36
«Цыганы» вызвали обмен мнений еще прежде своего появления в печати. Единодушно поэма была признана лучшим произведением Пушкина. Свое первое письмо Пушкину Рылеев начинал такими словами: «Рылеев обнимает Пушкина и поздравляет с Цыганами. Они совершенно оправдали наше мнение о твоем таланте. Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца» (5—7 января 1825 г.; письмо послано с Пущиным). В апреле он прислал Пушкину сжатый отзыв: «Цыган слышал я четвертый раз, и всегда с новым, с живейшим наслаждением. Я подыскивался, чтоб привязаться к чему-нибудь, и нашел, что характер Алеко несколько унижен. Зачем водит он медведя и сбирает вольную дань? Не лучше ли б было сделать его кузнецом. Ты видишь, что я придираюсь, а знаешь почему и зачем? Потому что сужу поэму Александра Пушкина, затем, что желаю от него совершенства. Насчет слога, кроме небрежного начала, мне не нравится слово: рек. Кажется оно несвойственно поэме; оно принадлежит исключительно лирическому316 слогу. Вот всё, что я придумал». Вяземскому писал А. И. Тургенев, прослушав поэму в чтении Льва Пушкина: «Два раза уже слышал „Цыган“ Пушкина и два раза восхищался ими. Не мне одному кажется, что это лучшее его произведение» (26 февраля 1825 г.).317 И Вяземский написал Пушкину: «Ты ничего жарче этого еще не сделал, и можешь взять в эпиграф для поэмы стихи Державина из Цыганской песни:
Жги души, огнь бросай в сердца
От смуглого лица.
Шутки в сторону, это, кажется, полнейшее, совершеннейшее, оригинальнейшее твое творение» (4 августа 1825 г.). А. Бестужев поместил в своем обозрении литературы в «Полярной звезде» на 1825 г. следующие строки о «Цыганах»: «Если можно говорить о том, что не принадлежит еще печати, хотя принадлежит словесности, то это произведение далеко оставило за собой всё, что он писал прежде. В нем-то гений его, откинув всякое подражание, восстал в первородной красоте и простоте величественной. В нем-то сверкают молнийные очерки вольной жизни и глубоких страстей и усталого ума в борьбе с дикою природою. И всё это, выраженное на деле, а не на словах, видимое не из витиеватых рассуждений, а из речей безыскусственных. Куда не достигнет отныне Пушкин с этой высокой точки опоры?» (стр. 14—15).
«Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих Цыган! Но, милый друг, какая цель! Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое...» (апрель 1825 г.). Пушкин уловил смысл требований Жуковского, желавшего в стихах его видеть ясно выраженную «высокую цель», и отвечал ему: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии — поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а всё невпопад» (20-е числа апреля 1825 г.). Слова эти вовсе не являются провозглашением принципа «искусства для искусства», как часто их понимали. Смысл их ясен, если учитывать, на что отвечает Пушкин. Жуковский определенно требовал от Пушкина нравоучения, притом в определенном духе. Против дидактизма и возражает Пушкин, приводя в пример «Думы» Рылеева. Из ответа Пушкина можно усмотреть только, что искусством он признавал свои средства в разрешении поставленных задач, свое осмысление действительности, свой путь, отличный от того, на который толкал его Жуковский, но одновременно и от того, по которому пошел Рылеев в «Думах». Это вовсе не значит, что Пушкин не ставил себе никакой цели в своем творчестве. Он только отклонил от себя те «цели», какие навязывал ему Жуковский. Признание поэзии самоцелью имело бы смысл только в системе учения о «чистом искусстве». Но школа «чистого искусства» родилась значительно позднее, в другой исторической обстановке, и Пушкин никак не думал о возможности ее существования. К вопросу о «цели» в поэзии Пушкин возвращался и позднее («О народной драме и драме „Марфа Посадница“», 1830; «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности», 1836) и выражал те же взгляды, которые сложились у него в 20-е годы. Из этих статей видно, что под требованиями «цели» и «пользы» он разумел педантическую систему Готшеда, требовавшего от литературы прежде всего нравоучения.
