Томашевский Б.: Пушкин. Книга вторая
Глава IV. Пушкин и Июльская революция 1830—1831 гг.

IV

ПУШКИН И ИЮЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 1830—1831 гг.

(ФРАНЦУЗСКИЕ ДЕЛА 1830—1831 гг. В ПИСЬМАХ ПУШКИНА
К Е. М. ХИТРОВО)*

Une révolution s’est faite en Europe; dans son origine elle date de loin; de politique qu’elle fut d’abord, elle menace ou elle promet de devenir sociale suivant les voeux diversement exprimés.

ératry. 1832.

После июльской революции 30-го года Пушкин говорил: «Странный народ. Сегодня у них революция, а завтра все столоначальники уже на местах, и административная махина в полном ходу».

Вяземский — Жуковскому
в Париже 1876 г.

Краткие замечания Пушкина об Июльской революции не могут быть разъяснены комментарием, останавливающимся исключительно на фактах, непосредственно упоминаемых Пушкиным. Изолированные, выхваченные из окружения факты не уяснят нам точного смысла пушкинских суждений, тем более что Пушкин по большей части имеет в виду не отдельные события, а общую ситуацию. Только уяснив общественно-политическую обстановку первого года Июльской монархии, мы сможем понять эти сжатые замечания. Таким образом, в настоящем комментарии приходилось постоянно отходить в сторону от непосредственно упоминаемых Пушкиным фактов, дабы характеризовать весь комплекс событий, всю обстановку политической борьбы и определивших ее социальных сил. При этом изложение дается по показаниям современников, в той интерпретации, с тем освещением, с каким сведения доходили до Пушкина. В первую очередь источником были газеты и журналы, по которым Пушкин следил за европейскими событиями (см. в конце статьи обозрение этих газет). Затем привлечены в качестве материалов французские политические брошюры, выходившие в большом количестве в это время и имевшие не меньшую политическую роль, чем газеты. Так как Пушкину могли быть доступны и сведения, не отразившиеся своевременно в печати, то для комментария использованы отчасти воспоминания и записки современников. В подборе фактов в первую очередь освещались события, непосредственно связанные с высказываниями Пушкина или почему-либо представлявшие для него особенный интерес (например, отношение Июльской монархии к России), и затем те, без которых разрушилась бы связность излагаемых событий и которые необходимы для воссоздания политической атмосферы, на которую в целом реагировал Пушкин в своих письмах, факты, характеризующие эпоху в тех отношениях, в которых ее касался Пушкин. В заключение сделана общая оценка политических взглядов Пушкина, поскольку они появились в его отзывах на события Июльской революции.

графом Полиньяком (сменившим умеренно либерального Мартиньяка 8 августа 1829 г.). Несмотря на то, что Палата депутатов, созванная весной 1830 г., была избрана на основании весьма стеснительного избирательного закона, ультрароялистическая и клерикальная политика Полиньяка встретила в этой Палате оппозиционное большинство. Конфликт был неизбежен. Пушкин, внимательно следивший за европейской политикой, отмечал в письме к Вяземскому 2 (14) мая 1830 г. как гипотетический образец типичного газетного политического известия следующее: «Камера Депутатов закрыта до сентября». Это «известие» было тогда еще преждевременно, но вся обстановка подготовляла подобную развязку. Она наступила в связи с выработанным Палатой адресом королю в ответ на тройную речь. Оппозиционный адрес, которым Палата отказывала в своем сотрудничестве с правительством, был принят большинством в 221 голос против 181. В ответ на этот адрес король распустил Палату приказом 16 мая с назначением срока нового созыва на 3 августа. Но оппозиция Палаты располагала большей частью французской прессы. Законы, введенные умеренным министерством Мартиньяка после падения первого реакционного министерства Карла Х (Виллеля) в 1827 г., обеспечивали печати относительную свободу, которая широко была использована при выборах. Лозунг перевыбора «221», проведенный в избирательной кампании оппозиционной прессой, дал на новых выборах еще более значительный перевес оппозиции. В начале июля выборы почти закончились и состав будущей Палаты определился. Тогда на совещании 9 июля король и министерство Полиньяка решились на нарушение конституционной хартии. 21 июля «Le National» и вслед за ним 22 июля «Le Globe» сообщали о готовящемся coup d’état и излагали содержание приготовлявшихся актов. Другие газеты потребовали, чтобы министерство опровергло слухи. Но вместо этого в «Le Moniteur Universel» 26 июля 1830 г. был напечатан доклад министров королю, направленный против оппозиционной прессы; за этим докладом следовали 6 королевских ордонансов. Именно эти 6 ордонансов Пушкин в пародической форме упоминает в своем письме от 21 августа 1830 г.¹

Первый ордонанс гласил: «Свобода периодической печати отменяется». Это разъяснялось дальнейшими пунктами. Второй ордонанс начинался словами: «Палата Депутатов от департаментов² распущена»; третий ордонанс вносил изменения в избирательный закон, четвертый назначал созыв новых палат на 28 сентября; два последних ордонанса заключали назначения крайних реакционеров, устраненных в свое время от дел ввиду полной неконституционности их убеждений. Издание подобных ордонансов, распускавших еще не собравшуюся Палату, изменявших избирательные законы и законы о печати, мотивировалось пунктом 14 конституционной хартии (октроированной Людовиком XVIII в 1814 г. при реставрации Бурбонов), предоставлявшим королю право издания ордонансов для государственной безопасности в особых случаях. В данном случае этот пункт получил распространительное и противоконституционное толкование. Возможно, что Карл Х не решился бы на этот рискованный шаг, но здесь, с одной стороны, был расчет на военный угар, который замечался в эти дни под влиянием известий о победах французских войск в Алжире, с другой — он действовал под фанатическим влиянием Полиньяка, который видел в реакционной политике религиозную миссию. Духовенство во главе с архиепископом также внушало королю противоконституционную, реакционную политику.

Карл Х настолько беспечно относился к событиям, что проводил эти дни в Сен-Клу, продолжая приемы (в день восстания, 27 июля, им был принят русский гравер Уткин) и выезжая на охоту, причем официальная пресса извещала об этом страну. Эта охота короля в минуты, когда решалась судьба династии, послужила потом неистощимой темой для газетной юмористики и каламбуров, основанных преимущественно на двух значениях глагола chasser — ‘охотиться’ и ‘прогонять’. (См., например: Le chasseur chassé ou une soirée à Rambouillet; pot-pourri politicosentimental, suivi d’un chant patriotique, par Jules Mellier, Août 1830).

Первыми выступили журналисты; 26 июля представителями 11 оппозиционных органов был средактирован протест против ордонансов. Этот протест появился в газетах «Le Temps» и «Le National».³ «Le Globe» сопроводила текст ордонансов (в номере от 27 июля) негодующим комментарием, начинавшимся словами: «Le crime est consommé» («Преступление исчерпано»). На следующий день газеты не вышли, кроме «Moniteur», содержавшего полицейские распоряжения, направленные против печати. Содержатели типографий распустили рабочих под тем предлогом, что при новых условиях книжное дело не может продолжаться. Сделано это было согласованно — с ясной целью использовать безработные кадры в качестве революционной силы. Бо́льшая часть рабочих служила в армиях революции и Наполеона и была готова к боевым выступлениям. На улицах Парижа началась борьба. Первые стычки начались около 4 часов пополудни во вторник, 27 июля, на улице Saint-Honoré около Пале-Рояля (дворец герцога Орлеанского, в котором часть помещений была сдана под магазины и под игорный дом; толпа собралась около книжного магазина, в витрине которого были выставлены оппозиционные плакаты). Весь день 28-го шла ожесточенная борьба на баррикадах, без явного перевеса в ту или другую сторону.⁴ Против восставших действовала преимущественно швейцарская гвардия. Регулярные войска сражались неохотно, отчасти переходили на сторону восстания и позволяли толпе себя разоружать. Также неохотно сражались жандармы.⁵ Ряды восставших состояли главным образом из рабочих, которых внезапная безработица вследствие закрытия крупных предприятий выкинула на улицу.⁶

К ним стала присоединяться буржуазная «национальная гвардия», распущенная в 1827 г. Карлом Х за оппозиционные крики, раздавшиеся в ее рядах во время одного из смотров. Организацию военной стороны восстания, впрочем, протекавшего стихийно, взяли в свои руки многочисленные карбонарии. Деятельное участие приняли студенты Политической школы, в руки которых перешло командование над восставшими. На третий день перевес оказался на стороне восставших. Королевские войска были выведены за пределы Парижа. Была окончательно взята Городская дума (Hôtel de Ville), ставшая революционным центром. Затем восставшими были заняты королевские дворцы Лувр и Тюильри, разгромлена резиденция архиепископа. Победа осталась за революцией.

Народные массы, победившие в уличной борьбе, были политически неорганизованы. Первые дни лозунгом борьбы было: «Да здравствует Хартия», ибо нарушение ее королем явилось сигналом к восстанию. На следующий день этот лозунг сменился другим: «Долой Бурбонов». Революционное напряжение росло, но не выливалось ни в какую политическую программу, выражаясь лишь в таких действиях, как истребление герба Бурбонов (геральдические лилии) и королевского белого знамени и водружение знамени трехцветного — символа революционной Франции. Трехцветная кокарда была внешним знаком восставших. Старые carbonari, руководившие движением, знали лишь тактику восстания, но не представляли себе ясно поведения после победы.

⁷ революционная деятельность которого в прошлом — в войне за независимость Америки и в Великую французскую революцию 1789 г. — делала имя его чрезвычайно популярным среди восставших. Однако Лафайет, несмотря на свои республиканские убеждения и революционные воспоминания, не имел точной программы ближайших действий и ограничивался организацией военных сил восстания, т. е. в первую очередь национальной гвардии.

Представители крайних левых течений — республиканцы — опасались взять в свои руки организацию новой революционной власти. Слишком скорая победа революции внушала опасения, что революционные лозунги не найдут широкого отклика. Учитывая, что состояние восстания воспитывает народные массы, приближая их к политическим идеалам республики, левые партии стремились затянуть это состояние и не спешили с организацией власти. Правда, были вывешены плакаты, призывавшие к провозглашению республики с временным президентом Лафайетом во главе, но никаких шагов к реальному провозглашению сделано не было отчасти вследствие колебаний Лафайета, боявшегося принять на себя всю ответственность.

Инициатива организации власти шла со стороны умеренных депутатов левого крыла Палаты, находившихся в этот момент в Париже. Эти депутаты в количестве 63 собрались в среду, 28-го числа, в доме Пюираво, где выработали текст протеста. Настроение было крайне умеренное. Когда более решительный Могэн произнес слово «революция», то многие депутаты стали грозить уходом с собрания. Но 29-го, когда победа революции выяснилась, депутаты выделили из своего состава «муниципальную комиссию» из 5 человек (Пюираво и Могэн — от крайней левой, Шонен — центр, Лобо и Казимир Перье — правое крыло либералов).⁸ Комиссия эта направилась в Думу; с этого момента она находилась под непосредственным влиянием окружавших ее в Думе людей и приняла линию поведения значительно более революционную, нежели это следовало из убеждения составлявших ее лиц. В качестве секретаря в эту комиссию был приглашен радикальный адвокат Одилон Барро, вскоре получивший назначение префекта Департамента Сены.

герцога Орлеанского. Еще до coup d’état они проповедовали идею повторения во Франции английской революции 1688 г. — «смены лиц, но не вещей». Эту идею они решили осуществить, произведя смену династии с сохранением строя. Утром 30 июля ими были вывешены афиши следующего содержания: «Карл Х не может более оставаться в Париже: он пролил народную кровь. Республика повлечет за собой ужасный раскол в наших рядах; она рассорит нас с Европой. Герцог Орлеанский предан делу революции. Герцог Орлеанский никогда не сражался против нас, Герцог Орлеанский был при Жеммапе. Герцог Орлеанский в бою носил национальные цвета. Только герцог Орлеанский снова может их носить. Мы не хотим других цветов. Герцог Орлеанский согласился — он принимает Хартию, какую мы всегда требовали. Свою корону он получит от французского народа».⁹ Эти афиши были сорваны со стен по распоряжению Муниципальной комиссии, ибо в Думе возобладало направление, требовавшее пересмотра конституции. Говорить при таких условиях о кандидатах на французский престол не представлялось возможным. Однако в среде депутатов эти афиши произвели большое впечатление. Правое крыло оппозиции не теряло надежды на мирный исход переговоров с Карлом X. Попытка переговоров была сделана Казимиром Перье, отправившимся с группой депутатов к командующему королевскими войсками герцогу Рагузскому (Мармону) еще 28-го, во время уличных боев. Упрямый фанатизм Полиньяка прервал эти переговоры. Но после своего поражения Карл Х новым ордонансом 29 июля объявил отмененными ордонансы 25 июля, назначил новое министерство под председательством герцога Мортемара, французского посла при русском дворе, находившегося в это время в Сен-Клу и слывшего за либерала.¹⁰ В это министерство должны были войти в качестве министров генерал Жерар и Казимир Перье. Но Жерар в это время уже командовал революционными войсками (теми линейными полками, которые перешли на сторону Парижа), а Казимир Перье был членом временного правительства. Герцог Мортемар прибыл в Париж с целью опубликовать эти ордонансы и вернуть власть Карлу X. Таким образом, казалось, королем были сделаны все возможные уступки. Были некоторые шансы на то, что миссию свою Мортемар исполнит и Карл Х останется на престоле. Правда, Мортемар был плохо встречен. Ему пришлось скрываться в Палате перов (в Люксембургском дворце) и вести переговоры через третьих лиц, которые везде получали один ответ: «Слишком поздно». Но возможность возврата короля уже поколебала шансы республиканцев. Кроме того, организация буржуазной национальной гвардии ставила во главе вооруженных сил революции силу, весьма мало склонную к провозглашению республики и весьма умеренную в своей политической программе. Естественно, что лица, колебавшиеся между республикой и королевской властью, примкнули к идее возведения на престол герцога Орлеанского во избежание торжества Карла X. Роялисты же, видя неудачу Карла X, надеялись найти в Луи Филиппе средство не допустить республики. Герцог Орлеанский был компромиссом между республикой и легитимизмом. На своем заседании 30 июля депутаты склонились на сторону орлеанистов. Но о королевском престоле говорить еще было несвоевременно. Как политическая комбинация была выдвинута идея «наместничества», и депутаты составили следующий акт: «Собрание Депутатов, находящихся в Париже, считает необходимым призвать Е. В. герцога Орлеанского в Столицу для исполнения обязанностей наместника королевства (lieutenant-général du Royaume) и выразить ему желание сохранить национальные цвета. Собрание, кроме того, считает неотложной задачей обеспечить Франции, в ближайшую сессию Палат, все необходимые гарантии к полному и точному соблюдению Хартии». Акт этот депутатами был согласован с Палатой перов, которая окончательно растерялась и утратила всякое влияние в эти дни. Представитель Муниципальной комиссии депутат Шонен (Schonen) присоединил к своей подписи под этим актом особое мнение: «Национальные цвета, вновь взятые народом в бою, должны быть сохранены. Хартия должна быть пересмотрена. Вот желание французского народа, которое мне поручено выразить».¹¹

На документ этот был наложен запрет Муниципальной комиссией, которая соглашалась на приглашение герцога Орлеанского лишь при условии гарантий, обеспечивающих принцип самодержавия народа: во время восстания. Ночью он прибыл в Париж в свой дворец (Palais Royal). По слухам, упорно циркулировавшим в эти дни, он поспешил немедленно снестить с одной стороны со своим другом Талейраном,¹² с другой — с Мортемаром. Он еще колебался между короной и легитимизмом. Но на следующий день он решился. Агенты орлеанизма продолжали пропаганду. Так, наскоро были вывешены афиши, заявлявшие, что герцог Орлеанский — не Бурбон, а Валуа. Республиканцы ответили на эту афишу точной генеалогией орлеанской линии, но успели это сделать лишь тогда, когда всё уже было кончено. По улицам была расклеена его прокламация к гражданам, заканчивавшаяся словами: «Хартия отныне будет истиной» («La charte sera désormais une vérité»).¹³

Декларация эта была встречена населением недружелюбно. Несмотря на приглашение герцога, никто из лиц, заседавших в Думе, к нему в Пале-Рояль не явился. Тогда, переговорив с депутатами и прочтя им свою декларацию, герцог Орлеанский верхом в сопровождении делегации депутатов двинулся к Думе, так как только Дума — верховная власть революции — могла санкционировать в эти дни организацию государственной власти. По дороге его некоторые приветствовали, некоторые встречали криками: «Долой Бурбонов». Чем ближе к Думе, тем враждебнее раздавались крики... В Думе никто не встретил его; когда же он вошел в залу, то послышались даже протесты. Но здесь он заговорил, вспомнил про своего отца Филиппа Эгалите, вспомнил о своем революционном прошлом, о своем участии в революционных войнах, в боях при Жеммап и Вальми, о своем участии в национальной гвардии. Наконец, он схватил трехцветное знамя, взял под руку Лафайета и вышел на балкон. Либеральный депутат Вьенне здесь же прочел прокламацию депутатов, включавшую в себя и прокламацию герцога. Толпа приветствовала этот выход. (Отмечу, впрочем, что описания встречи герцога Орлеанского в Думе чрезвычайно разноречивы). Судьба верховной власти была решена. Возвращение герцога в Пале-Рояль было триумфальным.

