6
Уже с третьей строфы Пушкин начинает излагать основы своей политической доктрины:
Везде неправедная власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела — рабства грозный гений
И славы роковая страсть.
Каждый стих здесь заключает определенное положение политического порядка. Это редкий образец сжатости и содержательности стихов.
Первые два стиха говорят о союзе двух форм угнетения: политического и духовного. «Сгущенная мгла предрассуждений» — формула, направленная против реакционной церкви, противопоставляемой «просвещению». Формула эта восходит к просветительству XVIII в., когда борьба с церковью велась не менее ожесточенно, чем борьба с царской властью. То же самое мы находим и в оде Радищева:
Воззрим мы в области обширны,
Где тусклый трон стоит рабства́;
В мире и тишине суеверие священное и политическое, подкрепляя друг друга,
Союзно общество гнетут.
Одно сковать рассудок тщится,
Другое волю стерть стремится;
На пользу общую, рекут.
Последний стих Пушкина («И славы роковая страсть») восходит к учению о «страстях», характерному для разных вариантов «естественного права» (ср. цитированный стих Державина, обращенный к царям: «Но вы, как я, подобно страстны», или стих Радищева: «Но царь когда бесстрастен был?»). Рассматривая общежитие как форму примирения противоречивых страстей человека и возводя общественные бедствия к противоречию этих страстей общему благу,42 просветители XVIII в. особенно нападали на «роковую страсть славы», разумея под ней страсть к завоеваниям и, в частности, сопровождаемую завоевательными стремлениями идею всемирной монархии. В обстановке 1817 г. эта тема была особенно острой: источником всех европейских бедствий считали завоевательные планы Наполеона и его стремление к овладению миром. Отсюда — ненависть к завоеваниям вообще, ибо в них видели главный источник гражданской тирании. Образ тирана и завоевателя казался неразделимым:
...рабства грозный гений
И славы роковая страсть.
В 1817 г. последствия многолетней борьбы с Наполеоном еще были весьма чувствительны. Политические проблемы о преимуществах той или иной формы государственной власти решались исходя из опыта войн. Это были вопросы не только внутренней государственной жизни, но и жизни международной. Пример военной диктатуры Наполеона воспринимался как красноречивый урок истории еще не завершенного периода. Таким образом, данные стихи являются не только отражением просветительских идей минувшего века, но и прямым ответом на вопросы политической действительности.
В следующей строфе мы находим прославление законности. Характерной чертой «Вольности» является вера в закон. При этом не совсем ясно, о каком законе идет речь, о так называемом «положительном» или «естественном». Та наукообразная дисциплина, которую под названием «естественного права» преподавали в школах того времени и отголоски которой так чувствуются в «Вольности», различала эти два понятия. Под естественным законом разумели некоторую воображаемую систему неотъемлемых прав человека, не зависящих от времени и места. Под положительным законодательством разумели существующие законы. При этом такое различение предусматривало противоречия, какие могут быть между «естественным» и «положительным» законами, равно как и между положительным законом и гражданской практикой властей. Так же, как отдельные исполнители могут, злоупотребляя властью, по произволу попирать права, обеспечиваемые существующими законами, так точно и реальное законодательство может попирать естественные права человека. При этом естественный закон рассматривался как незыблемый и неизменный, закон положительный был обусловлен временными обстоятельствами. Практика показывала необходимость непрерывной законодательной деятельности, т. е. постоянного изменения законов.
В оде «Вольность» конфликт между законом естественным и положительным затушеван. С одной стороны, провозглашается принцип единства вольности и закона, по-видимому естественного, но здесь же он отождествляется с законом положительным. Общественное бедствие Пушкин усматривает не в том, что закон создает невыносимое положение в общественных отношениях, а в невыполнении закона. Тиранию создает
т. е. зрелище (позор) падения законности, картины беззакония. В дальнейшем мы видим ясно выраженную веру в неизменяемость законов.
