31
Основной темой писем Пушкина является литература. Внимание Пушкина привлекает журнальная полемика, разгоравшаяся неоднократно в эти годы, тем более что в центре внимания критиков были его собственные произведения. Н. И. Гнедичу Пушкин писал 4 декабря 1820 г. по поводу журнальных отзывов о «Руслане и Людмиле», печатавшихся в «Сыне отечества»: «Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный? (что, между прочим, очень неучтиво), говорит, что характеры моей поэзии писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корреджио и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет, а рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей? Согласен со мнением неизвестного эпиграмматиста — критика его для меня ужасно как тяжка. Допросчик умнее, а тот, кто взял на себя труд отвечать ему (благодарность и самолюбие в сторону), умнее всех их». Так расценивал Пушкин статьи Воейкова, Зыкова и Перовского. Вопросы Зыкова Пушкин вспомнил в письме брату 27 июля 1821 г.: «... что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в Сыне отечества прошлого года?».
Из критиков Пушкин отводит особенное место А. Бестужеву и П. Вяземскому.
Уже в первом письме Бестужеву (21 июня 1822 г.) Пушкин отмечает свойственную ему «едкость остроты», что, конечно, относилось к критическим статьям Бестужева. В письме Н. И. Гнедичу 27 июня он пишет: «Я отвечал Бестужеву и послал ему кое-что. Нельзя ли опять стравить его с Катениным? любопытно бы».
— разбор «Эсфири» в переводе Катенина, напечатанный в «Сыне отечества» 1819 г. (№ 3, 17 января), «Письмо к издателю» о «Мстиславе Мстиславиче» Катенина в «Сыне отечества» 1820 г. (№ 12, 20 марта).
Особенное внимание Пушкина привлекла статья Бестужева в первой книжке альманаха «Полярная звезда». Пушкин писал Вяземскому (6 февраля 1823 г.): «Бестужева статья об нашей братьи ужасно молода — но у нас всё, елико печатано, имеет действие на святую Русь: зато не должно бы ничем пренебрегать и должно печатать благонамеренные замечания на всякую статью — политическую, литературную, где только есть немножко смысла». Самому Бестужеву Пушкин изложил некоторые свои возражения в письме 13 июня 1823 г.
Статья Бестужева называлась «Взгляд на старую и новую словесность в России». Она была широко задумана и написана со свойственным автору темпераментом. Статья содержала сжатый конспект истории всей русской литературы от начала письменности до последних лет. Во второй части давался обзор современной литературы — поэзии, драматургии, прозы. В заключение рассматривались причины, задерживавшие развитие литературы в России. Судьбы литературы Бестужев связывал с развитием национального начала и освобождением от подражательности; основной предпосылкой являлось развитие просвещения. Слово «просвещение» Бестужев употреблял в широком его значении. Так, знаменательна заключительная фраза обзора, заключающая в себе намек на политическую обстановку и цензурные препоны: «Время невидимо сеет просвещение, и туман, лежащий теперь на поле русской словесности, хотя мешает побегу, но дает бо́льшую твердость колосьям и обещает богатую жатву».282 Об этой фразе вспомнил Пушкин в 1825 г., когда писал из Михайловского Бестужеву: «... ты умел в 1822 году жаловаться на туманы нашей словесности».
подзаголовок «Карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности».
Бестужев писал: «... мы должны радоваться, что наши красавицы занимаются языком русским, который в их устах получает новую жизнь, новую прелесть. Они одни умеют избрать средину между школьным и слишком обыкновенным тоном, смягчить и одушевить каждое выражение. Тогда появится у нас слог разговорный...».283 В другом месте, отмечая «изгнание родного языка из общества и равнодушие прекрасного пола ко всему, на оном писанному», Бестужев продолжает: «Чего нельзя совершить, дабы заслужить благосклонный взор красавицы? В какое прозаическое сердце не вдохнет от поэзии? Одна улыбка женщины милой и просвещенной награждает все труды и жертвы! У нас почти не существует сего очарования, и вам, прелестные мои соотечественницы, жалуются музы на вас сами!».284 285 В своих обращениях к красавицам он уподобляется представителям сентиментального лагеря, как М. Макаров, издатель «Журнала для милых», или Шаликов, издатель «Дамского журнала». Это направление ума Бестужева Пушкин сразу отметил. В письме Бестужеву 13 июня 1823 г., говоря о «нежных ушах читательниц Полярной звезды», Пушкин прибавляет: «Впрочем, чего бояться читательниц? их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем».