После выхода в свет поэмы в журналах появились отзывы о ней. «Цыганы» были последним произведением Пушкина, которое журналы приветствовали единодушно. В 1827 г. Пушкин пользовался безусловным признанием и ни один критик не осмелился выступить открыто против него. Начиная с 1828 г. в отношении к Пушкину в журналах определился ясный перелом и его произведения стали подвергаться мелочным и придирчивым нападкам. Недаром в восьмой главе «Евгения Онегина» Пушкин упоминает
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
E sempre bene,318 господа.
«Цыганы» вышли в свет в пору «мадригалов».
Отзывы на поэму были мало содержательны. Белинский особенно отметил невысокий уровень критических оценок, которыми был встречен выход поэмы. О том же самом Пушкин писал в «Опровержении на критики» (1830): «О Цыганах одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек и то медведь. Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с глазеющей публики. Вяземский повторил то же замечание. (Рылеев просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее.) Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 класса или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы, ma tanto meglio».319
Самой обширной была рецензия П. А. Вяземского, напечатанная им без подписи в «Московском телеграфе»,320 деятельным участником которого он был в эти годы.
«Евгении Онегине», первая глава которого была напечатана прежде, чем «Цыганы». Вот как говорит Вяземский: «В поэме Цыганы узнаем творца Кавказского пленника, Бахчисарайского фонтана, но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил, сочнейшей зрелости и полнейшего развития свободы. Ныне рассматриваемая поэма, или повесть, как хотите назвать ее, есть, без сомнения, лучшее создание Пушкина, по крайней мере, из напечатанного» (стр. 12).
Переходя к вопросу об оригинальности поэмы, Вяземский дает неполный и в общем уклончивый ответ. Он возобновляет разговор о Байроне, как о предшественнике Пушкина в романтической поэме. Имя Байрона постоянно упоминалось в критических статьях, вызванных «Кавказским пленником». От Байрона Вяземский переходит к обоснованию и защите романтизма в поэзии. Эта защита в некоторых отношениях напоминает предисловие к «Бахчисарайскому фонтану». Вяземский идет по пути определившейся полемики классиков и романтиков, вспоминает не совсем кстати о драматических единствах места и времени (как параллель к непрерывности рассказа в поэмах), но в то время как романтизм в предисловии к «Бахчисарайскому фонтану» понимался как немецкий, здесь он сужает вопрос о романтизме до одного Байрона. Вяземский оказывал здесь дурную услугу Пушкину. Вскоре упреки, наполнившие страницы журналов, стали исходить из того предположения, что Пушкин — подражатель Байрона, и похвала Вяземского превратилась в самое тяжелое обвинение.
Вяземский и здесь не освободился от того, за что упрекал его Пушкин по поводу «Разговора между Издателем и Классиком»: явления русской литературы он расценивал с точек зрения, определившихся в западноевропейской литературной борьбе.
«Цыган»: «Неужели нет тут ни малейшего подражания? спросит сейчас злонамеренная недоверчивость. Кажется: решительно нет; по крайней мере уловимого, подлежащего улике. Но нам лично, хотя для того, чтобы поддержать свое мнение, нельзя впрочем не признаться, что, вероятно, не будь Байрона, не было бы и поэмы Цыганы в настоящем их виде, если однако ж притом судьба не захотела бы дать Пушкину место, занимаемое ныне Байроном в поколении нашем» (стр. 112). Вяземский даже указывает определенно, что в плане и развитии рассказа, в «отсутствии связи видимой и ощутительной... отзывается чтение Гяура Байронова».