Подобные представления вообще характерны для эпохи. Так, на Венском конгрессе Талейран выдвинул принцип «законности» (легитимизма), и за него ухватились как за спасение от революции. Принцип этот означал возвращение к дореволюционному порядку. Однако он был применен, и то с ограничениями, только к вопросу о династиях (реставрация Бурбонов) и о границах. При последовательном применении данного принципа необходимо было бы общее восстановление абсолютизма и феодальных отношений (чего и желали французские эмигранты), но это значило бы возвращение к обстоятельствам, вызвавшим революцию. Отсюда — покровительство конституционным реформам со стороны тех же, кто возвращал Людовика XVIII во Францию. Наступала эпоха компромиссов, которая создавала ложную иллюзию устойчивого порядка, а на самом деле неизбежно вела к обострению конфликтов, к новым схваткам революции и реакции. Но эта неустойчивость со всей очевидностью стала проявляться лишь в 1819 г. и привела в 1820 г. к революционным движениям во всей Европе, обнажив реакционную сущность легитимизма. В 1817 г. еще возможны были некоторые надежды на то, что в результате войн Россия и Европа обретут гражданский мир.
«Тверь» «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева:
«Вольность... Ода... За одно название отказали мне издание сих стихов. Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано: „вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам“. Следственно, о вольности и у нас говорить вместно».
Нарушение вольности видели в нарушении закона. В этом отношении характерно следующее место в речи Куницына при открытии Лицея: «Приуготовляясь быть хранителями законов, научитесь прежде сами почитать оные; ибо закон, нарушаемый блюстителями оного, не имеет святости в глазах народа». К этому месту Куницын приводил весьма любопытную цитату из Реналя: «Закон — ничто, если он не является мечом, который безразлично движется над всеми головами и поражает всё, что возвышается над уровнем той горизонтальной плоскости, в которой он движется».43 Этой цитатой, разъясняющей смысл сказанных слов, Куницын ставил вопрос о законности в неразрывную связь с равенством перед законом.
«меч закона». А так как основной порок видели не в законе, а в его нарушении, то предметом обличения являлась та порочная практика беззакония в суде, которая характеризует суды и екатерининского и александровского времени. Практика неправосудия продолжалась и далее, и одну из ярких иллюстраций ее мы находим позднее на страницах «Дубровского».
Все эти темы и составляют содержание двух строф «Вольности»:
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с вольностью святой
Где всем простерт их твердый щит,
Где сжатый верными руками
Граждан над равными главами
Их меч без выбора скользит
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
— вот основные пороки суда, о которых писалось в сатирической журналистике екатерининского времени, которые изобличались в комедиях вроде красноречивой «Ябеды». Этот порок не являлся исключительной особенностью русских судов: в одах Лебрена те же обвинения в «страхе» и «алчности» были направлены против дореволюционного суда Франции. Ода «Вольность» имела вообще характер широких обобщений. Когда Пушкин писал «Везде бичи, везде железы», — он имел в виду гражданские пороки, характерные не только для России, но, конечно, русская гражданская практика давала ему особенно богатый материал для отрицательных строф оды.
Новую тему вводит поэт во второй половине последней процитированной строфы:
Владыки! вам венец и трон
Дает закон — а не природа;
Стоите выше вы народа,
В первых двух стихах отрицается основной принцип абсолютизма, в силу которого принадлежность верховной власти царствующей династии обосновывалась «естественно», в силу рождения («природы»). Принцип этот выражался обычной формулой «божиею милостию». Пушкин отрицает прирожденное происхождение права верховной власти и считает подлинным источником такого права только закон. Тем самым злоупотребление верховной властью является преступлением, нарушающим тот закон, в силу которого монарх правит.
Однако, как мы увидим, в понимании незыблемости закона Пушкин в «Вольности» расходился с представителями подлинно революционной мысли. Здесь Пушкин выдвигал этот принцип для обоснования двух следующих стихов, где утверждается, что закон выше верховной власти. По своему происхождению это типичный просветительский принцип, который выдвигался еще идеологами «просвещенного абсолютизма» уже в конце XVII в. Так, в «Тилемахиде» (кн. V) имеются стихи, сжато формулирующие идею верховного значения закона:
Я спросил у него, состоит в чем царска державность?
Он отвещал: царь властен есть во всем над народом;
44
Но и у Фенелона и у Тредиаковского это формула «просвещенного абсолютизма». Речь идет о естественном законе, абстрактной норме. В «Вольности» закон выступает в облике положительного законодательства. Власть закона над царем для Пушкина и его современников понималась как ограничение самодержавия. На эту же тему имеется разъясняющая мысль Пушкина небольшая его черновая заметка, прямо направленная против Карамзина и написанная в эти же годы. Карамзин, доказывая необходимость самодержавия в России, так писал в IV главе седьмого тома «Истории Государства Российского»: «Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: ». По-видимому, при чтении этой главы, т. е. в 1818 г., и не позднее 1819 г., Пушкин набросал следующую заметку: «Г-н Карамзин неправ. Закон ограждается страхом наказания. Законы нравственности, коих исполнение оставляется на произвол каждого, а нарушение не почитается гражданским преступлением, не суть законы гражданские».
