34
Страницы журналов 1820 г. были заполнены критическими статьями о «Руслане и Людмиле». А. А. Бестужев писал сестре 27 октября 1820 г.: «За поэму Пушкина Руслан и Людмила восстала здесь ужасная чернильная война — глупость на глупости, — но она недурна».300
Полемика началась еще до выхода в свет полного издания поэмы. Уже упоминалось, что обширные отрывки из «Руслана» до отъезда Пушкина из Петербурга были напечатаны в «Невском зрителе» и в «Сыне отечества». Особенно обратили на себя внимание отрывки, напечатанные в номерах «Сына отечества» 10 и 17 апреля, заключавшие в себе весь эпизод сражения с головой и рассказ головы. Отрывки были помещены без подписи, а поэма названа «Людмила и Руслан».
На эти отрывки немедленно отозвался «Вестник Европы». В июньском номере журнала под заголовком «Еще критика (Письмо к Редактору)» был помещен разбор отрывков. Разбор этот подписан: «30 мая. Житель Бутырской слободы». Теперь мы знаем из позднейшего сообщения М. Погодина, что автором этой статьи является А. Г. Глаголев, позднее конкурент С. Шевырева при конкурсе на занятие кафедры в Московском университете.301 Глаголев был сотрудником «Вестника Европы» с 1815 г. В 1820 г. он напечатал в этом журнале рассуждение «О греческой трагедии» (№ 4, февраль), за которое через год получил звание магистра. В том же году им была напечатана «Записка о городищах Тульской губернии» (№ 23, декабрь), а в следующем году он выступил с жестокой критикой «Учебной книги словесности» Н. И. Греча. По-видимому, им же написан и ответ на возражения Греча, подписанный псевдонимом «Атвердов» (1821, № 11, июнь), по крайней мере, приемы полемики вполне совпадают со статьей о «Руслане». Долгое время рецензия эта приписывалась Каченовскому, и не без основания, потому что, конечно, редактор журнала был вдохновителем полемических выступлений Глаголева.
«Бутырского старца» (каким себя изобразил молодой еще тогда Глаголев, так в качестве старца и фигурировавший в дальнейшей полемике) направлена не против «неизвестного пиита» поэмы «Людмила и Руслан», а против целой литературной школы. Непосредственным объектом его нападения явился П. Плетнев, две баллады которого, напечатанные в «Сыне отечества», он подвергает уничтожающей критике. Баллады — вот что вызывает ненависть старца: «Посмотрите на наш Парнас: это кладбище, где валяются черепы, кости, полуразвалившиеся гробницы и кресты могильные; где бродят духи, привидения, мертвецы в саванах и без саванов; где слышны крики вранов, шипенье змей, вой волков...». (стр. 213—214). Особенно оскорблял критика язык баллад: «Где польза? где удовольствие? Это ли язык богов?». Внимание его привлекали слова «низкие»: «темь» вместо «темнота», «таскаться», «стиснул» и пр. Но с другой стороны, раздражает и «кудреватый, изукрашенный» язык. И здесь автор приоткрывает, кто именно его раздражает более всего. Не называя имен, он приводит ряд подобных кудреватых выражений. Он цитирует Вяземского («Уныние»): «С утраченным грядущее слилось, Грядущее со мною разочлось, И новый иск на нем мой был бы тщетен», «обман надежд разжигает тоску заснувших ран», список подобных выражений кончается цитатой из Жуковского («Тоска по милом»): «о зыбучих берегах, где плачут красные девицы». Эта цитата настолько поразила автора, что он повторил ее и во второй своей статье (в № 16).
Таким образом, постепенно выясняется, что статья направлена против «новой» школы и главного ее представителя — Жуковского. От баллад его Глаголев переходит к сказкам. Он приходит в ужас от того, что народная сказка проникает в поэзию: «Чего доброго ждать от повторения более жалких, нежели смешных лепетаний?.. чего ждать, когда наши поэты начинают пародировать Киршу Данилова». Здесь-то и обращается Бутырский классик к отрывкам из поэмы Пушкина: «Не знаю, что будет содержать целая поэма; но образчик хоть кого выведет из терпения. Пиит оживляет мужичка сам с ноготь, а борода с локоть, придает ему еще бесконечные усы (С. От., стр. 121), показывает нам ведьму, шапочку невидимку и проч. Но вот что всего драгоценнее: Руслан наезжает в поле на побитую рать, видит богатырскую голову, под которой лежит меч-кладенец; голова с ним разглагольствует, сражается... ..» (стр. 218—219). Всю силу своих аргументов автор полагал в том, что на место пушкинских образов он подставлял равнозначные образы народных сказок. Самая возможность подобного сравнения, казалось автору, должна потрясти читателей. Так он подготовляет свою последнюю тираду, ставшую знаменитой, как образец слепой критики, встретившей первые шаги Пушкина: «Но увольте меня от подобного описания и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» (стр. 219).
