14
Годы 1816—1817 принадлежат уже к новому периоду в лицейском творчестве Пушкина. Ряд существенных обстоятельств дал новое направление его лирике. В эти годы Пушкин уже не мальчик. В мае 1816 г. ему исполнилось 17 лет. Он уже смотрел на мир другими глазами. Но и помимо того в лицейской жизни произошли перемены. Изменился самый быт Лицея особенно после того, как директором, в феврале 1816 г., был назначен Энгельгардт. Вот что мы читаем в записках Корфа: «И в самом Царском Селе, в первые три или четыре года, нас не выпускали порознь даже из стен лицея, так что когда приезжали родители или родственники, то их заставляли сидеть с нами в общей зале или, при прогулках, бегать по саду за нашими рядами. Инспектор и гувернеры считались лучшею, нежели родители, стражею для наших нравов... После всё переменилось, и в свободное время мы ходили не только к Тепперу и в другие почтенные дома, но и в кондитерскую Амбиеля, а также по гусарам, сперва в одни праздники и по билетам, а потом и в будни, без всякого уже спроса, даже без ведома наших приставников, возвращались иногда в глубокую ночь. Думаю, что иные пропадали даже и на целую ночь, хотя со мною лично этого не случалось. Маленький тринкгельд швейцару мирил всё дело, потому что гувернеры и дядьки все давно уже спали».108 Таким образом, общение с внешним миром стало значительно свободнее и на лицеистов нахлынули новые впечатления.
Другой товарищ Пушкина Комовский писал: «вне лицея он (Пушкин) знаком был с некоторыми отчаянными гусарами, жившими в то время в Царском Селе (Каверин, Молоствов, Саломирский, Сабуров и др.). Вместе с ними, тайком от своего начальства, он любил приносить жертвы Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами графа Толстого и за субретками приезжавших туда на лето семейств; причем проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской породы. Но первую платоническую, истинно поэтическую любовь возбудила в Пушкине сестра одного из лицейских товарищей его (фрейлина Катерина Павловна Бакунина). Она часто навещала брата своего и всегда приезжала на лицейские балы».109 Оставим без внимания то освещение, какое придает сообщаемым событиям Комовский. На его записке по этому поводу имеется ряд возмущенных замечаний Мих. Яковлева. Но самые факты имели несомненное влияние на жизнь Пушкина. Среди гусаров Комовский почему-то забыл одно имя — Чаадаева. А между тем мы знаем, что Пушкин был с ним знаком уже в 1816 г. и Чаадаев посещал его в Лицее.
Гусарский полк вернулся из заграничного похода в октябре 1814 г., но в связи с возобновлением войны выступил из Царского Села в июне 1815 г. и окончательно вернулся в Царское Село 22 октября 1815 г. По-видимому, с этого времени и начинается знакомство Пушкина с гусарами. Внешнее отражение в поэзии Пушкина это знакомство получило в ряде так называемых «гусарских» стихотворений («Слеза», 1815; «Усы», 1816, и др.). Если ненаблюдательные товарищи замечали в гусарах лишь их «отчаянное» поведение, то Пушкин в знакомстве с ними нашел и нечто другое. Конечно, беседы его с Чаадаевым не имели ничего общего с тем, на что намекал Комовский. Одним из наиболее отчаянных гусар слыл Каверин. Однако в послании к нему 1817 г. мы находим совсем не одни только разговоры о «гусарских» проделках.
Молись и Кому и любви,
Минуту юности лови
И черни презирай ревнивое роптанье.
Она не ведает, что можно дружно жить
С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,
Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный и сердце можно скрыть.
Каверин позднее был членом Союза Благоденствия.
Гусары вернулись на свои царскосельские квартиры с большим запасом жизненных впечатлений, с большим опытом, вынесенным из боев и из встреч за годы военных походов. В 1816 г. уже существовали тайные общества, что являлось показателем растущих освободительных настроений. В русском столичном офицерстве подобные настроения получили особенно широкое распространение. Правда, политические уроки, вероятно, ограничивались беседами Чаадаева, может быть и Каверина. Но важны были не уроки, а настроения, живые разговоры, рассказы, впечатления. После трехлетнего затворничества всякий свежий голос извне должен был особенно сильно действовать на Пушкина.