Герцог Орлеанский родился б октября 1773 г. Отец его дал ему либерально-литературное воспитание. Первым его гувернером был поэт шевалье де Бонар, после которого его воспитанием занялась г-жа де Жанлис,¹⁴ в революционных войсках у Вальми и позже под начальством Дюмурье — при Жеммапе. В 1793 г. эмигрировал из Франции, стараясь, впрочем, удаляться от крайней реакционной партии эмиграции. Во время эмиграции он жил в Швеции, в Америке и в Англии. В политических комбинациях эпохи паления Наполеона его имя фигурировало в числе кандидатов во французские короли. После реставрации Бурбонов он вернулся в Париж в свой фамильный дворец Пале-Рояль, придерживаясь верноподданической линии поведения как при Людовике XVIII, так и при Карле X. Чтобы сохранить нейтралитет во время июльских волнений, герцог Орлеанский 30 июля скрылся в Raincy; местопребывание его было известно только семье. Получив сведения, ему благоприятствовавшие, он решительно вмещался в события с определенной, целью захватить королевский трон. Пост «наместника», который он занял 31 июля, был первым, но верным шагом к трону. На следующий лень он получил от Карла Х ордонанс, также назначавший его наместником королевства. У него хватило смелости после некоторых колебаний отказаться от этого назначения и заявить посланному, что это звание он уже получил от депутатов.

Роль республиканцев в организации Июльской монархии и дальнейшие судьбы республиканизма Пушкин отмечает в письмах 21 августа 1830 г. и 21 января 1831 г. Здесь следует в первую очередь принять во внимание участие в событиях республиканца Лафайета и его политическую программу.

Вскоре после признания Луи Филиппа со стороны революции Лафайет имел с ним разговор о гарантиях. «Французскому народу необходим в настоящее время народный трон, окруженный республиканскими учреждениями» («un trône populaire entour éd’institutions républicaines»), — заявил Лафайет. «Таково именно мое мнение», — отвечал Луи Филипп. Эта формула впоследствии выдвигалась как «программа Думы». Правительство от программы отреклось через полгода после коронования Луи Филиппа.

С момента организации наместничества Муниципальная комиссия свертывает свои работы, уступая первую роль «наместнику» и Палате. Последними значительными актами ее были: объявление низложенным Карла Х и назначение временного правительства под председательством Гизо.

Тем временем Карл Х переправился из Сен-Клу в Рамбулье, Здесь, видя, что дело его потеряно окончательно, он отрекся от престола в пользу своего внука — герцога Бордосского (тогда еще бывшего 10-летним мальчиком; впоследствии он был известен под именем графа Шамбора), которого и предлагал короновать под именем Генриха V. Отречение свое он переслал для исполнения «наместнику». Луи Филипп решительно уклонился от провозглашения Генриха V, но этим актом все же Карл Х увеличил шансы легитимистского исхода.

легитимистского решения вопроса, с другой — скорее ликвидировать революцию, сохранив, по возможности, старый порядок. Так родилось направление «золотой середины» («juste milieu»), в которое влилось направление так называемого «доктринаризма» Реставрации.¹⁵ Эта партия победила и впоследствии определила умеренно консервативную («квази-легитимистскую») политику июльской монархии. Наскоро была пересмотрена конституционная хартия 1814 г., из которой были устранены элементы, обличавшие ее происхождение, и изменены пункты, затронутые ордонансами 25 июля: пункт 14, пункт о свободе прессы, пункт, провозглашавший католичество государственной религией (и тем окончательно порвано с феодальным клерикализмом монархии Карла X), понижен возрастной ценз для депутатов с 40 до 30 лет, избирателей с 30 до 25 лет, уничтожен двойной вотум, изменен самый королевский титул — «король французов» вместо «король Франции». Престол был объявлен вакантным, а Луи Филипп приглашался к его замещению при условии присяги новой хартии.

Обсуждение всех этих вопросов происходило стремительно: 7 августа днем прения были закончены, о чем и доведено до сведения герцога Орлеанского. Среди произнесенных по этому поводу приветствий особенно памятны слова Лафайета, ярко подчеркивавшие факт участия республиканцев в организации новой монархии: «Мы сделали хорошее дело; вы — государь, какой нам нужен; это — лучшая из республик» («la meilleure des républiques»). Эти слова были сказаны Лафайетом Луи Филиппу на балконе Пале-Рояля перед приветствовавшей их толпой и некоторое время являлись популярной формулировкой союза,¹⁶ заключенного республиканцами с монархией Луи Филиппа.

Через 2 дня Луи Филипп принес присягу в верности хартии и был окончательно провозглашай королем (на заседании Палаты 9 августа). «J’ouraal des Débats» 9 августа начинал передовицу свою словами: «La révolution de 1830 est consommée».¹⁷ «Revue de Paris» 15 августа писали: «Ожесточенная погоня за должностями стала ныне эпидемией». Через месяц Барбье заклеймил это же явление в ямбах «La Gurée» (напечатано 22 сентября 1830 г. в «Revae de Paris»).¹⁸Возможно, что фраза Пушкина о «камергерах и пенсиях» имеет в виду первые сведения об этой «эпидемии». Возможно, что Пушкин даже предугадал это на основании опыта прежних смен правительства во Франции.

Характерной особенностью Июльской революции является то, что король был возведен на престол усилиями республиканцев, что, как уже отмечалось, и является основным утверждением пушкинского письма от 21 августа 1830 г. Об этом пишет современный нам историк Июльской монархии: «Немедленное принятие республиканской формы не было объектом желаний республиканцев накануне революции. Они прежде всего стремились ввести в учреждения некоторые реформы, сделать режим республиканским, и они готовы были принять монархию при условии, чтобы она удовлетворяла их политическим и социальным стремлениям». Так, «Трибуна», напоминая, что, «несмотря на ее чувства и стремления, несмотря на ее идеи самодержавия народа, она не произнесла ни разу слова „Республика“, опасаясь, что это слово вызовет в стране волнения», — заявляет, что она доверяет, королю и предостерегает его против Палаты». (I. Tchernoff. Le parti républicain sous la monarchie de Juillet. 1905).¹⁹

«Будучи республиканцем, я содействовал, как только мог, герцогу Орлеанскому. Это даже оттолкнуло от меня некоторых моих друзей» (см.: Р. Thureau-Dangin. Histoire de la Monarchie de Juillet, т. I. Paris, 1884). Вскоре после революции Беранже говорил Лафиту (30 августа): «Вы хотите всучить нам вашего республиканского короля, ну и пожалуйста. Лучше этот, чем кто-нибудь иной, уж раз необходимо иметь короля; это будет брак по расчету; продолжительность зависит от его поведения; республика — позже, таково мое мнение» (см.: Sarransjeune. Louis-Philippe et la contre-révolution de 1830. Paris, 1834).

«самодержавие народа» при новой монархии и выраженных в новой конституции, 2) о правомочности Палаты, созванной Карлом X, представлять волю нации после революции.²⁰ Монархисты (карлисты), наоборот, требовали во имя спасения принципов легитимизма провозглашения королем Генриха V, с тем чтобы Луи Филипп был назначен, подобно своему предку, регентом, и лишь в крайнем случае соглашались на «провозглашение Луи Филиппа королем под именем Филиппа VII (т. е. с сохранением преемственности в счете королей).

По первому вопросу особенно настойчиво выступала газета «Temps». Так, 31 июля она писала: «Свобода, отечество, гарантия, национальная конституция. Национальная конституция значит — не октроированная. Так как никто не будет приписывать себе дарование определенной партии (la charte), нам было бы понятнее, если бы речь шла о хартии вообще (d’une charte), ибо неужели считают возможным говорить о той хартии, которую мы ныне имели, которая была октроирована, которая заключает в своей вступительной части противоречие с остальными статьями, которая носит в редакции тех самых статей характер двусмысленности, благодаря которой получается возможность противопоставлять одно конституционное положение другому. Эта хартия, так часто и глубоко нарушавшаяся, была разорвана 26 июля правительством, которое на нее опиралось — и из ее лоскутков мы сделали патроны». Вслед за этим «Temps» выставил основные пункты новой желательной конституции.²¹

В номере от 4 августа по поводу речи наместника, открывшего заседание Палаты, газета писала: «Если бы Карл Х вместо переворота сменил бы министерство, это министерство дало бы больше обещаний, чем их содержится в речи наместника... ». В номере от 10 августа «Temps» проводит точку зрения немедленного пересмотра избирательного закона и роспуска Палаты с созывом новой: «Новые общие перевыборы единственно могут предотвратить затруднения, стеснительные для большинства, равно как и для меньшинства. Но прежде необходимого роспуска следовало установить принцип пассивного и активного избирательного права. При новом избирательном законе окажется, что Палата Депутатов останется одна в прежнем состоянии среди обновленного государства: именно она останется старым режимом».

Очевидно, эти статьи «Temps», направленные против легитимистского стремления сохранить конституцию неприкосновенной, и сочла Е. М. Хитрово за оппозицию (см. ответное письмо Пушкина 21 августа 1830 г.: «Что вы пишете про оппозицию« „Temps“? Что ему надо — республики?»). В самом деле, умеренная Палата мечтала о том, чтобы вручить власть новому королю безусловно и пошла на официальный пересмотр конституции лишь под давлением левой оппозиции. И если фактически уступки большинства Палаты требованиям оппозиции были ничтожны, то принципиально произошел сдвиг величайшего значения: вопреки конституции, старшая линия Бурбонов была устранена от престола и самая конституция была подвергнута пересмотру и изменению. Таким образом был нанесен удар принципу легитимизма, что приобрело в ближайшие дни значение международного порядка. Принцип легитимизма был установлен Венским конгрессом, он укреплялся международными договорами. Эти договоры после Июльской революции стали необязательны. Дело Священного союза стало постепенно разрушаться.

Нельзя, впрочем, сказать, чтобы дело легитимизма не нашло в эти дни защитников во Франции. Легитимисты выступали в печати — в своих органах «La Quotidienne» и «La Gazette de France», — и в Палате пэров, которая в значительной части состояла из сторонников Карла X. Наиболее значительным политическим актом легитимизма была речь Шатобриана,²² «Умираю от нетерпения прочесть речь Шатобриана в пользу герцога Бордосского). Эта речь — одно из наиболее блестящих политических выступлений Шатобриана — была произнесена в Палате пэров 7 августа при обсуждении вопроса об изменении конституционной хартии, т. е. о провозглашении герцога Орлеанского королем. Шатобриан находился в выигрышном положении: господствующая точка зрения была компромиссной и мотивировалась весьма слабой и бессодержательной фразеологией. Ее легко было разбить прямой и отчетливой постановкой вопроса. Речь Шатобриана и сводилась к критике политических формул, связывавшихся с установлением компромиссной «выборной» монархии Луи Филиппа. Сжато и резко Шатобриан нападал на политические афоризмы, вроде того, что «самовластие народа» есть принцип, обеспечивающий свободу: свобода, по его мнению, вытекала не из политического, а из естественного права. Отвергая романтические иллюзии «священных» принципов монархии, хартии и т. п., Шатобриан призывал отказаться от принципа силы в пользу монархического строя, как наиболее удобного в данных обстоятельствах и наиболее обеспечивающего сочетание свободы и порядка. Отсюда он выводит принцип наследственности, в силу которого престол по праву принадлежал внуку Карла X. Свою речь Шатобриан заключил: «Нет вакантного престола, вакантна лишь могила в Сен-Дени» (место погребения королей). Легитимистская Палата пэров постановила напечатать речь Шатобриана. Однако страх перед развивающимся республиканским движением заставил ее воздержаться от выступления в пользу свергнутой династии и примкнуть к вотуму Палаты депутатов. Сам Шатобриан от голосования уклонился, новому правительству не присягал и в Палату пэров больше не возвращался. Речь его была напечатана в «Moniteur Universel» только 11 августа. Либеральные газеты, памятуя популярность Шатобриана как защитника свободы печати и как писателя обошли молчанием политические аргументы и превозносили эту речь как произведение ораторского искусства. «Le Temps» 9 августа писал: «Наши мнения замолкают перед таким чувством; наши убеждения лишь увеличивают наше уважение к такой преданности, вполне отдающей себе отчет во всем и поэтому еще более героической». Отмечая, что эта речь разлучает Шатобриана с Францией, газета заключала: «Франция и Шатобриан когда-нибудь встретятся, ибо они понимают друг друга лучше, чем когда-либо, даже в минуту разлуки. Его честь отнимает его у нас, его слава нам его вернет». Позднее Шатобриан занял резко оппозиционную по отношению к Луи Филиппу позицию, выступая с эффектными политическими брошюрами и иногда даже заключая союз с оппозицией противоположного лагеря — с республиканцами. Таким образом, предсказание Пушкина оправдалось. Сочувственное свое отношение непримиримо-романтическому поведению Шатобриана после Июльской революции Пушкин позже, в 1836 г., выразил в статье «О Мильтоне и Шатобриановом переводе Потерянного Рая»: «Шатобриан, который, поторговавшись с самим собою, мог бы спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями я богатством, предпочел им честную бедность и, уклонившись от Палаты Пэров, где могущественно раздавался красноречивый его голос, приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестью».

Между тем немедленно по установлении новой монархии начались официальные и официозные торжества. В первую очередь явились поэты, пожелавшие «воспеть» новый порядок, Уже в начале августа появилась очередная поэма Бартелеми и Мери «L’Insurrection» (предисловие подписано 30 июля) с орлеанистским финалом.²³ Но больший успех имела написанная К. Делавинем «La Parisienne», упоминаемая Пушкиным с отрицательной ее оценкой в письме от 21 августа 1830 г.²⁴

«Патриотические куплеты» Казимира Делавиня, так их именует «Moniteur» от 4 августа, долгое время, пока не утих революционный пыл, были наряду с Марсельезой полуофициальным гимном Июльской монархии. Вот слова этого гимна:

Peuple français, peuple de braves,
é rouvre ses bras;
On nous disait: soyez esclaves!
Nous avons dit: soyons soldats!
Soudain Paris dans sa mémoire
A retrouvé son cri de gloire.
          
          Contre leurs csnons,
A travers le fer, le feu des bataillons,
          Courons à la victoire!
                    ———
’on se soutienne!
Marchons! Chaque enfant de Paris
De sa cartouche citoyenne
Fait une offrande à son pays.
O, jours d’éternelle mémoire!
’a plus qu’un cri de gloire.
          En avant marchons, etc.
                    ———
La mitraille en vain noua dévore.
Elle enfante des combattans.
éclore
Ces vieux généraux de vingt ans.
O, jours d’éternelle mémoire! etc.
                    ———
Pour briser leurs masses profondes.

C’est la Liberté des deux Mondes,
C’est Lafayette en cheveux blancs.
O, jours d’éternelle mémoire! etc.
                    ———

Et la Colonne avec fierté
Fait briller à travers les nues
L’arc-en-ciel de la Liberté.
O, jours d’éternelle mémoire! etc.
                    ———

Soldat du drapeau tricolore,
D’Orléans! toi qui l’a porté,
Ton sang se mêlerait encore
A celui qu’il nous a couté.

Tu redirais ce cri de gloire:
          En avant, etc.
                    ———
Tambours du convoi de nos frères,
èbre signal,
Et nous de lauriers, populaires
Chargeons leur cercueil triomphal.
O, temps de deuil et de gloire!
Panthéon, reçois leur mémoire!
          
          Découvrons nos fronts.
Soyez immortels vous tous que nous pleurons,
          Martyrs de la victoirel

Этот гимн исполнялся популярным певцом Адольфом Нурри (Adolphe Nourrit) в театрах «Variétés», «Des Nouveautés» и «Vaudeville» в день первого спектакля после революции, данного 2 августа в пользу вдов и сирот граждан, погибших за свободу. В следующие дни Нурри пел его в других театрах. Музыка «Parisienne» принадлежит Оберу. Следует отметить, что, кроме этой «Parisienne» в те же дни исполнялась другая кантата под тем же названием, сочиненная Арго (он же и пел ее в театре «Водевиль», где он был директором).

L’étranger que solde la France
                    Veut nous frapper d’un plomb mortel.
                    Est-ce là l’antique vaillance
                    Des enfants de Guillaume Tell?
      é, quoi! toujours des monts d’Helvétie
      Tes enfans viendront-ils pour étouffer ta voix?
                    Ils tombent... Plus de tyrannie!
                    Le peuple a reconquis ses droits!