Вряд ли Пушкин принимал это мнение Вяземского. Он признавал отзвуки чтения Байрона в первых двух южных поэмах: «Кавказском пленнике» и «Бахчисарайском фонтане» и писал об этом («Опровержение на критики»). Но эти поэмы писались тогда, когда Пушкин, по его словам, «с ума сходил» от Байрона. Между тем в дни создания «Цыган» Пушкин уже несколько охладевал к Байрону. Его поэмы раннего периода уже утратили для Пушкина заманчивость новизны. Некоторые строфы «Евгения Онегина» показывают, что он начинал тяготиться привычным сопоставлением его имени с именем Байрона.
Далее Вяземский приступает к разбору поэмы Пушкина. Анализируя изображение жизни и нравов цыган, он отмечает, что это племя «везде сохраняет неизгладимые оттенки какого-то первоначального бытия своего», но из этого делает скудный вывод, что «племя с такою оригинальною физиогномиею принадлежит поэзии» (стр. 115). Для Вяземского цыганы — «толпа странная и живописная». Иначе расценивает Вяземский характер Алеко: «гражданин общества и добровольный изгнанник его, недовольный питомец образованности или худо понявший ее, или неудовлетворенный в упованиях и требованиях на ее могущество, одним словом, лицо, прототип поколения нашего, не лицо условное» (стр. 116). Весь смысл поэмы Вяземский и сводит к личной трагедии Алеко: «Но укрывшийся от общества, не укрылся он от самого себя; с изменою рода жизни не изменился он нравственно и перенес в новую стихию страсти свои и страдания за ними следующие».
Касаясь отдельных мест поэмы, Вяземский возражает против упреков в неуместности рассказа об Овидии. Вяземский учитывал значение темы для самого Пушкина и намекнул на его судьбу изгнанника: «Легко согласиться, что насильственная свобода сосланного может быть для него и не слишком мила» (стр. 118). Осведомленные о ссылке Пушкина легко расшифровывали намек Вяземского.
— «иносказание, свойственное поэзии наших народных песен»321), Вяземский останавливается и на некоторых местах, вызывающих его упреки. Так, он недоволен ремеслом Алеко, о чем писал Пушкин в заметке о критиках поэмы. По мнению Вяземского, этот промысел «не имеет в себе ничего поэтического». И в этом замечании заключается выражение несколько устаревшего представления о «поэтическом» (ср. молчание о «Евгении Онегине», выходившем за пределы «поэтического»). «Если непременно нужно свести Алеко в совершенный цыганский быт, то лучше предоставить ему барышничать и цыганить лошадьми. В этом ремесле, хотя и не совершенно безгрешном, всё есть какое-то удальство и следственно поэзия» (стр. 119).
Не нравятся Вяземскому «эпиграмматические» слова умирающей Земфиры, в которых якобы повторяются последние слова песни «Старый муж, грозный муж». Упрекает он Пушкина за «вялый стих»
И с камня на траву свалился.322
Наконец, недоволен Вяземский и заключительным стихом поэмы: «В заключение Эпилог, в котором последний стих что-то слишком греческий для местоположения:
Подумаешь, что этот стих взят из какого-нибудь хора древней трагедии» (стр. 121). Вяземский не совсем отдавал себе отчет, о каком роке, о каких судьбах идет речь, и отождествил «рок» в представлении Пушкина с «роком» (Мойра) древних греков. Впрочем, все свои упреки Вяземский называет «щепетильными».
Из других критических отзывов о «Цыганах», появившихся вскоре после выхода поэмы в свет, наибольший интерес представляет разбор, находящийся в статье И. Киреевского «Нечто о характере поэзии Пушкина».323 В этой статье автор ставит задачей общую оценку всего творчества Пушкина.
