Томашевский Б.: Пушкин. Книга первая
Приложение.
1. Лицейские преподаватели

1

Устав Лицея в недостаточной степени характеризует действительное положение вещей. Чтобы несколько приблизиться к тому, как прохождение курса обстояло на деле, приведу два недельных расписания уроков, которые одновременно дают представление и о распорядке дня в Лицее (об этом распорядке мы, впрочем, знаем из воспоминаний Пущина).

Первое расписание относится к последнему году младшего трехлетия (см. на стр. 676). Это расписание 1814 г. в общем соответствует указаниям устава, но оно уточняет число часов, отводившихся каждой дисциплине. Оно почти не менялось в течение года.

Другое расписание относится к 1816 г. — предпоследнему году пребывания Пушкина в Лицее (см. стр. 677). В конце года преподавались полковником Эльснером военные науки.

Чтобы очертить круг пройденных в Лицее наук, приведу отметки Пушкина за четверть — октябрь, ноябрь и декабрь 1816 г.:

Энциклопедия права — 4; Политическая экономия — 4; Военные науки — 0; Прикладная математика — 4; Всеобщая политическая история — 4; Статистика — 4; Латинский язык — 0; Российская поэзия — 1; Эстетика — 4; Немецкая риторика — 4; Французская риторика — 1; Прилежание — 4; Поведение 4¹.

Значение отметок: отлично — 1; очень хорошо — 2; хорошо —3; посредственно — 4; худо — 0².

В мае 1817 г. состоялись выпускные экзамены по следующим предметам:

Латинский язык (экзамен 15 мая); Закон божий (16 мая); Российская словесность (17 мая); Немецкая словесность (18 мая); Французская словесность (19 мая); География и статистика иностранные (21 мая); История всеобщая (22 мая); Политическая

Недельное расписание уроков в Лицее в 1814 г.

Недельное расписание уроков в Лицее в 1816 г.

экономия (23 мая); Право естественное (24 мая); Право гражданское (25 мая); География и статистика отечественные (26 мая); Чистая математика (27 мая); Прикладная математика (29 мая); Фортификация и артиллерия (30 мая); Физика (31 мая).

В результате испытаний Пушкин получил свидетельство, где его успехи достаточно охарактеризованы. В этом свидетельстве сказано: «оказал успехи: в Законе божием и Священной истории, в Логике и Нравственной философии, в Праве естественном, частном и публичном, в Российском гражданском и уголовном праве хорошие; в Латинской словесности, в Государственной экономии и Финансах весьма хорошие; в Российской и Французской словесности, также в Фехтовании превосходные; сверх того занимался Историей, Географиею, Статистикою, Математикою и Немецким языком».³

Все эти документы с перечнем дисциплин дают достаточное представление о том, что преподавалось в Лицее и сколько времени отводилось на эти предметы. Отличительной особенностью Лицея был энциклопедический характер программы преподавания.

Обратимся к отдельным профессорам Лицея, с которыми так или иначе связана жизнь Пушкина или его творчество, в частности к тем из них, которые могли бы оказать некоторое влияние на его поэтические занятия. Как видно из отметок и из аттестата, два предмета привлекали Пушкина: российская и французская словесность. Поставим вопрос, замечается ли зависимость от преподавателей в направлении поэзии Пушкина первой, ученической поры его жизни.

Постоянным профессором российской словесности был Николай Федорович Кошанский. Правда, частые и продолжительные его болезни (по воспоминаниям лицеистов — белая горячка) вызывали длительные перерывы в его преподавании, когда его заменяли сперва Галич, а позднее Георгиевский, числившийся в должности сначала «учителя», а потом «адъюнкта». Тем не менее основной тон в преподавании «российской и латинской словесности» задан был Кошанским. По-видимому, он перенес в Лицей некоторые традиции Московского благородного пансиона, где был преподавателем и где в 1805 г. получил степень магистра философии и свободных наук.

Кошанский является адресатом стихотворения Пушкина 1815 г. «Моему Аристарху». Характеристика Кошанского в этом стихотворении ироническая:

Помилуй, трезвый Аристарх

............
Помилуй, сжалься надо мной —
Не нужны мне твои уроки
............
А ты, мой скучный проповедник,
Умерь ученый вкуса гнев,
Поди кричи, брани другого
И брось ленивца молодого,
Об нем тихонько пожалев.