Конечно, у нас нет полной уверенности, что это самое Пушкин сказал бы в момент написания «Вольности»: политические его взгляды быстро прогрессировали в те годы. Но нет и основания считать приведенное высказывание Пушкина несовместимым с духом оды: во всяком случае и здесь он имел в виду не какие-то неясные нравственные законы, а законы гражданские, ограничивающие царскую власть.
Тот тезис, что закон выше народа и царей, подтверждается дальнейшими стихами «Вольности». Здесь, кстати, следует заметить, что подобная постановка вопроса устраняет совершенно проблему происхождения закона. Закон застывает в каком-то неизменяемом состоянии, он непреложен, вечен («вечный выше вас закон»), хотя из остального явствует, что Пушкин имеет в виду не «естественный», а «положительный» закон. Итак, Пушкин продолжает:
Где иль народу иль царям
Законом властвовать возможно!
Цари и народ поставлены здесь в одинаковые условия. И та и другая сторона находятся в одинаковом подчинении вечному закону. Не то писал Радищев в своей «Вольности». В ней он говорит о царе, возомнившем себя превыше народа:
Схватив железный скипетр, царь
На громном троне властно севши,
В народе зрит лишь подлу тварь.
Но за народом остается право мщения:
Се право мщенное природы
На плаху возвело царя.
Воспевая революцию (в частности, Радищев в качестве исторического примера берет английскую революцию 1642 г. и казнь Карла в 1649 г.), Радищев показывает народ в качестве судьи короля. В концепции Радищева источником закона является народ, а в столкновении народа и царя преступником может быть только царь. Он пишет, как «мщенное право» раздирает завесу кичливой власти и низвергнув царя,
Влечет его, как гражданина,
Речь народа, обращенная к царю, в достаточной степени разъясняет взгляды Радищева на происхождение власти царя:
«Преступник власти, мною данной!
Вещай злодей, мною венчанный,
Против меня восстать как смел?»
— это исполнитель воли народа, давший народу клятву (по известной теории общественного договора):
Но ты, забыв мне клятву данну,
Забыв, что я избрал тебя,
Возмнил, что ты господь, не я...
«Вольности» Пушкина до известной степени являются полемикой с Радищевым. Характерно, что первый же исторический пример подымает тот же вопрос о праве народа судить и казнить короля. И Пушкин решает его в противоположном смысле. Если власть царя не зависит от воли народа, то народ и не имеет права судить царя. И Пушкин дает два примера бедствий, возникающих от нарушения закона: в первом примере закон нарушен народом, во втором — царем.
Тебя в свидетели зову,
О мученик ошибок славных,
За предков в шуме бурь недавных
Сложивший царскую главу.
коалиции. Возвращение Бурбонов во Францию, которое являлось попыткой компромисса между революцией и старым режимом, между либеральной буржуазией и феодальным дворянством, было прикрыто принципом «легитимизма», первым следствием которого было незыблемое право Бурбонов на французский престол и, следовательно, неприкосновенность короля. Поэтому, примирившись с многими завоеваниями революции, которых не коснулся и Наполеон, Бурбоны не могли примириться с казнью короля. Они отметили это рядом актов. Помимо разных действий чисто демонстративного порядка, вроде провозглашения 21 января днем национального траура, «чудесного» обретения останков Людовика и т. п., Бурбоны изъяли из «амнистии» лиц, голосовавших в Конвенте за казнь короля, ради этого пожертвовав перебежавшим на их сторону полицейским Фуше, предавшим родину. Казнь короля рассматривалась как основное, несмываемое преступление революции. В манипуляциях правых публицистов политическое значение революции подменялось актом «преступного» приговора, вынесенного Конвентом. Много чернил было потрачено, чтобы представить этот приговор юридически неправильным, вынесенным в нарушение всякой законности. Из всей истории революции более всего вспоминали о казни короля, об остальном предпочитали молчать.
