20
Печатание поэмы происходило с задержками. Пушкин выслал рукопись П. А. Вяземскому при письме 4 ноября 1823 г.: «Вот тебе, милый и почтенный Асмодей, последняя моя поэма. Я выбросил то, что цензура выбросила б и без меня, и то, что не хотел выставить перед публикой». В том же письме Пушкин просил Вяземского написать предисловие к поэме исторического характера. При этом Пушкин посылал Вяземскому какой-то документ и советовал воспользоваться «Путешествием по Тавриде» Муравьева-Апостола (которого он сам еще не читал). В письме ему же 1—8 декабря Пушкин уже писал о некоторых переменах отдельных стихов, которые просил сделать Вяземский (так как письмо Вяземского не дошло, то неясно, вызывалась ли просьба Вяземского хотя в какой-нибудь части требованиями цензуры). О том же мы читаем в письме 20 декабря. В этом письме Пушкин торопил Вяземского с изданием. Однако поэма вышла в свет только 10 марта 1824 г. Когда в «Вестнике Европы» Вяземского обвинили в том, что он задержал выход поэмы ради желания напечатать при ней свое предисловие, он печатно заявил о Каченовском, редакторе «Вестника Европы»: «... он, как член Ценсурного московского комитета, должен был знать о переменах, требованных ценсурою в поэме, по которым принужден я был войти в переписку с автором, находящимся в Одессе, и о переменах в предисловии моем, которое я старался защитить».155
Мы не знаем, какие именно поправки в поэме требовала цензура. Только один стих в издании 1824 г. носит явные следы цензурного вмешательства: вместо первоначального «Святую заповедь Корана» в печати появилось «И самые главы Корана».156 По-видимому, изменения в предисловии Вяземского были существеннее, и они именно вызвали задержку издания.
Между тем незадолго до выхода в свет издания поэмы в «Литературных листках», издававшихся Ф. Булгариным, появилась довольно подробная заметка о «Бахчисарайском фонтане», в которой между прочим было напечатано: «Автор сей поэмы писал к одному из своих приятелей в Петербурге: „Недостает плана; не моя вина, я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.
Aux douces lois des vers, je pliais les accents
De sa bouche aimable et naïve.157
Впрочем я писал Бахчисарайский фонтан единственно для себя, а печатаю потому, что“ и проч. — Правда, что не достает связности в плане, но красоты поэзии, гармония языка, картины заставляют забывать самые несовершенства».158 Цитированное Булгариным место взято из письма Пушкина А. Бестужеву 8 февраля 1824 г.
Пушкин был возмущен нескромностью журналиста, позволившего себе печатать выдержки из частной переписки. Он написал брату (1 апреля): «Что это со мною делают журналисты! Булгарин хуже Воейкова — как можно печатать партикулярные письма — мало ли что мне приходит на ум в дружеской переписке, а им бы всё и печатать. Это разбой...» По-видимому, Бестужев прислал Пушкину какое-то объяснение, на которое Пушкин отвечал письмом 29 июня, где между прочим заявлял, что ему «случилось когда-то быть влюблену без памяти», и продолжал: «... ты острамил меня в нынешней Звезде, напечатав три последние стиха моей Элегии; чорт дернул меня написать еще кстати о Бахчисарайском фонтане какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными — журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает, видя с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным, что проклятая Элегия доставлена тебе чорт знает кем и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась». Начальные слова этого отрывка письма говорят об элегии «Редеет облаков летучая гряда». Молодая женщина, рассказ которой перелагал Пушкин, как явствует из письма, была та же самая «дева юная», о которой говорилось в элегии («элегическая моя красавица»).
Возмущался Пушкин и другим обстоятельством: из заметки Булгарина явствовало, что «Бахчисарайский фонтан» стал известен до появления его в печати. Виновником такого распространения поэмы в рукописи Пушкин считал брата и писал ему 1 апреля 1824 г.: «Вот, что пишет ко мне Вяземский:
«„В Благонамеренном читал я, что в каком-то ученом обществе читали твой Фонтан еще до напечатания. На что это похоже? И в Петербурге ходят тысяча списков с него — кто ж после будет покупать; я на совести греха не имею и проч.“.
«Ни я. Но мне скажут: а какое тебе дело? ведь ты взял свои 3000 р. — а там хоть трава не расти. — Всё так, но жаль, если книгопродавцы, в первый раз поступившие по-европейски, обдернутся и останутся в накладе, да вперед невозможно и мне будет продавать себя с барышом» и т. д.