Статья И. Киреевского находится в прямой связи с тем отзывом о произведениях Пушкина, который был напечатан в первой книжке «Московского вестника» за 1828 г. в статье «Обозрение русской словесности за 1827 год». В этом обзоре (напечатанном без подписи) говорилось о «Братьях разбойниках», третьей главе «Евгения Онегина», сцене в келье из «Бориса Годунова» и о «Цыганах». Уже в этом обзоре поставлен вопрос о развитии поэзии Пушкина. Отдельные произведения рассматриваются как ступени в общем движении творчества Пушкина. «Братья разбойники» и «Цыганы» расцениваются как произведения, относящиеся к пройденному этапу романтического направления, которое критик подобно всем современным ему журналистам связывает с именем Байрона. В этих произведениях, по словам критика, «не совсем исчезли следы глубоких впечатлений Байрона».324 «Это эгоист, нам уже знакомый, который, напрасно обвиняя человечество, вину всех своих несчастий в самом себе заключает». Больше оригинальности критик находит в изображении цыган: «Но идеализированный поэтом характер цыганов, равнодушных ко всем ощущениям, к переворотам судьбы, не ведающих законов и след. ни добра, ни преступления, нов, ярок и обнаруживает кисть зрелую. В сем произведении заметна какая-то странная борьба между идеальностью Байроновскою и живописною народностью поэта русского» (стр. 67). Не только «народностью» отличается Пушкин от Байрона. «В сей борьбе видишь, как поэт хочет изгладить в душе впечатления чуждые и бросается невольно из своего прежнего мира призраков в новую атмосферу существ, дышащих жизнию» (стр. 68).
Так постепенно создавалась формула нового направления поэзии Пушкина, в котором критики уже не находили ему образца, направления, ознаменованного народностью и атмосферой жизни.
Статья И. Киреевского развивает основные положения «Обозрения» Шевырева.
Задачей статьи И. Киреевского является характеристика пути, пройденного поэтом. Автор останавливается на тех изменениях, какие замечаются в творчестве Пушкина, и устанавливает три периода. Первый период, представленный «Русланом и Людмилой» и ранней лирикой, Киреевский характеризует как период школы итальянско-французской, применяя термин «школа» в том значении, как он употребляется в живописи (манера). «Кавказским пленником начинается второй период Пушкинской поэзииотголоском лиры Байрона» (стр. 178). Киреевский нарочито применяет к первым двум периодам иностранные имена, чтобы оттенить национальную самостоятельность и своеобразие третьего периода творчества Пушкина. Во втором периоде, по характеристике Киреевского, Пушкин «в целом мире видит одно противоречие, одну обманутую надежду, и почти каждому из его героев можно придать название разочарованного» (стр. 79).
— «Евгений Онегин» и «Борис Годунов».
«Цыганы» Киреевский относит также к третьему периоду, но усматривает в поэме ясные следы второго периода: «Все недостатки в Цыганах зависят от противоречия двух разногласных стремлений: одного самобытного, другого байронического; посему самое несовершенство поэмы есть для нас залог усовершенствования поэта» (стр. 189).
В своем историческом обзоре Киреевский еще не вполне освободился от старинных приемов критики, состоявших в том, чтобы «оценить красоты и недостатки» (стр. 171). Находя красоты только в особенностях третьего (реалистического) периода и находя все недостатки в особенностях второго (романтического) периода, Киреевский обнаруживает явное стремление принизить значительность романтических поэм, их оригинальность, переложив ответственность за недостатки на Байрона, за которым якобы Пушкин слепо следовал. Этим желанием утвердить реализм (в еще не полном его понимании) в качестве высшей ступени национальной русской поэзии и объясняются преувеличенные представления о несамостоятельном характере романтического периода в творчестве Пушкина.
Основное, что привлекает внимание критика в поэме, — это изображение самих цыган. Киреевский ставит вопрос, насколько типичен старый цыган в качестве выразителя цыганской общины в целом. Критик не считает возможным, «описывая цыган, выбрать из среды их именно того, который противоречит их общему характеру, и его одного представить перед читателем, оставляя других в неясном отдалении» (стр. 187). С другой стороны, Киреевский не верит в реальность «золотого века» у современных цыган. «Либо цыганы не знают вечной, исключительной привязанности, либо они ревнуют непостоянных жен своих, и тогда месть и другие страсти также должны быть им не чужды; тогда Алеко не может уже казаться им странным и непонятным; тогда весь быт европейцев отличается от них только выгодами образованности; тогда, вместо золотого века, они представляют просто полудикий народ, не связанный законами, бедный, несчастный, как действительно цыганы Бессарабии; тогда вся поэма противоречит самой себе» (стр. 186).