Характерна одна черта: Пушкин отмечает, что Людовик погиб за ошибки, совершенные его предками, — точка зрения, встречающаяся у либеральных публицистов того времени. Так, в частности Н. И. Тургенев в «Опыте теории налогов» писал:
«Царствование Людовика XIV, столь блистательное в течение некоторого времени, было весьма пагубно для Франции, особливо в отношении к финансам. При Людовике XV беспорядок во всех частях государственного управления, особливо по части финансов, дошел до такой степени, что история просвещенных народов до тех пор ничего подобного не представляла. В то время мнение о революции было весьма распространено во Франции; даже сам король разделял его. Все в течение ста лет правительством накопленные бедствия обрушились наконец на невинной главе Людовика XVI».45
Самая казнь Людовика описывается в «Вольности» как беззаконие, акт «вероломства»:
Молчит закон — народ молчит,
...
И се — злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
Так, воцарение Наполеона рассматривается как роковое возмездие истории за казнь короля: преступление народа приводит к политическому рабству. Обращение к диктатуре Наполеона естественно в 1817 г., когда в международных отношениях основным вопросом была ликвидация последствий режимов, установленных Наполеоном во всей Европе. Ненависть к Наполеону характерна для современника Отечественной войны 1812 г., и ей посвящены дальнейшие стихи:
Самовластительный злодей!
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Упрек ты богу на земле.
Так, по мнению Пушкина, преступление рождает новое преступление: народ, нарушивший закон, становится сам жертвой преступного, жесточайшего тирана (Наполеона). История показывает неизбежность возмездия, напоминающую аналогичную мораль лицейского философского романа «Фатам».46Таково историческое возмездие, вызванное тем, что народ преступил закон. Характерно, что для подобного доказательства приходится упрощать историю. Для Пушкина не существенно, что с момента казни Людовика (21 января 1793 г.) до переворота, возведшего Наполеона (18 брюмера VIII г. — 9 ноября 1799 г.), протекло около семи лет, наполненных значительными историческими событиями. Мы увидим, что подобная схема истории французской революции встречается и в позднейших произведениях Пушкина, но с совершенно другой оценкой политического смысла событий.
Так замыкается первый исторический пример, повествующий о том, что ожидает народ, если он нарушит закон. Второй пример говорит о царе — нарушителе закона. Пример этот взят из русской истории и касается событий, еще достаточно свежих в памяти, так как были живы главные участники этого события. Пушкин рисует картину опустелого, заброшенного дворца, в котором совершилось убийство Павла. Павел для Пушкина — тиран, Калигула, увенчанный злодей. Пушкин не перечисляет преступлений Павла, считая, что они памятны для всех. Эти преступления вызывают мщение. Но и здесь «страшный глас Клии», т. е. приговор истории, не встречает ни радости ни сочувствия Пушкина. Преступление рождает преступление. Павлу нанесены «бесславные удары».
рассказывали все подробности происшествия. Запретность этих подробностей объяснялась в основном тем, что согласие на дворцовый переворот было дано самим Александром, овладевшим престолом в результате заговора, в курсе которого он был. В так называемом «Воображаемом разговоре с Александром I» Пушкин коснулся вопроса о том, какая роль отведена Александру в «Вольности». К сожалению, текст этого места подвергся такой правке, что допускает прямо противоположные толкования. В прежнем чтении слова, приписываемые в этом воображаемом разговоре Александру, читались так: «Я заметил, вы старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы; вижу, что вы можете иметь мнения неосновательные, но вижу, что вы не уважили правду, личную честь даже в царе». В настоящее время склоняются к иной (действительно, более вероятной) расшифровке этого путаного текста: «Поступив очень неблагоразумно, вы однако ж не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы. Вы можете иметь мнения неосновательные, но вижу, что вы уважили правду и личную честь даже в царе». Последнее чтение более согласовано с общим контекстом. Оно производит то впечатление, что в «Вольности» не заключалось намека на участие Александра в убийстве Павла («нелепая клевета»). Формально это так: имя Александра ни прямо, ни косвенно в оде не упоминается. Однако это не исключает того, что у читателей оды, еще хорошо помнивших подробности описываемого убийства, невольно возникала мысль, что и «неверный часовой», и «рука наемного предательства» действовали в пользу Александра и с его согласия. Убийцы остались безнаказанными и лишь были удалены от двора, чего требовало элементарное приличие. Переворот был санкционирован всем поведением Александра, который и пожал его плоды. Нельзя предположить, что Пушкин, когда писал эту оду, упустил из виду все возможные представления, которые должны были возникнуть у современного ему читателя. Таким образом, в неявной форме ода затрагивала Александра не только как представителя самодержавной власти, но и лично, как участника заговора, окончившегося убийством его отца. Не забудем, что цитированные выше слова воображаемого разговора приписаны Александру, который имел все основания не узнавать себя в возможных намеках оды, а Пушкин и не считал нужным особенно эти намеки подчеркивать.
