26
К 1822 г. относится баллада «Песнь о Вещем Олеге».
Пушкин был еще в Лицее, когда прогремела жестокая полемика по поводу баллад. 23 сентября 1815 г. были поставлены «Липецкие воды» Шаховского, в которых пародировались баллады Жуковского. В июле 1816 г. на страницах «Сына отечества» была напечатана статья Н. И. Гнедича (с пометой: «СПб губернии деревня Тентелева») «О вольном переводе Бюргеровой баллады Ленора». В этой статье Н. Гнедич ополчался против баллады вообще: «Ах! любезный творец Светланы, за сколько душ ты должен будешь дать отчет? Сколько молодых людей ты соблазнишь на душегубство!» Сочувственно цитируя комедию Загоскина «Урок волокитам», Гнедич избирает в качестве основания критики следующие слова: «... ». С этой точки зрения Гнедич оправдывал Жуковского и сурово осуждал П. Катенина за его переложение «Леноры» Бюргера (под названием «Ольга»). В переложении Жуковского («Людмила») он находил «прелесть поэзии, движение, волшебную сладость стихов», несмотря на наличие «оссиановских теней», в грубой «Ольге» — только «оскорбление слуха, вкуса и рассудка».
На статью Гнедича отвечал Грибоедов, защищавший Катенина и пародически критиковавший «Людмилу» Жуковского за «тон аркадского пастушка». Пушкин надолго запомнил этот спор. В статье «Мои замечания об русском театре» он упомянул о нем: «Должно ли укрываться в чухонскую деревню, дабы сравнивать немку Ленору с шотландкой Людмилой и чувашкой Ольгою?» Много позднее, в 1833 г., он дал общую оценку этому спору: «Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Биргеровой Леноры. Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем „Манфреде“ сделал из Фауста: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам „Ленору“ в энергической красоте ее первобытного создания; он написал Ольгу. Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая , сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым» («Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина»).
Если самый спор о балладе измельчал на страницах журналов и нападки на этот жанр превратились в излюбленное оружие против «новой школы», то вопрос о двух направлениях в балладах — изящно-сентиментальном у Жуковского и грубо-просторечном у Катенина — продолжал сохранять свое значение, особенно в годы, когда так много занимались вопросом народности в литературе.
Пушкин редко прибегал к балладному жанру. Однако и немногие образцы этого рода дают определенную картину эволюции от «Русалки» (1819) до «Утопленника» (1828). «Песнь о Вещем Олеге» занимает свое место в этой цепи.
Баллада 1819 г. хотя и лишена обычных для баллады ужасов и мистической чертовщины, принадлежит, конечно, к салонному типу баллад. Об этом свидетельствует традиционный пейзаж:
Туман над озером дымился,
И красный месяц в облаках
Тихонько по небу катился...
Или:
Дубравы вновь оделись тьмою;
...
Русалка появляется «легка, как тень ночная». Монах видит «чудной девы тень». Это перенесенные в сентиментальную сферу искушения Панкратия из первой поэмы Пушкина. С подобным настроением гармонирует весь строй ранней баллады.206
«Песнь о Вещем Олеге» написана через три года; за это время стиль резко изменился. Пушкин избирает более энергичную строфу и чисто балладный размер стиха — амфибрахий. В этом он следовал за Жуковским. Строфа «Песни» совпадает с первым шестистишием строфы «Графа Габсбургского». Еще ближе эта строфа к «Горной дороге» (за исключением первой и четвертой, остальные строфы совпадают по размерам и рифмовке со строфой «Песни» Пушкина). Особенность данной баллады заключается в том, что она написана не на вымышленный сюжет, а на летописное предание и, следовательно, является чем-то вроде исторической песни. Но в отличие от разработки других исторических сюжетов, избиравшихся Пушкиным для художественной обработки, в данной балладе нет переклички с современностью. «Песнь о Вещем Олеге» имеет целью показать историческую картину, соблюдая в точности данные исторических свидетельств и предания. Пушкина привлекла поэтическая сторона летописного рассказа. Он писал А. Бестужеву (в конце января 1825 г., уже из Михайловского): «Тебе, кажется, Олег не нравится; напрасно. Товарищеская любовь старого князя к своему коню и заботливость о его судьбе — есть черта трогательного простодушия, да и происшествие само по себе в своей простоте имеет много поэтического». Здесь, конечно, Пушкин дает оценку летописному преданию, а не своему стихотворению.
Балладный характер произведения давал Пушкину право на некоторую расцветку рассказа. И Пушкин пользуется обычными приемами для развития лаконического повествования летописца. Так вопрос «От чего ми есть умрети?» превращается в два стиха, где самая идея смерти выражена метонимическими перифразами, которые не в духе летописного языка:
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Вообще литературная обработка сюжета свелась к балладной мизансцене, с характерными чертами несколько торжественного, приподнятого стиля. Отсюда такие поэтические формулы, как:
Заветов грядущего вестник...
Грядущие годы таятся во мгле...
Незримый хранитель могущему дан...
«воитель», «победитель» в той же речи кудесника).
В эту балладную систему образов и фразеологии Пушкин вводит наибольшее число документальных черт. Олег по летописи назван Вещим, упомянут ритуал заклания коня на тризне (см. в «Истории» Карамзина: «Славяне российские... творили над умершими тризну... заклали на могиле любимого коня его»207
Твой щит на вратах Цареграда.
Вскоре после того, как была написана «Песнь о Вещем Олеге», появилась дума Рылеева «Олег Вещий», где была строфа:
Но в трепет гордой Византии
И в память всем векам
К Царьградским воротам.