«С назначением Энгельгардта в директоры школьный наш быт принял иной характер: он с любовью принялся за дело. При нем по вечерам устроились чтения в зале (Энгельгардт отлично читал). В доме его мы знакомились с обычаями света, ожидавшего нас у порога Лицея, находили приятное женское общество. Летом, в вакантный месяц110 директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город, завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду, на пруде, катались с гор и на коньках. Во всех этих увеселениях участвовало его семейство и близкие ему дамы и девицы, иногда и приезжавшие родные наши».111
Так постепенно расширялся жизненный опыт Пушкина. Даже тесные пределы Царского Села должны были показать ему много нового, о чем он только мечтал в первые годы своего пребывания в Лицее.
К новым впечатлениям следует отнести и более тесное общение с писателями. Пушкина в Лицее посещали Карамзин, Жуковский, Вяземский. Это были годы бурной деятельности «Арзамаса». Пушкин как бы заочно участвовал в этом обществе. В письмах к Вяземскому он уже предвкушает тот час, когда ему можно будет принять участие в веселых заседаниях общества. По-видимому, Вяземский держал Пушкина в курсе литературных новостей и заседаний «Арзамаса». К этому времени относится и послание Жуковскому, в котором Пушкин, обращаясь к арзамасцам, исповедовал свои литературные убеждения. В таком же арзамасском духе писаны и стихотворные письма дяде Василию Львовичу. В этих литературных декларациях Пушкин утверждает свою верность карамзинистам, и они не вносят чего-либо нового в то, что писал он по тому же поводу раньше. Между тем в его собственной лирике присходят существенные перемены.
Прежде всего исчезают темы радости жизни. Вместо них господствующим настроением становится печаль, тоска, уныние. Тема любви приобретает особую значительность в эти годы, но любовь изображается несчастной, неразделенной. Образ поэта рисуется в мрачных тонах. В «Певце», написанном в духе сентиментального меланхолического романса, поэт рисуется юношей с «тихим взором, исполненным тоской»:
Вздохнули ль вы, внимая тихий глас
Певца любви, певца своей печали?
Когда в лесах вы юношу видали,
Встречая взор его потухших глаз,
Вздохнули ль вы?
И теперь еще Пушкин убежден, что существует два пути поэта: отвергнутый им путь «наемной» поэзии и другой путь — поэта, воспевающего свои горести:
Пускай поэт с кадильницей наемной
Гоняется за счастьем и молвой,
Мне страшен свет, проходит век мой темный
В безвестности, заглохшею тропой.
Пускай певцы гремящими хвалами
Полубогам бессмертие дают,
Мой голос тих, и звучными струнами
Не оглашу безмолвия приют.
(«Сон», 1816).
Еще попрежнему Пушкин изображает поэта ленивцем, к которому свободно слетает вдохновение:
Но вы, враги трудов и славы,
Вы, мирной праздности друзья,
Шепну вам на ухо: вы правы,
И с вами соглашаюсь я!
(«Послание В. Л. Пушкину», 1817).
Но сам поэт уже не тот. Он постоянно возвращается к той теме, что уже ему недоступно беспечное воспевание радостей жизни:
Весельем позванный в толпу друзей моих,
Хотел на прежний лад настроить резву лиру,
Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
Веселье, Вакха и Дельфиру.
Напрасно!.. я молчал; усталая рука
Лежала, томная, на лире непослушной...
(«Я думал, что любовь погасла навсегда»).
Опыт разоблачает пустоту старых тем:
Не вечно нежиться в прелестном ослепленьи,
Уж хладной истины докучный вижу свет.
По доброте души я верил в упоеньи
Волшебнице-мечте, шепнувшей: ты поэт, —
И, презря мудрости угрозы и советы,
С небрежной легкостью нанизывал куплеты,
Игрушкою себя невинной веселил;
Бывало пел вино водяными стихами,
В дурных стихах дурных писателей бранил,
Иль дружбе плел венок — и дружество зевало
И сонные стихи впросонках величало,
И даже, — каюсь я, — пустынник согрешил, —
Я первой пел любви невинное начало...
(«К Шишкову», 1816).