Теме книгопродавцев Пушкин уделяет столько внимания по той причине, что за «Бахчисарайский фонтан» был заплачен гонорар, значительно превышавший обычную плату авторам. До сих пор Пушкин не получал подобных сумм. Доход, полученный от издания «Бахчисарайского фонтана», уже обеспечивал материальную независимость Пушкина-писателя. Именно начиная с этой поэмы литературный заработок становится основным источником существования для Пушкина. Размер этого гонорара был отмечен в ряде заметок, появившихся в журналах после выхода в свет поэмы.
Поэма вышла в свет с предисловием Вяземского и с приложением обширной выписки из «Путешествия по Тавриде» И. М. Муравьева-Апостола, содержащей описание Бахчисарая и критику исторических основ легенды о Марии Потоцкой.
«Бахчисарайскому фонтану» полемическую статью на тему о романтизме. Статья эта «вместо предисловия» носила вызывающее название: «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова». В этом заголовке называлось два псевдонима со страниц «Благонамеренного», под которым выступали защитники «старой школы» в русской поэзии. Псевдоним «Житель Васильевского острова» появился на страницах «Благонамеренного» в марте 1820 г. (статья «Спорт»). Принадлежал он Н. А. Цертелеву и с самого начала служил для его полемических статей. «Житель Васильевского острова» стал нападать на «новое направление» сперва в лице Жуковского и его школы, затем на поэтов левого крыла Вольного общества любителей российской словесности, главным же образом на «союз поэтов», т. е. на Дельвига, Баратынского и Кюхельбекера; одновременно он писал против литературных выступлений А. Бестужева (Марлинского), наконец, против «романтиков». «Житель Васильевского острова» был не одинок в своей полемической деятельности. В согласии с ним на страницах «Благонамеренного» и «Невского зрителя» выступал «Житель Галерной гавани» (О. Сомов), а в 1822—1823 гг. в «Благонамеренном» появился еще псевдоним «Житель Выборгской стороны». В единодушии с этими «жителями» в Москве на страницах «Вестника Европы» выступал «Житель Бутырской стороны».
Статьи «Жителя Васильевского острова» печатались после прочтения их на собраниях Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, возглавлявшегося А. Е. Измайловым (так называемое Михайловское общество, к тому времени порвавшее с прогрессивной частью петербургских молодых писателей). Хотя из осторожности Цертелев не нападал на Пушкина, но по существу вся эта полемика касалась именно пушкинского направления в поэзии. Иногда прорывались и прямые нападения. Так, в статье «Новая школа словесности», читавшейся в Михайловском обществе 8 марта 1823 г., автор перечислял все грехи «романтиков», иллюстрируя их примерами из ненавистных ему поэтов. Говоря о склонности молодых поэтов к картине «сладострастия», Цертелев писал: «Приведем примеры .
О страшный вид! волшебник хилый, и проч.
«Это отрывок из поэмы, посвященной девицам! Желал бы знать, что скажут об нем пииты старой школы и все поклонники патриархальной нравственности? Но оставим их в грубой коре, обветшалых предрассудках».159 В таких иронических тонах цитировался «Руслан и Людмила», и тем самым Пушкин причислялся к осмеиваемой «новой школе».
Н. А. Цертелев, как уже говорилось в рассказе об обстоятельствах, сопровождавших высылку Пушкина, был предводителем той партии, которая вступилась за Каразина. К этой партии примкнул после некоторых колебаний А. Е. Измайлов и предоставил свое Общество и свой журнал всей правой группе Общества «соревнователей». Так, раскол, резко обнаружившийся в 1820 г., создал два лагеря. «Благонамеренный» в Петербурге и «Вестник Европы» в Москве стали глашатаями правого лагеря. Писатели левого лагеря своего органа не имели, печатались же преимущественно в «Сыне отечества». Эти лагери получили в 1823 г. наименование «классиков» и «романтиков».
почву тех кличек, под какими в то время разыгрывалась литературная борьба на Западе; особенно же в те годы именами «классик» и «романтик» пользовались французы. Перенесения кличек еще недостаточно было, чтобы изменить внутреннее содержание споров, остававшихся по прежнему связанными с обстановкой русского литературного движения. Но названия «классик» и «романтик» принадлежали эпохе, и европейские споры не лишены были некоторых аналогичных черт в сравнении со спорами, возникавшими у нас.
Вяземский в своем «Разговоре» решил широко поставить вопрос о романтизме. Статья (в подражание некоторым статьям «Жителя Васильевского острова») построена диалогически. Выступает Издатель, защищающий романтиков, и Классик, единомышленник «Вестника Европы» и «Благонамеренного». Придирки Классика вызывают опровержения Издателя.