Подобное нападение на Жуковского было смешно даже для своего времени. А между тем вылазки против Жуковского учащались в эти дни. Так, в «Сыне отечества» (№ 20, 15 мая) было помещено письмо за подписью «N. N.», писанное или вдохновленное Катениным, в котором автор резко нападал на балладу Жуковского «Узник», придираясь к каждому выражению (например, зачем у Жуковского «пел голос», в то время как «до сих пор голосом пели»), и в конце указывал, что Жуковский позаимствовал последние стихи из баллады Катенина «Наташа» (имя автора не было названо). Чтобы показать, что мнение автора письма не разделяется редакцией, Греч сопроводил это место ироническим вопросом: «?».
«Рыбак» выступил на страницах «Благонамеренного» О. Сомов, в то время входивший в реакционную группу писателей (Цертелев, Б. Федоров и др.). Пушкин явился случайной жертвой наступления на Жуковского.
В «Сыне отечества» появился ответ «Бутырскому старцу» за подписью «........».302 В этом ответе подчеркивалось, что дело идет о нападении на группу писателей: «Эти добрые люди бранят от нечего делать встречного и поперечного и нападают даже на известных писателей» (стр. 228). О приводимых «старцем» примерах говорится: «За сим следует набор выражений, взятых даже из лучших писателей; все они могут быть хороши, если поставлены у места» (стр. 230). На это Глаголев отвечал обширным разъяснением,303 в котором так истолковывал свое намерение: «Сказано, что не одни баллады имел я в виду, но вообще уклонение многих поэтов от истинного пути, ведущего к совершенству; безмерное подражание не бессмертным красотам классиков, которые у нас вовсе забыты, но блестящим, нередко ложным прелестям романтизма, если не ошибаюсь напыщенный слог многих и странные, новомодные слова некоторых» (стр. 287). О Пушкине в этом споре было забыто. Он явился как бы эпизодическим персонажем в развертывавшейся борьбе классиков с романтиками.
Но главной ареной, на которой разыгрались споры о поэме Пушкина, был «Сын отечества». В течение всего 1820 г. на его страницах шла оживленная литературная полемика. Темы, возбуждавшие эту полемику, сменялись, незаметно переходя одна в другую. Едва смолкла перепалка вокруг безрукого инвалида, как появилась новая театральная тема, немедленно превратившаяся в литературную: дебюты Каратыгина. В № 23 (5 июня) появляется отчет Жандра о дебюте В. Каратыгина, ученика П. Катенина. Так как Каратыгин выступил в роли Фингала, то это дало повод другу Катенина сказать несколько слов против трагедии Озерова. В следующем же номере (12 июня) появилась статья В. Соца в защиту Озерова («Разные толки о Фингале, трагедии Озерова»). Главным предметом спора было то, что в «Фингале» наличествует меланхолия и философская декламация против богов. И меланхолия, и философские тирады были противны Катенину и его группе. За то и другое вступился Соц, опираясь на авторитет Вяземского, из статьи которого об Озерове он привел большую выдержку. Этим Соц подлил масла в огонь, и на сцену выступил сам Катенин, напечатавший в № 26 (26 июня) «Еще слово о Фингале». Выступая в защиту Жандра, Катенин одновременно ударил и по Озерову, выбранив «школу Вольтера», «к которой, к сожаленью, нельзя не причесть и нашего Озерова», и по Вяземскому, о котором сказал, что ему «чуждо драматическое искусство» и «он, не зная даже языка его, затрудняется в изложении своих мыслей». Против «школы Вольтера» выдвигались принципы «натуры, истины, здравого смысла». Уточняя это положение, Катенин утверждает, что «греческие трагики, дышащие натурою, не подвержены такому осуждению; ученик их Расин почти также». Борьбу с «Арзамасом», как именовал своих врагов Катенин, он сводил к спору о преимуществе Расина над Вольтером. Отвечать Катенину взялся Яков Толстой (№ 27, 3 июля), выступивший в защиту вольнодумных тирад в «Фингале» и нападавший на «дикцию» Каратыгина, который «при каждом стихе останавливался и отдыхал». Это был удар по Катенину как преподавателю декламации. В № 38 (10 июля) Катенин отвечал Толстому, но уже ничего нового не сказал. Последнее слово было предоставлено В. Соцу, после чего полемика сама собой прекратилась. Эта схватка между карамзинистами — театралами и группой Катенина уже непосредственно предшествовала боям, разыгравшимся вокруг «Руслана и Людмилы».
