Людмиле» Пушкин достиг полного разрешения поставленной перед ним задачи.
Имеет «Руслан и Людмила» и свою внешнюю историю. Мы не будем вспоминать всех шутливых поэм конца XVIII и начала XIX в. вроде «Душеньки» Богдановича, поэм Радищева и его сына, «Ильи Муромца» Карамзина, «Бахарианы» Хераскова и поэм Востокова. Все они не являются прямыми предшественниками «Руслана и Людмилы», так же как и перелицованная «Энеида», с которой сравнил «Руслана» И. И. Дмитриев. У поэмы Пушкина нет далекой генеалогии, хотя история шутливых поэм и весьма богата различными памятниками. Непосредственным предшественником Пушкина в жанре «Руслана и Людмилы» является, конечно, только Жуковский с его замыслом поэмы «Владимир».
Мы не знаем, какую форму приобрела бы эта поэма под пером Жуковского. Судя по тому, что Жуковский для написания поэмы намеревался посетить Крым, можно думать, что крещение Руси должно было занять в поэме видное место. Отсюда можно заключить, насколько эта поэма не походила бы на «Руслана и Людмилу», особенно если принять во внимание общее направление «романтизма» Жуковского.
Но в замысле «Руслана» сыграл главную роль не план предполагаемой поэмы Жуковского (по-видимому, не вполне совпадавший с дошедшими до нас ранними планами ее), а обмен посланиями по поводу поэмы, происшедший между Жуковским и Воейковым. В январе 1813 г. А. Воейков написал послание Жуковскому, в котором приглашал его написать поэму:
Состязайся ж с исполинами,
С увенчанными поэтами;
Соверши двенадцать подвигов:
Напиши четыре части дня,
Напиши четыре времени,
Напиши поэму славную,
В русском вкусе повесть древнюю:
Будь наш Виланд, Ариост, Баян!
Мы имели славных витязей,
Святослава со Добрынею;
А Владимир — русско солнышко,
Наш Готфред или великий Карл;
А Димитрий — басурманов бич;
Петр — Самсон, раздравший челюсть льва,
Великан между великими;
А Суворов — меч отечества,
Затемнивший славой подвигов
А Кутузов — щит отечества,
Мышцей крепкою высокою
Сокрушивший тьмы и тысячи
Колесниц, коней и всадников,
Так как ветр великий Севера
Истребляет пруги алчные,
Губит жабы ядовитые,
Из гнилых болот излезшие
И на нивах воссмердевшие;
А Платов, который, так как волхв,
Серым волком рыщет по лесу,
Сизым орлом по поднебесью,
Щукой зоркой по реке плывет,
И в единый миг и там и здесь
Колет, гонит и в полон берет!
Выбирай, соображай, твори!
Много славы, много трудностей.
Слава ценится опасностью,
Одоленными препятствами.
Послание это было напечатано в мартовской книге «Вестника Европы» 1813 г. Пушкин его отлично знал и запомнил, о чем свидетельствует цитата из этого послания в письме к Дельвигу 23 марта 1821 г.: «Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени». Послание Воейкова являлось целой программой разрешения очередной поэтической задачи. В этой программе старое тесно переплетается с новым. «Одоленные препятствия» — перевод старинного классического французского правила «difficulté vaincue», а это нас тянет в строгий классицизм. О том же говорят советы описать «четыре части дня» и «четыре времени», т. е. создать поэму описательную, в духе тех, над переводом которых трудился сам Воейков. Однако упоминание имен Виланда, Ариосто и Баяна, при всей странности такого соединения, расширяет литературную традицию, к которой обращался Воейков. Об этом же говорит и буквально перенесенная в стихи характеристика Баяна, не очень удачно примененная к Платову.
Жуковский напечатал ответ Воейкову (с датой 29 января 1814 г.) на страницах того же журнала в марте 1814 г.
Товарищ-друг, хотя и льстец,
В смиренную обитель брата...
Это послание хорошо запомнилось Пушкину. Реминисценции из него мы находим в посланиях Батюшкову, Я. Толстому, в самом тексте «Руслана и Людмилы». Большую цитату из него в 53 стиха Пушкин поместил в примечаниях к «Кавказскому пленнику».