Не характер Алеко, а изображение цыган казалось критику «Московского вестника» наиболее существенным в поэме. В 8-м номере в обзоре критики «Северной пчелы» журнал предлагает при разборе «Цыган» ставить не те пустые вопросы, какие поставил критик газеты, а более существенные: «Избравши сценою действия табор цыганский, цыганские ли выводит он характеры?» (стр. 412).
«Цыган» в целом, Киреевский признает достоинство частных мест поэмы: «... возьмите описания цыганской жизни отдельно; смотрите на отца Земфиры не как на цыгана, но просто как на старика, не заботясь о том, к какому народу он принадлежит; вникните в эпизод об Овидии; — и полнота созданий, развитая до подробностей, одушевленная поэзиею оригинальною, докажет вам, что Пушкин уже почувствовал силу дарования самостоятельного, свободного от посторонних влияний» (стр. 188—189).
Подобная оценка «Цыган» кажется суровой в сравнении с восторженными отзывами Бестужева и Рылеева. Но не следует забывать, что за три года, отделяющие этот отзыв от восторженных замечаний Бестужева и Рылеева, изменилось представление о поэзии Пушкина. В 1825 г. по первой главе «Евгения Онегина» еще трудно было судить о том, что Пушкин вступает в новый период своего творчества. Теперь, в 1828 г., это было всем совершенно ясно. Мало того, для многих стало ясно, что новое направление поэзии Пушкина представляет собою высшую ступень в сравнении с романтическим периодом его творчества.
Уже при жизни Пушкина определились разногласия в понимании поэмы, в частности в интерпретации героя. Эти разногласия живут и до наших дней, а поэтому здесь необходимо вкратце остановиться на дальнейших оценках данного произведения.
Позднейшие разногласия объясняются главным образом тем же, чем и особенности оценки, данной Киреевским: романтический герой с победой реализма стал чужд сознанию русского читателя. Алеко очень скоро перестал восприниматься как «идеал» (даже в том значении этого слова, в каком оно применялось к литературным образам в 20-х и 30-х годах). Этот разлад между романтической системой изображения человека и моральными идеалами своего времени отметил Белинский в седьмой статье о Пушкине. В предыдущей статье, посвященной предшествующим поэмам Пушкина, Белинский определил «Цыган» как переломное произведение, «поворотный круг». Однако, по мнению Белинского, современники не поняли поэмы и в критических отзывах о ней не сумели сказать самого главного. «А между тем, поэма заключает в себе глубокую идею, которая большинством была совсем не понята, а немногими людьми, радушно приветствовавшими поэму, была понята ложно». Причину ложного понимания поэмы Белинский ищет в самой поэме, и даже глубже — в общих свойствах творчества Пушкина: «... логика, разумность глубокого поэтического созерцания сама собою торжествовала над неправильностью рефлексий поэта». Руководствуясь этой теорией «бессознательного» творчества, Белинский и предлагает свою интерпретацию поэмы, независимую от сознательного намерения поэта. Белинский пишет: «... в Алеко Пушкин хотел показать образец человека, который до того проникнут сознанием человеческого достоинства, что в общественном устройстве видит одно только унижение и позор этого достоинства, и потому, прокляв общество, равнодушный к жизни, Алеко в дикой цыганской воле ищет того, чего не могло дать ему образованное общество, окованное предрассудками и приличиями, добровольно закабалившее себя на унизительное служение идолу золота». Однако в изображении Алеко Белинский видит противоречие. «Но весь ход поэмы, ее развязка и, особенно, играющее в ней важную роль лицо старого цыгана неоспоримо показывают, что, желая и думая из этой поэмы создать апофеозу Алеко, как поборника прав человеческого достоинства, поэт — вместо этого, сделал страшную сатиру на него и на подобных ему людей, изрек над ними суд неумолимо-трагический и вместе с тем горько-иронический». Таким образом, романтический конфликт, трагизм и противоречия в судьбе героя Белинский истолковывает как противоречие между сознательным замыслом Пушкина и объективным