Между тем в редакции «Сына отечества» произошли перемены. В № 33 (14 августа) появилась редакционная статья, в которой сообщалось от имени Н. И. Греча: «Писатель Александр Федорович Воейков разделяет со мною отныне труды в сем издании по части наук и словесности, особенно же в отношении к изящной прозе, поэзии и разбору лучших новейших произведений в сих родах». Кроме того сообщалось, что среди постоянных сотрудников журнала будут Жуковский, Вяземский, Гнедич, Д. Давыдов и Батюшков. Таким образом, весь «Арзамас», да еще Гнедич, также принадлежавший к противникам Катенина, вошли в «Сын отечества». Об обстоятельствах вступления Воейкова в редакцию журнала рассказал подробно Греч в своих Записках. Устроил его сюда Жуковский, обещав одновременно участие всех писателей своего круга. Однако с первых же шагов Воейков не оправдал ожиданий. Первой его неловкостью была стычка с Блудовым, от которого он получил стихи Батюшкова, но напечатал их с искажениями. Когда Блудов заявил протест,304Воейков напечатал довольно грубые оправдания, обозвав при этом автора протеста (который не подписал своего имени) одним из тех, кто, «выуча наизусть Лагарпа, как сорока Якова, перебранили и переоценили всё русское от поэмы до эпиграммы, хотя сами ни одною запятою не обогатили отечественной словесности».305 Подобная выходка возмутила арзамасцев, еще не порывавших с Блудовым, и Воейкова лишили поддержки. В начале 1821 г. Воейков покинул «Сын отечества».
33 журнала появилось извещение о выходе в свет «Руслана и Людмилы», а со следующего же № 34 (21 августа) Воейков начал печатать обширный «Разбор поэмы: Руслан и Людмила, сочинение Александра Пушкина». Разбор продолжался в четырех книжках, кончая № 37 (11 сентября).
Несмотря на то, что Воейков вошел в редакцию как представитель группы Жуковского, он менее всего был подготовлен к критическому разбору новых литературных явлений. С Жуковским он был связан чисто личными связями, как муж А. Воейковой («Светланы»). По своим вкусам он был последователем правоверного классицизма, переводил описательные поэмы Делиля, пытался сам сочинить дидактическую поэму и видел литературу сквозь правила школьных пиитик. Разбор поэмы он начал по всем правилам подобных руководств. Прежде всего он поставил вопрос о том, к какому роду принадлежит данное произведение. Как известно, руководства по литературе давали на каждый род свои правила, а потому, чтобы судить поэтическое произведение, прежде всего надо было определить, к какому роду его следует отнести. Здесь сразу создалось затруднение, которое и явствует из следующего рассуждения: «Однако поэма „Руслан и Людмила“ не эпическая, не описательная и не дидактическая. Какая же она? Богатырская: в ней описываются богатыри Владимировы, и основание ее почерпнуто из старинных русских сказок; шуточная, что доказывается следующими многочисленными из нее выписками (следует 18 выписок). Ныне сей род поэзии называется романтическим» (стр. 13—35).
«романтическим» поэмам от критических упражнений Бутырского старца. Тот нападал на «романтическую» школу, т. е. на Жуковского, а затем поругал и Пушкина, отнеся его к той же школе. Отсюда и Воейков заимствовал подобную идею.
Эта идея была воспринята и другими представителями школьной поэтики. В эти же месяцы на страницах «Сына отечества» печатались отрывки из готовившегося к печати «Словаря древней и новой поэзии» Николая Остолопова. Словарь этот вышел в свет в 1821 г. Очевидно, в это именно время автор написал слово «Романический». Под этим словом мы читаем: «Романический или романтический. — Поэма романическая есть стихотворческое повествование о каком-либо происшествии рыцарском, составляющем смесь любви, храбрости, благочестия и основанном на действиях чудесных». Признаки подобной поэмы автор называет следующие: «содержание в ней бывает всегда забавное», «лица, производящие в романической поэме чудесное». «Романический автор совершенно пользуется такою же свободою, как автор оперы между другими драматическими писателями». «Разумеется, что он должен сохранять законы благопристойности». «В романической поэме всякий размер употреблен быть может, но, кажется, приличнейшим следует почесть стихи ямбические, четырехстопные и даже вольные» (т. III, стр. 28—30). Как видим, целая система признаков, правил. Но на деле оказывается, что всё это строится на пустом месте. Когда дело доходит до образцов подобных поэм, то обнаруживается, что существует одна только поэма этого рода — поэма Пушкина.
«На русском языке в романическом вкусе мы имеем написанную г. Пушкиным поэму Людмила и Руслан». По названию поэмы мы узнаем, что статья писалась до выхода в свет отдельного издания, по отрывкам поэмы, напечатанным в «Сыне отечества». Однако пока готовилась рукопись к печати, поэма вышла, и Остолопов успел поместить цитаты из полного текста поэмы. Все эти приметы Остолопова характерны для схоластического направления в критике. К такому же направлению примыкал и Воейков.
У Воейкова и Остолопова оказался союзник в лице Н. И. Греча. В эти же дни он работал над «Учебной книгой российской словесности», из которой вскоре и стал печатать отрывки на страницах своего журнала (эти отрывки и вызвали критику Глаголева, о которой говорилось). Несмотря на всё желание Греча приспособиться к молодой поэтической школе, он никогда в своих взглядах не подымался выше сознания школьного учителя. Таким он явился и в своей книге. В третьей части (дозволена цензурой 1 мая 1820) на стр. 304 находятся параграфы, посвященные «Романической поэме»: «Романическая или Рыцарская поэма есть пиитическое повествование о чудесных происшествиях времен рыцарства». «В романических поэмах господствует , т. е. содействие духов, волшебников, фей, исполинов, гномов, и т. п., которых в старину почитали виновниками всего чудесного и необыкновенного в природе и в мире. Посредством сих лиц поэт действует на воображение своих читателей, которые, зная предания средних веков, позволяют ему пользоваться сими вымыслами, если они только не преступают пределов истины и приличия». Близость этих формулировок к словарю Остолопова заставляет предполагать, что Остолопов заимствовал свои формулы у Греча, внеся в них некоторые поправки. Так, Греч относит к романическим поэмам «Душеньку» и «Людмилу и Руслана», а Остолопов оспаривает это, относя «Душеньку» по ее содержанию к героическим поэмам.