Кое-что Вяземский берет из репертуара русской полемики, но и то с оглядкой на полемику западноевропейскую. Первый пункт — о новых словах — является в какой-то степени продолжением споров шишковистов с карамзинистами, но этот пункт выставлен не без учета того, что французские классики обвиняли романтиков в незаконных неологизмах. Правда, вопрос о языке и поэтическом словаре во Франции рассматривался совсем не в том плане, как в русских спорах о русском и о славянском языке или о перифразах Жуковского, но, по-видимому, Вяземский видел здесь какую-то аналогию между русскими и западными спорами.
Самым неудачным в предисловии Вяземского было стремление поставить развитие русской литературы в зависимость от германского влияния. Происхождение этого тезиса объясняется очень просто. С возникновением романтизма во Франции связывали в первую очередь книгу де Сталь «О Германии». В этой книге, протестуя против национальной замкнутости французских классиков, г-жа де Сталь знакомила французских читателей с немецкой литературой и проповедовала теорию романтизма, развивая ее согласно со взглядами немецких критиков. Отсюда создалось впечатление о немецком происхождении романтизма, в противоположность французскому классицизму. Перенося на русскую почву клички «классик» и «романтик», Вяземский основывался на критических взглядах Шлегеля и г-жи де Сталь. Он ставил классиков в зависимость от французского влияния, а романтиков — от немецкого. Эту идею Вяземский обобщил, распространив на все преобразования в русской литературе, начиная с XVIII в. По его мнению, Ломоносов так же следовал за немецкими писателями своего времени, как романтики — за немецкими же писателями XIX в.
Именно данное положение было самым слабым местом во всем построении Вяземского. Это было неверно с точки зрения исторической, а кроме того, представляло споры 20-х годов как перенесение на русскую почву полемики западной, возникшей в совершенно других условиях.
«народности» как один из основных принципов романтизма, но и в этом пункте проявил некоторый скептицизм: «Мы еще не имеем русского покроя в литературе; может быть и не будет его, потому что нет» (стр. VI).
Все эти утверждения не встретили сочувствия у Пушкина, которому вообще не хотелось ввязываться в полемику с «Благонамеренным», а особенно под такими лозунгами, с которыми он не мог быть согласен. С другой стороны, приятельские отношения с Вяземским и простая благодарность за издание поэмы мешали ему выразить свое несогласие с Вяземским открыто и резко. Однако сразу по получении издания поэмы он в начале апреля 1824 г. написал Вяземскому письмо, в котором формулировал основные пункты своего с ним несогласия. Вот основное возражение: «... твой Разговор более писан для Европы, чем для Руси». Пушкин доказывает, что классицизма подобного французскому у нас не было. «Мнения Вестника Европы не можно почитать за мнения, на сердиться невозможно.
Где же враги романтической поэзии? где столпы классические?» Иначе говоря, весь «Разговор» является выдуманным, серьезность шуток, печатавшихся в «Благонамеренном», раздута, и вообще к русской действительности применены мерки, справедливые только для Западной Европы. Что же касается до теории германского влияния на русскую литературу, то Пушкин просто ее отрицал. Он видел опасность подражания французской литературе, действительно замечавшегося, но не верил не только в благодетельность немецкого влияния, но даже в самый его факт. В черновике незаконченной статьи «О поэзии классической и романтической», писанной, вероятно, через год после настоящего письма, Пушкин отмечал: «Вопреки природному свойству, вопреки остроумной гипотезе кн. Вяземского, французская словесность до самого Жуковского имела исключительное влияние на наш язык и поэзию». Влияние это определяется как противное природному свойству русского языка и русской поэзии, но «исключительное» в сравнении с иными иностранными влияниями. Из контекста статьи Пушкина мы видим, что французское влияние он усматривал в языке и литературе «гостиных», исповедовавших «жеманство», облеченное в «строгие формы».
Свое возражение Вяземскому Пушкин повторил и в печати. В письме в редакцию «Сына отечества» он выразил несогласие с Вяземским в очень осторожной и вежливой форме: « ».
Вызов Вяземского принял не «Благонамеренный», а «Вестник Европы». На страницах «Благонамеренного» появилось только начало разбора предисловия к «Бахчисарайскому фонтану», и хотя было обещано окончание, оно не появилось.160 Кроме того, там было напечатано в № 8 три эпиграммы на Вяземского.