Эта строфа имеет в виду швейцарскую стражу, сражавшуюся в июльские дни на стороне Карла X.

«Parisienne» — слова и музыка Бланшара.

Пушкин имеет в виду несомненно «Parisienne» Делавиня. Он ознакомился с ней, вероятно, по газетам, где она была напечатана 5 августа. Впрочем, в первые же дни Августовской монархии появилось несколько изданий этого произведения, (например, одно под таким заголовком: La marche parisienne. Paroles de M. Casimir Lavige, musique arrangée à grand orchestre par M. Auber, chantée par M. Adolphe Nourrit dans les divers théâtres de la capitale le 2 août 1830 (цена 15 сантимов).²⁵

А. Неттман так характеризует гимн Делавиня: «Parisienne выражает чувства и идеи части средних классов, переживающей некоторую революционную экзальтацию на следующий день после сражения, завязавшегося во имя нарушенной законности. Это произведение, несколько искусственно подогретое, воодушевленно прежде всего гневом на королевские права и на армию. Это — cédant arma togae — части Парижской буржуазии, вовлеченной с наследственной королевской властью. Здесь чувствуется гордость после одержанной победы. В этом произведении господствует гражданский парламентский энтузиазм — и в то же время автор позаботился отметить предел, на котором останавливается его идеологическое стремление. Возвращается знамя 1792 года, которое герцог Орлеанский нес в армии Дюмурье; это — не знамя 1793 г., не знамя империи. В этом боевом гимне слышно желание скорейшего восстановления мира, и образ нового Вильгельма, замыкающего новую революцию 1688 г., появляется в заключительной строфе, как желаемая развязка кризиса, который пугает собственников. От „Parisienne“ до Марсельезы так же далеко, как от революции 1830 до 1793 г. Гимн Казимира Делавиня, у которого поэтическое чувство его „Messéniennes“ ослабело, — официальный гимн, написанный поэтом, привыкшим вдохновляться обстоятельствами, и положенный на банальный мотив опереточным композитором. Марсельеза Руже де Лиля — это выражение страстей целой эпохи, воплощенных в крике, слетающем с уст человека, в сердце и в уме которого дрожат стремления и отвращения, восторг и гнев целого поколения» (A. Nettement. Histoire de la littérature française sous le gouvernement de Juillet. 1854).

«Parisienne», она долгое время имела успех и среди республиканцев. Но они пели ее без орлеанистского куплета.²⁶

Казимиру Делавиню принадлежит и то четверостишие, за которое поплатился Дельвиг и которое упоминается Пушкиным в письме от 11 декабря 1830 г. В «Moniteur» 10 августа 1830 г. (то же самое в «Фигаро» того же числа, аналогичное в «Messager des Chambres» 9 августа) читаем следующее объявление; «Â Hôtel de la Monnaie поступила в продажу бронзовая медаль в 22 линии, в память о трех днях. На ней с одной стороны изображена Франция, плачущая над гробом, на который свобода возлагает венок и на котором написано: „В память о французах, умерших за свободу 27, 28 и 29 июля 1830 г. На оборотной стороне читается следующее четверостишие Казимира Делавиня:

France, dis-moi leurs noms: je n’en vois point paraître
          Sur ce funèbre monument?
          Ils ont vainsu si promptement
’étais libre avant de les connaître!

Г-н Какэ, исполнявший медаль, предназначает доход на облегчение положения раненых, вдов и сирот: „Обращаться для подписки в „Monnaie des médailles“, к автору — rue de Fleurus и к г-ну Левеку, граверу — Пале-Рояль“». Медаль продавалась по 5 франков.

Это четверостишие, заимствованное Дельвигом из газетного объявления, было перепечатано в «Литературной газете» от 28 октября 1830 г. (№ 61), что́ и вызвало приостановку издания этой газеты.

Со для вступления на престол Луи Филипп начал заботливо создавать свой новый стиль, достойный «короля-гражданина». В его речах, в характеристиках короля, печатаемых в официальной и министерской прессе, упорно проводилась идея о буржуазности нового монарха. В первую очередь припомнили слова P.—L. Courier, сказавшего о герцоге Орлеанском в 1822 г.: «Он привел бы дела в порядок не только благодаря уму, которым бог его наделил, но и благодаря не менее значительной, хотя и мало прославленной добродетели — экономии, качеству, если угодно буржуазному; двор не терпит его в государстве, и оно не заслуживает ни академических восхвалений, ни надгробных речей, но для нас оно весьма ценно» («Réponse aux anonymes», I). Везде восхвалялась идея «дешевого правительства» (пока дискуссии по вопросу о цивильном листе не сделали эту идею неуместной) и «простые и буржуазные нравы государя, хорошего семьянина, деятельного собственника, ловкого и предприимчивого промышленника и притом друга искусства и литературы» (Revue de Paris», 15 августа 1830 г.). «Итак — у нас король, соответствующий чувству и духу, народа, который делает и думает то, что делает и думает народ, — простой и буржуазный Король («roi simple et bourgeois») («Revue de Paris», 24 декабря 1830 г.). В первой же речи, обращенной к депутатам 7 августа, когда Луи Филипп узнал о совершившемся решении о возведении его на престол, он заявил о «мирной жизни, которую он бы вел в своей семье» («Moniteur Universel», 8 августа). Заботились об этом и газетные хроникеры в первые дни новой монархии: «Сегодня утром король вышел пешком с зонтиком в руке. Он был узнан и, окружен толпой; теснимый рукопожатиями и приветствиями, он принужден был вернуться при единодушных криках: «да здравствует король Филипп»— так слащаво повествовалось в хронике 12 августа в официозном «Journal des Débats».²⁷ Зонтик Луи Филиппа стал одной из любимых острот по адресу новой монархии.²⁸

Этот «стиль» Июльской монархии и всё с ним связанное достаточно оправдывают слова Пушкина о французах: «Их король с зонтиком под мышкой слишком буржуазен» (письмо от 21 января 1831 г.).²⁹

Первое министерство почти в том же составе, что и назначенные Муниципальной комиссией комиссары, было оформлено назначениями 11 августа (Гизо, Брольи, Луи, Жерар, Себастьяни, Моле и Дюпон де Лер, министры без портфеля Лафит, Казимир Перье, Дюпен, Биньон и Вильмен). Это было коалиционное министерство, которое долго не могло продержаться, так как неминуемо в его среде должны были возникнуть разногласия. Наряду с этим министерством политическим влиянием пользовался Лафайет, стоявший во главе национальной гвардии, и префект Сенского Департамента Одилон Барро — левый адвокат, сыгравший позднее такую крупную роль в оппозиции.

16 августа Карл Х покинул Францию: в Шербуре он простился со своей гвардией и направился в Англию, в Холируд, около Эдинбурга, где и поселился (об этом пребывании Карла Х в Холируде пишет Пушкин Вяземскому 1 июня 1831 г. по поводу жалоб Булгарина: «Карл Х сидит себе спокойно в Единбурге, а Фаддей Булгарин требует вспомогательной силы от русского императора»).^{30 31}

Предстояло закрепить революцию за пределами Франции. Международный вопрос и явился самым острым вопросом первого министерства Луи Филиппа. Францию легко признала Англия. Но гораздо медленнее шло признание ее в других странах. Особенно натянуты были отношения с Россией, несмотря на письмо Луи Филиппа Николаю I от 29 августа, в котором в очень легитимистическом тоне излагались июльские события. Письмо это со специальным курьером — генералом Аталеном (général Athalin, адъютант Луи Филиппа) — было отправлено в Петербург; ответное письмо Николая I Луи Филиппу датировано 18 сентября 1830 г. Царское Село. В этом письме Николай I настаивает на соблюдении прежних договоров. (Текст писем см.: Histoire de dix ans par Louis Blanc, t. II³²).

В Англию еще в августе был назначен послом Талейран. Это назначение поставило его фактически во главе французской дипломатии, так как согласные действия Франции и Англии определили международную политику ближайшей эпохи. Назначение Талейрана было встречено весьма неприязненно французским обществом. Предметом нападок являлся политический цинизм этого человека, бывшего епископом при Людовике XVI и затем последовательно служившего всем правительствам Франции. На официальном приеме у Карла Х он был 22 июля, а через 10 дней был на столь же официальном приеме у нового короля.³³

Международное положение вскоре осложнилось Бельгийской революцией. Это было первым отражением Июльской революции за пределами Франции, первым симптомом того, что Пушкин назвал «судорогами, охватившими Европу» (письмо 8 февраля 1831 г.). В Брюсселе беспорядки начались 25 августа; через месяц, 24 сентября, там было временное правительство, которое 4 октября провозгласило независимость Бельгии и окончательное отделение ее от Голландии. Результаты трудов Венского конгресса начинали разрушаться. В начале Бельгийской революции нидерландское правительство, в силу постановлений Венского конгресса, потребовало вмешательства в его пользу со стороны держав, подписавших эти постановления. Это вмешательство было военной угрозой Франции. Правительство Луи Филиппа заявило, что оно не допустит иностранного вмешательства во внутренние дела Бельгии. Так родился упоминаемый Пушкиным в письме от 9 февраля 1831 г. «принцип невмешательства» (non-intervention),³⁴ которым оперировала французская дипломатия и английское правительство, — принцип, встретивший сопротивление со стороны международной политики стран Священного союза, в первую очередь со стороны Меттерниха.³⁵

«Английские газеты единодушны по поводу опасности, которая угрожает Европейскому миру в случае, если какая-либо соседняя держава направит войска в Бельгийские провинции. Это мудрое намерение Англии не вмешиваться во внутренние дела чужих народов совпадает с намерениями Французского правительства. Сообщают, что оно заявило Нидерландскому правительству, что если иностранная держава (здесь разумеется Пруссия, — Б. Т.) введет хоть один полк в Бельгию, Франция последует немедленно этому примеру; но в противном случае она останется верной принципу невмешательства» («Journal des Débats» 5 сентября). Вскоре после этого официозный «Journal des Débats» писал: «Европа, кажется, приняла и охотно признала принцип невмешательства, провозглашенный Францией с первого дня освобождения. Отступить от него значило бы подвергнуть мир всем опасностям войны» 29 октября 1830 г.).³⁶Такое поведение Франции обеспечило благоприятный для бельгийцев исход революции.

Но если в международных сношениях французское правительство проявило на первых порах некоторую твердость, то во внутренних делах оно было весьма непрочно и неустойчиво. Оппозиция была агрессивна, она располагала голосами в среде, правительства (чем и объясняется твердость международной политики), но тем самым она ослабляла умеренное правительственное ядро, опиравшееся на Палату депутатов. С самых первых дней оппозиция стала требовать роспуска этой Палаты. Крайняя левая газета «La Revolution» писала под заголовком «Кто нас избавит от Палаты»: «Они еще здесь, эти 230 человек, в чью пользу, кажется, совершилась революция. Едва три недели прошло со дня свержения монархического деспотизма, и уже эти господа улучили время для организации парламентского деспотизма» (22 августа). Но Палата, хотя и в значительно уменьшенном составе (правое крыло было устранено отчасти вследствие кассации выборов 68 депутатов отчасти потому, что депутаты, проведенные Министерством Полиньяка, уклонились от исполнения депутатских обязанностей при Луи Филиппе: 52 депутата отказались принести присягу), продолжала существовать, ибо новая монархия видела в ней себе поддержку.

«Королевская власть едва родилась; она еще слаба», — признавалась министерская газета («Journal des Débats», 24 августа).

«Les grenouilles qui demandent un roi»:

Il leur tomba du ciel un roi tout pacifique
................
            Or, c’était un soliveau.³⁷

Конечно, Пушкин был неправ: под видимой слабохарактерностью скрывалось упорство Луи Филиппа, который в конце концов сосредоточил всю власть в своих руках.

— 27-го — произошли рабочие волнения; 2 сентября забастовали печатники и некоторые газеты не вышли; 9 сентября республиканское общество «Amis du peuple» расклеило по городу афиши, требовавшие разгона Палаты. Рабочие волнения не утихали. «Journal des Débats», отстаивавший точку зрения правящих, писал: «Имея все возможности и все законные основания к защите, буржуазия может ничего не опасаться, если она будет настороже. До сих пор она проявила великолепное понимание своих истинных интересов, выделив из своих рядов без всяких колебаний национальную гвардию. Пусть она продолжает и пусть в первую очередь следит за возможным союзом между агитацией материальной и агитацией моральной, между новаторами и низшими классами; вот где опасность. При движении века к материальным интересам, республика наша возможна только в ущерб собственности, и всякое нападение на наши установления есть продвижение к гибели буржуазии» (13 сентября).³⁸

Тем не менее в середине сентября пришлось под давлением оппозиции согласиться на дополнительные выборы в Палату» Был выработан «временный избирательный закон», по которому должно было избрать недостающих депутатов Палаты. Закон этот понижал ценз (в частности, возрастной) избираемых. Довыборы начались 14 октября 1830 г. Об этих-то довыборах и говорится в письме Пушкина от 11 декабря 1830 г. в ответ на письмо Хитрово, адресованное в Болдино, но полученное лишь в Москве и, очевидно, с очень большим опозданием.³⁹

Неустойчивому положению содействовал и наступивший промышленный кризис. Предприятия и банки прогорали и закрывались. Безработица увеличивалась, соответственно увеличивались и мотивы для волнений. Наиболее крупными за это время были волнения в связи с «процессом министров», за которым Пушкин внимательно следил. Министры, подписавшие ордонансы 25 июля, были вскоре после переворота арестованы: 27 и 28 сентября Палата вотировала обвинение министров (Полиньяк, Пейроне, Гернон де Ранвиль и Шантелоз) в государственной измене. Это было сделано под давлением революционных кругов. Но перед тем как разойтись (8 октября), Палата решила смягчить свое постановление, приняв адрес королю, в котором содержалось пожелание об отмене смертной казни по политическим преступлениям. Этим Палата хотела спасти министров от казни, которой требовали наиболее революционно» настроенные народные массы. Адрес вызвал возмущение — 17 и 18 октября — когда толпа требовала выдачи министров, осаждая Венсенский замок, где они были заключены, и Пале-Рояль — местопребывание короля. Одилон Барро в качестве сенского префекта расклеил воззвание, где призывал население к спокойствию. Адрес Палаты был назван в этом воззвании «неуместным, поступком». На этой почве возник конфликт между министерством Гизо и Одилоном Барро. На стороне последнего было парижское население и национальная гвардия во главе с Лафайетом. Министерству пришлось уступить, и оно вышло в отставку. На место Гизо был назначен значительно более левый депутат — банкир Лафит (3 ноября 1830 г.). Одновременно с образованием нового министерства была созвана Палата депутатов в новом составе, мало отличавшемся от старого. Министерство Лафита продержалось до 13 марта 1831 г. При Лафите закончился процесс министров. Процесс этот происходил в Люксембургском дворце (по конституции министры были подсудны только суду пэров) с 15 по 21 декабря.⁴⁰ дворца в Венсенскую тюрьму. На следующий день, 22 декабря, произошли снова беспорядки, причем усмирение толпы выпало на долю национальной гвардии и Лафайета. Лафайет действовал не только вооруженной силой, но и афишами, где развивал свою идею «республиканских учреждений вокруг народного трона» и обещал реформы в дальнейшей политике правительства. Этим Лафайет сослужил последнюю службу монархии Луи Филиппа. Далее он был не нужен и даже опасен. Пост главнокомандующего национальной гвардией был уничтожен, и Лафайет вышел в отставку. С уходом Лафайета⁴¹ началась ликвидация левых элементов в правительстве. Через два дня вышел в отставку представитель крайней левой в правительстве — министр юстиции Дюпон де Лер. Партия «сопротивления» (она же «juste milieu», т. е. умеренная партия конституциональных компромиссов) взяла верх над партией «движения». Обновленная Палата, почти не изменившаяся в своем составе, поддерживала политику Луи Филиппа. Эту ликвидацию революции ускорило и международное положение Франции. Бельгийское восстание было первым сигналом к целому ряду революционных волнений по всей Европе. В сентябре (9—11) вспыхнули беспорядки в Дрездене, 2 октября — в Дармштадте, позднее произошли восстания в Швейцарии (январь 1831 г.), Италии и др. Николай I решил мобилизовать армию на западных границах, чтобы в любой момент перебросить ее в союзе с Пруссией и Австрией на Францию, как на очаг восстаний. Но 29 ноября произошло восстание в мобилизованной польской армии. Это восстание разрослось в национальное движение.

Известие о Польском восстании произвело во Франции ошеломляющее впечатление. В газетах печатали слухи один другого сенсационнее. Так, 17 декабря газеты сообщали (через Берлин из Варшавы): «Получены сведения? о революции в Петербурге. Император Николай, принужденный оставить столицу; направился в Ригу».