В качестве образца Н. И. Греч перепечатал из «Сына отечества» полностью появившийся там отрывок третьей песни «Руслана и Людмилы».
«романической поэмы».306
Определив род поэмы, критик пересказывает ее содержание. Дойдя до третьей песни, он пускается в изыскания литературных параллелей. К рассказу о волшебном саде Черномора он делает большие выписки на ту же тему из «Душеньки» Богдановича и «Причудницы» Дмитриева. Не ясно, почему он ограничивается этими двумя параллелями. Эпизод волшебного сада присутствует почти во всех рыцарских поэмах и во многих сказках в «восточном вкусе». В русской народной сказке мы его встречаем в «Аленьком цветочке», который, впрочем, тогда еще не был общим достоянием. Но Воейков мог бы процитировать обширный эпизод из «Чурилы» Н. Радищева, где описывается, как злой колдун Сумига похитил Прелену и перенес ее на крыльях бурного вихря в «прелестный дом», «полный чудес» и «приятностей».
Далее перечисляются «характеры», сначала «чудесных» персонажей, а затем «героев». Всё это сопровождается выписками. Затем критик бегло касается «начала изложения, призывания, переходов, хода, завязки, развязки, эпизодов». Советует эпизод с приключением Ратмира в замке двенадцати дев «заменить чем-нибудь другим, не столько низким и грубым». Далее идут замечания о «слоге, описаниях, подробностях, картинах, образах». Попутно замечает неправильность выражения «сердца их гневом стеснены» («гнев не стесняет, а расширяет сердце») и др. Дальше говорит о «речах», «сравнениях, уподоблениях, обращениях (в начале песен)» и кончает перечнем «погрешностей». Последнюю часть статьи Воейков писал в явно раздраженном состоянии. История с Блудовым и жестокие отповеди, какие он услышал от А. И. Тургенева и др., отняли у него охоту восхищаться Пушкиным, и здесь он перешел на тон бранно-насмешливый. Погрешности поэмы заключались преимущественно в употреблении «низких» слов. Воейков всецело во власти стилистической классификации Ломоносова, подновленной и усиленной в эпоху споров шишковистов с карамзинистами. Он не задает себе вопроса, применим ли критерий «низкого» и «высокого» к поэме типа «Руслана и Людмилы». Речь идет не о грубых словах, а именно о «низких». Уже попутно с критическим разбором Воейков наметил в качестве низких слова «наездник», «басурман», теперь к ним присоединяются: «занес», «зажмуря», «да» (союз), «да там и сел». С другой стороны, отмечаются как неуместные «высокие» слова «очи», «достигла». Эта верность классицизму доходит до того, что Воейков регистрирует, во всем уподобляясь Глаголеву, метафоры, свойственные новой школе, например:
...хладною рукой
хотя это выражение принадлежит фразеологии Батюшкова:
Рукою трепетной он мраки вопрошает...
(«Воспоминания»).307
Эпитет мрак немой «мрак» неуместных эпитетов: «говорящий», «спорящий», «болтающий» и проч. Невозможны по Воейкову выражения: «цвет уединенья», «пламень роковой», даже «могильный голос» и «воздушные персты». Претит его пуризму «фонтан» вместо «водомета» и пр. Видно, как напитался Воейков критикой, направленной против Жуковского.
Одно замечание Воейкова имело особенную судьбу. Рифмы «кругом — копиём» и «языком — копиём» он именует «мужицкими». Многих возмутило самое именование рифм «мужицкими». Другие стали доискиваться смысла замечания. Сперва подумали, что Воейков стоит на шишковской позиции, уже не соответствовавшей практике XVIII в., полного запрещения в поэзии, хотя бы и шутливой, перехода «е» в «ё», но сейчас же нашли в собственных стихах Воейкова множество примеров рифмы с «ё»: «ревёт — оплот» и пр. (замечание А. Измайлова в «Благонамеренном»). На страницах «Сына отечества», по-видимому, самим Воейковым, было дано такое объяснение: «Поэзия требует, чтобы мы писали: копием. Стихотворцы, по вольности, сократили сие слово и стали писать копьем; копьём; последнее есть уже слово низкое, простонародное, как же назвать прикажете слово: копиём?» (№ 43, стр. 117). Иначе говоря «копие» есть слово славянское, высокое, «копье» — слово русское, низкое. Переход «е» в «ё» есть явление низкого языка, следовательно, в славянской форме оно невозможно: его может сделать только «грубый мужик». Исторически этот аргумент совершенно несостоятелен: переход «е» в «ё» не зависел от стилистической категории слова, особенно в падежных окончаниях, и не считался с морфологией слова. Рифма Державина «святою — стезёю» не являлась исключением. Требование Воейкова могло появиться тогда, когда снова были воскрешены уже мертвые категории строгого различения славянизмов от руссизмов и соответствующие правила строились не исходя из практики, а основывались на отвлеченных схоластических предпосылках. Вообще в это время обострилась оценка произносительного качества стихов. На замечание Воейкова о «мужицких» рифмах в «Вестнике Европы» было сделано следующее замечание: «Г. В. нашел в поэме Пушкина рифмы мужицкие; мещанскими » (1821, № 11, июнь, стр. 183). И здесь критик основывался на том, что твердое произношение возвратных форм глаголов (т. е. вместо «утомясь» — утомяс») есть явление не высоко-книжного произношения, а бытового, мещанского. Эта разборчивость возникла только в эти годы.