Развернутый ответ Вяземскому был напечатан в «Вестнике Европы» под названием «Второй разговор между Классиком и Издателем Бахчисарайского фонтана», за подписью N.161 Этот «Разговор» послужил началом продолжительной и довольно бесплодной полемики. Вяземский сразу воспламенился. Он написал ответ и отдал его в «Дамский журнал» кн. Шаликова в Москве. Одновременно он хотел напечатать этот ответ в Петербурге и писал А. И. Тургеневу, ожидая от него сочувственного содействия (31 марта 1824 г.): «Война, опять война! Читал ли ты в пятом „Вестнике Европы“ „Второй разговор“ на меня? Вот первый ответ. Напечатай его где хочешь: у Греча или Воейкова, но только без перемен».162 «Дамском журнале».163 Тургенев отговаривался тем, что цензор Красовский не пропустил этого ответа, хотя московская цензура в лице Снегирева и дала разрешение.
Вяземский предполагал, что автором «Второго разговора» был Каченовский. Ему-то и был адресован первый ответ, в котором Вяземский объявил свою фамилию и требовал того же от противника. Но вскоре он узнал, что «Второй разговор» писан М. А. Дмитриевым (племянником И. И. Дмитриева). Так как первый ответ Вяземского не касался существа возражений М. Дмитриева, то он написал второй ответ, уже по существу, и напечатал его в следующем номере «Дамского журнала»,164снова сделав попытку поместить ответ на страницах петербургских журналов. А. И. Тургенев, которого Вяземский избрал в посредники, писал ему: «Здесь и думать нельзя о печатании ваших перепалок. Пора перестать. Теперь вероятно и с Булгариным свяжешься» (29 апреля).165
Между тем первый ответ Вяземского вызвал ответ М. Дмитриева, напечатанный за полной его подписью в «Вестнике Европы».166 167 При этом он сделал новую безуспешную попытку напечатать и этот ответ в Петербурге. На этот раз А. И. Тургенев уже откровеннее выразил свое мнение о полемике:
«Искры твоего ума нет во всем споре» (6 мая).168Последнее слово осталось за М. Дмитриевым, напечатавшим в «Вестнике Европы» «Возражения на разбор Второго разговора».169
Вся полемика была многословной, бессодержательной, с обильными «личностями», а со стороны М. Дмитриева и с изрядной долей школьного педантизма. Полемист не сумел воспользоваться выгодой своего положения и, отметив некоторые слабые места Вяземского, утопил свои аргументы в куче мелочных придирок и привязок к словам, обычно неверно понятым. Это была типичная журнальная перебранка, в которой не выяснялась не только истина, но и точка зрения полемистов. Тем не менее она привлекла некоторое внимание. Вяземский встретил противников не только в лагере «жителей».
«Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева», в которой Булгарин отметил явное предпочтение, отданное Дмитриеву перед Крыловым. Это был спор о «светской» и «народной» басне. Булгарин в те годы не имел собственного мнения, а старался выражать взгляды прогрессивных литературных кругов, относившихся несочувственно к дворянско-салонному направлению Вяземского. В «Литературных листках» Булгарин выступил на стороне М. А. Дмитриева. Он рекламировал «Второй разговор», заявляя, что в лице Дмитриева «на поприще русской словесности появился новый критик, разбирающий предметы основательно, глубокомысленно, с веселостью и игривостью ума, критик, знающий язык и словесность».170
В «Обозрении российской словесности 1824 года», подготовленном для нового выпуска «Мнемозины» (не вышедшего в свет), В. Кюхельбекер так характеризовал всю полемику:
«Кн. Вяземский, начальник передового войска романтиков, издатель Бахчисарайского фонтана.
«Классики ему противоставят М. Дмитриева и Писарева.171
«Сражения в Вестнике Европы и Дамском журнале быстро следуют одно за другим. Дамский журнал получает некоторую заманчивость.
«Литературные листки. Спор с кн. Вяземским о преимуществе басен Крылова перед баснями И. И. Дмитриева. Вооруженный нейтралитет Булгарина в войне Издателя Бахчисарайского фонтана с Вестником Европы: переход на сторону последнего.
«Преимущество кн. Вяземского перед классиками состоит в одной новой мысли, единственной в продолжении всех сих утомительных состязаний. „Некоторые древние поэты скорее бы признали великих романтиков своими товарищами, нежели наших мнимых классиков“. Но он и его противники сбивают две совершенно разные школы — истинную романтику (Шекспира, Кальдерона, Ариоста) и недоговаривающую поэзию Байрона».172
Полемика Вяземского и Дмитриева принудила и Пушкина выступить в печати. Уже цитировавшееся письмо его по этому поводу появилось в «Сыне отечества» 3 мая 1824 г.