Здесь перечислены и осуждены все основные темы лирики 1814—1815 гг. Все эти темы уже в прошлом, и Пушкин заключает:
Но скрылись от меня парнасские забавы!..
Не долго был я усыплен,
Не долго снились мне мечтанья муз и славы:
Я строгим опытом невольно пробужден...
На смену прежним радостным настроениям остается одна печаль, и ее усиленно воспевает Пушкин:
Всё кончилось, — и резвости счастливой
В душе моей изгладилась печать.
Чтоб удалить угрюмые страданья,
Напрасно вы несете лиру мне;
Минувших дней погаснули мечтанья,
И умер глас в бесчувственной струне.
Мне страшен мир, мне скучен дневный свет;
Пойду в леса, в которых жизни нет,
Где мертвый мрак — я радость ненавижу;
Во мне застыл ее минутный след.
(«Опять я ваш, о юные друзья», 1817).
В поэзии этих лет чаще всего и навязчивее встречается слово «слезы»:
Сквозь слезы улыбнулся я...
(«Друзьям»).
Следы ли слез, улыбку ль замечали...
(«Певец»).
Я слезы лью, я трачу век напрасно...
Нет! и в слезах сокрыто наслажденье...
(«Князю А. М. Горчакову», 1817).
и т. д.
Конечно, эти слезы так же мало соответствовали действительности, как радости пиров и любви — действительности 1814—1815 гг. И от них неминуемо должен был освободиться Пушкин. Но полтора года они тяготели над его лирикой. Пушкин пишет одни элегии, притом элегии унылые. А это дает ему новый и большой опыт в самонаблюдении, необходимый для поэта, овладевающего искусством изображать внутренний мир человека. Пускай первые опыты самонаблюдения односторонни, но и такое самонаблюдение обогащало его творческие силы. Самая односторонность подобных наблюдений неминуемо влекла к поискам нового, а жизнь подсказывала выход из узкой сферы унылых элегий.
Характерной чертой этих элегий является то, что тема природы, появлявшаяся ранее только в эпических замыслах, приобретает отныне лирический характер. Природа воспринимается эмоционально. Она отвечает настроениям поэта. Эта та же сентиментальная природа, тот же пейзаж с обязательной луной, проглядывающей сквозь разорванные облака, те же мрачные леса, но в элегиях 1816—1817 гг. она приобретает бо́льшую конкретность и бо́льшее разнообразие. Так, в элегии «Осеннее утро», как показывает самое название, Пушкин уже не обязательно рисует только наступающую ночь:
Поднялся шум; свирелью полевой
И с образом любовницы драгой
Последнее слетело сновиденье.
С небес уже скатилась ночи тень,
Взошла заря, блистает бледный день...
Уж осени холодною рукою
Главы берез и лип обнажены,
Она шумит в дубравах опустелых;
Там день и ночь кружится желтый лист,
И слышится мгновенный ветра свист.
Поля, холмы, знакомые дубравы!..
Мы видим зарождение того искусства живописать природу, которое так ярко проявилось в строфах «Евгения Онегина» через семь лет. При всей элегической условности подобных описаний мы видим, что внимание поэта направлено на воспроизведение близкой ему природы. Уже одно то, что он назвал дубравы знакомыми, показывает направление, в котором неизбежно будет развиваться поэзия Пушкина.
Ограниченность элегических настроений Пушкин чувствовал уже тогда, когда он писал эти элегии. И перед ним встает вопрос о назначении поэта, на который он еще не находит ответа. Иногда ему представляется, что его поэтический путь ложен и что вдохновенье его бесплодно:
Поэзии зажжется ль упоенье, —
Родится жар, и тихо стынет он:
Бесплодное проходит вдохновенье.
............
Оставил я пустынному зефиру
И слабый дар как легкий скрылся дым.
(Любовь одна — веселье жизни хладной»).
«В альбом Илличевскому» Пушкин пишет:
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот — униженье.
..................
Мой скромный дар и счастие друзей.
(«Князю А. М. Горчакову», 1817).
Пушкин верил в освобождение от унылых настроений переходных лет, и это освобождение наступило. Но оно ждало его уже за пределами Лицея.
Примечания
108 Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, стр. 246—247.
109 Там же, стр. 220.
110 В Лицее летние вакации продолжались один месяц и приходились на июль.
111 —62.