Таким образом, критические оценки Воейкова в общем оказались родственными оценкам Глаголева. Мало того, Воейков произнес и сакраментальное обвинение Пушкина в «германизме», которое не имело под собой никакой почвы. Критикуя выражение «бранился молчаливо», он заметил: «здесь молодой поэт заплатил дань огерманизованному вкусу нашего времени».
Первая же статья Воейкова вызвала сочувственный отзыв в «Невском зрителе». В № 7 этого журнала появился отзыв о поэме Пушкина с ссылкой на разбор Воейкова. В это время характер «Невского зрителя» вполне определился. Молодые участники журнала во главе с В. Кюхельбекером покидают его страницы. Быть может, в связи с высылкой Пушкина и литературной борьбой левого и правого фланга писателей, журнал отрекается от своих прежних сотрудников и принимает отчетливо выраженное реакционное направление. На его страницах царит Г. Кругликов, а лицейский учитель Пушкина Георгиевский печатает дифирамбы графу Хвостову.
Критик «Невского зрителя» всем недоволен. «В Руслане более грубое простонародное волшебство, а не чудесное, которое составляет сущность поэмы». «Никакие блестящие красоты не придадут цены и благородства малозначущему предмету. В какое платье ни одень урода, всё будет урод». Поэт «редко возвышается». «Не должно ли вооружаться правилами самого искусства, утвержденными образованным вкусом веков, против всех уродливостей, помещенных в Руслане». Критику очень не нравится, что в поэме то и дело автор напоминает о себе: «Я желал бы быть очарован, забыться — и в то же время Поэт останавливает мои восторги, и — вместо древности я узнаю, что живу в новейшие времена: несообразность делается видимою и сверх того это развлекает внимание, уменьшает цену предметов». Приведя несколько примеров «слабых и прозаических» стихов, т. е. не соответствующих привычным представлениям о высоком, критик особенно нападает на то, что Воейков счел нужным отметить в конце своих статей: «картины, при которых невозможно не краснеть и не потуплять взоров». В этом критик видит чуть ли не угрозу революции: «Тогда как во Франции в конце минувшего столетия стали в великом множестве появляться подобные сему произведения, произошел не только упадок словесности, но и самой нравственности». И в заключение преподан такой урок: «Цель поэзии есть возвышение нашего духа — чистое удовольствие. Картины же сладострастия пленяют только грубые чувства. Они недостойны языка богов. Он должен возвещать нас о подвигах добродетели, возбуждать любовь к отечеству, геройство в несчастиях, пленять описанием невинных забав. Предмет поэзии — изящное».308
В № 38 (18 сентября) «Сына отечества» появилось «Письмо к сочинителю критики на поэму „Руслан и Людмила“. Оно было подписано N. N. Подобная подпись не имеет индивидуального характера, и ею многие пользовались. Но в 1820 г. она уже дважды появлялась под письмами редактору, и оба раза можно было подозревать Катенина. И это письмо все приняли за писанное Катениным. Только из его воспоминаний мы узнали, что автором его был сослуживец и единомышленник Катенина Д. П. Зыков. Можно быть уверенным, что это письмо внушено Катениным, а может быть, даже исправлено им. Во всяком случае он был с ним солидарен. Статья состояла из бесконечного количества «зачем». Автору поэмы предъявлялось обвинение в несвязности рассказа, отсутствии достаточного основания для того или иного действия, т. е., надо полагать, критик сетовал на отсутствие тех канонических правил связывания событий, какие применялись в классической поэме. «Зачем Финн дожидался Руслана? Зачем Руслан ?» (курсив, вероятно, отмечал «низкое» слово). «Зачем маленький карло с большою бородою (что между прочим совсем не забавно) приходил к Людмиле?» и т. д.
Основное нападение, по которому легко узнать Катенина, заключалось в том, что в монологе Руслана встречались метафоры в стиле поэзии Жуковского: «поросло травой забвенья», «времен от вечной темноты». «Так ли говорили русские богатыри?». Автора раздражала и та важность, какую придал своей критике Воейков, рассуждая о такой пустой поэме, как «Руслан и Людмила»: «Зачем, разбирая Руслана и Людмилу, говорить об Илиаде и Энеиде? Что есть общего между ими?».