Такова историческая часть оды. Здесь следует отметить две особенности обращения к истории. Первая заключается в том, что история является для Пушкина источником дидактических примеров. Такому обращению к истории обучали Пушкина в Лицее, где исторические факты рассматривались как летопись добродетелей и злодейств. С другой стороны, в самом ходе истории Пушкин усматривает какую-то фатальную закономерность. «Клии страшный глас» говорит о преступлениях, неизбежно следуемых за преступлением, и если во втором примере убийство Павла является прямым следствием его тирании, то между казнью короля и воцарением Наполеона прямой связи нет, и та зависимость, в которую ставит эти два события Пушкин, является фатальной.
Первоначально ода кончалась этой строфой. Позднее Пушкин приписал еще одну строфу, резюмирующую всю оду:
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную закона,
И станут вечной стражей трона
Эти заключительные строки звучат как очень умеренное изложение политических целей: вольность народов объявляется не только совместимой с тронами, но даже и их опорой. Закон в этих стихах приобретает характер закона конституционного, ограничивающего власть царя. Изложенная здесь программа кажется совсем не радикальной, хотя и соответствующей настроениям петербургских декабристов, в те годы не мечтавших о чем-либо сверх монархической конституции. Эта умеренная программа не снимает с пушкинской оды окраски революционности. Правда, Пушкин не призывает народ к восстанию. Нельзя в этом смысле понимать, как часто делается, стихи:
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Если бы глагол «восстаньте» был употреблен в значении призыва к восстанию, мятежу, то эти стихи находились бы в вопиющем противоречии с остальной частью оды, где провозглашается горе племенам, если народу возможно «властвовать законом»: исторический пример французской революции достаточно красноречив. Дело в том, что глагол «восстать» здесь употреблен в значении «встать, воспрянуть, воскреснуть».47
Восстань, о Греция, восстань,
И в этих стихах элементарное непонимание текста привело к ряду недоразумений: произвольно изменялся текст и вместо прошедшего «напрягала» печаталось «напрягаешь», стихотворение из 1829 г. переносилось в 1823 г. и наконец эти стихи искусственно отрывались от начальных стихов, смысл которых противоречил принятой дате и принятому чтению:
Опять увенчаны мы славой,
Решен в Арзруме спор кровавый,
В Эдырне мир провозглашен...
Между тем употребление глагола «восстать», «восставать» в значении «подняться» обычно у Пушкина, например:
Рыдай, твой бич восстал...
«Наполеон на Эльбе», 1815).
...Когда ж восстанет
С одра покоя бог мечей...
(«Орлову», 1819).
Пред ним восстав, смутился мрачный бес...
«Гавриилиада», 1821).
Царица гордо восстает...
(«Клеопатра», 1824).
Чтоб мог на зов он Азраила
Исправным воином восстать...
«Тазит», 1829).
Таким образом, понимание стиха «Вольности» «Восстаньте, падшие рабы!» в качестве призыва к восстанию совершенно исключается. И тем не менее мы имеем основания называть оду революционной. Ода эта революционна потому, что она была совершенно несовместима с порядками императорской России. Слова «Тираны мира! трепещите!» в русской обстановке могли быть понимаемы только как прямое обращение к самодержцу всероссийскому и содержали революционную угрозу, хотя бы и недостаточно определенную. Политический пафос оды, резкость осуждения тирании, т. е. существующего в России строя, исключавшего возможность существенных изменений без революционных потрясений, воспламеняющие слова поэта — всё это делало оду агитационным средством в руках декабристов, и позднее, когда ода распространилась в списках, она сыграла не последнюю роль в мобилизации сил тайных обществ. Именно «Вольности» приписывали наибольшее значение в истории ссылки Пушкина. Характерно письмо Карамзина Дмитриеву 19 апреля 1820 г., за две недели до ссылки Пушкина: «Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако и громоносное (это между нами): служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий».48 К Инзову в Екатеринослав Пушкин был послан с письмом, в котором причина ссылки мотивировалась одой «Вольность»: «Некоторые поэтические произведения, а в особенности Ода на свободу привлекли внимание правительства на г. Пушкина. Среди великих красот замысла и слога это последнее стихотворение свидетельствует об опасных началах, почерпнутых в современной школе, или, лучше сказать, в системе анархии, недобросовестно именуемой системой прав человека, свободы и независимости народов». Все эти характеристики автор письма Каподистриа заимствовал из фразеологии французской революции (что еще яснее во французском оригинале письма).49 Текст этого письма был утвержден самим Александром.
