25
Жизнь в изгнании навела Пушкина на тему об Овидии, изгнанном из Рима.
Из всех стихотворений, писанных на юге, Пушкин выделял свое послание «К Овидию». Посылая это стихотворение А. Бестужеву для «Полярной звезды» при письме 21 июня 1822 г., Пушкин очень озабочен был его судьбой: «Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку (т. е. цензуру, — Б. Т.) можно и должно обмануть, ибо она очень глупа — по-видимому ее настращали моим именем; не называйте меня, а поднесите ей мои стихи под именем кого вам угодно (например, услужливого Плетнева198 или какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде), повторяю вам, она ужасно бестолкова, но впрочем довольно сговорчива. Главное дело в том, чтобы имя мое до нее не дошло, и все будет слажено». Через месяц, 21 июля, Пушкин в письме к брату запрашивает: «Каково идет издание Бестужева? читал ли ты мои стихи, ему посланные?». В октябре ему же он пишет: «... получено ли мое послание к Овидию? будет ли напечатано?». По получении альманаха, где было помещено послание с двумя звездочками вместо подписи, он пишет брату (30 января 1823 г.): «Каковы стихи к Овидию? душа моя, и Руслан, и Пленник, и Noël, и всё дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки, они обещают достойного соперника знаменитому Панаеву, знаменитому Рылееву и прочим знаменитым нашим поэтам». Позднее Пушкин писал о «Разбойниках»: «... как слог я ничего лучше не написал (кроме послания к Овидию)» (черновой текст письма Вяземскому 14 октября 1823 г.).
Стихотворение «К Овидию» является результатом хорошего знакомства с элегиями римского поэта, написанными в ссылке. К имени Овидия внимание Пушкина привлекла легенда, указывавшая на Бессарабию как на место ссылки поэта. Пушкин знал ошибочность этого предания и в примечании к стихотворению писал: «Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман, ни на чем не основано. В своих элегиях он ясно назначает местом своего пребывания город Томы (Tomi) при самом устье Дуная».199 Описание пребывания Овидия в ссылке основано на изучении элегий из книг «Tristia» и «Ex Ponto». Можно привести много мест из элегий Овидия, которыми воспользовался Пушкин при описании его жизни в изгнании, например:
Orbis in extremi iaceo desertus arenis,
fert ubi perpetuas obruta terra nives.
Non ager hic pomum, non dulces educat uvas,
non salices ripa, robora monte virent.
(Ex Ponto, Lib. I, el. 3, v. 49—52).200
Там нивы без теней, холмы без винограда...
Ср.:
Dum tamen aura tepet medio defendimur Histro:
Ille suis liquidis bella repellit aquis.
...............
Caeruleos ventis latices durantibus Hister
congelat et tectis in mare serpit aquis;
quaque rates ierant, redibus nunc itur, et undas
perque novos pontes subter labentibus undis
ducunt sarmatici barbara plaustra boves.
(Tristia, Lib. III, el. 10, v. 7—8 и 29—34).201
Ср.:
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.202
И далее:
Aspera militiae iuvenis certamina fugi,
nec nisi lusura novimus arma manu.
Nunc senior gladioque latus scutoque sinistram,
canitiem galeae subicioque meam.
(Tristia, Lib. IV, el. 1, v. 71—74).203
Ср.:
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый
И грозный меч хранить близ лиры оробелой.
В стихотворении Пушкин вкратце воспроизводит бесконечные жалобы и обращения Овидия к семье и к друзьям с просьбами о смягчении гнева Августа. Во всем этом видно хорошее знакомство с обеими книгами элегий Овидия. И. П. Липранди писал: «Первое сочинение, им у меня взятое, был — Овидий», «Овидий очень занимал Пушкина; не знаю, читал ли он его прежде, но знаю то, что первая книга, им у меня взятая — был Овидий, во французском переводе, и книги эти оставались у него с 1820 по 1823 год».204
Липранди говорит о французском переводе, но, судя по латинским цитатам из этих книг в письмах Пушкина, ему знаком был и подлинный текст. Вероятно, издание Липранди содержало не только перевод, но и латинский текст Овидия.