В этом же послании Кошанский назван «угрюмым цензором» и «гонителем». Об ироническом отношении лицеистов к Кошанскому свидетельствует и пародия Дельвига на элегию Кошанского «На смерть графини Ожаровской», напечатанную в декабрьском номере «Вестника Европы» 1814 г. В воспоминаниях лицеистов — Корфа и Яковлева — дана отрицательная характеристика профессора. «Кошанский, преданный слабости к крепким напиткам, от которой в наше время несколько раз подвергался белой горячке, был род жеманного и чопорного франта, ревностно ухаживавшего за прекрасным полом, любивший говорить по-французски, впрочем довольно смешно... И Пушкина и других он жестоко преследовал за охоту писать стихи...» (Корф).⁴ Последнее замечание — конечно, преувеличение. Мы знаем, что Кошанский придавал большое значение поэтической практике учащихся и сам задавал им темы для стихотворений.

Курсы, читавшиеся Кошанским, сохранились в записях Горчакова. Впрочем, об их характере можно судить и по изданным им позднее книгам «Общая реторика» и «Частная реторика». Правда, текст записок и печатных руководств не совпадает, но система одна и та же. Для построения этих книг и курсов характерен своеобразный педантизм. Ставя выше всего краткость и порядок, Кошанский дробил изложение на мелкие пункты. При этом у него замечается какое-то преклонение перед числами. Так, «Общая реторика» состоит из шести отделений, из них каждое из шести таблиц или номеров, а каждый номер из десяти положений. «Итак всех номеров 36, а положений 360», — отмечает он в предисловии. Определения терминов (а к этому и сводится по существу курс Кошанского) весьма невразумительны. Кошанского более интересует перечень терминов, чем точное содержание понятий.

«Гипербола есть троп, переносящий слово увеличивая или уменьшая. Она бывает двух родов: 1) Auxesis есть гипербола увеличивающая смысл. 2) Tapinosis (Meiosis Miosis) есть гипербола уменьшающая смысл». «Фигуры слов происходят от четырех источников: 1) от недостатка слов, 2) от изобилия слов, 3) от повторения слов, 4) от единозначения».⁵

Перечни разных случаев занимают основное место в подобных определениях. Так, в лицейском курсе перечисляется 8 случаев метонимии (в печатном курсе «Общей реторики» издания 1829 г. их число доведено уже до 16). Самые формулировки обычно бессодержательны. Любопытно, что в печатных руководствах они радикально изменены, но от того существо их нисколько не переменилось. Вот, например, отрывок из рукописного курса:

«Произношение слов или просодия есть искусство произносить слова и мысли правильно и приятно для чувств слушающих.

«Оно разделяется на:

«1) , или Ораторское,

«2) Драматическое или Театральное (Декламация),

«3) Стихотворное или Механизм».⁶

Эти определения, собственно тавтологические, заменены в курсе «Частной реторики» 1832 г. следующим определением, в котором изменено значение всей номенклатуры, хотя по существу ничего не переменилось.

«Декламация (от declamare, провозглашать) есть изящное искусство произносить Речи и Стихи громким, выразительным и приятным органом, соглашая звуки слов с приличными движениями тела. И бывает трех родов: Ораторская, Поэтическая и Театральная».⁷

Следует отметить, что себя Кошанский считал хорошим декламатором и охотно предавался в классе этому, «изящному искусству».

Свое понимание поэзии Кошанский выразил в сравнении ее с красноречием (под которым разумел прозу вообще): «Вития смотрит на природу, соблюдает и изображает предметы такими, коими действительно их находит и сколько можно вернее; он вникает во все части, действия и отношения предметов и, ничего не прибавляя к ним и не уменьшая оных, дает нам точное об оных понятие; между тем как поэт, объемля воображением произведение природы, не довольствуется точным изображением оного, но, желая сделать оное совершеннейшим, или отбирает от оного одно токмо изящное, или, оставив совсем оное, творит новые предметы, украшает их очаровательными жилищами, населяет тысячью различных племен и паря воображением своим по нравственному и физическому миру по всем преданиям баснословным и историческим, становится обитателем возможного и вымышленного мира».⁸