Стихи эти вызвали следующее примечание к «Песни» (к слову «щит»), которое сохранилось в рукописи Пушкина: «... но не с гербом России, как некто сказал для рифмы с Византии, потому что во время Олега Россия не имела еще герба. Наш двуглавый орел есть герб Римской империи и знаменует разделение ее на Западную и Восточную. У нас же он ничего не значит». Этому замечанию Пушкин придавал большое значение; он сообщил его брату, а при переиздании «Дум» — Рылееву (с цитатой из летописи в доказательство). Для Пушкина историческая точность уже в 1822 г. становится необходимым условием разработки темы прошлого. Он уже далек от беспечности классиков, допускавших полный произвол в своих поэмах и трагедиях на исторические темы. В «Песни о Вещем Олеге» мы видим первое приближение к методу исторического изображения прошлого в художественном произведении, определившему построение «Бориса Годунова» и позднейших произведений Пушкина.208
«Сыне отечества» в «Письме на Кавказ» было сказано, что «Песнь о Вещем Олеге» «несколько отстает» от прочих произведений Пушкина. «В ней есть всё, кроме пылкости Пушкина и той обворожительной прелести, игривости в стихах, которую мы лучше постигаем, нежели умеем выразить».209 «бесчестием» мнение, «будто Олег-Вещий холоден, без чувств и воображения». Сам он выступил на страницах «Соревнователя» с защитой стихотворения Пушкина, опередив критика «Сына отечества».
В своем разборе Плетнев связывает вопрос об оценке «Песни о Вещем Олеге» с основным вопросом, занимавшим русскую критику: о национальном начале в литературе. «Поэты наши, увлекаясь красотами общими, как бы избегают отечественных». Критическая характеристика, данная Плетневым стихотворению Пушкина, бледна, но он уловил двойственность построения «Песни», разделив начало «национальное» и «поэтическое»: «Имена лиц, верность происшествий, место действия, упоминаемые в стихотворении, прозаически только делают его национальным. Поэзия требует резких красок, душевной полноты, быстрого одушевления. Кто в состоянии соединить всё это и оживить целую картину необходимыми для поэзии подробностями избранного им времени и места, тот не напрасно будет воскрешать давно минувшие события: они сделаются священными для современников и потомков».210 В скрытом виде это был совет приукрашать историю.
206 К тому же времени относится неоконченный опыт баллады «Там у леска, за ближнею долиной». Этот черновой набросок в стилистическом отношении и в настроении обнаруживает большую близость к балладе Жуковского «Эльвина и Эдвин», ср., например, первые строки:
Там, где блестит под рощею поток...
().
Там у леска, за ближнею долиной,
Где весело теченье светлых струй...
().
— Эдвин, Алина.
207 Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. I, стр. 102, 103.
208 «Песни» с теми материалами, которыми пользовался Пушкин. Для общих исторических данных и для бытовых подробностей Пушкин, по-видимому, обращался к Карамзину. Но самое предание о смерти Олега в «Песни» ближе к летописной версии, чем к краткому пересказу Карамзина, который и в примечаниях не сообщает летописного рассказа. Так, в летописях находятся диалоги, отсутствующие у Карамзина, но имеющие близкое соответствие в «Песни» Пушкина. Из всех летописных версий наиболее вероятным источником, равно как и наиболее близким к «Песни» фразеологически, является так называемая «Львовская летопись», изданная в 1792 г. и находившаяся в библиотеке Пушкина («Летописец русской от пришествия Рурика до кончины царя Иоанна Васильевича»). Именно отсюда Пушкин заимствует цитату для письма Рылееву. Привожу рассказ по изданию 1792 г.: «По сих имея Олег мир ко всем странам самодержавствуя в Киеве безо всякой опасности. И некогда в осеннее время вспомнил о коне своем, его же повелел кормить в стойле и не употреблять никуда в разъезд, коего он вельми любил и всегда на нем ездил, и понеже много время его не видал и для опасности на нем не ездил многа лета, а на пятой по прибытии от Царя града год вспомнил о нем, от коего ему прорекли умереть волхвы и кудесники, коих он собрав вопроси, глаголя: от чего мне умереть? и рече ему един кудесник тако: Княже! конь егоже ты любишь и ездишь на нем, от того ти будет кончина. Олег во ум свой принял намерение таково, аще тако есть, то не токмо чтоб на нем ездить, но ниже видеть его восхощу. Вспомянув же, призва конюхов старейшину к себе, и вопроси его рече: конь, егоже ти вдах для збережения, где ныне? ибо его хощу видети. Отвеща конюхов старейшина: уже бо он умер. Олег же рассмеялся и укорив волхвы и кудесника, иже ему предсказа от коня сего умрети, и рек всегда тии глаголют ложь, яко же се ныне зрим, конь уже умре, а я есть жив, и повеле себе оседлати коня, да доехав хотя на кости его посмотрит. Доехав же до места идеже лежали кости и лоб конский, сошед с своего коня на самые кости, и со смехом и руганием рече: от сего ли лба мне умереть? и ступив ногою на лоб попирая, и се внезапу из оного лба выникнувши змия ужали его в ногу, от чего разболевся и умре. Людие же над ним велий плач сотворише, по обычаю погребоша его на горе Щековица именуемой, идеже могила его и до сего дни слывет Олегова могила» (стр. 40—42). Источник этот установлен в статье К. А. Немировской «„Песнь о Вещем Олеге“ и летописное сказание» (Ученые записки Ленинградского Государственного педагогического института им. А. И. Герцена, т. 76, 1949, стр. 13—56).
209 Письма на Кавказ, 2. Сын отечества, 1825, ч. 99, № 3, стр. 309.
210 Соревнователь, 1825, ч. 29, кн. 1, № 1, стр. 106—107.