Для самого Пушкина был неясен жанр данного стихотворения. Он везде называл его посланием, однако когда составлялся сборник стихотворений, в котором Пушкин принял систему группировки своих произведений по лирическим жанрам, он писал брату по поводу готовившегося сборника стихотворений: «Думаю, что Послание к Овидию, Вчера был день и Море могут быть разнообразия ради помещены в Элегиях» (27 марта 1825 г.). Очевидно, Пушкин чувствовал жанровое родство данного послания с историческими элегиями Батюшкова; кроме того, личная тема, занимавшая такое обширное место в данном стихотворении, также заставляла осмыслять его как элегию. Но в конце концов Пушкин отнес послание в раздел «Смеси» (позднее переименованный в «Разные стихотворения»). П. Плетнев, судивший по внешним признакам, выразил свое недоумение по поводу жанрового распределения в готовившемся сборнике стихотворений Пушкина: «Кажется, в распоряжении есть странности. Отчего, напр., К Лицинию в Посланиях, а к Овидию в Разных стихотворениях?» (письмо Пушкину 26 сентября 1825 г.). Однако, несмотря на то, Пушкин оставил данное стихотворение в «Разных стихотворениях». Конечно, оно перерастало те пределы, в которых замыкалась старая элегия. Синтетический характер стихотворения ставил его вне рамок классических жанров.
Основная тема стихотворений — изгнание поэта. Имя Овидия для Пушкина звучало как имя поэта-изгнанника. Быть может, поэтому он в творчестве Овидия выделял произведения, писанные в Томах. В 1836 г. в рецензии на «Фракийские элегии» Теплякова Пушкин дал характеристику этих произведений Овидия. Процитировав стихи Грессе, в которых французский поэт презрительно отозвался о сборнике «Tristia», Пушкин возражает: «Книга Tristium не заслуживала такого строгого осуждения. Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме „Превращений“). Героиды, элегии любовные и самая поэма „Ars amandi“, мнимая причина его изгнания, уступают „Элегиям Понтийским“. В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!» В этом отзыве чувствуется автор послания к Овидию: Пушкин отмечает именно то, что он перенес из элегий Овидия в характеристику римского поэта, данную в послании. Это еще яснее в дальнейших словах рецензии. Оспаривая историческую верность стиха Теплякова
Радостно на смертный мчался бой,
Пушкин пишет: «Овидий добродушно признается, что он и смолоду не был охотник до войны, что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою хвататься за меч при первой вести о набеге (см. «Trist. Lib. IV. El. 1)».
Имя Овидия Пушкин прилагал не только к себе, но и к Баратынскому, находившемуся в Финляндии, во искупление своей детской провинности. Уже написав послание Овидию, Пушкин говорил в стихотворении 1822 г. «Баратынскому из Бессарабии»:
Еще доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов;
Она летит на сладкий зов
Питомцев муз и Аполлона,
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого;
Но, друг, обнять милее мне
В тебе Овидия живого.
сюжеты, в силу их традиционности в произведениях классицизма, вызывали иное к себе отношение, нежели сюжеты других эпох и народов, в частности сюжеты родной истории. Однако в данном стихотворении Пушкин преодолел поэтическую условность и аллегоричность античного сюжета. В лицейском стихотворении «К Лицинию» Рим изображен как обобщающая абстракция, как поэтическое иносказание. Здесь Пушкин выводит живого человека с его живой индивидуальностью (это слово, употребленное в рецензии на книгу Теплякова, передает то отношение Пушкина к образу Овидия, которое сложилось, конечно, в годы создания данного послания и «Цыган», где возобновлена та же тема изгнанного Овидия).
В стремлении показать индивидуальность героя, Пушкин обращается к его восприятию природы берегов Черного моря. Особенность разработки темы природы состоит в контрастном восприятии одной и той же природы в психологии южанина и северянина. В литературе о Пушкине было высказано странное мнение, что разница в описании природы в элегии Овидия и в собственном восприятии Пушкина объясняется изменением климата за 19 веков.205 В действительности в намерения Пушкина вовсе не входили историко-климатические наблюдения. Стихи основаны именно на том предположении, что оба поэта — и Овидий и Пушкин — видели одну и ту же страну, с одним и тем же климатом. Разница восприятия характеризует различие самих наблюдателей:
Я повторил твои, Овидий, песнопенья
И их печальные картины поверял;
Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло втайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Весь смысл стихотворения в том, что Овидий мечтает о Риме, а Пушкин о севере, о Петербурге. Эта параллель севера и Бессарабии подчеркнута:
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там — а с вышней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг...