По мнению Кошанского, «поэт бывает повсюду мечтатель»; сравнивая «витийство» со «стихотворством», Кошанский пишет: «от первого ожидаем истины, от второго приятных вымыслов».⁹ Отношение его к поэзии характеризуется и следующей формулой: «Кому не известно, что милые музы любят иногда и смеяться? Они всегда были любезными подругами граций».¹⁰

«Поэзия есть подражание изящной природе, выражаемое измеренным слогом, между тем, как проза, или красноречие, есть самая природа, выражаемая вольным и гладким течением слова».¹¹ «Соединять приятное с полезным, нравиться и возбуждать страсти — но страсти не противные мудрости (нравственности), а живо нами чувствуемые, есть главная цель поэзии».¹²

Вероятно, Пушкин вспоминал своего профессора лицейских лет, когда в 1830 г. писал: «... мы всё еще повторяем, что прекрасное есть подражание изящной природе и что главное достоинство искусства есть польза» («О народной драме и драме „Марфа Посадница“»).

Конечно, все эти определения Кошанского были нисколько не оригинальны. Достаточно сравнить разные главы его курса с другими аналогичными пособиями, например с учебниками И. С. Рижского, чтобы в этом убедиться. Из этих источников Кошанский заимствует даже примеры.

Но есть и нечто характерное в его курсе — это страстная преданность античной литературе. Высшими авторитетами для него являлись греки и римляне. Русской литературе он уделял гораздо меньше внимания. При этом характерная черта: будучи воспитан на устаревших уже в то время взглядах и вкусах, он стремился показать себя ценителем последних литературных явлений. Так, имя Карамзина постоянно фигурирует в его лицейском курсе. В печатном руководстве «Общая реторика» неоднократно приводятся примеры из Пушкина. По-видимому, он боялся показаться отставшим от века.

— французскую и Гауеншильд — немецкую.

Будри, младший брат Марата, охарактеризован Пушкиным в «Table-talk»: «Будри, профессор французской словесности при Царскосельском лицее, был родной брат Марату. Екатерина II переменила ему фамилию, по просьбе его, придав ему аристократическую частицу de, которую Будри тщательно сохранял. Он был родом из Будри. Он очень уважал память своего брата и однажды в классе, говоря о Робеспиере, сказал нам, как ни в чем не бывало: c’est lui qui sous main travailla l’esprit de Charlotte Corday et fit de cette fille un second Ravaillac.¹³Впрочем, Будри несмотря на свое родство, демократические мысли, замасленный жилет, вообще наружность, напоминавшую якобинца, был на своих коротеньких ножках очень ловкий придворный».

От преподавания Будри до нас дошла в бумагах Горчакова хрестоматия отрывков, изучавшихся на лекциях. Кроме того, сохранился в записи Павлищева курс, читанный в 1818/19 учебном году. Так как имеющиеся в нем ссылки сделаны на те же образцы, которые находятся в записках Горчакова, то можно думать, что лекции, записанные Павлищевым, мало отличаются от тех, которые Будри читал лицеистам первого курса.

теме политического убийства (из «Генриады», «Смерти Цезаря» и др.). Неприязнь к Робеспьеру, которого Будри считал виновником смерти брата, тоже отражается в лекциях. Характеризуя качество зрелого возраста, он восклицал: «Это возраст величайших добродетелей и величайших пороков, возраст Вашингтонов и Робеспьеров».¹⁴

Вообще в речах Будри много характерной патетики, свойственной ораторам французской революции. Он любил говорить о высокой добродетели, о гражданских заслугах: «Нужны ли мне примеры, дорогие мои ученики, загляните в самих себя: какое впечатление производит на вас рассказ о проявлениях душевного величия и добродетели».¹⁵ Перечисляя недостатки, свойственные неопытной и пылкой юности, он продолжал: «И несмотря на то, разве не видим мы юношей, воспламененных любовью к славе и потому способных на великие деяния? Сколько юных героев восклицало вместе с Сидом, посвящая себя благу отечества (au salut de la patrie):