Казалось, недоброжелатели брали верх. Тогда-то в № 41 журнала (9 октября) появилось «Замечание на письмо к сочинителю критики на поэму „Руслан и Людмила“». Письмо это подписано «Село Хмарино, К. Григорий Б—в». Автором его был Алексей Перовский. Об этом извещал Вяземского А. Тургенев (письмо 22 сентября 1820 г.): «Ответы на вопросы Катенина также Алексея Перовского!».309 Задача этих ответов обнаружить смешную сторону подобного допроса. Поэтому А. Перовский ограничился легким остроумием в ответах на праздные вопросы Зыкова. Однако сквозь эти остроты можно почувствовать и некоторые положительные мнения автора. Так, с самого начала Перовский отмечает тождественность критических основ разбора Воейкова и вопросов Зыкова. «Бедный поэт! Не успел он еще отдохнуть от тяжкого нападения г-на В., как является г-н N. N. с полною котомкою вопросов, из которых один хитрее другого! — Оба господа сии вероятно вступят в ученую переписку, и ваш счастливый журнал выбран цирком, на коем происходить будет сей assaut d’esprit!310 — Спешим, милостивый государь, поздравить вас с сею радостью. — Какой свет излиется на российскую словесность из вопросов г-на N. N. и ответов г-на В.!». Перовский отмечает обвинительный характер вопросов: «Иной подумает, что дело идет не о Поэме, а об уголовном преступлении». Далее намеком Перовский указывает на неблаговидность неприязненного нападения на поэта, подвергшегося ссылке из Петербурга: «Мы не могли не пожалеть о том, что самого сочинителя нет теперь в Петербурге». То, что он берется отвечать на вопросы, мотивируется весьма невысокой оценкой критики Воейкова, а кстати отмечается и совпадение одного обвинения у Зыкова и у Воейкова: это о необъясненности, почему Финн помогает Руслану, а Наина вредит ему: «Почтенный критик обратился с вопросами своими к г. В., — но будет ли сей последний разрешать оные! — Судя по разбору его, напечатанному в 4 книжках вашего журнала, он и сам не мог разгадать, например, почему добрый Финн делал добро Руслану, тогда когда злая Наина ему делала зло 35, стр. 74)». Наконец, одним ответом Перовский указывает, что педантические требования полного отчета во всех мотивах поведения героев, выработанные руководствами классической пиитики для эпических поэм, не применимы к тому роду поэм, к которому следовало бы причислить «Руслана и Людмилу» (классическая поэтика, развивая учение о случайном и необходимом, утверждала, что все эпизоды должны возникать из существа сюжета или же вызываться обстоятельствами):
«Зачем Руслан присвистывает, отправляясь в путь?
«Дурная привычка, г. N. N.! больше ничего. Не забудьте, пожалуйста, что вы читаете сказку, да к тому ж еще (как весьма остроумно заметил г. В. в своей критике): зачем же Руслану не присвистывать?».
В критике Воейкова был виден школьный педант, в вопросах Зыкова — проводник определенной точки зрения, хотя и не чуждый педантизма, но находящийся в курсе современных споров, в ответе Перовского — единомышленник Пушкина. Получив 41-й номер журнала, где помещены ответы Перовского, Пушкин написал Н. И. Гнедичу (из Каменки 4 декабря 1820 г.). Упомянув о строфах «Провидения» Гнедича, напечатанного в № 40 журнала, Пушкин продолжал: «Они оживили во мне воспоминанья об вас и чувство прекрасного, всегда драгоценное для моего сердца — но не примирили меня с критиками, которые нашел я в том же Сыне Отечества. Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный? (что между прочим очень неучтиво), говорит, что моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корроджио и смелою кистию Орловского— критика его для меня ужасно как тяжка. Допросчик умнее, а тот, кто взял на себя труд отвечать ему (благодарность и самолюбие в сторону), умнее всех их».
На этом полемика не прекратилась. А. И. Тургенев писал Вяземскому 20 сентября: «О критике на Пушкина я уже писал к тебе и откровенно говорил Воейкову, что такими замечаниями не подвинешь нашей литературы. Вчера принес мне Алексей Перовский замечания на критику, и довольно справедливые. Я отправлю их в „Сына“. Они означены „Павловск..., 15-го сентября. П. К. -в“».311 «Павловск, 1820 г. Сентября 5 дня. П. К. -в». Этот ответ Воейкова возмутил А. И. Тургенева и его друзей. В письме Вяземскому 15 сентября Тургенев говорил: «Каков Воейков? Я вчера сказал ему в глаза всё, что думаю о его разборе и о его ответе Блудову». Разбор «Руслана» и залихватское нападение на Блудова напечатаны были в одном номере «Сына отечества». Одно характеризовало другое. На это намекал Перовский, повторяя псевдоним Воейкова и его помету. Этот ответ появился в журнале за № 42 (15 сентября). Перовский писал резко (на это его толкал не столько разбор Воейкова, сколько его ответ Блудову): «Поэма Пушкина, конечно, свыше критики г. В., и мы бы не обратили никакого на оную внимания, если б не опасались, что учительский вид, им на себя взятый, может привесть в заблуждение некоторых читателей вашего журнала».