Польское восстание привлекла к себе все симпатии французов. Принцип «невмешательства» был провозглашен не только как отвлеченный принцип: Франция обязалась его защищать, понимая этот принцип совсем не в том смысле, как понимал его Пушкой. Усмирение Полыни русскими войсками рассматривалось как вмешательство России во внутренние дела Польши (так же, как и усмирение австрийскими войсками итальянских провинций). Казалось бы, и силу прежних деклараций Франция должна была выступить в защиту Польши. Война казалась неизбежной; 1 декабря Лафит заявил, что Франция не потерпит нарушения принята невмешательства;⁴² 11 декабря через Поццо ди Борго (русского посла) было получено предписание Николая I всем русским покинуть Францию и вернуться в Россию.

— агрессивности республиканцев во внешней политике, неизбежности революционных войн в случае окончательного торжества революции во Франции — и отражается в письме Пушкина от 21 января 1831 г. Упоминаемое в этом письме имя Наполеона подсказано Пушкину не только как имя полководца. Оно продиктовано всё возраставшей популярностью этого имени во Франции в ущерб престижу Орлеанской династий. Гейне, приехавший в Париж в мае 1831 г., так описывает этот культ Наполеона: «За пределами Франции не имеют понятия о том, как сильно французский народ до сих пор привязан к Наполеону. Поэтому, если недовольные когда-нибудь отважатся на какой-нибудь решительный шаг, то прежде всего провозгласят молодого Наполеона, чтобы обеспечить себе сочувствие масс. „Наполеон“ для французов магическое слово, которое электризует и ошеломляет их... Изображения его попадаются всюду в гравюрах и гипсе, в металле и дереве, и во всевозможных положениях. На всех бульварах, на, всех перекрестках стоят ораторы, восхваляющие его, народные певцы, воспевающие его подвиги». Надо отметить, что культ этот отразился и на репертуаре парижских театров, особенно в октябре 1830 г.: пьесы из жизни Наполеона шли во всех театрах Парижа. Поток пьес с Наполеоном заключался пьесой Александра Дюма «Наполеон Бонапарт, или 30 лет истории Франции», поставленной в Одеоне в январе 1831 г. Характерно, что при такой популярности имени Наполеона бонапартизм как политическое течение не был силен. Бонапартисты выступали обычно вместе с республиканцами.

Французские политические настроения, отмечаемые Пушкиным в этом письме, нашли яркое, хотя и несколько наивное выражение в политической брошюре, написанной по поводу смены министерства в ноябре 1830 г.: Philippe I, Napoléon II et la République par A. P. de Pincepré. Автор кончает брошюру, посвященную Лафиту, тирадой: «Если имя республики пугает правительства королей и шокирует некоторых наших аристократов, то дадим Филиппу более популярный титул, чем титул королей, расстреливавших свой народ, и если нас не считают ни достаточно сильными, ни достаточно зрелыми, чтобы воскликнуть „да здравствует Филипп I, император французской республики!“, воскликнем, вернувшись к старому имени великой империи: „да здравствует Филипп I, император французов!“».

Но война была невыгодна как Николаю I, так и Луи Филиппу. Холерные бунты и Польское восстание были достаточными причинами, чтобы искать мира с Францией. С другой стороны, Луи Филипп понимал, что война в защиту Польши или была обречена на неудачу, так как она вооружала против Франции Пруссию и Австрию, и в таком случае вызвала бы третью реставрацию старшей линии Бурбонов, или же грозила разрастись в международное революционное движение, которое не примирилось бы с орлеанской монархией и неизбежно привело бы к республике.

Умеренные промышленные и финансовые круги, страдавшие от коммерческого застоя, всецело разделяли миролюбивую точку зрения короля. Этим объясняется довольно быстрое изменение тактики. В начале января 1831 г. одновременно был назначен Мортемар послом в Россию, а Поццо ди Борго получил верительные грамоты, и тем состоялось признание Луи Филиппа со стороны России.⁴³ «Le Messager des Chambres» продолжала печатать статьи по поводу неизбежности воины с Россией (см. в номере от 11 марта 1831 г. подробно разработанный план кампании против России). Но это были пустые угрозы. Польша была предоставлена самой себе. Шансы революции в Польше благодаря расстройству в русских войсках повышались до июня 1831 г., после чего стали быстро падать. В сентябре Варшава была взята, и польский вопрос разрешен.⁴⁴ Приблизительно так же окончились волнения и в Италии (начавшиеся в феврале 1831 г.), ликвидированные австрийскими войсками. Франция протестовала, но не выступала (попыткой вмешательства был не имевший серьезных последствий дессант в Анконе). Тем не менее натянутость отношений между Россией и Францией осталась, и угроза войны не миновала. Через два с половиной года Пушкин писал жене: «Мне сдается, что мы без европейской войны не обойдемся. Этот Louis Philippe у меня как бельмо на глазу. Мы когда-нибудь да до него доберемся» (письмо 6 ноября 1833 г.).⁴⁵

Ликвидацию левых течений во Франции, последовавшую за ликвидацией революционных вспышек за ее пределами, ускорили беспорядки, вызванные выступлением легитимистов и реакционного духовенства 13 февраля, в годовщину убийства герцога Беррийского Лувелем.⁴⁶Новый конфликт, происшедший между Одилоном Барро и министром Монталиве (наиболее правым в министерстве Лафита), повлек за собой отставку Одйлова Барро. В марте — 13-го — министерство Лафита пало, и во главе правительства стал круто повернувший на реакцию Казимир Перье (тоже банкир). Это было правительство «мира во что вы то ни стало» («la paix à tout prix»). Его реакционная политика получила короткое наименование «системы». Эта «система», между прочим, состояла и в борьбе с оппозиционной печатью. Свобода печати была умеряема усиленными судебными преследованиями. Об этом писал позже Пушкин: «Людовик-Филипп, царствующий милостью » («Мысли на дороге»). Вскоре — 2 апреля — было предложено уйти в отставку ряду левых членов правительства, преимущественно сторонникам более твердой и революционной внешней политики (в частности, генералу Ламарку). Правда, в виде уступки левым под впечатлением новых уличных беспорядков, происшедших 15—16 апреля (в связи с политическим процессом республиканца Кавеньяка, кончившимся, впрочем, оправданием). Палата депутатов была распушена 20 апреля, а на июнь назначены новые выборы, с новым созывом Палат на 9 августа.⁴⁷

Политический раскол между партиями «движения» и «сопротивления», между революцией и «системой» углублялся. Буржуазия определенно порвала с революцией. Национальная гвардия в значительной части стала оплотом порядка. Не без участия полиции образовались, контрреволюционные банды, отныне ныне принимавшие участие в подавлении волнений и в борьбе с демонстрациями (см. об этом признания начальника парижской полиции: Mémoires de Gisquet, v. I, pp. 222—225). Волнения, беспорядки и даже восстания происходили беспрерывно. В ноябре (с 21 по 23) 1831 г. произошло рабочее восстание в Лионе на экономической почве, под лозунгом «жить работая или умереть сражаясь», но без политических требований. Город в течение 10 дней после восстания находился в руках рабочих. Аналогичные события произошли в других городах. В Париже произошли крупные волнения 16 и 47 сентября 1831 г. в связи с пришедшими известиями о взятии Варшавы русскими войсками.⁴⁸ Смерть Казимира Перье (ум. от холеры⁴⁹ 16 мая 1832 г.) не изменила «системы», и вскоре разыгрались решительные события. Генерал Ламарк, представитель левого течения, умер от холеры 1 июня 1832 г. На его похоронах произошло восстание, продолжавшееся два дня (5—6 июня). На стороне восстания были рабочие, студенты Политехнической школы, артиллерия национальной гвардии, политические эмигранты, на стороне правительства — войско и национальная гвардия в целом. Восстание было ликвидировано. Через неделю выяснились результаты выборов новой Палаты, давшие большинство правительству. «Система» восторжествовала. Порядок, всё реже и реже прерываемый волнениями, был восстановлен да 16 лет.

Народные волнения и их усмирение, ознаменовавшие начало июльской монархии, вызвали у Пушкина замечание: «В Англии правительство тогда только и показывается народу, когда приходит оно стучаться под окном, собирая подать. Во Франции, когда вывозит оно пушки противу площадного мятежа — (набросок к «Мыслям на дороге», см.: Неизданный Пушкин, «Атеней», 1922, стр. 191).⁵⁰

сведениями, доходившими до нее дипломатическим путем. Что касается газет, посылавшихся Пушкину, то это были, во-первых, очевидно те, которые Пушкин называет в письме к Вяземскому из Болдина от 5 ноября:

«Кстати о Лизе Голинькой не имею никакого известия. О Полиньяке тоже... — Кабы знал, что заживусь здесь, я бы с ней завел переписку в засос и с подогревцами, т. е. на всякой почте по листу кругом и читал бы в Нижегородской глуши Le Temps и Le Globe». Газету «Le Temps» Пушкин упоминает и в своем письме к Хитпрово от 21 августа 1830 г. «Le Temps, journal des progrès politiques, scientifiques, littéraires et industriels» был основан Жаком Костом (J. Coste) 15 октября 1829 г. Среди первых редакторов его находился одно время Гизо. «Le Temps» вместе с «Le National» принял весьма деятельное участие в организации Июльского восстания. Под протестом журналистов 26 июля подписалось 9 сотрудников. «Le Temps» во главе с редактором. «Le Temps», и «Le National» — единственные газеты, которые напечатали протесты и вышли 27 июля, несмотря на запрещение. Это вызвало распоряжение о том, чтобы печатные прессы газеты были сломаны. Редактор «Le Temps» оказал сопротивление явившемуся для исполнения этого распоряжения полицейскому комиссару. Со «Сводом законов» в руках он доказывал, что распоряжение это незаконно и что полицейский чиновник совершает деяние, предусмотренное статьей о краже со взломом. Таким путем удалось поколебать слесаря, приглашенного полицией. Для взлома машины пришлось вызвать тюремного слесаря, специальностью которого являлось изготовление кандалов и заковка каторжников.

В первые дни революции «Le Temps» держался весьма решительной позиции, но вскоре принял орлеанистскую линию и перешел в разряд умеренных газет, став органом мелкого течения левого центра Палаты (Passy и Dufaure).⁵¹ He имея политического влияния, эта газета отличалась от других обилием и систематичностью информации. В литературном фельетоне ее принимал участие Ш. Нодье. «Le Temps» прекратился 17 июля 1842 г.

«Le Globe». Этот орган был основан в качестве литературной газеты Пьером Леру и Дюбуа 15 сентября 1824 г. В числе его сотрудников были крупнейшие представители критики: Жуфруа, Ремюза, Ж. Ж. Ампер, Сент-Бёв, Тьер и др.

«Le Globe» выступил с защитой «свободы искусства». До выступления этой газеты литературные направления Франции определялись расколом классиков и романтиков. При этом классики в значительной части принадлежали к философской школе XVIII в. и были сторонниками либерализма. Наоборот, романтики в области философии и политики тяготели к мистицизму, католичеству и легитимизму. «Le Globe» поставил целью объединить романтизм и либерализм. Будучи достаточно умеренным в литературных и политических вопросах, этот орган занял позицию не столь непримиримую в области искусства, как крайние романтики, но во всяком случае далекую от академического классицизма. В области политики «Le Globe» придерживался доктринерского конституционализма. Он боролся с клерикализмом и иезуитами, с реакцией Виллеля и Полиньяка, но не переходил в лагерь республиканцев. В области литературных и политических оценок чувствуется большое сродство взглядов Пушкина и «Le Globe». Несомненно, за этим органом он внимательно следил. Именно здесь он читал критические статьи молодого Сент-Бёва.

К «Le Globe» первого периода его издания относится следующая характеристика, данная ему А. И. Тургеневым: «Но прежде всего советую подписаться на le Globe, французский, под фирмой Кузена (Cousin), a иные думают Гизо издаваемый. В нем почти одна литература, но серьезная и важная. О политике только тогда, когда она имеет отношение к литературе или к какой-либо книге. Я не весь образ мыслей, в сем журнале господствующий, одобряю, но привожу его в пример рассмотрения Литературы и Наук, со стороны их влияния на гражданское общество». («Московский телеграф», 1827, ч. XIII, № 1, «Письмо из Дрездена» Э. А. 13/11 декабря 1826 г.).

Первое время «Le Globe» был чисто литературной газетой. Затем (с 15 августа 1826 г.) он стал литературно-философской газетой и, наконец (с 16 августа 1828 г.), литературной, философской и политической газетой. Сперва эта газета выходила через день, с 30 октября 1824 г. — 2 раза в неделю, ас 15 января 1830 г. превратилась в ежедневную газету.

Эта эволюция литературной газеты, постепенно превратившейся в политическую, не осталась бесследной во взглядах Пушкина на дельвиговскую «Литературную газету». Как известно, Пушкин все время мечтал о превращении «Литературной газеты» в политический орган.⁵²

«Le Globe» как орган оппозиции принял свое участие в Июльской революции. В это время политической частью его заведовал Ремюза. Но вскоре после революции все наиболее видные сотрудники получили от нового правительства назначения.⁵³ Газета осталась без сотрудников и была передана Пьером Леру обществу сен-симонистов (17 декабря 1830 г.), официальным органом которого он и становится 18 января 1831 г. с новой редакцией, во главе которой стояли Анфантен и Базар (с этого числа «Le Globe» выходит под заголовком «Journal de la doctrine de Saint-Simon» и с соответствующими его направлению лозунгами. С 23 августа 1831 г. в подзаголовке слово doctrine заменилось словом religion; с 5 сентября газета распространялась в интересах пропаганды бесплатно). «Le Globe» прекратился 20 апреля 1832 г.

Кроме этих органов, следует упомянуть «Le National» — орган Тьера, Минье и Д. Карреля. Вскоре после Июльской революции, во время которой ««Le National» всячески поддерживал так называемую «Орлеанскую интригу», Тьер и Минье покинули газету, и она осталась органом одного Карреля. После падения кабинета, Дафита Каррель перешел в оппозицию и «Le National» из органа орлеанистского стал органом республиканским. Незадолго до смерти Каррель примкнул к социалистической доктрине.

Полевой в 1833 г. называл «Le National» «лучшим из оппозиционных журналов» и писал, что он «отличается резкою правдою во всех возможных случаях и умеет высказывать ее умно и благородно». Не меньшей популярностью пользовался тогда в России «знаменитый „Journal des Débats“ — этот источник суждении о политике и палладиум учености многие наших земляков». ( «Московский телеграф», 1833, .№ IV). Эта газета, бывшая в оппозиции при Полиньяке, стала наиболее влиятельным министерским органом после июльских событий, являясь проводником консервативных идей. Передовицы этой газеты писались Сен-Марк де Жирарденом. В литературном и театральном отделах газеты участвовал Ж. Жанен.

В тетрадях Пушкина (№ 2377Б) сохранилась выписка из «Journal des Débats» от 1 июля 1831 г., сделанная рукой Натальи Николаевны Пушкиной. (См.: Описание рукописей Пушкина, сделанное Якушкиным. «Русская старина», 1884, октябрь, стр. 92). В этой выписке мы видим анализ политических форм, которые испытала Франция со времени Революции, «Программа Думы» — «трон посреди республиканских учреждений — объявляется бессмысленным противоречием, неразрешимой задачей». Этой программе газета противопоставляет принцип конституционной монархии: «Конституционную монархию не основывают чисто республиканскими учреждениями, и королевская власть, лишенная силы, — самое жалкое и хрупкое из учреждений». «Революция злоупотребила свободой; она погибла в анархии. Империя требовала лишь повиновения и войны; она погибла от рабства и сражений. Реставрация стремилась к деспотизму и нарушению законов; она погибла под обломками ниспровергнутых законов. Конституционная монархия — вот единая пристань, где есть спасение Франции».

«Юрии Милославском». В одной из заметок Майковского собрания Пушкин отмечает «уважение, каким пользуется Journal des Débats» (заметка относится к январю 1831 г.).