...но если сердце смело,
Оно не станет ждать, чтоб время подоспело».¹⁶

«Но я протестую против несправедливого суждения в стихах Буало о старости, которую он так мало щадит. Портрет должен быть обобщающим, а я не исключение; но я не узнаю себя нисколько в его карикатурных стихах».¹⁷ По-видимому, Будри предоставлял судить самим слушателям, как мало он похож на старика, изображенного в стихах сатирика. Вот требования Будри к оратору: «Изучая историю, раскрывающую поведение человека и показывающую мораль в действии, он узнает, какими средствами достигли своей цели люди, памятные деяния которых она нам сохранила, какие добродетели они должны применять, каких пороков избегать и каковы их обычные последствия». И здесь он декламировал стихи своего любимого поэта — одописца Ж. Б. Руссо (из его послания к Роллену). Затем он продолжал: «Оратор воспитывает себя чтением поэтов, воспламеняющих его воображение и придающих его слогу всё изящество, всю живость и всю гармонию, какие приличествуют избранной им теме».¹⁸

Характерны исторические примеры в его лекциях, например: «Какая надежда могла остаться у Наполеона закрепиться в России, когда он видел, как русские сами предают пламени свою столицу, чтобы отнять у него все средства».¹⁹

Самый подбор образцов характерен для направления преподавания Будри: это преимущественно отрывки из гражданских произведений Вольтера. Из театра Расина преимущественно цитируются трагедии с преобладанием гражданского элемента: «Британник», «Гофолия» и т. п. Высокости стиля Будри соответствует и его склонность к одическому слогу Ж. Б. Руссо.

В своих заметках М. Корф, вообще мемуарист пристрастный и мелочный, дает такую характеристику Будри, по-видимому более близкую к действительности, чем другие его характеристики: «Де-Будри, забавный коротенький старичок с толстым брюхом, с насаленным, слегка напудренным париком, кажется никогда не мывшийся и разве только однажды в месяц переменявший на себе белье, один из всех данных нам наставников вполне понимал свое призвание и, как человек в высшей степени практический, наиболее способствовал нашему развитию, отнюдь не в одном познании французского языка. Пока Куницын заставлял нас долбить теорию логики со всеми ее схоластическими формулами, Де-Будри учил нас ей на самом деле. Он действовал непосредственно и постоянно на высшую и важнейшую способность — способность правильного мышления, а через нее и на другую способность логического, складного и отчетливого выражения мыслей словом. Не могу согласиться, чтобы уроки Де-Будри были для нас всех напротив он был очень строг и взыскателен и, как бы в отмщение за то, что в его классе, под его аргусовым глазом, нельзя было и думать о каком-нибудь стороннем занятии, мы дразнили его разными школьными проделками; но теперь каждый из нас, конечно, отдает полную справедливость благотворному влиянию, которое он имел на наше образование».²⁰ М. Корф отмечает, что Будри учил лицеистов и декламации, но декламация его была «слишком высокопарна и на ходулях». По-видимому, она соответствовала несколько выспреннему тону его лекций и поучений.

милости у Разумовского, все изображены на скользкой горе искательства, кроме двоих: Куницын и Будри стоят внизу, отвернувшись от Разумовского и искателей.²¹

Гауеншильд, преподававший немецкую литературу, был предметом ненависти лицеистов. Он фигурирует в сатирических лицейских куплетах в самом черном цвете. В этом карьеристе австрийского происхождения подозревали, и не без основания, осведомителя Меттерниха. Курс его лекций сохранился в записях 1818/19 учебного года. Он производит тоскливое впечатление. После обширного введения по стихосложению, в котором перечисляются все греческие стопы, Гауеншильд давал биобиблиографический обзор бесконечного количества мелких немецких писателей, сгруппированных по родам и жанрам литературы. Критические оценки этих писателей в таких справках почти совершенно отсутствовали.

К числу преподавателей литературы принадлежат и два заместителя Кошанского — Галич и Георгиевский. Первому из них посвящены два лицейских послания Пушкина. И в этих посланиях и в воспоминаниях сверстников Пушкина Галич изображается как добродушный человек, но о качествах его преподавания умалчивается. По-видимому, он предпочитал беседы на разные темы систематическому прохождению курса. О Георгиевском даже снисходительный Я. К. Грот отзывается как о бездарном преподавателе. Корф отмечает его велеречие. Георгиевский в должности учителя читал курс эстетики и заменял Кошанского во время его болезней. Курс эстетики Георгиевского сохранился в записи Горчакова.