Отвечая Воейкову, Жуковский предлагает свою программу будущей поэмы, далеко отходящую от правил классицизма. Жуковский как бы схематически излагает ход этой поэмы, целиком основанной на народных сказках:
Я вижу древни чудеса:
Вот наше солнышко-краса
Владимир князь с богатырями;
Вот Днепр кипит между скалами;
Вот златоверхий Киев град;
И бусурманов тьмы, как пруги,
Вокруг зубчатых стен кипят;
Сверкают шлемы и кольчуги...
Далее, описав скачущего Добрыню и плачущую девицу-красу, повторяющую слова плача Ярославны, Жуковский так описывает подвиги героя:
Краса-девица ноет, плачет;
А друг по долам, холмам скачет,
Летя за тридевять земель;
Ему сыра земля постель;
Возглавье щит; ночлег дубрава,
Там бьется с Бабою-Ягой;
Там из ручья с живой водой,
Под стражей змея шестиглава,
...
И далее Жуковский переходит к приключениям в волшебных замках:
И вот внезапно занесен
В жилище чародеев он:
Пред ним чернеет лес ужасный!
Сияет блеск вдали прекрасный;
Чем ближе он, тем дале свет;
То тяжкий филина полет,
То вранов раздается рокот;
То слышится русалки хохот;
То вдруг из-за седого пня
Выходит леший козлоногий;
И вдруг стоят пред ним чертоги,
Как будто слиты из огня —
Дворец волшебный царь-девицы;
Красою белые колпицы,
Двенадцать дев к нему идут
И песнь приветствия поют...
Эта программа сказочной поэмы не была осуществлена Жуковским, да и вряд ли могла бы быть им осуществлена. Уже после этого послания Жуковский довел до конца свою поэму-балладу «Двенадцать спящих дев», в которой вполне отразились типические свойства поэзии, далекой от того, чем могла бы быть поэма, написанная по данному плану. Этим планом вдохновился Пушкин и осуществил его.
Отсюда и то внимание, которое все уделяли замыслу Жуковского, и то нетерпение, какое всех охватило, когда за поэму принялся Пушкин. По письмам Батюшкова можно судить об этом нетерпении. Уже 9 мая 1818 г. он сообщал Вяземскому в Москву: «Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет».259 В следующем году уже из Неаполя он же пишет А. И. Тургеневу: «Просите Пушкина, именем Ариоста, выслать мне свою поэму, исполненную красот и надежды» (ср. письмо Тургеневу из Москвы 10 сентября 1818 г.).260
По мере того как продвигалась поэма Пушкина, она становилась известна не только арзамасцам, слушавшим ее, вероятно, в собственном чтении автора на субботах Жуковского. Пушкин читал ее и в других литературных кружках. Имена Батюшкова и Гнедича ведут нас в дом А. Н. Оленина, где бывал Пушкин. Первое издание поэмы было украшено рисунком, выполненным по наброску Оленина. Это уже свидетельствует, с каким сочувствием в доме Оленина слушали новую поэму. Р. Зотов писал об Оленине: «Он собрал вокруг себя всех, которые сделались чем-либо известны... Озеров, кн. Шаховской, Висковатов, Корсаков, Загоскин и др. У него собирались по вечерам все любители, художники, писатели... Оленин помогал каждому словом и делом».261 П. В. Анненков, располагавший дошедшими до него мемуарными данными, писал: «В перечне людей, у которых Пушкин искал тогда наставлений, нельзя забыть об А. Н. Оленине... Он был один из первых, которые признали поэтическое достоинство „Руслана и Людмилы“... Поэт наш был у них как свой человек, и, по семейным их преданиям, часто беседовал с А. Н. Олениным об искусстве».262 содействовал в этом А. И. Ермолаев. Оленин был проповедником русского национального искусства, которое он считал прямым продолжением искусства античного. Но в то же время он считал вполне национальными формы трагедий Озерова. Эти трагедии он иллюстрировал своими рисунками с такой же готовностью, как и басни Крылова, и стихи Батюшкова, и поэму Пушкина. По своему высокому служебному положению (как президент Академии художеств и директор Публичной библиотеки) Оленин дипломатически сохранял мир со всеми литературными партиями и занимал соответствующее его чину положение в «Беседе» Шишкова.