Кроме этих газет, Пушкин, понятно, имел возможность читать свободно допускавшиеся в Россию легитимистские руссофильские газеты: «La Quotidienne» и «La Gazette de France». Впрочем, и эти газеты допускались не всегда. Так, например, номера «Gazette de France» с 31 июля и по 15 августа 1830 г. были воспрещены, т. е. в Россию не допускались вообще известия об Июльской революции иначе, как в форме прошедших через цензуру сообщений русских газет и журналов. Последняя газета — «La Gazette de France (L’Etoile)», издаваемая Жену-дом, — заняла вскоре после Июльской революции оригинальную позицию: в некоторых вопросах она заключила союз. с крайними левыми и, например, проповедовала утверждение легитимизма Генриха V путем всеобщего голосования, очевидно, рассчитывая на монархическое настроение крестьянства. Из этой газеты Пушкин сделал выписку в тетради № 2377Б. (Якушкин вслед за отчетом Румянцевского музея за 1879—1882 гг. неправильно указывает, что выписка сделана из «Journal de France»). Выписка (сделана рукой Пушкина) заимствована из заключительной части серии статей, печатавшихся в газете с 29 июня по 5 июля 1831 г. под заголовком «Appel à la France contre la division des opinions» (выпущено отдельной брошюрой 7 июля).⁵⁴ Как и передовица из «Journal des Débats», из которой сделана выписка в той же тетради, статья напечатана в целях предвыборной агитации (5 июля начинались выборы в Палату).⁵⁵

Другую монархическую газету — «La Quotidienne» — Пушкин упоминает в так называемом письме Н. И. Раевскому (март — апрель 1827 г.; Переписка, т. II, № 312, стр. 20). Основанная поэтом и историком Мишо в 1792 г., эта газета, несколько раз менявшая свое название и закрытая при Наполеоне, возобновилась при реставрации. Занимала она крайнюю правую позицию и при министерстве Виллеля представляла собой оппозицию справа. После июльских дней ее редактировал Brian. Сотрудники ее вербовались в среде монархической молодежи. Газета прекратилась в 1847 г.

В том же письме 1827 г. Пушкин упоминает «Le Constitutionnel», распространеннейшую газету левого либерализма, основанную в 1815 г., популярную в среднем городском классе читателей. Редактором ее был известный драматург и журналист Etienne. «История „Journal des Débats“ и „Constitutionnel“ может служить историей французской журналистики и даже больше — историей всей новейшей Франции. Известно, что „Constitutionnel“ был одною из тех газет, которые наиболее затрудняли правительства времен восстановления Бурбонов. Теперь он тих и смирен, горячится только тогда, когда речь заходит о духовенстве» — так характеризуют эту газету «Отечественые записки» (т. XXVI, 1842, стр. 43). «1830 г. означал апогей процветания „Constitutionnel“; некоторое время в первые неделя после „трех дней“ в редакции газеты находился истинный центр политического влияния, действительное местонахождение правительства. Но вскоре проявился упадок, резко обозначившийся в ближайшие годы». (E. Hatin—587; ср. его же Bibliographie de la presse périodique française», 1866, p. 327). Число подписчиков этой газеты в 1830 г. достигало 22000; по распространению она занимала первое место. «Constitutionnel» являлся типичным органом среднего парижского буржуа и именно в роли мещанской газеты часто упоминается в повестях 30-х годов. В своей литературной позиции газета придерживалась воинствующего классицизма и всеми мерами боролась против романтиков.

В письме 26 марта 1831 г. упоминается «la feuille de M. de la Menais». Речь идет о газете «L’Avenir».

Ламенэ был известен Пушкину по его публицистической деятельности до июля 1830 г., когда он выступал в «Mémorial catholique» в защиту крайней ультрамонтанской точки зрения как сторонник консервативных форм монархии. Ламенэ был в это время одним из главных оппонентов «Le Globe». Взгляды Ламенэ стали быстро эволюционировать. Газета «L’Avenir» и явилась выражением новокатолической идеологии Ламенэ. «L’Avenir, journal politique, scientifique et littéraire» был основан 16 октября 1830 г. Во главе его стояла группа — Ламенэ, Монталамбер и Лакордер. Девизом газеты было «Бог и свобода». В основе новой идеологии было принятие революции, благословение свободы католичеством. Ламенэ предлагал католичеству сделать политическим орудием религиозного объединения не обветшалые формы реакционной монархии, а демократические, намечавшиеся в революционных вспышках 1830 г.⁵⁶

С особым вниманием и с особым сочувствием Ламенэ следил за революционным движением в католических странах, восстававших против некатолических правительств: в католической Ирландии, восстававшей против англиканского лондонского правительства, в католической Бельгии, восставшей против протестантских Нидерландов, в католической Польше, восставшей против православной России.⁵⁷ В том, что восстания охватывали преимущественно католические страны (Италия, Испания и т. д.), Ламенэ усматривал нечто провиденциальное — пути к созданию всемирного католического государства, в котором слились бы и народности, до сих пор не принявшие католицизма. В вопросах внутренней политики Ламенэ занял крайний левый фланг, за что неоднократно подвергался преследованию со стороны правительства (свобода печати в это время компенсировалась усиленными судебными преследованиями печати).

⁵⁸

Применение Ниневии к Парижу более или менее понятно (т. е. Пушкин говорят о том, что неизвестно, последуют ли парижане указаниям Ламенэ), но труднее уловить применение слова «тыква» к себе. Не имеет ли в виду Пушкин русско-польские события и идеи Ламенэ о возрождении католической власти через восстание католической Польши? Не указывает ли Пушкин, что польские события, подобно тыкве Ионы, не оправдают надежд Ламенэ и дадут ему лишь весьма кратковременную сень?

Проповедь Ламена привлекла на себя общее внимание в начале 1831 г. Так, в «Revue de Paris» от 7 февраля появилась большая статья о газете «l’Avenir». Хитрово, внимательно следившая за «Revue de Patis», как об этом можно судить по ряду других сведений из переписки, очевидно, именно после этой статьи и обратила свое внимание на «l’Avenir».

«L’Avenir» просуществовал весьма недолго. Пока представлялось неясным, кто одолеет в борьбе — революция или старый порядок, — лапа не противился проповеди Ламенэ. Но когда выяснилось поражение революционных движений, римское правительство дало понять Ламенэ, что проповедь его неуместна. Газета прекратилась 15 ноября 1831 г.

Сравнивая Ламенэ с Боссюэ, Пушкин, конечно, разумеет «Discours sur l’Histoire Universelle» последнего, эту попытку XVII в. провиденциальной концепции всемирной истории, равно как и другое его произведение: «Politique tirée dé propres paroles de l’Écriture Sainte».⁵⁹

«Revue de Paris». Пушкин вообще был невысокого мнения о французской журналистике, по крайней мере писал Погодину в сентябре №32 г.: «... их журналы невежды; их критики почти не лучше наших телескопских и графских». Но за «Revue de Paris» он следил и писал Нащокину из Петербурга 8 января 1832 г.: «Кстати не забудь Revue de Paris». Этот еженедельный журнал, основанный Вероном в 1829 г., с 1831 по 1834 г. издававшийся под редакцией Ам. Пишо, был по своей программе чисто литературным, объединяя на своих страницах широкие круги умеренно романтических писателей. В 1830 г., после Июльской революции, в нем помещались политические ободрения за неделю, написанные в духе «juste milieu».

Кроме этого журнала, в эти годы издавалась еще крупные литературные органы: «Revue Française» (двухмесячный журнал), издававшийся с января 1823 по сентябрь 1830 г., родственный по направлению литературной группе «le Globe», и поныне издающийся журнал «Revue des Deax Mondes», основанный в августе 1829 г. и выходивший с 1831 г. под редакцией Buloz. Администрация этого журнала в 1834 г. приобрела журнал «Revue de Paris», который стал также выходить под редакцией Buloz. Успеху журналов содействовало сотрудничество G. Planche.

Пушкин в оценке общественных движений не был бесстрастным наблюдателем. 19 октября 1836 г. в письме Чаадаеву он так заклеймил политическое равнодушие: «...cette absence d’opinion publique, cette indifférence pour tout ce qui est devoir, justice et vérité, ce mépris cynique pour la pensée et la dignité de l’homme sont une chose vraiment désolante».⁶⁰

В публикуемых письмах мы видим не менее отчетливо выраженное негодование по отношению к политическому равнодушию московского общества. Пушкин не занимал нейтрального положения.

При анализе политических взглядов Пушкина прежде всего, нужно отделять его русскую политическую программу, от западноевропейской. Политические принципы имели двоякую аргументацию: из оснований естественного права и из исторических соображений. Принципы естественного права коренились в философии XVIII в.; историческая аргументация политической программы выдвинулась на первый план в 20-е годы: XIX в. под влиянием молодой французской исторической школы, за которой Пушкин внимательно следил.⁶¹

Что нужно Лондону, то рано для Москвы.

В этом стихе иронически выражено то, что позднее Пушкин защищал без всякой задней мысли: «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою», «история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада» (наброски замечаний на «Историю» Полевого; осень 1830 г. Речь идет, вероятно, о лекциях Гизо по истории цивилизации в Европе и во Франции).

Личная незаинтересованность Пушкина в событиях Западной Европы давала ему возможность не определять своей позиции с партийной точностью. Будучи сторонним наблюдателем и судьей, он мог солидаризоваться в разных вопросах. с разными политическими течениями. Тем не менее его политические высказывания слагаются в некоторую систему, занимавшую определенное место среди различных группировок французского либерализма.

Два основных течения намечаются в либерализме эпохи Реставрации. Одно — умеренное, типичнейшим образом представленное доктринерами Руайэ-Колларом, Гизо, Барантом и др. Именно эту — доктринаристскую — концепцию имеет в виду Пушкин в приведенных словах о формуле Гизо. К этому же течению принадлежат и наиболее умеренные политические писатели либерального лагеря: г-жа де Сталь и Б. Констан.⁶² «эксцессы» демократической диктатуры, ознаменовавшей эту революцию. Корни их политического учения восходят к «Духу Законов» Монтескье. Английский конституционный строй имел большое влияние на их конкретную программную деятельность, хотя не всеми разделялось убеждение в применимости на французской почве принципа парламентаризма, которому противопоставляли принцип «внепартийного правительства». Отказываясь от реставрации феодальной, земельной аристократии, доктринеры, однако, проповедовали необходимость представления большого политического влияния наиболее обеспеченному и лично независимому слою населения; стремясь к созданию новой, чисто политической «надклассовой» аристократии. Это выражалось в требовании имущественного ценза и обязательности верхней палаты, притом наследственной.

Тактика умеренного крыла была строго конституционная, парламентская. Доктринеры уклонялись от заговоров и инсуррекционных планов. Эта политическая группа отличалась относительным единством идеологии.

Менее четки были взгляды левого крыла либералов ( «независимых» в других более радикальных). Крайние на них начали свою политическую деятельность в годы революции и оправдывали революций в целом. В их среде было много прежних якобинцев, и их филантропические идеи придавали особую окраску течению. Их политическим кодексом были идеи Ж. -Ж. Руссо, прокомментированные практикой Великой революции 1793 г. Правда, влияние реакция сказалось и на них. Они в значительной мере сократили свою демократическую программу. Будучи в большинстве республиканцами, ибо в республике они видели осуществление принципа «суверенитета народа», они готовы были идти на компромисс с королевской властью (хотя в массе были антидинастичны и боролись с Реставрацией Бурбонов). В свою политическую тактику они вводили и восстание, являвшееся по конституции 1793 г. правом гражданина. Большинство из них принимало участие в карбонарском движении и в заговорах 1820—1823 гг. Карбонаризм с его конспиративно-заговорщицким ритуалом, филантропическим республиканизмом и демократической ориентацией, и был основным выражением левого либерализма. Характерно, что на Пушкине совершенно не отразились взгляды одного из главных представителей «независимых» либералов — Destutt de Tracy, главы кружка «идеологов», автора «Commentaire sur l’esprit des lois de Montesquieu» (авторизованное французское издание вышло в июле 1819 г.) — произведения, представляющего критику Монтескьё с точки зрения республиканизма. Между тем эта книга произвела в свое время глубокое впечатление именно в среде русских радикалов, в частности в среде левых декабристов, и оказала объективно засвидетельствованное влияние на Пестеля [см. по этому поводу работы В. И. Семевского, например «Вопрос о преобразовании государственного строя России» («Былое», 1906, № 3, стр. 165—166); ср. конспективную статью: Mirkine-Guetzevitch’influence de la Révolution Française sur les décembristes russes. — «La Révolution Française», 1926, № 31, pp. 248—256].

При первых же известиях об Июльской революции Пушкин занял позицию непримиримого конституционалиста. Он требует казни Полиньяка, нарушившего конституционную скрижаль — Хартию 1814 г. Это вполне соответствует прежде определившимся взглядам Пушкина. Ведь то, что именуется «революционным» прошлым Пушкина — его политические произведения 1817—1820 гг., — свидетельствует лишь о сродстве его взглядов с идеологией Союза спасения, Союза благоденствия и Северного общества, являвшихся проводниками монархически-конституционного либерализма и в некоторой части не чуждавшихся и принципов аристократического конституционализма (идеи Дмитриева-Мамонова и М. Орлова). Позже, на юге, Пушкин испытал некоторое влияние членов Южного общества, гораздо более радикально настроенных. В эти годы под влиянием возраставшей революционной деятельности в Западной Европе (Греция, Италия, Испания и пр.) Пушкин высказал некоторые симпатии карбонариям и усвоил некоторые идеи Руссо, но неудачи революционных вспышек и удаление на север вернули его к исходным политическим впечатлениям от общения с умеренными либералами Петербурга. Именно карбонаризм имеет в виду Пушкин в своем замечании 1827 г.: «Сказано: les sociétés secrètes sont la diplomatie des peuples. Но какой же народ вверит права свои тайным обществам и какое правительство, уважающее себя, войдет с оными в переговоры?». Позднейшие его высказывания о m-me de Staël не оставляют никакого сомнения в его симпатиях к политической программе, заключающейся в ее «Considérations».

Надо думать, что пересмотр конституции после июльского переворота Пушкин встретил также сочувственно, ибо большинство изменений, внесенных в хартию, совпадало с замечаниями на эту хартию m-me de Staël (в ее «Considérations»), Конечно, позднее Пушкин не мог согласиться с уничтожением наследственности пэров, так как эта наследственность утверждалась у m-me de Staël как основание устойчивости конституционной системы.

Но конституционный энтузиазм Пушкина умеряется вскоре тревожными оговорками. Роль и влияние республиканцев вызывают иронические замечания его, вряд ли диктуемые сочувствием к ним. Понижение ценза, имущественного, а главное возрастного, вызывает тревогу о том, что парламентское большинство составится из лиц, «не устрашенных Революцией», т. е. падет граница, отделяющая умеренный либерализм от радикального. Вообще надо заметить, что концепция Революции 1793 г. занимала центральное место в политических системах эпохи. Вот почему и Пушкин принимается за изучение революции.⁶³

Наконец, развитие демократического движения, усиление бонапартизма, который в эти годы коалиционировал с левым либерализмом, вызывают резко отрицательный отзыв.

правоты, доказывая законность предания министров суду за измену.

Несочувственно относится Пушкин и к тому, что королевская власть теряет свой романтический, «надклассовый» ореол чисто политической силы и слишком конкретно проявляет свою социальную крупнобуржуазную ориентацию. В декабре 1830 г. Пушкин в разговоре с Погодиным высказывает сожаление, что французы не приняли уступок легитимизма и не избрали на престол Генриха V.

В самом деле, отдадим себе отчет в том, как Пушкин относился к различным социальным силам, взаимодействие которых определяло политическую ситуацию Франции.

Как уже отмечал П. О. Морозов, пушкинские взгляды на дворянство сложились под влиянием m-me de Staël («Сочинения Пушкина», т. VII, изд. «Просвещения», стр. 5—6). M-me de Staël противопоставляла «наследственную магистратуру» как элемент конституционного государства феодальной родовой знати, господствовавшей при старом режиме. Подобно тому и Пушкиным дворянство провозглашалось не как социальная сила, которой соответственно его социальному влиянию отводилась бы и политическая роль в государстве, а прежде всего как некий политический политическую миссию. В этом отношении знаменательны программные заметки Пушкина о дворянстве: «Что такое потомственное дворянство» и «Lâcheté de la haute noblesse» (обе около 1831 г.). Дворянство трактуется не как класс, а как политическое установление. О дворянстве говорится так, как если бы дело шло о Палате пэров: «La haute-noblesse n’ètant pas héréditaire (de fait), elle est donc moblesse à vie; moyens d’entourer le despotisme de stipendiaires dévoués — et d’étouffer toute opposition et toute indépendence. L’hérédité de la haute-noblesse est une garantie de son indépendence».⁶⁴

«Однажды Пушкин коснулся аристократического начала, как необходимого в развитии всех народов» (М. В. Юзефович. Памяти Пушкина. «Русский архив», 1880, кн. III, стр. 439). Очевидно, эта абстрактная и несколько противоречивая формула аристократии как элемента, вызываемого соображениями порядка государственного равновесия, вне вопроса о социальных, т. е. феодальных, правах сословия, и есть один из моментов, связывающих пушкинскую концепцию общественных отношений с концепцией французского умеренного либерализма.

Эта постановка вопроса и аргументация несомненно принадлежат системе m-me de Staël, B. Constant и Royer-Collard.

О буржуазии Пушкин мало высказывался, но, характеризуя упадок и разложение русского наследственного дворянства, он писал, что его остатки составляют у нас «род третьего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного» («Разговор А. и Б», 1830 г.). Надо полагать, что эти эпитеты относятся к западноевропейскому tiers-état. Это согласуется с тем вниманием, которое уделял Пушкин современным ему экономистам, апологетам буржуазно-промышленного строя. С другой стороны, у Пушкина находим непримиримое отношение к «отвратительной власти демокрации» («Об истории поэзии Шевырева»).