М. Дмитриев после спора с Вяземским приобрел вес в редакции «Вестника Европы». Под своим именем и под псевдонимами он стал выступать по разным случаям.
Примечания
155 9, май, стр. 118.
156 До нас дошли копии автографа, посланного Пушкиным Вяземскому. В сравнении с печатным текстом в них отличается несколько стихов: ст. 33 читается: «Нет, жены верные Гирея» (вместо «робкие» в печатном тексте), ст. 105 — «За дверью знака ждет евнух» (вм. «У двери»), ст. 122 «Вдруг оглашали весь гарем» (вм. «огласили»), ст. 243 «Вдали взыскательных подруг» (вм. «завистливых»), ст. 359 «Я край покинула родной» (вм. «оставила»), ст. 570 «Долин приятная краса» (вм. «приютная»), и, наконец, уже упоминавшийся стих «Давно кизлярами немыми». Кроме того, имеются стихи, относительно которых известные нам четыре списка дают разные показания, например, ст. 193 «Одним весельям посвящала» (вм. «забавам»), ст. 194 «Давно ль? И что ж? Толпы татар» (вм. «И что же? Тьмы татар»), ст. 455 «Угрюмый замок опустел» (вм. «Дворец угрюмый»), ст. 530 «Кругом всё пусто, всё уныло» (вм. «Кругом всё тихо») и др. Поправки этих стихов не могли быть вызваны цензурным вмешательством. По-видимому, они сообщены Вяземскому в не дошедших до нас письмах. Сам Вяземский, судя по переписке, никаких поправок в текст поэмы не вносил. Приведенные разночтения не зарегистрированы в академическом издании. Из них совпадает с чтением сохранившихся частей чернового текста вариант ст. 33; остальные не дошли до нас в черновиках. Наличие четырех списков рукописной редакции показывает, какое распространение получила поэма до выхода в свет печатного издания.
157 Из стихотворения А. Шенье «La Jeune Captive» («Юная пленница»):
Нежным законам стиха подчинял я звуки
Ее милых и бесхитростных уст.
158 4, февраль (цензурное разрешение 28 февраля), стр. 147.
159 Благонамеренный, 1823, ч. 21, № 6, стр. 440. Замечу, что формула «новая школа» принадлежит А. Бестужеву, который в обзорном «Взгляде на старую и новую словесность в России» писал: «С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии» (Полярная звезда на 1823 г., стр. 21).
160 Письмо в Тамбов о новостях русской словесности, Благонамеренный, 1824, ч. 26, № 8, стр. 95—106. Так как статья осталась без окончания, под ней отсутствует подпись. Однако можно предполагать, что ее автор — Борис Федоров. А. И. Тургенев писал Вяземскому 25 марта 1824 г.: «Мой секретарь пишет на твое предисловие замечания и напечатает у Измайлова» (Остафьевский архив князей Вяземских, т. III, стр. 27). Б. Федоров служил секретарем у А. И. Тургенева. В «Письме в Тамбов» Федоров отмечает, между прочим, что слова «местность» и «народность» изобретены Бестужевым и Вяземский у него их заимствовал. Иначе говоря, Федоров хотел перевести спор в старое русло полемики с А. Бестужевым.
161 Вестник Европы, 1824, № 5, март (цензурное разрешение 20 марта), стр. 47—62.
162 Остафьевский архив князей Вяземских, т. III, стр. 27.
163 7, апрель (9-го), стр. 33—39.
164 Разбор Второго разговора, напечатанного в 5 № Вестника Европы. Дамский журнал, 1824, ч. 6, № 8, апрель, стр. 63—82. Дата статьи 12 апреля.
165 Остафьевский архив князей Вяземских, т. III, стр. 37.
166 Ответ на статью: О литературных мистификациях. Вестник Европы, 1824, № 7, апрель, стр. 196—211. Дата статьи 15 апреля.
167 Мое последнее слово. Дамский журнал, 1824, ч. 6, № 9, май, стр. 115—118. Дата статьи 23 апреля.
168
169 Вестник Европы, 1824, № 8, апрель, стр. 271—301. Дата статьи 25 апреля.
170 Маленький разговор о новостях литературы. Литературные листки, 1824, ч. 2, № 8, апрель (цензурное разрешение 8 мая), стр. 322.
171 «Учитель и ученик, или в чужом пиру похмелье», поставленном в Москве 24 апреля 1824 г.
172 Литературные портфели, Пгр., 1923, стр. 73—74.