Гораздо значительнее было влияние на учеников Куницына, преподававшего нравственность, логику и юридические предметы. Куницыну Пушкин посвятил несколько значительных строк в стихотворениях, посвященных Лицею:

Куницыну дань сердца и вина!

Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена...

(«19 октября», 1825, из пропущенных строф).

Вы помните: когда возник Лицей,

И мы пришли, и встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей...

(«19 октября», 1836).

Когда Куницын подвергся преследованию (в связи с разгромом университетов и торжеством мракобесия), Пушкин отозвался стихом в «Послании цензору»:

Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом!..

Речь, произнесенная Куницыным при открытии Лицея, произвела большое впечатление на слушателей. Она была отпечатана и, вероятно, роздана лицеистам, так как заключала в себе обращенное к ним поучение (в этой брошюре напечатаны как речь Малиновского, так и «Наставление воспитанникам, читанное Александром Куницыным» — так озаглавлена речь Куницына). Речь эта, конечно, заслуживает внимания. В ней не заключено каких-нибудь новых или поражающих своей смелостью идей. Но самая тема, самая фразеология речи были далеки от формы и содержания официальных речей, произносимых в подобных случаях. В этой речи Куницын излагал план и задачи лицейского воспитания. Особенно громко звучали слова о гражданском долге и о гражданском воспитании: «Раздался глас Отечества, в недра свои вас призывающего. Из родительских объятий вы поступаете ныне под кров сего священного храма наук». «Здесь сообщены будут вам сведения, нужные для гражданина, необходимые для государственного человека, полезные для воина». «Вам раскрыт будет состав гражданского общества; разбирая части сего многосложного здания, вы увидите, что ни подданные без повиновения, ни граждане без точного исполнения должностей своих, ни общество без единодушия членов его благоденствовать не могут. Если граждане вознерадеют о должностях своих, общественные пользы подчинят видам своего корыстолюбия, то общественное благо разрушится и в своем падении ниспровергнет частное благосостояние. Многолетняя история разительными примерами докажет вам сию истину; она оживит пред вами минувшие веки, воскресит погибшие царства, воззовет на суд буйных и беспечных граждан, и указывая на развалины государств, погибших от их разномыслия, предаст имена их вечному поношению».²²

Конечно, напрасно мы бы стали искать в этой речи революционных идей или даже тень революционного применения отдельных утверждений. Да и не могло быть иначе. Речь несомненно прошла сквозь внимательную цензуру, произносилась она в присутствии Александра I, который в знак особенного своего удовольствия наградил оратора орденом. Куницын проповедовал в своей речи политический и социальный мир, приведя революцию в пример бедствия, настигающего «личное благосостояние» нарушителей этого мира. Но самые слова «граждане», «отечество» звучали неожиданно, возбуждающе. Идея общественного служения, указание на суд истории — всё это создавало торжественное настроение и запоминалось учащимися на всю жизнь.

«Будучи принужден непрерывно бороться с предрассудками и страстями народа, он старается проникнуть сердце человеческое, дабы исторгнуть самый корень пороков, ослабляющих общество; сообразуясь с природою человека, он предпочитает тихие манеры насильственным и употребляет последние только тогда, когда первые недостаточны; никогда не отвергает он народного вопля; ибо глас народа есть глас божий». «Приуготовляясь быть хранителями законов, научитесь прежде сами почитать оные; ибо закон, нарушаемый блюстителями оного, не имеет святости в глазах народа».²³