Надо сказать, что термин «народ» Пушкин употребляет без особой дифференциации социального состава этого понятия, но во всяком случае отделяя его от «третьего сословия». Во французском революционном движении он видел движение «демоса» вообще и вряд ли замечал, как в процессе развития общедемократического движения происходило обособление движения чисто рабочего. Вообще рабочий вопрос у Пушкина ассоциировался, вероятно, только с английской промышленной обстановкой («Разговор с англичанином», около 1833 г.).

Правда, Пушкин был знаком с идеями сен-симонистов. Мало того, он должен был на них обратить особое внимание. Чаадаев писал ему 18 сентября 1831 г.: «Смутное сознание подсказывает мне, что скоро придет человек, который принесет нам истину нашего времени. Может быть это сперва будет чем-то подобным политической религий, проповедоваемой ныне в Париже Сен Симоном, или же католицизмом нового рода, который некоторые смелые священники предполагают утвердить на месте католицизма, освященного временем. Что же? Не, всё ли равно, откуда придет первый толчок движения, которое завершит судьбы человечества» (оригинал на французском языке; Переписка, т. II, № 618, стр. 327). В библиотеке Пушкина сохранилась, между прочим, книга «Religion Saint-Simonienne» (Deuxième édition, Bruxelles, 1831). В книге этой некоторые страницы отмечены (см.: Б. Л. Модзалевский, Библиотека Пушкина, № 1300; ср.; Doctrine de Saint-Simon», 1829; в брюссельском издании 1831 г. № 885). Однако эти отметки показывают, что Пушкина, как и Чаадаева, интересовала религиозно-философская сторона учения, в то время как социальная программа не привлекала внимания. Чаадаев — в согласии с таким пониманием сен-симонизма — совершенно прав, сопоставляя сен-симонизм с приверженцами Ламенэ. Впрочем, формы сенсимонизма начала 30-х годов отчуждали его от рабочего движения.

«Разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?» — «Разговор с англичанином»).⁶⁵

Подобная социальная ориентация Пушкина вполне соответствовала такой же ориентации доктринеров. Тот же компромисс двух противоречивых (что сознавал Пушкин) принципов: «устойчивости и прогресса» (stabilité и perfectibilité) — мы находим как у Пушкина, так и у идеологов умеренного либерализма (см. заметку Пушкина 1831 г.: «Stabilité — première condition du bonheur public. Comment s’accomode-t-elle avec la perfectibilité indéfinie?». Ср. политический дуализм французских либералов, выражающийся в лозунгах «l’ordre et la liberté» и т. п.).⁶⁶

Понятно, взгляды Пушкина как стороннего наблюдателя, не связанного политической тактикой партии, не укладываются в строгие рамки французского либерализма. Так, в частности, он не скрывает своих симпатий к политическому противнику либералов — к Шатобриану, но не следует забывать, что Шатобриан в эпоху «Chambre introuvable», когда, казалось, легитимизм располагал национальным большинством, выступил с крайне либеральной программой, включавшей свободу печати и парламентаризм. Этим принципам он оставался верен и позднее, что и привело его в оппозицию. Программа Шатобриана имела, конечно, совершенно иные социальные предпосылки, чем программа либералов, но сходство предлагавшихся политических мероприятий заставляло Пушкина ему симпатизировать. Любопытно, что в «Рославлеве» Пушкин отмечает, что m-me de Staël была другом Шатобриана, и тем как бы указывает на идеологическую их связь. С другой стороны, Пушкину был совершенно чужд мистицизм Шатобриана, который собственно и определял его политическую ориентацию. Замечу, что во французской либеральной прессе этой эпохи избегали враждебных суждений о Шатобриане.

Резко разошелся Пушкин с либеральной Францией в польском вопросе, но не следует думать, что в этом взгляды Пушкина принципиально противоречили либеральной программе. Замечу, что национальный вопрос в начале XIX в. рассматривался совершенно иначе, чем теперь. Национальные движения малых наций, вообще говоря, не приравнивались к освободительным. Так, и Французская революция прошла под лозунгом борьбы с местным партикуляризмом («République Française une et indivisible»), и завоевательная политика Наполеона не расходилась с освободительными идеями века. Права малых наций рассматривались с точки зрения их относительного социального превосходства по отношению к метрополии (ср. аналогичные утверждения в «Русской правде» Пестеля). А в этом отношении умеренные либералы не питали особого доверия к Польше. Феодально-олигархические традиции вызывали подозрения в способности польского народа к осуществлению либерального строя при самостоятельном существовании. Вот, например, как осторожно упоминала Польшу m-me de Staël в своих «Considérations sur les principaux événements de la Révolution Française»: «L’Europe devait être citée au ban de la Pologne, pour les injustices toujours croissantes dont ce pays avait été la victime jusqu’au règne de l’empereur Alexandre. Mais, sans nous arrêter maintenant aux troubles qui ont dû naître de la funeste réunion du servage des paysans et de l’indépendance anarchique des nobles, d’un superbe amour de la patrie et d’une contrée tout ouverte au pernicieux ascendant des étrangers, nous dirons seulement que la constitution rédigée en 1792, par des hommes éclairés, celle que le général Koseiosko a si honorablement défendue, était aussi libérale que sagement combinée».⁶⁷

К этому недоверчивому отношению к национальному сепаратизму поляков у Пушкина примешивалось и сознание русских государственных интересов — сознание, присущее по той эпохе и либералам крайнего толка. Поэтому, когда Пушкин именовал польский вопрос «домашним спором», то не противопоставлял себя западноевропейскому либерализму, а выделял польский вопрос из общей либеральной программы, выдвигая местные условия, заставлявшие несколько иначе подходить к его разрешению, чем это делали французские либералы в момент Польского восстания. Не следует также упускать из виду слухов, которые приписывали крушение либеральных надежд на реформы, ожидавшиеся от Тайной комиссии 6 декабря 1826 г., вмешательству польских кругов через Константина Павловича. Русское общество, ожидавшее от работ этой комиссии осуществления либеральных чаяний, испытало полное разочарование по прекращении этих работ летом 1830 г., окончившихся ничем я разрушивших последние иллюзии.

Рассматривая политические замечания по поводу Июльской революции в целом, мы должны прийти к выводу, что Пушкин занимал вполне определенную либеральную позицию. Надо только помнить, что либерализм начала XIX в. представлял собой сложное явление, распадаясь на несколько течений, находившихся в борьбе и лишь иногда, по тактическим соображениям, заключавших союз.⁶⁸ Кроме того, следует строго различать либерализм как определенно направленное социально-политическое течение и «либеральную программу», т. е. совокупность известных «гражданских свобод» и «конституционных гарантий». Либеральной программой как средством пользовались и социально враждебные либерализму течения, и она не является решающим, отличительным признаком либерализма.

Большинство заметок, посвященных вопросам социального и конституционного характера в пушкинских рукописях, относится к концу 1830 или к 1831 г.; это свидетельствует о том, что события, сопряженные с Июльской революцией, вызывали Пушкина на пересмотр основных пунктов его политической программы. Вот почему его отзывы на эти события, дошедшие до нас в письмах к E. M. Хитрово, имеют такое большое значение, характеризуя один из основных этапов развития его общественно-политического самосознания.

¹ Первые известия о революции Пушкин получил, еще находясь в Петербурге, откуда он выехал в Москву 10 (22) августа. Очевидно, информацию о событиях Пушкин получил также от Е. М. Хитрово. А. И. Дельвиг в своих воспоминаниях пишет: «Лето 1830 г. Дельвиги жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза. У них было постоянно много посетителей. Французская Июльская революция тогда всех занимала, а так как о ней ничего не печатали, то единственным средством узнать что-либо было посещение знати. Пушкин, большой охотник до этих посещений, но постоянно от них удерживаемый Дельвигом, которого он во многом слушался, получил по вышеозначенной причине дозволение посещать знать, хотя ежедневно и привозить вести о ходе дел в Париже. Нечего и говорить, что Пушкин пользовался этим дозволением и был постоянно весел, как говорят, в своей тарелке. Посетивши те дома, где могли знать о ходе означенных дел, он почти каждый день бывал у Дельвигов, у которых проводил по нескольку часов» (А. И. Дельвиг. Мои воспоминания, ч. I, 1912, стр. 107). Но петербургская информация ограничилась за отъездом Пушкина лишь первыми днями революции. Дальнейшие известия о революции Пушкин получал уже в Москве, находясь среди «орангутангов» Английского клуба, который «постановил, что кн. Дм. Голицын неправ, запретив ордонансом игру в экартэ». Это отношение к политическим разговорам в Английском клубе Пушкин около «того времени выразил и в одной из строф «Путешествия Онегина»:

В палате Английского Клоба

Безмолвно в думу погружен
О кашах пренья слышит он.

Чтобы узнать, какими сведениями располагал Пушкин в тот или другой момент, следует принять во внимание, что нормально почта шла из Парижа в Петербург морским путем 11 дней. От Петербурга до Москвы письма шли 2—3 дня. Таким образом, через Хитрово Пушкин мог получать французские газеты с опозданием недели на две. Впрочем, возможно, что Хитрово, пользовалась дипломатической почтой, которая шла несколько скорее. О времени, когда в Москву пришли известия об Июльской революции, мы узнаем из писем Булгакова к брату; помещенных в «Русском архиве» ( 1902, № 12). Под датой 4 августа он пишет: «Здесь в субботу ввечеру уже говорили о возмущении в Париже. Король, бежал, и королевство предложено герцогу Орлеанскому». Очевидно, дошли сведения от 30—31 июля. От 31 июля нового стиля до 2 (14) августа (субботы) старого стиля ровно две недели. Далее, 11 августа старого стиля в Москве были газеты от 2 августа нового стиля, т. е. с опозданием на 21 день. Только 18 августа дошла речь Шатобриана, напечатанная во французских газетах 8 августа («Journal des Débate»), т. е. через 24 дня. Ввиду цензурного запрета (см. ниже) эти газеты были достоянием немногих: прочие узнавали о событиях с бо́льшим запозданием и преимущественно по информации немецких газет. По сообщению в le National (от 1 сентября 1830), известие об июльской революции пришло в Петербург , 12 августа (т. е. 31 июля ст. ст.).

² Так называлась Палата депутатов до Июльской революции. В новой редакции конституционной хартии слова «от департаментов» были исключены.

³ он словами: «Правительство сегодня потеряло характер законности, которою обусловливается повиновение».

⁴ Главным материалом баррикад были выломанные из мостовой булыжник. Эти булыжники как орудие восстания были в свое время популярны. Они фигурируют в современных изображениях «эпизодов июльских дней». Позже, когда возник проект об уничтожении булыжных мостовых и замены их «макадамом», левые запротестовали, увидя в этом попытку «разоружения народа». Именно на эти булыжники намекал Пушкин в черновике главы «Шоссе» «Мыслей на дороге», где писал, что Бурбоны были выгнаны каменьями.

⁵ Очевидно, именно поведение войска в июльские дни 1830 г. разумел Пушкин, когда писал в «Мыслях на дороге»: «Конскрипция, по кратковременности службы, в течение 15 лет делает изо всего народа одних солдат. В случае народных мятежей, мещане бьются как солдаты, солдаты плачут и толкуют как мещане, обнимаются и обращаются против правительства. Обе стороны одна с другой тесно связаны» («Городня»).

⁶ Организация искусственной безработицы для муссирования восстания, понятно, замалчивалась позднее официальными хроникерами июльских событий. Однако этот факт единодушно отмечается в мемуарах того времени. Этому вопросу посвящена статья: Paul Mantoux’Histoire moderne, t. III, 1901, pp. 291—296. В июльские дни об этом писали роялистские газеты, например «La Quotidienne» (см. номер от 28 июля). Как об общеизвестном факте об этом писал Фьеве в брошюре «Causes et conséquences des événements du mois de juillet 1830»: промышленники «выставили 50 тысяч вооруженного народа единым актом своей воли. Они закрыли мастерские, хорошо зная, каков будет результат этой меры, которая — они не сомневались — будет понята рабочими». «Закрытие мастерских разрешало вопрос скоро, наверняка в пользу тех, кого побуждали вооружиться» (см. статью Сент-Бёва из «Le Globe» от 30 августа 1830 г., перепечатанную в «Premiers lundis», где это место цитируется). Ср. также «Histoire de dix ans» Луи Блана, где этот факт отмечается. Общей характеристике рабочего движения за 1830—1834 гг. посвящена книга: О. Festy. Le mouvement ouvrier au début de la monarchie de Juillet. 1908. Насколько в эти годы считалось нормальным, чтобы промышленник располагал своими рабочими, как революционной силой, показывает сюжет пьесы Скриба «Bertrand et Raton» (1833 г.), о которой упоминает Пушкин в своем дневнике в феврале 1835 г.

⁷ Генерал Лафайет, по происхождению маркиз, родился в 1757 г. В 1776 г. отправился в Америку на снаряженном на собственные средства корабле и принял деятельное участие в федеральной армии в борьбе английских колоний за независимость. Был членом Assemblée Nationale», а с 15 июля 1789 г. — командующим национальной гвардией. В 1792 г. бежал во Фландрию и находился 5 лет в австрийском плену. После реставрации был депутатом оппозиции. Умер 20 мая 1834 г.

⁸ Кроме этих лиц, в комиссию были кооптированы генерал Жерар, Лафит и Одье. Первый день комиссия именовала себя «временным правительством» («Moniteur». № 210 и 211, 29 и 30 июля).

⁹ Эти афиши были вывешены без согласия герцога Орлеанского. Тьер брал на себя ответственность за его согласие. Однако предусматривая возможность неудачи в переговорах с герцогом, на последних экземплярах афиши Тьер напечатал вместо заключительной фразы следующее: «Герцог Орлеанский еще не высказался, он ждет нашего желания. Произнесем это желание, и он примет Хартию, какую мы всегда требовали». Текст афиши фигурировал в большинстве брошюр, вышедших в начале августа то в той, то в другой редакции.

¹⁰ émoire pour servir à 1’histoire de la révolution de 1830 publiés par M. Alex. Mazas, Mission de M. le duc de Mortemart pendant la semaine de juillet, Paris, 1832. Очевидно, Пушкин в особенности намекал на роль Мортемара в Июльской революции, сопровождая его имя (в письме от 9 февраля 1831 г.) эпитетом «исторического человека».

¹¹ Факсимиле этого документа приложено к книге: Flers. Le roi Louis-Philippe, vie anécdotique. Paris, Dentu, 1891. Текст, появившийся в газетах, имеет еще одну заключительную фразу: «Перед тем как разойтись, депутаты голосовали помилование Парижского населения». Особое мнение Шонена не было опубликовано (см.: «Courrier Français», 31 июля 1830 г.).

¹² См. Odilon . Mémoires posthumes. t. I. Кабе прямо называет Талейрана «душой и головой Орлеанского заговора» (Révolution de 1830 et situation présente).

¹³ Муниципальная комиссия, помня требования о пересмотре конституции, убоялась этого принципа сохранения старой хартии, и в «Moniteur» текст прокламации был слегка изменен: «Une charte sera désormais une vérité», что, впрочем, на следующий день было исправлено как «опечатка»» См. по этому поводу приведенные далее передовицы из «Le Temps».

¹⁴ Г-жа де Жанлис (род. 25 января 1746 г.), известная писательница в области детской и педагогической литературы, еще успела видеть торжество своего воспитанника. К коронованию Лун Филиппа она отнеслась с большим недоверием, так как отрицала за своим воспитанником всякие государственные способности (Jean . Madame de Genlis, sa vie intime et politique, 1746—1830. Paris, 1912). Она умерла 31 декабря 1830 г., проведя последние годы в благочестии и в обильных литературных занятиях, оставив после себя, по ироническому замечанию «Revue, de Paris», неисчислимое количество неизданных произведений. Последние годы она печатала свои мемуары, проникнутые ненавистью к французской философии и революции. Эти мемуары подвергались осмеянию в либеральном «Le Globe», особенно в статьях Сент-Бёва (см.: «Le Globe», 2 и 5 апреля и 21 мая 1825 г.). Пушкин относился к Жанлис весьма отрицательно, относя ее к разряду «бездарных писак». Упоминает он «последнюю Жанлис» в письме брату от апреля 1825 г., подразумевая здесь, вероятно, ее мемуары. Ср. упоминание ее имени в стихотворении «К сестре» (1814) и «На Кишиневских дам» (1821).

¹⁵ Политическому учению доктринаризма (до 1820 г.) посвящена глава в детальном труде В. А. Бутенко: Либеральная партия во Франции в эпоху Реставрации. СПб., 1913, стр. 323—363. Взгляды доктринеров, в частности их лидера Royer-Collard, весьма близки к политическим высказываниям Пушкина, что необходимо учитывать при оценке пушкинских суждений о французских политических событиях.

