6
Вся поэма, казалось бы, приводила к заключению о превосходстве «естественного» начала над «европейским». Отсюда можно было сделать вывод, что Пушкин, симпатизируя кавказским горцам, должен был отрицательно относиться к завоевательной политике русского правительства. Однако в эпилоге на этот счет говорится совершенно определенно.
Начинается эпилог с оправдания поэтического прославления горцев:
Так муза, легкий друг мечты,
К пределам Азии летала
И для венка себе срывала
Кавказа дикие цветы.
Ее пленял наряд суровый
Племен, возросших на войне...
От поэтических впечатлений Пушкин переходит к историческим воспоминаниям:
Богиня песен и рассказа,
Воспоминания полна,
Быть может, повторит она
Преданья грозного Кавказа;
Расскажет повесть дальных стран,
Мстислава древний поединок,
Измены, гибель россиян
На лоне мстительных грузинок...
Однако исторические воспоминания ненадолго задерживают Пушкина. Мы знаем, что данных здесь обещаний он не выполнил и не написал поэмы о Мстиславе, хотя все с нетерпением ожидали от автора «Руслана и Людмилы» эпической поэмы на исторический сюжет.
Пушкин обращается к теме политической — к завоеванию Кавказа. Здесь его тон совсем не напоминает элегических стихов самой поэмы. Тон эпилога чисто одический. Здесь присутствуют одические обращения и почти ломоносовские гиперболические сравнения:
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена...
И далее Пушкин воспевает главного героя покорения Кавказа:
Но ce — Восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
«Кавказского пленника». Он писал А. И. Тургеневу (27 сентября 1822 г.): «Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герой Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он,
как черная зараза,
Губил, ничтожил племена?
От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта не должны быть никогда славословием резни. Мне досадно на Пушкина: такой восторг — настоящий анахронизм. Досадно и то, что, разумеется, мне даже о том намекнуть нельзя будет в моей статье. Человеколюбие и нравственное чувство мое покажется движением мятежническим и бесовским внушением в глазах наших христолюбивых ценсоров».31
Однако политическое содержание эпилога соответствовало подлинным взглядам Пушкина. Он писал брату (24 сентября 1820 г.): «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои — излишними. Должно надеяться, что завоеванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах — и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии».
Эти мысли вынес Пушкин из посещения Кавказа, где встречался с людьми, разделявшими убеждения тайных обществ. Вопреки либеральной точке зрения Вяземского, декабристы отнюдь не так мирно смотрели на кавказские дела. Не сочувствуя политике Александра на Западе, где под знаменем Священного союза русское правительство подавляло революционное движение, декабристы иначе смотрели на задачи, стоящие перед Россией на Востоке. Движение России на Восток, в их глазах, предопределялось историей.
B те же дни, когда Пушкин писал эпилог своей поэмы, Рылеев, при слухах о назначении Ермолова главнокомандующим русской армии, предназначенной содействовать освобождению Греции, писал:
Надежда сограждан, России верный сын,
Ермолов! поспеши спасать сынов Эллады,
Ты, гений северных дружин!
(«К Ермолову»).
победы восставших.
В «Русской правде» Пестель очень решительно ставил вопрос о кавказских горцах. В главе «О земельном пространстве государства» он рассматривал вопрос о «праве народности и праве благоудобства». Указав, что «от хороших границ много зависит безопасность государства», он останавливался на трудностях, возникающих при определении границ в многонациональном государстве. «От двух противоположных желаний происходит затруднительность. Народы, подвластные большому государству и происходящие не от господствующего в оном, но от других племен, желают всегда для себя независимости и отдельного политического существования: утверждаясь на праве составлять особые государства и называя оное правом народности. С другой же стороны, стремится всякое большое государство к установлению границ, крепких местным положением и сильных естественными оплотами, а вместе с тем стремится и к тому, чтобы силы маленьких народов, его окружающих, умножали силы собственные его, а не силы какого-либо другого, соседственного большого государства, основывая сие стремление и старание на праве безопасности и называя оное правом благоудобства».32
По мнению Пестеля, «право народности существует истинно для тех только народов, которые, пользуясь оным, имеют возможность оное сохранить». Это право является «мнимым и несуществующим» для тех народов, которые не могут «по слабости своей пользоваться самостоятельною политическою независимостью».33 В той же главе «Русской правды» говорится о смежных с Россией землях, «коих необходимо надобно к России присоединить для твердого установления государственной безопасности». К таким землям он относит «те земли горских кавказских народов, России не подвластных, которые лежат к северу от границ с Персией и Турцией, а в том числе и западную приморскую часть Кавказа, Турции ныне принадлежащую».34 Пестель доказывает это «касательно кавказских земель, потому что все опыты, сделанные для превращения горских народов в мирные и спокойные соседи, ясно и неоспоримо уже доказали невозможность достигнуть сию цель. Сии народы не пропускают ни малейшего случая для нанесения России всевозможного вреда, и одно только то остается средство для их усмирения, чтобы совершенно их покорить; покуда же не будет сие в полной мере исполнено, нельзя ожидать ни тишины, ни безопасности, и будет в тех странах вечная существовать война».35
«Утро провел я с Пестелем, умный человек во всем смысле этого слова... Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю...».
Эпилог к «Кавказскому пленнику» датирован 15 мая 1821 г.
Конечно, праздной была бы догадка о том, что разговор с Пестелем повлиял на замысел эпилога к уже написанной поэме. Подобный замысел, вероятно, сложился у Пушкина задолго до того. Об этом мы знаем из приведенного отрывка из письма к брату, писанного в сентябре 1820 г. Но разговор с Пестелем мог утвердить Пушкина в том убеждении, что мысли о Кавказе не противоречат взглядам самых передовых представителей русского общества, а разносторонние темы беседы с Пестелем уже, конечно, дали ему возможность разглядеть, к какому лагерю следует причислить этого яркого и замечательного человека.
31 Остафьевский архив князей Вяземских, т. II, стр. 274—275. Любопытен уклончивый ответ А. И. Тургенева на это письмо: «Замечания твои об анахронизмах Пушкина почти справедливы. Но я соглашусь, однако ж, скорее пустить их в поэму, чем в историю; ибо там искажать, хотя и украшением, еще менее позволено, а нам нужны герои. „Si Dieu n’existait pas il faudrait l’inventer“. То же должны делать мы с великими людьми, и Кутузов, coûte que coûte, должен быть полубогом России. Иначе где взять вдохновения для будущих поэм и дифирамбов! Без своих не обойдешься» (там же, стр. 275—276). Французские фразы в письме: первая фраза — «Если бы бога не было, его надо было бы изобрести» — ходячая цитата из стихотворения Вольтера «Послание к автору книги о трех обманщиках» 1769 г.; вторая фраза — идиоматическое выражение в значении «во что бы то ни стало» или «любой ценой».
32 Декабристы. Отрывки из источников. М. — Л., 1926, 143—144.
33
34
35 Там же, стр. 147—148.