22
«Бахчисарайский фонтан» замыкает романтический период в поэзии Пушкина. Это не последняя поэма «южного цикла»: после нее написаны «Цыганы», но одновременно Пушкин пишет и «Евгения Онегина», знаменующего новый период в его творчестве.
Годы 1820—1823 характеризуются наибольшим сближением эпических и лирических замыслов Пушкина. Мы убедились в этой близости на «Кавказском пленнике», не менее связан «Бахчисарайский фонтан» с «крымским циклом» лирических стихотворений. В лирике Пушкин разрешал те же задачи, что и в поэмах.
Лирика южного периода открывается стихотворением «Погасло дневное светило». Темы этого стихотворения получили дальнейшее развитие в ряде лирических пьес. Такова, например, тема воспоминания. В отдельных элегических стихотворениях Пушкин рисует свое прошлое, соединяя с каждым возрастом определенный круг представлений.
Мы уже видели, что с крымской темой связано было два «антологических» стихотворения. Впоследствии в первом своем сборнике Пушкин включил их в целый цикл под общим названием «Подражания древним». В действительности среди стихотворений этого цикла, кроме стихотворения «Земля и море», не было подражаний в буквальном смысле этого слова. Но во всех этих коротеньких стихотворениях, писанных по большей части александрийским стихом, было своеобразное равновесие поэтических образов, особая пластичность изображений, присущая античной поэзии в том ее понимании, какое свойственно было веку Пушкина. Этот «античный дух» подкреплялся мифологической символикой, иногда прямо выраженной, иногда отраженной в пейзаже, напоминавшем идиллический пейзаж Древней Греции. Среди таких стихотворений есть одно, посвященное младенчеству поэта и его первым поэтическим вдохновениям, стихотворение, которое Пушкин любил записывать в альбомы, — «Муза»:
В младенчестве моем она меня любила
И семиствольную цевницу мне вручила...
В намеренно идиллических тонах (что подчеркнуто упоминанием мирных песен фригийских пастухов) описывается раннее влечение юноши-поэта к поэзии. В обобщенных образах музы и ее ученика скрыто воспоминание о лицейских годах. Те же образы присутствуют во вступительных строфах восьмой главы «Евгения Онегина». Везде, с неизменным постоянством, Пушкин идеализировал эти годы и связывал воспоминания о них с темой первых поэтических опытов.
Стихотворение принадлежит к числу весьма немногих, отмеченных критикой в годы появления в печати. П. Плетнев отметил его в «Соревнователе» 1822 г., где он поместил статью, посвященную разбору двух антологических стихотворений — «Музе» Пушкина и «К уединенной красавице» Вяземского. Плетнев пишет: «Каждый почти поэт писал что-нибудь в честь своей музы и старался изобразить первые чувствования поэтической своей жизни». В доказательство он приводил два тоже антологических стихотворения: «К музе» М. Н. Муравьева и «Беседка муз» К. Н. Батюшкова. Однако стихотворению Пушкина Плетнев отдает предпочтение. «Это свободное, живое и нежное воспоминание первых минут, когда в нем начал действовать гений поэзии». Плетнев вскрывает иносказания идиллического языка цитатой из послания Чаадаеву (1821) и тем подчеркивает автобиографическое значение стихов «Музы»: «... это стихотворение в русской антологии останется отпечатком первых картин природы, которые питали юное воображение поэта. Читая оное, каждый почувствует, что стихотворец увидел в первый раз свою музу не в блестящей столице, не в шумном кругу света, но в мирном сельском уединении, где, по его собственным словам:
Он пеньем оглашал приют забав и лени
И царскосельские хранительные сени».188
Действительно, связь между «Музой» и посланием Чаадаеву очевидна. В этом послании наиболее полно отражается тема пересмотра жизненного пути. Как и в элегии «Погасло дневное светило», Пушкин характеризует свою петербургскую жизнь:
Врагу стеснительных условий и оков,
Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,
Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,
И правду пылкую приличий хлад объемлет.
Об этих годах говорится как о времени уже преодоленных испытаний:
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них:
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
Эта тишина «в объятиях свободы» дает познать «тихий труд», утоляет «жажду размышлений». Среди раздумий и чтения Пушкин ощущает новое возрождение поэтических сил, сближая вдохновение этих лет с поэтическими мечтами лицейского возраста:
Цевницы брошенной уста мои коснулись;
Старинный звук меня обрадовал — и вновь
Пою мои мечты, природу и любовь,
И дружбу верную, и милые предметы,
Пленявшие меня в младенческие леты...
К этому же циклу можно отнести и стихотворение «Наперсница волшебной старины». «Цевница», или «свирель», присутствующая во всех трех стихотворениях, объединяет стилистически поэтические характеристики первых поэтических опытов. Эти слова (у Пушкина они синонимичны) взяты из традиционных переводов античных идиллий.
Иная характеристика дается периоду испытания страстями. Здесь Пушкин иногда придает себе черты демонизма, подобные тем, какие он приписывал Карагеоргию. Особенно это ясно в стихотворении «Мой друг, забыты мной следы минувших лет», где показан контраст чистых и мятежных страстей:
Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;
Светла, как ясный день, младенческая совесть.
К чему тебе внимать безумства и страстей
Незанимательную повесть?
Она твой тихий ум невольно возмутит;
Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
Доверчивой любви беспечность улетит,
И ты моей любви, быть может, ужаснешься.
В ряде стихотворений Пушкин изображает себя охладевшим, разочарованным, недоступным для новых страстей («Кокетке», «Приятелю» и др.). Так, в послании Алексееву читаем:
Свободы друг миролюбивый,
Я, равнодушный и ленивый,
Своих богов не вижу в них.
Уже не властны надо мной.
Забыло сердце нежный трепет
И пламя юности живой.
И в стихах того же послания, позднее отброшенных:
В моей утраченной весне
Как мало нужно было мне
Для милых снов воображенья.
Зачем же в цвете юных лет
Зачем же вдруг увяло счастье
И ни к чему стремленья нет?
Подобные настроения выливались в обычную форму элегии. Правда, в эти годы элегия, господствовавшая в русской поэзии, не является преобладающим жанром в общем числе стихотворений Пушкина, однако она еще довольно типична для него, и в этом отношении 1820—1823 гг. имеют некоторое сходство с последними годами, проведенными в Лицее. Среди прочих произведений мы находим типичную элегию «Гроб юноши», с обязательной темой унылых элегий начала века — ранней смертью прекрасного юноши (в модных элегиях того времени обычно юный поэт). Элегия предвосхищает строфы, посвященные описанию могилы Ленского:
Там, на краю большой дороги,
Забыв сердечные тревоги,
Наш бедный юноша лежит...
Примечания
188 7 (цензурное разрешение 1 июля), стр. 24, 25, 27. Традиционно это стихотворение сопоставляют с отрывком идиллии А. Шенье «Toujours ce souvenir m’attendrit et me touche» (Л. Поливанов, С. Любомудров и др.). Но если нельзя оспаривать общей родственности «Подражаний древним» Пушкина и фрагментов А. Шенье, поэта, с произведениями которого Пушкин незадолго до того познакомился, то именно в данном случае сопоставление совершенно произвольно, и сами инициаторы такого сближения признают существенное несходство названных стихотворений.