Кроме этих чтений у Жуковского и у Оленина, мы уже знаем из воспоминаний Каратыгиной и Асенковой о чтениях у Шаховского. Мы знаем, что Шаховской был в восторге от поэмы. Однако, по-видимому, не такого мнения были Катенин и его друзья, господствовавшие в салоне Шаховского и Ежовой. В воспоминаниях П. А. Катенина читаем: «В то же время работал он над первым из своих крупных произведений, и отрывок за отрывком прочитал две или три песни „Руслана и Людмилы“. Без сомнения, сия поэма была уже гораздо выше ученических опытов; но и в ней еще много незрелого».263 Именно по этому поводу Катенин замечает, как Пушкин, сознаваясь в своих ошибках, никогда не следовал советам своего старшего друга. Он приводит свое замечание на эпизод из третьей песни поэмы, где Руслан, не найдя себе меча по руке, продолжает путь. «Мне вспомнился стих Горация: как гора родила мышь, и я спросил у Пушкина, над кем он шутит? Он бесспорно согласился, что дело не хорошо, но, не придумав ничего лучшего, оставил как есть, в надежде, что никто не заметит, и просил меня никому не сказывать. Я отвечал, что буду молчать по дружбе, но моя скромность поможет ему ненадолго и когда-нибудь догадаются многие».264 А вот и окончательный приговор поэме, хотя и писанный в 1852 г., но отражающий те же взгляды Катенина, которых он придерживался и в 1820: «„Руслан и Людмила“: юношеский опыт, без плана, без характеров, без интереса; русская старина обещана, но не представлена; а из чужих образцов в роде волшебно-богатырском выбран не лучший: Ариост, а едва ли не худший: M. de Voltaire. Эпизод Финна и Наины искуснейший отрывок; он выдуман хорошо, выполнен не совсем; Наина — колдунья нарисована с подробностью слишком отвратной, почти как в виде старухи le Fée Urgèle в сказке того же Вольтера, которого наш автор в молодости слишком жаловал».265Таковы же нападки на поэму, заключающиеся в статье Катенина в «Литературной газете», 1830 г. (№ 42). Наконец, рупором мнений Катенина был его приятель Д. П. Зыков, напечатавший в «Сыне отечества» суровые вопросы, обращенные к автору поэмы. Таким образом, вряд ли можно согласиться с распространенным мнением, что Пушкин в период создания «Руслана и Людмилы» нашел какие-то точки соприкосновения с Катениным, что якобы и освободило его от безусловного преобладания влияния «Арзамаса». Обычно в доказательство приводят отрицательные отзывы о «Руслане и Людмиле» Дмитриева и Карамзина, а также факт «пародии» на «Двенадцать спящих дев» в четвертой песне поэмы. Но в эти годы ни Карамзин (особенно в поэзии), ни тем более Дмитриев не определяли путей развития молодой литературы. Они судили с точки зрения предшествующего поколения. Что же касается до «пародии», то она не помешала Жуковскому поднести Пушкину свой портрет и признать его победу, а затем хлопотать по изданию поэмы. Не из лагеря молодых карамзинистов, а из лагеря Катенина раздавались голоса осуждения. И в самом деле, Пушкин разрешил задачу, поставленную карамзинистами, в то время как Катенин совсем не в создании подобной поэмы видел пути дальнейшего развития литературы. Вряд ли Катенин хотел произвести переворот в литературе своей «Княжной Милушей», вышедшей в свет тогда, когда подобные сказки были совершенным анахронизмом. Что же касается до просторечий в «Руслане и Людмиле», то они обязаны своим происхождением вовсе не Катенину. Впрочем, к этому вопросу придется вернуться в связи с суждениями о языке поэмы.
259 К. Н. Батюшков, Сочинения, т. III, СПб., 1886, стр. 494.
260 Там же, стр. 550, ср., стр. 533.
261 Зотов. Театральные воспоминания. Автобиографические записки, стр. 56.
262 П. В. Анненков. А. С. Пушкин в Александровскую эпоху, стр. 120—121.
263 —18, 1934, стр. 635.
264 Там же, стр. 635—636.
265 Литературное наследство, кн. 16—18, 1934, стр. 640. Fée Urgèle — центральный персонаж известной сказки Вольтера «Что нравится дамам».