¹⁶ Эта фраза напечатана в «Moniteur» 8 августа 1830 г. и до конца 1830 г. являлась почти официальным лозунгом монархии (она печаталась в заголовке официозной газеты «La garde nationale», издававшейся с 9 октября до 4 декабря). После разгрома революционного движения правительством Луи Филиппа республиканцы поспешили опровергнуть подлинность этих слов (см. брошюру Кабе «Révolution de 1830 et situation présente», напечатанную в мае 1833 г.). Под их влиянием и Лафайет отрекся от своих слов в своей речи в Палате Депутатов 3 января 1834 г. Судьба этой фразы символизирует судьбу участия республиканцев в деле создания Июльской монархии.

¹⁷ Очевидно, эту фразу Saint Marc de Girardin пародирует Пушкин в конце письма 21 августа 1830 г.

¹⁸ Барбье. Ямбы и Поэмы. Редакция, вступительная статья и примечания М. П. Алексеева, Одесса, MCMXXII.

¹⁹ См. «Трибуну» от 6 августа; в том же тоне писала газета «Революция» 13 августа (прим. Чернова).

²⁰ Это не значит, что все республиканцы разделяли эту точку зрения. Среди политических брошюр, выпущенных между 1—7 августа, были и такие, которые защищали идею учреждения республики, например «La Prise de Paris par les Parisiens». С этой точкой зрения полемизировал Girardin в «Journal des Débats» (см. его «Mémoires d’un journaliste»).

²¹ «Temps» оказала влияние на Палату при пересмотре конституции. Между прочим, в этой же статье указывалось, что идея «божественного права» короля выражалась в титуле «король Франции», заменившем древний титул «король французов».

²² Шатобриан был последние годы в оппозиции. Особенно памятна всем была его защита свободы печати; в июльские дни толпа носила его на руках при криках: «Да здравствует свобода печати». Этим объясняются» слова Пушкина: «Во всяком случае он снова в оппозиции».

²³

²⁴ Отрицательный отзыв о «Parisienne» совпадает с отрицательным Взглядом Пушкина на всю поэтическую деятельность Делавиня. См. его отзывы о драматургии Делавиня в письмах (черновых) Вяземскому от 5 ноября 1823 г., 5 июля 1824 г. и 25 мая 1825 г.

²⁵ По-русски существует новый стихотворный перевод этого гимна, принадлежащий М. Слонову (см.: «Песни Французской революции» и «Песенник для рабочего хора»). Вот первые строфы этого перевода:

²⁶ «Les Parisiennes. Chants de la Révolution de 1830», par Adolphe Dumas. Книга состоит из трех самостоятельных «кантат», ничего общего с вышеупомянутыми «Parisiennes» не имеющих.

²⁷ Аналогичные заметки появлялись и в других газетах. Так, «Messager des Chambres» 12 и 13 августа поместил одну и ту же заметку о том, как король, проработав весь день, вышел прогуляться пешком «en habit bourgeois». «Le Temps» 10 августа умилялся по тому поводу, что король остался жить в Пале-Рояле, «на лоне семьи», и т. д.

²⁸ Ср. известные каррикатуры Домье, где Луи Филипп изображен в виде груши с зонтиком, балансирующий на канате. Зонтик, груша, цилиндр с трехцветной кокардой и рукопожатие — постоянные атрибуты большинства карикатур на Луи Филиппа (см.: J. Grand-Gauteret. Les moeurs et la caricature en France, pp. 200, 207, 209, 228). Ср.: H. Heineösische Zustände; письмо от 28 декабря 1831 г.

²⁹ Понятно, во всех этих характеристиках необходимо учитывать несколько расширенное значение слова «буржуазный», которое оно имеет по-французски, особенно в языке начала прошлого века.

³⁰ Пушкин пережил Карла X, который умер в Герце 6 ноября 1836 г. Смерть его прошла незаметно; мало эффекта произвел и шестимесячный демонстративный траур легитимистов (см.: M-me Emile de Girardin. Lettres parisiennes. Lettre IV, 23 XI 1836). Траур по Карлу X носили и в петербургском высшем свете. Об этом, между прочим, сообщает в своих воспоминаниях В. А. Соллогуб, описывая раут у Фикельмон, 16 ноября 1836 г.: «На рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна Екатерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем» («Воспоминания», стр. 180).

³¹ Барро), «Историей» Луи Блана и. др. Объективную и подробную летопись событий можно найти в работе: Ach. de Vaulabelle. Histoire des deux restaurations, t. VIII (события доведены до октября 1830 г.). На русском языке см.: Л. Грегуар. История Франции в XIX веке, т. I. 1893; ср.: А. . Пролетариат во Франции. 1869, стр. 175—203.

³² Взгляды Николая I на Июльскую революцию, хотя и в несколько смягченной передаче, хорошо характеризует записанный В. Кочубеем разговор, который он имел с Николаем I в Царском Селе 14 (26) августа 1830 г. Крайнюю правую, непримиримую точку зрения выражал Дибич (см. запись В. Кочубея от 15 августа). См. статью: Т. Богданович. Французская эмиграция, вопрос об интервенции, империя, польская революция в свидетельствах русского вельможи. «Анналы», т. IV, 1924, стр. 131—135 и 136—137.

³³ с прошлым и настоящим Луи Филиппа и в свое время принявших участие в Великой революции: 84-летней Жанлис, 78-летнего Лафайета и 76-летнего Талейрана (см. письмо 21 августа). Талейран родился в 1754 г., был с 1788 г. епископом, участвовал в Assemblée Nationale в качестве сторонника революции. В 1790 г. сложил с себя сан. В 1792 г. эмигрировал; по возвращении содействовал перевороту 18 брюмера. Впоследствии содействовал реставрации Бурбонов и был одним из главных участников Венского конгресса. В конце реставрации, будучи устранен от дел, сблизился с Луи Филиппом. Умер в 1838 г.

³⁴ Об этом же принципе невмешательства и в том же применении Пушкин писал Вяземскому 1 июня 1831 г. по поводу польского восстания: «Конечно, выгода всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention, т. е. избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лаят. Того и гляди навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы в прошлом году не вмешались в последнюю французскую передрягу! А то был бы долг платежом красен».

³⁵ Политику «невмешательства» Пушкин противопоставляет системе Каннинга Джордж Каннинг (11 IV 1770 — 8 VIII 1827) — английский государственный деятель, начавший свою политическую карьеру в 1793 г. в торийском министерстве Питта, но в конце жизни примкнувший к вигам: в 1807—1809 гг. — министр иностранных дел, в 1814—1816 гг. — английский посланник в Лиссабоне, с 1822 г. — снова министр иностранных дел, а в конце жизни — глава кабинета министров. Пушкин имеет в виду либеральную внешнюю политику Каннинга, выразившуюся в признании отделившихся от Испании американских колоний (Мексики, Колумбии и Аргентины) и особенно в признании греческой независимости, повлекшем за собой вооруженное вмешательство (следствием которого было Наваринское сражение 1827 г.). Каннинг привлекал внимание Пушкина также как писатель. См. заметку, опубликованную Н. К. Козминым в сборнике «Атеней» (1924 кн. I—II, стр. 5). Стихи Каннинга находились во французском переводе в библиотеке Пушкина в издании 1827 г. («Библиотека Пушкина» Б. Л. Модзалевского, № 704), что заставляет предполагать более позднее написание названной заметки, чем оно означено в «Атенее» (1825 г.). Имя Каннинга упоминается в так называемом письме Раевскому 1827 г. (Переписка, т. II, № 312, стр. 20).

³⁶ Ср. речь Талейрана английскому королю при вручении верительных грамот 6 октября: «Общие принципы укрепляют связи обеих стран. Англия во внешней политике отвергает, как и Франция, принцип вмешательства во внутренние дела соседей, и представитель королевской власти, единодушно провозглашенной великим народом, спокойно чувствует себя на свободной земле перед потомком славного Брауншвейгского дома». Ср. передовицу «Journal des Débats» от 1 марта 1831 г. по поводу итальянских событий: «Присутствие хотя бы одного Австрийского полка на территории одного из этих государств (Пармы, Модены, Романьи) есть грубое нарушение принципа невмешательства. Франция не может на это согласиться. Это уже не вопрос равновесия или влияния; в этом — все будущее нашей революции. Не будем забывать, что она живет в Eaporfe только поддержкой, принципа, который она провозгласила первая и. который другие державы провозгласили после нее. Она не искала силы в приращении своей территории, она нашла ее в уважении к независимости других наций. Если последует хоть малейшее покушение на это уважение, Франция рискует потерять уважение и доверие Европы». Как известно, позднейшие события с этой декларацией не согласовались. Принцип «невмешательства» имел и своих противников. В этом отношении любопытна статья из «Le Constitutionel» 7 марта 1831 г.: «Противопоставленное принципам Священного Союза невмешательство хорошо выражало оппозицию системе, подчинившей народы произволу деспотов; но как выражение идеи организации это слово бессодержательно... ... Каннинг отрекся от этой печальной политики, приняв девизом „гражданскую и религиозную свободу народов“... Каннинг этим выразил идею радикальной реформы в правах человека; он наметил план новой европейской или вернее всемирной системы, соответствующей современному состоянию цивилизации. Он бы не стал говорить о невмешательстве пред лицом России, вооружающейся против свободных наций и готовой поглотить Польшу». Колеблющееся мнение французских либералов по вопросу о применении принципа невмешательства к польским делам выразилось, с одной стороны, в весьма агрессивной статье в «Le Messager des Chambres» 2 января 1831 г., с другой — в примирительной брошюре Тьера «La monarchie de 1830», датированной 20 ноября 1831 г.

³⁷ В переводе Крылова «Лягушки, просящие царя»:

           Не суетлив, не вертопрашен...
Царь этот был осиновый чурбан...

³⁸ Что газета считала законными средствами защиты буржуазии, показывает следующая выписка из «Gazette des Tribunaux» от 10 октября 1831 г.: «Каждый класс рабочих заявил о своих нуждах, но не все соблюдали в этом одинаковую умеренность и ограничились дозволенными жалобами. Слесаря не только потребовали, чтобы были сокращены рабочие часы и увеличена плата, но также пытались образовать союзы (les coalitions) и снять с работы тех своих товарищей, которые продолжали свою службу у хозяев на прежних условиях. Несколько человек было арестовано, шесть сегодня предстали пред судом исправительной полиции, в седьмой камере. Суд приговорил Жана Лорена Сталя и Жана Мишеля Фонтена к двухдневному тюремному заключению; Крессона — к месячному и всех троих — к судебным издержкам. Привлекали рабочих к ответственности на основании статьи 415, согласно которой всякий союз рабочих, имеющий целью забастовку или хотя бы частичное прекращение работы, карался тюремным заключением от 2 до 5 лет. Применять эту статью в полной мере в 1831 году не решались. Остальные оправданы». Таких фактов в судебной хронике множество. На тему о рабочих союзах и экономических волнениях написан водевиль «La coalition», tableau populaire, mêlé de vaudevilles, en un acte, par M. M. Mélesville et Carmouche, представленный 22 октября 1830 г. в Théâtre des Variétés. Ср. такие пьесы, как «Le bal des ouvriers» par Varin et Louis (псевдоним L. Desnoyers и Armand) и некоторые другие.

«Общества друзей народа» 25 сентября 1830 г. Упоминаемые в «Journal des Débats» новаторы — сенсимонисты, влияние которых на рабочее движение было невелико.

³⁹ В тот же день (11 декабря) у Пушкина был Погодин, который записал в своем дневнике: «Говорили... » («Пушкин и его современники», вып. XXIII—XXIV, стр. 109; M. А. Цявловский. Пушкин по документам Погодинского архива. Пгр., 1916). Этот разговор, вероятно, был связан с речью Шатобриана. Пушкин, отрезанный в Болдине на три месяца от внешнего мира, в декабре всё еще находился под впечатлением августовских событий.

⁴⁰ внимательно следил. Из Болдина он писал Плетневу 29 сентября 1830 г.: «... »; 11 октября H. H. Гончаровой: «je ne sais que fait le pauvre monde et comment va mon ami Polignac». Вяземскому 5 ноября: «О Лизе Голинькой не имею никакого известия. О Полиньяке тоже. Кто плотит за шампанское ты или я? Жаль, если я». Вяземский на это писал Пушкину 1 января: «Приезжай, да прошу привезти с собою Полиньяковское шампанское... Воля твоя, Мартиньяк и я правы, а ты и Камера депутатов неправы». На следующий день Пушкин отвечал: «С удовольствием привезу и шампанское — радуясь, что бутылка за мною. С П. я помирился. Его вторичное Заточение в Венсене (Полиньяк был в Венсене в 1804 г. за участие в заговоре Кадудаля, — Б. Т.), меридиан, начертанный на полу его темницы, чтение Вальтер Скота, всё это романически трогательно — а всё-таки палата права́. Речьми адвокатов я не доволен — они все робки. Один Ламане в состоянии был бы aborder bravement la question». О том, что Полиньяк заключен в той самой камере, которую занимал в 1801 г., когда он начертал на полу этой камеры меридиан, сообщено в газете Temps 30 августа 1830 г. (Interrogetoire des ex-ministres detenus à Vincenes); о чтении Вальтер Скотта сообщалось в газете Le Corsaire тех же дней. Предметом пари, заключенного при первых известиях о революции, был вопрос: казнят ли министров? Об этом споре Вяземский писал (18 августа 1830 г.): «У меня были два спора, прежарких, с Жуковским и Пушкиным. С первым за Бордо и Орлеанского. Он говорил, что должно непременно избрать Бордо королем и что он верно избран и будет. Я возражал, что именно не должно и не будет. Si un diner rechauffé ne vaut jamais rien, une dynastie rechauffée vaut encore moins. В письме Карамзиным объяснил и расплодил эту мысль. С Пушкиным спорили мы о Пероне (не ошибка ли? О Полиньяке? — Б. Т.). Он говорил, что его должно предать смерти и что он будет предан pour crime de haute trahison. Я утверждал, что не должно и не можно предать ни его, ни других министров, потому что закон об ответственности министров заключался доселе в одном правиле, а еще не положен и следовательно применен быть не может. Существовал бы точно этот закон и всей передряги не было, ибо не нашлось бы ни одного министра для подписания знаменитых указов. Утверждаю я, что и не будет он предан ибо победители должны быть великодушны. Смерть Нея и Лабедойера опятнала кровью Людовика XVIII. Неужели и Орлеанский, или кто заступит праздный престол, захочет последовать этому гнусному примеру. Мы побились с Пушкиным о бутылке шампанского» (Старая записная книжка. — Сочинения, т. IX, стр. 136—137). О том же Вяземский писал А. Я. Булгакову 27 ноября 1830 г.: «Полиньяк понемногу омывается от грязи и крови. Дай бог! Мне от того будет бутылка Шампанского: я еще в Питере бился об заклад, что министры преданы смерти не будут» («Русский архив», кн. II, 1879, стр. 114—115). В библиотеке Пушкина, как след его интереса к Полиньяку, имеется книга: . Considérations politiques sur l’époque actuelle, adressées à l’auteur anonyme de l’ouvrage intitulé Histoire de la Restauration par un Homme d’Etat. Bruxelles, 1832.

⁴¹ Документы, относящиеся к политической деятельности Лафайета, собраны в издании: Mémoires, correspondence et manuscrits du général Lafayette, publiés par sa famille, 1839. Общий очерк политической жизни Лафайета см. в кн.: А. Bardouxères années de La Fayette (1792—1834), Paris, 1895.

⁴² «juste milieu» старались истолковать принцип невмешательства в том же смысле, как это делает Пушкин в письме от 9 февраля 1831 г. «Странная вещь! Программная дипломатия руководилась принципом невмешательства, но в дальнейшем, если бы действовать под тем же вдохновением, пришлось бы вмешиваться повсюду — в Польше, в Бельгии, в Италии. Значит был двойной принцип — невмешательства против монархии и вмешательства в пользу революции!» (Le Gouvernement de Juillet, les partis et les hommes politiques. 1830 à 1835 [par Capefigue]).

⁴³ Эти назначения являются взаимными уступками. Мортемар был французским послом при Карле X, и это назначение являлось как бы признанием прерванной преемственности в русской политике Луи Филиппа. С другой стороны, Поццо ди Борго, все время остававшийся в Париже, был сторонником скорейшего признания Луи Филиппа. Впрочем, Мортемар еще три недели после назначения оставался в Париже.

⁴⁴ Взятие Варшавы были причиной мелкого дипломатического конфликта, не имевшего значительных последствий. Французский представитель, согласно инструкциям, полученным из Парижа, уклонился от присутствия на молебне по поводу взятия Варшавы. На этой почве произошло столкновение с Николаем I, в результате которого французскому послу было воспрещено присутствовать на публичных приемах во дворце (см.: «Journal de Commerce», 27 ноября 1831 г., где всё это излагается по английским источникам).