Прежде всего Перовский возражает против обязательного отнесения «Руслана и Людмилы» к тому или иному «роду поэзии», а заодно решительно протестует против незаконного употребления термина «романтический». «Неужели не случалось никогда г. В. читать творения так называемые романтические, в коих не было ничего волшебного, ни богатырского, ни шуточного? Советуем ему прочитать лорда Байрона, признанного первым сочинителем в сем роде: там он найдет многое, где нет ничего ни волшебного, ни шуточного, ни богатырского». Опровергая довод за доводом, Перовский приходит к заключению: «Отдавая полную справедливость отличному дарованию Пушкина, сего юного гиганта в словесности нашей, мы однако уверены, что основательный разбор его поэмы, поясненный светом истинной критики, был бы полезен и занимателен. — Мы желаем только, чтобы труд сей на себя принял писатель опытнее, ученее и учтивее г-на В.!».
Ответ свой Воейков поместил в следующем номере, подписав его М. К—в и говоря о себе в третьем лице. Ответ полон бесстыдного самохвальства. Он начинается с цитаты из письма митрополита Евгения (друга Державина) к Анастасевичу (одному из столпов «Беседы»). Естественно, что митрополит Евгений выражал самое нескрываемое отвращение к поэме Пушкина. Таким образом, и Воейков приоткрыл свое намерение под видом похвалы уронить поэму Пушкина. Другой авторитет, на который опирался Воейков, это И. И. Дмитриев: «Увенчанный, первоклассный отечественный писатель, прочитав Руслана и Людмилу, сказал: „я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность“». Мало того, Воейков ссылается на «Невский зритель» и даже на «Вестник Европы», окончательно зачисляя себя в лагерь противников Пушкина.
Ссылка на Дмитриева показательна. Дмитриев, в это время сам уже вооружавшийся на молодую поэзию, а особенно на новый, чуждый ему язык, из одних соображений старческого пуризма не мог принять «Руслана и Людмилу». В его письмах Вяземскому, Тургеневу, Карамзину (отчасти не дошедших до нас, но восстановляемых по ответам) чувствуется недовольство поэмой. Так как Дмитриев получил отпор от А. И. Тургенева и чувствовал, что он расходится во мнении с молодым поколением карамзинистов, то в его письмах заметно желание взять компромиссный тон. Статья Воейкова с его внешними похвалами и прикрытой ненавистью к поэме вполне удовлетворяют Дмитриева. А. И. Тургеневу он писал (19 сентября 1820): «Кто поссорил меня с Воейковым, будто я сердит на него, что он расхвалил молодого Пушкина? Не только не думал о том, но еще хвалил его, что он умел выставить удачнее самого автора лучшие стихи из его поэмы. Я не критиковал и прежних образчиков, а только давал вам чувствовать, что по предварительной молве ожидал чего-то большего. Напротив того в разборе Воейкова с удовольствием увидел два-три места истинно пиитические и в большом роде. Пушкин был поэт еще и до поэмы. Я хотя и инвалид, но еще не лишился чутья к изящному».312 Явно, что в письмах Тургеневу Дмитриев хотел показать себя не отставшим от века. Вяземскому он писал 20 октября: «Что скажете вы о нашем „Руслане“, о котором так много кричали? Мне кажется, что это недоносок пригожего отца и пригожей матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в , и еще больше жаль, что не поставил в эпиграф известный стих с легкою переменою: La mère en défendra la lecture à sa fille.313 ».314 Снисходительнее Дмитриева был Карамзин, который, впрочем, тоже не очень высоко ставил первую поэму Пушкина. На одно из писем Дмитриева он ему отвечал (7 июня 1820 г.):
«Ты не отдаешь справедливости таланту или молодого Пушкина, сравнивая ее с Энеидою Осипова; в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; всё сметано на живую нитку».315
Из старших карамзинистов был вполне доволен поэмой один В. Л. Пушкин. После получения номеров «Сына отечества» с отрывками поэмы Дмитриев писал Тургеневу: «Наконец удалось мне увидеть два отрывка ожидаемой поэмы. Дядя восхищается, но думаю оттого, что племянник этими отрывками еще не раздавил его».316
оговорками. Воейков выступил не как «старший арзамасец», а как представитель реакционного лагеря критики. В своих отзывах он также маскировал похвалами свое непонимание «Руслана и Людмилы». В кругу А. И. Тургенева, к которому принадлежали и петербургские арзамасцы и Перовский, мнение о поэме было самое положительное. Таким образом, трудно утверждать, что эта поэма уже выходила за пределы карамзинской школы и в ней находилась полемика против этой школы. В «Руслане» Пушкин еще не преодолел карамзинизма, и в этом слабая сторона поэмы.