Психологический контраст подчеркнут и в отношении к изгнанию. Изложив жалобы и моления Овидия о прощении, Пушкин говорит о себе:
Суровый славянин, я слез не проливал.
Еще яснее говорили о том же заключительные стихи беловой рукописи:
Не славой — участью я равен был тебе,
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Эти стихи, слишком обнаруживавшие личность автора, были устранены Пушкиным из окончательного текста, появившегося в печати.
— добровольного беглеца:
...изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
И сделано это вовсе не для цензурного сокрытия истинных обстоятельств. Начиная с элегии «Погасло дневное светило», Пушкин изображает себя добровольным изгнанником, и двойная интерпретация удаления на юг сохранилась даже в разных редакциях отдельных строф восьмой главы «Евгения Онегина».
Устранив последние два стиха, Пушкин в печати заменил их шестью новыми, подчеркивавшими современную обстановку изгнания:
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Великодушный грек свободу вызывал...
По-видимому, самому Пушкину казалось наиболее ценным широкое объединение темы личной, элегической и объективно-исторической, темы природы, темы современности. Пушкин нашел разрешение трудной задачи связать естественным ходом развития сюжета все эти волновавшие его темы.
Примечания
198 Пушкин имеет в виду стихи П. Плетнева, писанные им от имени других поэтов, находившихся в отъезде: «Батюшков из Рима» (Сын отечества, 1821, ч. 68, № 8, 19 февраля, стр. 35—37) и «Жуковский из Берлина» (Сын отечества, 1822, ч. 75, № 7, 18 февраля, стр. 327—329). Первое из этих стихотворений привлекло внимание вследствие того болезненно-обидчивого отношения к нему, которое проявил Батюшков.
199 «К Овидию». Пушкин перенес его в примечание к VIII строфе первой главы «Евгения Онегина», но оно появилось только в отдельном издании первой главы и исключено из полного издания романа. Мнение, оспариваемое Пушкиным, было высказано П. Свиньиным в статье «Воспоминания в степях Бессарабских» (Отечественные записки, 1821, ч. 5, № 9, январь, стр. 7—10). И. П. Липранди писал: «Пушкин одинаково, как и мы все, смеялся над П. П. Свиньиным, вообразившим Аккерман местом ссылки Овидия» (Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников, стр. 213).
200 «На краю света я заброшен у берега моря, где почва покрыта вечными снегами. Земля не родит ни плодов, ни сладкого винограда, не зеленеют ни ивы в долине, ни дубы на горе» (Понтийские письма, кн. I, эл. 3, ст. 49—52).
201 «Пока еще воздух тепел, нас защищает Истр: он отгоняет войны своими текучими водами... Но едва ветры сковывают воды, Истр замерзает и незаметно течет в море скрытыми водами; там, где плыли суда, ходят пешком, и копыто коня ударяет по воде, отвердевшей от мороза; и по новым мостам, под которыми текут воды, тянут сарматские быки варварские повозки» (Скорби, кн. III, эл. 10, ст. 7—8 и 29—34).
202 В передаче этого места на стихах Пушкина отразилась и фразеология исторической элегии Батюшкова:
Возникшие в снегах средь ужасов природы...
(«На развалинах замка в Швеции»).
203 «Я избегал в юности тяжких сражений и не применял оружия, кроме как в играх. Ныне на склоне лет с мечом на боку, со щитом в левой руке, покрываю свои седины шлемом» (Скорби, кн. IV, эл. 1, стр. 71—74).
204 Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников, стр. 211, 213.
205 Morici. Puškin e Ovidio. В сб. «Alessandro Puškin nel primo centenario della morte», Roma, 1937, p. 103.