Пушкин не дал развернутых возражений на статью Бестужева. В том же письме он говорил: «О Взгляде можно бы нам поспорить на досуге. Признаюсь, что ни с кем мне так не хочется спорить, как с тобою да с Вяземским, вы одни можете разгорячить меня». Однако два замечания Пушкин сделал здесь же: «... 286 а от тебя его не ожидал». Второе замечание косвенно направлено против того же сентиментального налета в литературных оценках Бестужева. В своем обзоре Бестужев писал: «В шутовском роде (burlesque) известны у нас Майков и Осипов. Первый (р. 1725, у. 1778) оскорбил образованный вкус своею поэмою . Второй, в Энеиде наизнанку, довольно забавен и оригинален».287 Это обращение к нормам «образованного вкуса» вызвало возражение Пушкина: «... зачем хвалить холодного однообразного Осипова, а обижать Майкова. Елисей истинно смешон». И далее Пушкин приводит несколько цитат, хотя и нарушающих правила «образованного вкуса», но смешных при всей своей грубости. «Всё это уморительно», — заключает Пушкин и выдвигает раблезианский критерий: «смешнее, следственно полезнее для здоровья».
В обозрении Бестужева высказано и несколько традиционных взглядов о значении писателей, чтимых карамзинистами — об Озерове и Дмитриеве. В высоком значении этих писателей был не менее Бестужева убежден и Вяземский. Пушкин же к этому времени решительно пересмотрел свое отношение и к тому и к другому. Об Озерове Пушкин писал Вяземскому (6 февраля 1823 г.) по поводу предисловия к «Бахчисарайскому фонтану»: «У нас нет театра, опыты Озерова ознаменованы поэтическим слогом, и то не точным и заржавым; впрочем где он не следовал жеманным правилам французского театра?». Несколько позднее (вероятно, около 1826 г.) в замечаниях на статью Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова» Пушкин так формулировал свой взгляд на Озерова, сложившийся, как мы видим, уже в более ранние годы: «Озерова я не люблю не из зависти (сего гнусного чувства, как говорят), но из любви к искусству. Ты сам признаешься, что слог его не хорош, — а я не вижу в нем и тени драматического искусства. Слава Озерова уже вянет, а лет через десять, при появлении истинной критики, совсем исчезнет» (ср. оценку Озерова в статье 1820 г. «Мои замечания об русском театре»).
«влияния французской поэзии робкой и жеманной», он продолжал: «Тогда некоторые люди упадут, и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев с своими чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве».
Именно в эти годы Пушкин особенно резко говорит о вреде, наносимом русской литературе влиянием французской поэзии: «... » (Вяземскому, 6 февраля 1823 г.). Несколько позднее, уже из Одессы, он писал Вяземскому: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе» (1—8 декабря 1823 г.). Последние слова показывают, что и в собственном своем творчестве Пушкин стремился преодолеть привитые ему с ранних лет традиции «утонченности», воспринятой от карамзинской школы.
Свое освобождение от литературных увлечений предшествующих лет Пушкин связывает с вопросом о романтизме. Этим словом он называет новое направление в литературе, не уточняя значения термина. Всё, уходящее вперед от «французского», от классицизма, от сентиментальных писателей начала века, объединяется в этом слове. Так, не соглашаясь с предисловием Вяземского к «Бахчисарайскому фонтану», Пушкин тем не менее приветствует его за защиту романтизма в статье о «Кавказском пленнике»: «Всё, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос» (6 февраля 1823 г.). О точном содержании понятия Пушкин задумывается несколько позднее, и тогда он замечает неопределенность термина и связанных с ним представлений. Через два года, уже из Михайловского, он пишет Вяземскому: «... я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о романтизме» (25 мая 1825 г.).