Ожидавшегося достойного критического разбора поэма Пушкина, по крайней мере в первом издании, не получила. Нельзя же считать в этом ряду отзыв, напечатанный в «Рецензенте» В. Олина. Здесь автор демонстрирует свою эрудицию, называя поэмы Ариосто, Боярдо, Фортигверры, Вольтера, Виланда. Единственное достоинство поэмы автор находит в ее версификации.
Но есть один отзыв, которого не следует обходить молчанием. В том же «Сыне отечества» печатались политические статьи за подписью Н. Кутузова. В 1821 г. в № 5 (29 января) была помещена его статья на иные темы, под названием «Аполлон с семейством». Статья была датирована 20 сентября 1820 года, т. е. написана она в разгар споров о «Руслане и Людмиле». Автор ее Николай Иванович Кутузов (в это время поручик Измайловского полка), член Союза Благоденствия. По-видимому, он хорошо изучил устав Союза, потому что в его статье имеются фразы, почти совпадающие с параграфами этого устава, например: «Не одна звучность слога, не одна отработка картин отдельных составляет достоинство творения; не сему мы удивляемся: но возвышенности предмета, поражающего душу, но благородству чувств, питающих сердце, но приятности повествования, не истребляющего добродетели, но состраданию к бедствиям человечества, утешающему страждущих». Ср. пункт устава Союза Благоденствия: «Убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоят ни в созвучии слов, ни в высокопарности мыслей, ни в непонятности изложения, но в живости писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих».317
В статье Н. Кутузова есть оценка поэмы Пушкина. Восхищаясь «Словом о полку Игореве», автор пишет: «Слыша рокотание струн Бояновых, мое воображение, душа моя переносится в веки протекшие, я не существую в настоящем времени... о потере милого друга наполняет сердце мое страданием... и приобретают хвалу потомства. Пожалеем, что перо Пушкина, юного питомца муз, одушевлено не чувствами, а чувственностию. Даря нас своими мечтами, под именем поэмы, он показал прелестные дарования, но и великие заблуждения. Скажем сие, не желая унизить достоинство сочинителя, получившего от природы дар великий. Несправедливое обвинение посрамляет обвинителя: хвала же несправедливая увеличивает несовершенства наши, вводит в большее заблуждение, лишает дарований природных. Да не будет сие нашим уделом, станем надеяться, будем просить Пушкина, дабы перестроил лиру свою для его славы и славы земли родной».
Несмотря на некоторую староватость слога, на некоторую зависимость от норм классицизма, мы слышим здесь те же упреки, какие произнесены были против элегического направления лирики Пушкина и заставили его обратиться к темам «Вольности». Эти же упреки, но в иной литературной атмосфере, услышит Пушкин и от других декабристов. Впрочем, и сам он вскоре почувствовал, что поэмой «Руслан и Людмила» он исчерпал поставленную задачу и возвращаться к подобного рода поэмам ему уже было невозможно. Пройдет немного лет, и Пушкин определит своего «Руслана» как «молокососа».
Белинский писал: «Вообще „Руслан и Людмила“ для двадцатых годов имела то же самое значение, какое „Душенька“ Богдановича для семидесятых годов. Разумеется, велик перевес на стороне поэмы Пушкина, и в отношении к превосходству времени и к превосходству таланта. Но наше время далеко впереди обеих этих эпох русской литературы... „Руслана и Людмилу“ можно только перелистывать от нечего делать, но уже нельзя читать, как что-нибудь дельное... По своему содержанию и отделке она принадлежит к числу переходных пьес Пушкина, которых характер составляет в них Пушкин является улучшенным, усовершенствованным Батюшковым. В „Руслане и Людмиле“... ».318
Примечания
300
301
302 31, 31 июля, стр. 228—232.
303 Вестник Европы, 1820, № 16, август, стр. 283—296.
304 Сын отечества, 1820, ч. 64, № 36, 4 сентября, стр. 137—139.
305 Там же, № 37, 11 сентября, стр. 192. Подпись: П. К—в.
306 «романический» в значении «романтический» (т. е. волшебный, рыцарский) был в ходу в театре того времени. Оперы на сказочные сюжеты именовались «романическими операми».
307 Ср.: В. В. Виноградов. Язык Пушкина, стр. 269.
308 «Невского зрителя», мы находим в книге «Очерки по истории русской журналистики и критики» (т. I, изд. Ленинградского Государственного университета, 1950, стр. 219). Не менее ошибочна и характеристика журнала в «Сборнике материалов к изучению русской журналистики» (вып. 1, М., 1952, стр. 11 и 117).
309 «Ответь»).
310 Поединок остроумия.
311 Остафьевский архив князей Вяземских, т. II, стр. 72.
312 Дмитриев«Север»), т. II, 1893, стр. 269.
313 Известный стих, ставший поговоркой, — цитата из комедии Пирона «Метромания»: «Мать запретит читать ее своей дочери» (у Пирона: «предпишет»).
314 2, стр. 141).
315 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву, стр. 290.
316 И. И.
317 А. Н. Пыпин. Исторические очерки. Общественное движение в России при Александре I, стр. 571.
318 Сочинения Александра Пушкина. Статья шестая.