42
Враждебный пламенник стрясут;
Кинжал вонзить себе в утробу
Народы пагубно влекут...
(Радищев«Вольность»).
43 Речи, произнесенные при открытии императорского Сарско-сельского Лицея. СПб., 1811, стр. 9—10.
44 Во французском оригинале: «Je lui demandai en quoi consistoit l’autorité du roi; et il me répondit: Il peut tout sur les peuples; mais les lois peuvent tout sur lui». См.: Les Aventures de Télémaque (1700), I, V.
45 Н. Тургенев
46 В пушкинской литературе 1937 г. внезапно было высказано мнение, что в данной строфе речь идет не о Наполеоне, а о русском царе, не то Павле, не то Александре (автор окончательно не установил своего выбора). Это новое мнение объявлялось убеждением нескольких поколений, хотя никогда раньше не высказывалось. Спор велся против всякой очевидности. Например, игнорировался явный смысл следующей приписки Пушкина на автографе оды, подаренном Н. И. Тургеневу: «Наполеонова порфира... Замечание для В. Л. П. моего дяди (родного)». По поводу этой приписки говорилось: «Примечание о Наполеоновой порфире сделано для того, чтобы через легкомысленного сплетника дать цензурный вариант и сбить смысл следующей строфы, представляющей эмоциональный центр всего произведения» (В. Шкловский. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937, стр. 16). Трудно себе представить «цензурный вариант» в нецензурном произведении, сделанный на экземпляре, не предназначенном для распространения и даже для прочтения В. Л. Пушкина (который в эти годы не выезжал из Москвы). Ведь упоминание дяди объясняется лишь пресловутой непонятливостью Василия Львовича. Характерна и апелляция к «сбивчивости» оды Пушкина, решительно не укладывающейся в интерпретацию полемиста: «Ода „Вольность“ политически направлена прямо против Павла и Александра, написана она так, чтобы была возможность оправдываться и ссылаться на сбивчивость» (там же). Вся аргументация построена на том, что в 1817 г. у Наполеона не было трона, который возможно было бы ненавидеть, и у него был один только сын, который умер в 1832 г., следовательно, в 1817 г. смерть его видеть было также невозможно. Забывается, что Пушкин под словом «трон» разумеет наполеоновский режим, который он мог ненавидеть и после падения этого режима. Под словом же «дети» разумеются все наследники Наполеона, весь его род, а не один герцог Рейхштадтский. Кстати и юридически у Наполеона было несколько детей (усыновленных). Пушкин «видит» (т. е. представляет себе) гибель рода с «жестокой радостию». Против этого выставляется список всех умерших дочерей Павла и Александра, причем для удобства избирается дата оды 1819 г. и особенно обращается внимание на смерть вюртембергской королевы Екатерины Павловны 28 декабря 1818 г. Трудно понять, почему в оде Пушкин должен был говорить о тех лицах, которые в политическом отношении потеряли для России всякое значение и смерть которых являлась чисто семейным горем Александра. Автор умалчивает о всех противоречиях, возникающих при его интерпретации, в частности о том, что слова «твою погибель... с жестокой радостию вижу», если они обращены к Павлу, несовместимы с характеристикой смерти Павла в словах оды: «О стыд! о ужас наших дней!». Ведь воображать после совершившегося убийства мирную кончину Павла было невозможно, если же речь идет об Александре, то он был жив, и тогда глаголу «вижу» надо придать то значение обращения к будущему, которое автор отвергает, что и мешает ему видеть в этих стихах обращение к Наполеону.
47 «Словаре церковно-славянского и русского языка» 1847 г. этот глагол дан только со следующими значениями: 1) подниматься, становиться на ноги; 2) идти против кого-либо, делаться противником; 3) воскресать, оживать; 4) приходить в сильное движение.
48 —287.
49 Русская старина, 1887, т. 53, январь, стр. 239.