Одновременно пересматривает Пушкин и свои взгляды на классицизм. Со школьной скамьи Пушкину были привиты устоявшиеся прочные взгляды на французских классиков XVII в. как на высшее достижение в литературе за всю историю человечества. При этом особенно превозносился Расин, в творчестве которого классицизм получил наиболее типичное и совершенное выражение. Трагедии Корнеля, поэта старшего поколения, всегда ставились ниже трагедий Расина: в них не находили той «чистоты» слога и простоты построения, какая была идеалом классиков. Романтики, напротив, Корнеля ставили выше Расина. Это же мы замечаем в письмах Пушкина. Расина он называет «маркизом Расином», «господином Расином» (в письмах из Одессы). Иначе он говорит о Корнеле. Узнав, что Катенин закончил перевод «Сида», Пушкин писал ему (19 июля 1822 г.): «Ты перевел Сида; поздравляю тебя и старого моего Корнеля. Сид кажется мне лучшею его трагедиею. Скажи: имел ли ты похвальную смелость оставить пощечину рыцарских веков на жеманной сцене 19-го столетия? Я слыхал, что она неприлична, смешна, ridicule. Ridicule! Пощечина, данная рукою гишпанского рыцаря воину, поседевшему под шлемом! ridicule! Боже мой, она должна произвести более ужаса, чем чаша Атреева». Здесь Пушкин подчеркивает в трагедии Корнеля те черты, которые в эти годы считались приметами романтизма: рыцарский сюжет вместо греческого или римского, грубость вместо классического жеманства. Последние слова касаются школьных представлений о рангах французских драматургов. К именам Расина и Корнеля всегда присоединяли имена их последователей — Кребильона или Вольтера. Вот что мы читаем в «Словаре» Остолопова: «Кребильон... Софокл, ежели второй исполняет ее нежности как Еврипид, то Кребильон раздирает ее ужасом как Есхил».288 Сам Кребильон характеризовал себя так: «Корнель взял небо, Расин — землю, а я — ад». Его трагедии считались типическим образцом трагедий ужаса. Особенно высоко ставилась трагедия «Атрей и Фиест»; в ней наиболее «ужасной» являлась сцена, в которой Атрей подает своему брату Фиесту чашу с кровью его убитого сына. Эта сцена считалась образцовой обработкой античного сюжета. Для Пушкина пощечина в романтическом сюжете Корнеля представляет более ужаса, чем «образцовый» пример ужаса классиков. «Атреева чаша» представлялась Пушкину в такой же степени жеманной, как и другие драматургические положения классиков. Сцена из «Атрея» запомнилась Пушкину: через три года он цитирует в каламбурном применении центральный стих этой сцены — слова мстительного и злобного Атрея: «Méconnais-tu ce sang?» (в письме Кюхельбекеру 1—6 декабря 1825 г.).289
Естественно, поэмы Байрона привлекают внимание Пушкина как образцы романтизма. Дельвигу (в письме 23 марта 1821 г.) Пушкин советует писать романтическую поэму: «Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел». Получив перевод «Шильонского узника», Пушкин пишет Гнедичу (27 сентября 1822 г.): «Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить». По поводу «Шильонского узника» Пушкин пишет о превосходстве Байрона над Муром и Соути. Мы уже видели, что в Байроне Пушкин ценил отражение сознания современного человека, в то время как у Мура находил одно подражание восточной поэзии, своего рода литературное ухищрение.
Откликается Пушкин в своих письмах и на современные литературные события. Живо отзывается он на последние произведения Жуковского. Однако далеко не всё, что печатает Жуковский, встречает его сочувствие. Еще до отъезда из Петербурга он писал Вяземскому (21 апреля 1820 г.): «Читал ли ты последние произведения Жуковского, в бозе почивающего? слышал ли его Голос с того света — и что ты об нем думаешь? Петербург душен для поэта». «В бозе почивающего» — каламбур; в одном значении — умершего, «покойного», в другом — пребывающего «в боге», предающегося мистическим мечтаниям. Каламбур поддерживается названием стихотворения «Голос с того света», хотя и переведенного из Шиллера, но отражающего собственные настроения Жуковского. «Петербург душен», т. е. тот Петербург, в котором пребывал Жуковский, Петербург двора и придворных салонов, где увлекались в эти годы мистицизмом.
Из Кишинева Пушкин писал А. И. Тургеневу (7 мая 1821 г.): «Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя». Конечно, Пушкин разумел перевод Жуковского из Гебеля: «Дети, овсяный кисель на столе; читайте молитву...».