⁴⁵ «ненавидел революцию французскую: чему последнему доказательство нашел я еще недавно в письмах его к жене» (Черновик письма Бенкендорфу. См.: П. Е. Щеголев«Пушкин и его современники», вып. XXV—XXVII, стр. 116). В другом черновике Жуковский развивает эту мысль: «Пушкин был враг июльской революции. По убеждению своему, он был карлист; он признавал короля Филиппа необходимою гарантиею спокойствия Европы, но права его опровергал и непотрясаемость законного наследия короны считал главнейшею опорок» гражданского порядка» (там же, стр. 130). При этом Жуковский ссылался на свои «частные, непринужденные разговоры». О характере стилизация Жуковского в этих письмах см. там же замечания П. Е. Щеголева (стр. 109—110).

⁴⁶ Характерно, что только после этих волнений был окончательно уничтожен ненавистный народу герб Бурбонов — «лилии».

⁴⁷ «La pairie a péri» — каламбурили современники (Le Corsaire 30 июня 1831). Вопрос о наследственности, дебатировавшийся в печати с первых дней после июльского переворота, выдвинул основные проблемы демократии, и аристократии. Уничтожение наследственности пэров ликвидировало остатки. феодализма во французской конституции. В связи с прениями по поводу наследственности пэров в одной из тетрадей Пушкина (№ 2377) есть следующая выписка: «La pairie est un corps que le peuple n’a pas le droit d’élire et que le gouvernement n’a pas te droit dé dissoudre. B. Constant». Эти слова представляют собою выписку из «Principes de politique» (Paris, mai 1815), Ch. IV, D’une assemblée héréditaire. В оригинале эта фраза читается: «Cette chambre néréditaire est un corps que le peuple n’a pas le droit d’élire et que le gouvernement n’a pas le droit de dissoudre» (p. 72).

⁴⁸ Известие о взятии Варшавы русскими войсками пришло в Париж 16 сентября утром. В этот день в Палате депутатов, отвечая с места на тревожные вопросы оппозиции, министр иностранных дел генерал Себастьяни обессмертил себя словами: «L’ordre règne dans Varsovie».

⁴⁹ Холера появилась в Париже 26 марта 1832 г., усиливалась до 14 апреля, после чего пошла на убыль; но с 9 июня началось новое повышение смертности. Эпидемия прекратилась уже осенью. За это время умерло от холеры 18¹/₂ émoires de Gisquet, v. I, pp. 421—502). Ср. яркие картины холерных бунтов в Париже у Гейне: «Французские дела».

⁵⁰ (совершенное Фиэски 28 июля 1835 г.) упоминается в письме Пушкина Вяземскому по поводу затруднений, встретивших в цензуре статью А. Тургенева (январь 1836 г.): «Бедный Тургенев!.. все политические комеражи его остановлены. Даже имя Фиэски и всех министров вымараны». Кое-что из запрещенного цензурой было, очевидно, снова разрешено, так как в «Современнике» (№ 1, «Париж», стр. 260, 270, 280, 292 и сл.) имя Фиэски встречается. В библиотеке Пушкина сохранился трехтомный «Procès Fieschi devant la cour des Pairs», 1836.

⁵¹ После падения министерства Лафита только крайнее левое крыло Палаты находилось в оппозиции к правительству. Так называемый, «левый и правый центры»; поддерживали министерскую политику.

⁵² См. например, письмо Вяземскому 2 мая 1830 г. в «Литературной газете»: «Дело в том, что чисто литературной Газеты у нас быть не может, должно принять в союзницу или моду или политику. Соперничествовать с Раичем и Шаликовым как-то совестно? Но неужто Булгарину отдали монополию политических новостей? Неужто кроме Сев. Пчелы ни один журнал не смеет у нас объявить, что в Мексике было землетрясение, и что Камера депутатов закрыта до сентября?».

⁵³ «Revue de Paris» 29 августа 1830 г. помещен список назначении журналистов.

⁵⁴ Вот место, выписанное Пушкиным: «La France, depuis son origine, n’a réellement eu que deux modes d’existance: les assemblées génèrales élues par tout le monde, exprimant la volonté de la nation, volonté que le roi exécutait après la séparation de ces assemblées, et les assemblées souversines, ou héréditaires, ou élues par un petit nombre, ou cédentaires, ou annuelles, contrôlant et limitant la volonté royale el partageant avec le monarque le gouvernement de l’Etat. Les assemblées générales sont le droit de la France; les rois qui, pour les nouveaux subsides, s’abstenaient de convoquer ces assemblées, usurpaient les droits de la nation. L’usurpation des parlements est née de l’usurpation des rois...».

⁵⁵ Помимо цитат из газет, занимающих 5 страниц тетради, в ней находится еще сделанная рукой Н. Н. Пушкиной выписка (вернее, выборка цитат) без указания источника из заключительной части книги Raynouard (1761—1836): Histoire du droit municipal en France, sous la domination romaine et sous les trois dynasties (1829; ср. т. II, pp. 377, 380—383 и 388). В этих цитатах противопоставляется политика капетингов политике каролингов, причем автор выступает горячим защитником муниципальных свобод. В другой части той же тетради (водяные знаки 1819 г.), из которой вырваны страницы, заключающие данные выписки, рукой Пушкина сделаны выписки цитат из «Essai sur les moeurs» Вольтера, трактующих преимущественно вопросы конституционной история Франции эпохи завоевания, с доведением до постановлений Генеральных штатов 1355 г. М. А. Цявловский любезно предоставил мне подробное описание первой части тетради.

⁵⁶ «L’Eglise était aux fers: Dieu brise ses fers par les mains des peuples, afin que l’Eglise affranchie rende aux peuples ce qu’elle a reçu d’eux et les régénère en affermissant l’ordre et la liberté, qui ne sont unis, ne peuvent être unis que par elle. De Rome maîtresse d’elle même, et dégagée des liens dont l’enlaçaient depuis des siècles les souverainetés temporelles, émanera, tout ensemble, et le mouvement régulier qui portera les nations chrétiennes vers les magnifiques destinées qu’elles ne font qu’entrevoir encore, et la vivifiante énergie qui, pénétrant les peuples jusqu’ici rebelles au christianisme, constituera dans l’unité, selon les promesses divines, l’humanité entière: » (22 декабря 1830). «La liberté des peuples a pour condition, pour base nécessaire, la liberté de l’Eglise... L’affranchissement de l’Eglise sera donc le premier acte qui annoncera le terme de ces crises terribles. Elle développera, elle affirmera les libertés publiques, en les unissant au principe d’ordre, c’est-à-dire à cette justice immuable, éternelle, qui n’est autre que la Loi divine» (6 января 1831).

⁵⁷ «Nous avons applaudi à l’insurrection de la Belgique et de la Pologne, et nous y applaudissons encore de toutes les forces de notre âme»... «Nous ne doutons pas de succès des Belges, malgré les ruses d’une ténébreuse diplomatie; nous tremblons pour la Pologne, seule en face des Tartares prêts à seprécipiter sur elle» (12 февраля 1831 г.).

⁵⁸ был недоволен тем, что пророчество его не исполнилось, и жаловался на это богу. Тогда бог явил Ионе следующее знамение: Иона устроил себе за городом шалаш. Бог выростил в одну ночь вьющееся растение, которое дало Ионе тень, очень его обрадовавшую. Однако червь подточил корень растения, и оно на следующий день увяло, и солнце снова стало жечь полову Ионе. На его жалобы по этому поводу бог сказал ему, что если он сожалеет о гибели растения, выросшего в одну ночь, то сколь более достоин сожаления такой большой город, как Ниневия. Пушкин пользовался, очевидно, славянской библией, а не французской; во французском тексте растение Ионы обозначено в католических библиях, переведенных с Вульгаты, словом «le lierre» (плющ), а в протестантских (перевод Остервальда) еврейским словом «le kikajon». В славянской библии в соответствующем месте (Кн. пророка Ионы, глава IV, стих 6) стоит слово «тыква», которое Пушкин и перевел словом «citrouille».

⁵⁹ О Ламенэ см.: С. А. . Ламенэ и новейший католицизм. 1904 (особенно стр. 266 и сл.).

⁶⁰ «Это отсутствие общественного мнения, это безразличие по отношению к тому, что является долгом, справедливостью и истиной, это циническое презрение к мысли и достоинству человека приводят в отчаяние».

⁶¹ «Сочинений Пушкина» в издании Академии наук). Вопрос о роли историзма в усвоении? Пушкиным идей XVIII и XIX вв. разъяснен П. Н. Сакулиным. См. его брошюру «Пушкин и Радищев» (1920, стр. 67—70).

⁶² — «Cours de Politique constitutionnelle». Так, Пушкин пишет: «дворянство — la sauvegarde трудолюбивого класса». Здесь отравилось следующее место из «Principes de Politique» (глава XVIII — «De la liberté individuelle»): «Toutes les constitutions qui ont été données à la France garantissaient également la liberté individuelle, et sous l’empire de ces constitutions, la liberté individuelle a été voilée sans cesse. C’est qu’une simple déclaration ne suffit pas, il faut des sauvegardes positives; il faut des corps assez puissants pour employer en faveur des opprimés les moyens de défense que la loi écrite consacre. Notre constitution actuelle est la seule qui ait créé ces sauvegardes et investi d’assez de puissance les corps intermédiaires». Как известно, специфически «промежуточным» учреждением Констан считал аристократическую палату пэров. У Пушкина в «Мыслях на дороге», в главе о цензуре (Торжок), читаем: «Один из французских публицистов остроумным софизмом захотел доказать незаконность и безрассудность цензуры. „Если, говорит он, способность говорить была бы новейшим изобретением, то нет сомнения, что правительство не замедлило б установить цензуру и на язык“» и т. д. Здесь Пушкин вольно пересказывает автоцитату Констана из главы XVI («De la liberté de la Presse»): «Supposons avais-je dit, une société antérieure à l’invention du langage, et suppléant à ce moyen de communication rapide et facile par des moyens moins faciles-et plus lents. La découverte du angage aurait produit dans cette société une explosion subite. L’on aurait vu des périls gigantesques dans ces sons encore nouveaux, et bien des esprits prudents et sages, de graves magistrats, de vieux administrateurs auraient regretté le bon temps d’un paisible et complet silence». В программе статьи о французской революции Пушкин отмечает: «Vénalité des charges» — и пишет: «Напрасно пошли против сей меры, будто бы варварской и нелепой». Констан в главе XIX «Des Garanties judiciaires» говорит: «On s’est élevé fortement contre la vénalité des charges. C’était un abus, mais cet abus avait un avantage que l’ordre judiciaire qui l’a remplace-nous a tait regretter souvent» («Principes», 1915, pp. 286, 246, 301). Впрочем, в данном случае возможно влияние взглядов другого представителя умеренного либерализма — Лакретеля, тоже сыгравшего видную роль» в формировании конституционных взглядов умеренных декабристов: «Oni regarde une merveilleuse conquête du siècle la suppression de la vénalité des. charges. Pourtant on pourvait se souvenir que vingt ans plutôt on en avait tait un essai malheureux sous le chancelier Maupeou. Il est certain que malgré cette vénalité, abus choquant en théorie, la magistrature par je ne sais quel bénéfice du temps, s’était élevée à un degré d’indépendance, d’integrité, d’honneur, qu’elle ne connut jamais en aucun autre pays» (Lacretelle. Histoire de l’Assemblée Constituante, t. I. 1821, p. 345).

⁶³ Отмечу здесь следующее место из разговора А и Б «О французской революции Литературная Газета молчит и хорошо делает. А. Помилуй! да посмотри: les aristocrates à la lanterne, повесить, ça ira, и т. д.! Б. И ты видишь тут французскую революцию? А. А ты что тут видишь, если смею спросить? Б. А. Б. Что тогдашняя чернь остервенилась противу дворянства и вообще противу всего, что было не чернь. А. Вот, я тебя и поймал; а отчего чернь остервенилась именно на дворянство? БА. Следственно я и прав. В крике: les aristocrates à la lanterne — вся революция. Бà la lanterne — один жалкий эпизод французской революции — гадкая фарса в огромной драме. A. A propos, какого ты мнения о Полиньяке?».

«огромную драму» и на «гадкую фарсу». Характерен переход с Темы революции на Полнньяка.

Такое «расслоение» революции на положительные и. отрицательные моменты сказалось и в заметке о дворянстве (около 1831 г.): «Les moyens avec lesquels on accomblit une révolution ne sont plus ceux qui la consolident». Совершенно ясно, что, симпатизируя укреплению революционных завоевании, Пушкин отрицательно относился к средствам совершения или «углубления» революций.

⁶⁴ «Не наследственная (на деле) знать есть знать — средство окружить деспотизм преданными наемниками и подавить всякую оппозицию и всякую независимость. Наследственность знати — гарантия ее независимости».

Ср. с этим: «Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял и с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием всякого образованного народа» («Критические заметки», осень 1830 г.).

⁶⁵ Большой и систематизированный материал высказываний Пушкина по сословным вопросам приведен в статье: И. Жданов«Вестник Всемирной истории», 1900, № 5, стр. 51 и дальнейшие (ср.: Сочинения И. Н. Жданова, т. II).

⁶⁶ Ср. с этим дуалистическую характеристику английского конституционного строя, сделанную Пушкиным в апреле 1829 г.:

Но Лондон звал твое внимание. Твой взор
Прилежно разбирал сей
натиск пламенный, а там отпор
Пружины смелые гражданственности новой.

«К Вельможе»).

Ср. в том же стихотворении характеристику Французской революция 1793 г.

⁶⁷ «Европа должна быть заклеймена Польшей вследствие несправедливостей, жертвой которых была эта страна, всё возраставших до царствования императора Александра. Но, не останавливаясь на волнениях, которые должны были рождаться из пагубного соединения крепостного состояния крестьян с анархической независимостью дворянства, возвышенной любви к отечеству, из расположения страны, открывавшего доступ вредному преобладанию иностранных влияний, скажем только, что конституция, редактированная в 1792 г. просвещенными людьми, та, которую генерал Костюшко так благородно защищал, была составлена так же либерально, как и благоразумно». Ср. с этим слова Лакретеля по поводу последнего раздела Польши: «Il n’y eut plus de Pologne: ses troubles continuels, sa constante misère, étaient dus à son aveugle perséverance dans le système féodal; et pour que rien ne manquât au malheur de sa destinée, elle dut sa ruine aux efforts qu’elle fit pour se dégager de ce régime anarchique, objet de la dérision et des calculs interressés de ses voisins. Ses provinces incorporées à trois puissances qui savent tempérer une autorité absolue, ont goûté plus de calme, ont pu tirer plus d’avantages de la fertilité de leur sol... Mais les souvenir de l’indépendance perdue flétrira longtemps cette tranquilité qu’on leur a fait subir» («Précis historique de la Révolution Française. Directoire exécutif», t. I, III. Éd. 1815. Introduction, p. cv—evj).

⁶⁸ Разнообразие либеральных направлений эпохи и определенную позицию Пушкина отмечает П. А. Вяземский, хорошо знавший его взгляды: «На политическом поприще, если оно открылось бы пред ним, он без сомнения был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом» (П. А. «Цыганы», приписка 1875 г., стр. 322). Не нужно, понятно, преувеличивать устойчивости взглядов Пушкина и отрицать некоторого уклона к консерватизму в середине 30-х годов; об этом писал и сам он, вспоминая о декабристах: «Quand je songe que 10 ans se sont écoulés depuis ces malheureux troubles, il me parait que j’ai fait un rève. Que d’événements, que de changements en tout, a commencer par mes propres idées — ma situation, etc. etc.» (П. А. Осиповой, 26 декабря 1835 г.). Свидетельства Вяземского, заключающиеся в его письмах, посвященных смерти Пушкина, представляют собой тенденциозную стилизацию. Вот русская редакция: «Он (Пушкин) был аристократом по чувству к убеждению. В Июльскую революцию он на стороне Генриха V и остается на ней до конца, придавая посмеянию и пороча новый порядок во Франции» (письмо Булгакову — «Русский архив», 1839, кн. II). Несколько иначе это выражено по-французски: «Il n’est pa libèrat, mais aristocrate par goût et par conviction. Il blamait ouvertement la ruine de l’ancien état de choses en France, n’aimant pas le gouvernement de Juillet et étant attaché autant par goût que par conviction aux intérêts de Henri Cinq» (письмо в. к Михаилу Павловичу — П. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 153).

Примечания редакции

«Французские дела 1830—1831 гг.» В кн.: А. С. Пушкин. Письма к Елизавете Михайловне Хитрово. 1827—1832. Изд. Академии наук СССР, Л., 1927, стр. 205—256 — с исправлениями по принадлежавшему Б. В. Томашевскому экземпляру, на который нанесены авторские поправки и дополнения.