результатом, подсказанным творческим инстинктом. И исходя их своих моральных норм, Белинский осуждает Алеко как эгоиста. Белинский подробно раскрывает свой нравственный идеал и, утвердив его, осуждает Алеко: «... никакая могучая идея не владела душою Алеко». Белинский предвидит, что такой вывод подрывает высокую оценку поэмы: «Скажут, что создание такого лица не делает чести поэту... Действительно, это было бы так, если б поэт не противопоставил старого цыгана лицу Алеко, может быть, бессознательно повинуясь тайной внутренней логике непосредственного творчества». И истинным героем поэмы Белинский провозглашает старого цыгана. «Это одно из таких лиц, созданием которых может гордиться всякая литература».
Таким образом, оценка, данная поэме Белинским, основана на применении к созданию Пушкина моральных норм, в поисках «нравственного характера». С другой стороны, противоречие объясняется с точки зрения бессознательного творчества. Поэму Белинский считает романтической лишь в сознательном замысле Пушкина.
а потому и не пытается морально оправдывать поэму. Ошибкой Белинского Чернышевский считал то, что критик, увлеченный сочувствием к поэту, хочет отождествить свой моральный идеал с идеалом Пушкина: «Мы упомянули об этом чрезвычайно сильном сочувствии критики к поэту между прочим и потому, что этим отношением объясняется ее стремление истолковать сколь возможно выгоднее для того или другого произведения смысл его, иногда в противоречие тому, чего по своему беспристрастию не может не заметить и не высказать сама критика. Примеров можно привесть очень много... В „Цыганах“ идея произведения выражена в характере и действиях Алеко, и Алеко есть идеал безукоризненный в глазах автора. Но критика не может не видеть, что понятия, которыми руководствуется Алеко, ложны; что он требует от других того, чего сам не хочет делать для них. Критика очень жарко изобличает жестокость и несправедливость Алеко — и с тем вместе старается доказать, что идея поэмы выразилась не в лице Алеко, а в кротких воззрениях старого цыгана, хотя очевидно, что по мысли Пушкина цыган этот, как человек снисходительный только по своему невежеству и робости, не имеющий истинного понятия о любви, стоит ниже Алеко. Критика готова даже предположить, что Алеко Пушкина очищается страданием, между тем как очевидно, что по мысли Пушкина Алеко невинный страдалец, который сокрушен незаслуженною потерею и которому не от чего исправляться, не в чем раскаиваться».325 И Чернышевский готов даже согласиться с упреком Вяземского по поводу того, что Пушкин напрасно заставил Алеко водить медведя: «Угрюмый и гордый Алеко вовсе не способен гаерствовать перед толпою, и, действительно, только желание Пушкина вставить в картину его бродячей жизни насмешку над чопорностью условных приличий внушало ему мысль придать своему герою черту, которая не соответствует общему очерку характера» (стр. 480, статья третья).
Итак, мы видим, что критика до 50-х годов, в лице наиболее передовых ее представителей, вовсе не склонна была приписывать Пушкину намерения «разоблачить» своего героя. Идею разоблачения впервые выдвинула реакционная критика. В значительной степени это подготовил Достоевский своею речью при открытии памятника Пушкину в Москве в 1880 г. Речь эта преследовала публицистические цели: Достоевский излагал доктрину «почвенничества», представлявшего собой в эти годы вариант славянофильства. Его задача — изобличение русской интеллигенции, якобы оторванной от народа. В частности, этому посвящен и анализ «Цыган», едва ли не центральная часть всей речи. Достоевский изобразил Алеко как тип русского скитальца, предшественника именно этой самой интеллигенции. В нем он видит как бы предвозвестника всех ненавистных ему идей, вплоть до идеи социализма. «В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского скитальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только». И непосредственно затем Достоевский изобличает своих современников, новых Алеко, которые «ударяются в социализм... веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного».
«Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве». Правда, свою проповедь Достоевский не выдает за истинное выражение замысла Пушкина. Он только заявляет, что «это решение вопроса в поэме Пушкина уже сильно подсказано».
Охранительные убеждения Незеленова очевидны. Для него ранний период творчества Пушкина — не более как «подражательная, бурная и полная ошибок, колебаний и заблуждений эпоха жизни будущего великого поэта». Его политические стихотворения «не имеют серьезного характера». Единственно ценным было стремление Пушкина к народности, которую Незеленов понимает в славянофильском смысле. Недаром он с восторгом пишет, что в «Исторических замечаниях» (1822) Пушкин «задолго до рассвета славянофильского учения» высказал «одно из его важнейших и справедливых положений». Зато «идеи Пушкина о вольности, о свободе... граничат с темной стороной байронизма» и весь романтический период творчества Пушкина Незеленов рассматривает исключительно в свете влияния Байрона.
Переходя к «Цыганам», Незеленов пишет о Пушкине: «Он развенчал Алеко, беспристрастно, но и беспощадно, и этим покончил с байронизмом, перерос Байрона».326
Странным образом именно формула Незеленова о «развенчании Алеко», о преодолении байронизма получила широчайшее распространение. Сам Незеленов повторил свою формулу в юбилейной «Речи о Пушкине» 1887 г.: «... „Цыганы“ он уже положительно развенчивает гордый байронический характер, перерастая таким образом одного из своих главных учителей в поэзии».327 Эта формула Незеленова с постоянным употреблением глагола «развенчивает» или его синонима «разоблачает» и упоминанием Байрона бесконечно повторяется до наших дней. Например:
С июля 1823 года по декабрь Пушкин написал «две первые главы „Онегина“; в феврале 1824 года написана поэма „Цыгане“. Оба эти произведения пропитаны критицизмом, — в них поэт разоблачает русского байрониста, — „москвича в гарольдовом плаще“ и в обстановке столичной жизни, и в диких степях Бессарабии» (В. В. Сиповский«Однако уже в период создания „Цыган“ начался отход Пушкина от романтизма. В „Цыганах“ Пушкин уже развенчивает своего романтического героя, заставляя старого цыгана вынести ему строго осуждающий приговор» (Л. Р. . «Руслан и Людмила» и «Цыганы». Сб. «А. С. Пушкин», Учпедгиз, М., 1937, стр. 120). «В „Цыганах“ Пушкин уже преодолевает влияние Байрона; его герой Алеко не является тем авторским рупором, каким является герой в байронических поэмах. Пушкин развенчивает и осуждает индивидуализм и социальное отщепенство Алеко, произнося ему приговор в заключительных словах старика-цыгана» (Примечание Н. Л. Степанова к «Цыганам» в кн.: А. С. Пушкин, т. II, «Библиотека поэта», Изд. «Советский писатель», Л., 1939, стр. 386). «В „Цыганах“ (в еще большей степени, чем это было показано в „Кавказском пленнике“) Пушкин развенчивает гордого себялюбца, молодого человека дворянского общества. Образ Алеко — не подражание героям романтических поэм Байрона, но их преодоление, их критика» (В. А. Мануйлов«В сущности, поэма „Цыганы“... развенчивает байронического героя: эгоисту Алеко, который для себя лишь хочет воли, Пушкин противопоставляет действительно свободных детей природы — цыган» (Н. К. . Пушкин. Киев, 1949, стр. 40). «В образе главного персонажа поэмы — Алеко — мы видим полное развенчание „байроновского“ героя» (И. В. . А. С. Пушкин. М., 1950, стр. 62). Та же формулировка в его брошюре «А. С. Пушкин» (М., 1949, стр. 44). «Пушкин развенчал анархизм и индивидуализм „байронического героя“ в образе Алеко в поэме „Цыганы“» (БСЭ, 2-е изд., 1950, т. 4, стр. 55). При этом высказывается мнение, что именно в «Цыганах» «развенчание» выражено в наибольшей степени: «Особенно характерна в этом смысле поэма „Цыганы“, где в образе Алеко Пушкин по существу развенчивает типичного анархо-индивидуалистического “байронического героя“» (В. А. Мануйлов