Далее Куницын призывал к высокой добродетели: «Жалким образом обманется тот из вас, кто, опираясь на знаменитость своих предков, вознерадеет о добродетелях, увенчавших имена их бессмертием». «Лучше остаться в неизвестности, нежели прославиться громким падением».²⁴ Далее Куницын снова взывал к истории, стараясь возбудить патриотические чувства памятью прошлого страны: «Так думали и действовали древние россы, прославленные веками; вы должны последовать их великому примеру. Среди сих пустынных лесов, внимавших некогда победоносному российскому оружию, вам поведаны будут славные дела ироев, поражавших враждебные строи. На сих зыбких равнинах вам показаны будут яркие следы ваших родоначальников, которые стремились на защиту царя и отечества — окруженные примерами добродетели, вы ли не воспламенитесь к ней любовию? вы ли не будете приуготовляться служить отечеству?».²⁵

В печати эта речь носила явные следы политического вольнодумства: она была снабжена сносками на трех языках, в которых цитировались афоризмы, подкрепляющие мысли автора. Под этими афоризмами Куницын смело поставил имена просветителей XVIII в., сыгравших заметную роль в подготовке революционной идеологии: имена Гельвеция и Реналя. Достаточно вспомнить, что сочинение Гельвеция названо Радищевым книгой, по которой он «мыслить научался», а сочинение Реналя цитировалось им в «Путешествии из Петербурга в Москву» (глава «Чудово»).

Афористическая система речи, далекая от типичных ораторских периодов, высокий гражданский стиль — всё это объясняет то впечатление, какое эта речь произвела на юных слушателей. Об этом впечатлении сохранилось свидетельство Пущина в его воспоминаниях.

«Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не было: всё делалось à livre ouvert».²⁶

Между тем записывание и переписывание составляло в Лицее основу изучения. Об этом, между прочим, писал Корф, давая общую характеристику Куницына: «Куницын был, конечно, даровитее своих товарищей и в особенности говорил складнее, хотя без большого изящества; сверх того у него было живое воображение и он обиловал рассказами, сравнениями и т. п. Но всё это было заметно в нем более вначале, пока он преподавал нам нравственную философию; после, при переходе в римское и русское право, в политическую экономию и финансы, он стал всё более и более остывать к своим предметам, а мы к его лекциям. Притом система его преподавания была самая негодная. При неимении в то время никаких печатных курсов, он сам писал свои записки, а мы должны были их списывать и изучать слово в слово, совершенно в долбяжку в совершенные машины».²⁷

Об отношении Пушкина к преподаванию Куницына отчасти говорит и ранний отзыв Куницына об успехах Пушкина (19 ноября 1812 г.): «Александр Пушкин — весьма понятен, замысловат и остроумен, но вовсе не прилежен. Он способен только к самым легким предметам, требующим самого малого напряжения, отчего успехи его очень не значущи, особливо в логике. Характер имеет живой, но скрытный и вместе вспыльчивый».²⁸

Из других преподавателей можно упомянуть Кайданова, о котором, впрочем, весьма единодушно отзываются как о посредственности. Он читал историю, географию и статистику. Сохранились лекции некоторых его курсов в записи Горчакова. Вот некоторые афоризмы из этих записок: «Дух безначалия и буйства, царствующий всегда в республиканском правлении, более и более увеличивался» (о Новгороде). «Если бы он (Рюрик) должен был сражаться со внешними и внутренними врагами, то бы никогда не мог установить благодетельное монархическое правление и прекратить раздоры». «Рюрик, сделавшись самодержавным владетелем всей северной России, старался о внутреннем благоустройстве государства и оградил его мудрыми узаконениями». «Россия наслаждалась внутренним миром и спокойствием и почувствовала все выгоды монархического правления» (курсивом — приписанное рукой самого Кайданова). О псковичах при Василии Иоанновиче говорится: «Почувствовав благодетельные следствия единодержавия, из ревностнейших республиканцев сделались они вернейшими подданными великого князя». О стиле изложения можно судить по следующей характеристике «Смутного времени»: «Вскоре представится очам нашим печальное зрелище; мы узрим Россию, наводняемую кровию, издыхающую под ударами иноплеменных и собственных сынов своих и отовсюду окруженную врагами. Но не всегда свирепствуют бури, не всегда светило дня покровенно тучами: всевышний призрит рабов своих; избранный провидением муж поразит врагов России и она, в новом блеске, в новой славе, вознесет главу свою над всеми народами».²⁹