По-видимому, мотивы отрицательного отношения к этому произведению были того же порядка: и здесь Пушкина коробило излишнее благочестие Жуковского. Вообще, отдавая должное переводческому мастерству Жуковского (что особенно выразилось в отзывах о переводе «Шильонского узника»), Пушкин далеко не одобрял выбора произведений, переводившихся Жуковским, и вообще предпочитал, чтобы Жуковский писал оригинальные произведения. В письме Вяземскому 2 января 1822 г. он писал: «Жуковский меня бесит: что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла-рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди; пора ему иметь собственное воображение и собственные крепостные вымыслы».
Среди своих сверстников Пушкин особенно выделял Баратынского. «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова, если впредь зашагает, как шагал до сих пор; ведь 23 года счастливцу!» (Вяземскому, 2 января 1822 г.). «Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более, чем подражатель подражателей,290 » (ему же, 1 сентября 1822 г.).
Так, элегия казалась Пушкину в эти годы ведущим лирическим жанром, а Баратынского он считал виднейшим представителем элегического направления. Впрочем, не все элегики встречали сочувствие у Пушкина. Подражательная элегия школы Жуковского не встречала с его стороны одобрения. Об этом можно судить по его отзывам о Плетневе (брату, 4 сентября 1822 г.).
Несколько отрывочных замечаний об отдельных стихотворениях Рылеева и Кюхельбекера характеризуют не столько отношение Пушкина (довольно сдержанное) к поэтическому дарованию этих поэтов, сколько те требования, которые он предъявляет к современной русской поэзии. Это — требование чистоты русского языка; Пушкин осуждает Кюхельбекера за «мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где всё дышит мифологией и героизмом — славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремии» (брату, 4 сентября 1822 г.). Здесь, кроме заботы о поэтическом языке, еще заключено требование стилистического соответствия между темой и выражением. В том же письме Пушкин отмечает ошибку в думе Рылеева «Богдан Хмельницкий»: «... у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого». В письме брату 1—10 января 1823 г., говоря о промахах, обычных как в прозе, так и в стихах, Пушкин упоминает и «полудневную денницу Рылеева, его же герб российский на вратах византийских». Точность в выборе значений слов Пушкин приравнивал к точности исторической. Нарушение точности Пушкин считал особенно порочным в прозе, где мысль господствует над чувством, но был требователен в стихах, где, как считалось, главное было в чувстве, а не в мысли: «... в них не мешало бы нашим поэтам иметь суммы идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится» (заметка о прозе 1822 г.). Требование мысли не исключало и других необходимых качеств лирики. В упомянутом письме брату 4 сентября 1822 г. Пушкин писал о Плетневе: «Плетневу приличнее проза, нежели стихи: он не имеет никакого чувства, никакой живости — слог его бледен, как мертвец».
282 Полярная звезда на 1823 г., стр. 44.
283 Полярная звезда на 1823 г., стр. 32.
284 Там же, стр. 43.
285 Бестужев осуждал Карамзина как историка, но высоко ставил его заслуги как стилиста: «Он преобразовал книжный язык русский, звучный, богатый, сильный в сущности, но уже отягчалый в руках бесталантных писателей и невежд-переводчиков. Он двинул счастливою новизною ржавые колеса его механизма, отбросил чуждую пестроту в словах, в словосочинении и дал ему народное лицо. Время рассудит Карамзина как историка; но долг правды и благодарности современников венчает сего красноречивого писателя, который своим прелестным, цветущим слогом сделал решительный переворот в русском языке, на лучшее» (Полярная звезда на 1823 г., стр. 15).
286 «Опыт краткой истории русской литературы» (СПб., 1822).
287 Полярная звезда на 1823 г., стр. 15.
288 Н. Остолопов. Словарь древней и новой поэзии, ч. 3. СПб., 1821, стр. 326.
289 «reconnais-tu». По-видимому, он цитировал по памяти и изменил глагол под влиянием следующей реплики Фиеста: «Je reconnais mon frère» («Я узнаю моего брата» — фр.). В такой же форме, как и Пушкин, этот стих из «Атрея» цитирует Мармонтель в своей популярной в те годы книге «Eléments de littérature», под словом «Театральная декламация».
290 Т. е. подражатель русских элегиков, в массе являвшихся подражателями элегиков французских (преимущественно Парни и Мильвуа).