«развенчание» и «байронический герой», основаны на том молчаливом предположении, отчетливее всего высказанном А. И. Незеленовым, что Алеко является характером, заимствованным из Байрона, и что отличие Пушкина от Байрона заключается лишь в отношении автора к герою. Кроме того, предполагается, что поэма Пушкина дидактически-тенденциозна, а тенденцию в литературе данные критики понимают по известной формуле как совокупность «особых на то указаний» автора (обычно таким «указанием» полагают речь старого цыгана) и сопровождают уверенностью, что писатель обязан навязывать читателю будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов.
Конечно, все цитируемые авторы вкладывают в формулу Незеленова новое содержание, но вопреки желанию авторов старая формула воскрешает и старое понимание.
Популярность данной формулы, в результате которой поэма «Цыганы» отрывается от поэтической системы, определяющей ее смысл и содержание, заставила нарушить план настоящей работы и обратиться к судьбам наследия Пушкина в дальнейшие времена. Это было необходимо для разъяснения ложной традиции, постоянно сопровождающей истолкование «Цыган».
Примечания
316 «лирический» Рылеев употребляет здесь в значении «одический».
317 Остафьевский архив князей Вяземских, т. III, стр. 99.
318 И отлично.
319 Но тем лучше.
320 10 (июнь), отд. I, стр. 111—122.
321 «Нужно ли приводить доказательства, что ни один из народов, которых словесность нам известна, не употреблял с такою любовию птиц в песнях своих, как русские» (Простонародные песни нынешних греков. СПб., 1825, стр. XXXVI).
322 Кс. Полевой писал в 1829 г.: «И не прав ли Пушкин, сказавший одному своему критику, осуждавшему его стих в Цыганах:
„Я именно так хотел, так должен был выразиться“. Какие аргументы могут в сем случае опровергнуть мнение не только самого Пушкина, но и каждого из его читателей?» (Московский телеграф, 1829, ч. 27, № 10, май, стр. 221, — отзыв о «Полтаве»).
323 6, стр. 171—196.
324 Там же, ч. 7, № 1, стр. 67. Автором этого «Обозрения» был С. Шевырев, который в отсутствие М. Погодина выпустил первый номер «Московского вестника» за 1828 г. Булгарин, обиженный этим «Обозрением», написал грубую статью и напечатал ее в «Северной пчеле». По этому поводу Погодин записал в своем дневнике: «Булгарин написал преглупую статью на Шевырева». В. П. Титов писал о том же «Обозрении»: «Обозрение Шевырева лихо и славно». См.: Н. . Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 2. СПб., 1889, стр. 168.
325 Н. Г. —500 («Сочинения Пушкина. Издание П. В. Анненкова. Статья четвертая и последняя». Напечатано в «Современнике», 1855, № 8, стр. 31).
326 А. И. Незеленов. Александр Сергеевич Пушкин в его поэзии. Записки Историко-филологического факультета императорского С. -Петербургского университета, СПб., 1882, т. 10, стр. 169. Ср. стр. 60, 61, 131, 133.
327 Незеленов. Шесть статей о Пушкине. СПб., 1892, стр. 20.