и славян (1812) послужил предлогом к дополнительным лекциям о славянах. О Петре Кайданов читал по Голикову (которого именует: «славный писатель жизни Петра Великого»). Несколько выше его курс всеобщей истории. Объясняется это наличием более богатой литературы. Но и здесь ученик Герена не останавливается перед тем, чтобы ссылаться на устарелый школьный курс Миллота. Приходится согласиться с замечанием Корфа: «Кайданов... слушал в Геттингене знаменитого в свое время Герена, но семя великого учителя пало здесь на бесплодную почву».³⁰

Другие преподаватели представляют мало интереса. Их в общем нелестные характеристики сохранили нам так называемые «национальные песни» лицеистов первого выпуска. Одна из этих песен записана Пушкиным в его лицейский дневник. В ней имеется куплет на профессора математики, физики и астрономии Карцева:

А что читает Пушкин?
Подайте-ка сюды!

Назад не приходи.

Кроме профессоров, некоторую роль в Лицее играли воспитатели и другие служащие Лицея. Любопытно, что среди них было большое число лиц, так или иначе причастных к литературе. Так, секретарем хозяйственного правления Лицея был Ефим Петрович Люценко (1776—1854), еще с 1792 г. занимавшийся стихотворством. Когда он поступил служить в Лицей (по протекции протоиерея Самборского, тестя Малиновского — первого директора Лицея), им был закончен перевод «Вастолы» Виланда. Этот перевод был издан только в 1836 г. при ближайшем содействии Пушкина и с его именем на титуле книги. Возможно, что уже в Лицее Пушкин был знаком с этим произведением. Люценко ушел из Лицея в 1813 г. В 1816 г. он принял участие в основании Вольного общества любителей российской словесности («Соревнователей просвещения»), которое позднее перешло в руки деятельных членов Союза Благоденствия.

Среди литераторов Лицея был гувернер Иконников, хотя и ушедший из Лицея еще в 1812 г., но сохранявший отношения с лицеистами до окончания ими Лицея. Он писал стихи и поощрял лицеистов к поэзии. К числу поэтов принадлежал гувернер и учитель рисования С. Г. Чириков, автор рукописной трагедии «Герой севера», не дошедшей до потомства (возможно, что героем трагедии был Петр: в курсе Кайданова Петр именовался «Герой севера, основатель величия нашего отечества»).

Молодые воспитанники были окружены литературной атмосферой.

¹ Памятная книжка императорского Александровского лицея на 1856—1857 год. СПб., 1856, стр. XLII.

² Там же, стр. 83.

³ Пушкин. Документы Государственного и С. -Петербургского Главного архивов Министерства иностранных дел, относящиеся к службе его 1831—1837 гг. СПб., 1900, факсимиле.

⁴ Я. Грот—226.

⁵ Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 244, оп. 25, № 361, л. 15.

⁶ Там же, лл. 8 об. —9.

⁷ Н. Кошанский

⁸ Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 244, оп. 25, № 361, лл. 56 об. —57.

⁹ Там же, л. 56 об.

¹⁰ Там же, л. 59.

¹¹ Там же, л. 57.

¹²

¹³ «Он тайно воздействовал на ум Шарлотты Корде и сделал из этой девушки второго Равальяка».

¹⁴ Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 244, оп. 25, № 109, л. 54 (цитирую в переводе с французского языка).

¹⁵ Там же, л. 52 об., сноска.

¹⁶ Там же, лл. 52 об. — 53 (стихи привожу в переводе М. Лозинского).

¹⁷ — 55.

¹⁸ Там же, лл. 11—12.

¹⁹ Там же, л. 67—67 об.

²⁰ Я. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, стр. 232.

²¹  Грот. Пушкинский лицей. СПб., 1911, стр. 319.

²² Речи, произнесенные при открытии императорского Сарско-сельского лицея. СПб., 1811, стр. 5, 6.

²³ Там же, стр. 7, 9—10.

²⁴ Там же, стр. 10, 11.

²⁵

²⁶ Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников. Под ред. С. Я. Гессена, Л., 1936, стр. 57.

²⁷ Я. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, стр. 228.

²⁸ Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 244, оп. 25, № 37, л. 5.

²⁹  367, лл. 6 об., 10 об., 12, 16 об., 39 об.

³⁰ Я. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, стр. 226.